Страница:
— Неужто? — удивился я.
— Не беспокойтесь, на это не пойдет. Такие люди, как он, стараются не проигрывать. Они умеют выживать, эти профессиональные живчики. Даже с петлей на шее он постарается пустить в вас отравленную стрелу.
Танцующие стали расходиться, и мы с Пайком уставились друг на друга. Он держал бокал с вином, натужно глотая его. Музыка представляла собой переложение мелодии Виктора Герберта «Шепчут деревья под ласковым летним ветром».
— Предупредите его, — предложил Сток. — Предупредите своего приятеля, что он в опасности. У вас должен быть обговоренный сигнал, и я хочу увидеть его в действии.
— Что вы такое несете?
— Очень хорошо, — восхищенно произнес Сток. Теперь Пайк заметил майора Ногина. Сток подозвал официантку: — Повторите портвейн.
— Если вы собираетесь арестовать его, — сказал я, — приступайте к делу. Не надо играть в кошки-мышки. Это садизм.
— Он убил более двухсот человек. Шестеро моих ребят попали в плен в 1945 году, и он лично пытал их. — У Стока окаменело лицо, и теперь он был не похож на самого себя — точно так же, как самая доподлинная восковая фигура не похожа на человека, которого она изображает. — А теперь ответьте на мой вопрос. — Губы Стока свела судорога ненависти, и он с трудом вытолкнул эти слова: — Вы считаете, он должен обрести свободу?
— Кажется, вы забыли, что я сам под арестом?
Он покачал головой.
— Вы ранены, но не арестованы.
— Разбирайтесь сами.
— Я могу подойти к нему и убить его. Очень медленно. — Сток явно терял самообладание. — Очень медленно, как он убивал других.
Майор Ногин выжидающе смотрел на нас, а Ральф Пайк не мог оторвать глаз от майора. Он понимал, что тот только ждет сигнала Стока.
— Вам бы лучше взять себя в руки, — посоветовал я. — Майор Ногин ждет приказа.
Музыка продолжала играть.
Мягко звезды сияют во тьме,
Розы в цвету и густой аромат,
Птицы уснули, и снится им любовь.
Пайк заговорил с официанткой, с силой схватив ее за кисть. Невозможно было не видеть, каким он обуян ужасом. Официантка высвободила руку и отпрянула от него. Ральф Пайк распространял вокруг себя атмосферу обреченности, а в такой стране, как Латвия, она тут же бросается всем в глаза. Я подумал, есть ли у Пайка латинское изречение на такой случай; может быть, bis peccare in bello non licet — на войне не позволено ошибаться дважды.
— Вы с полной серьезностью и искренностью хотите внушить мне, что такого человека следует отпустить? Теперь я жду от вас правды.
— Что такое правда, кроме набора всеобщих заблуждений? — пожал я плечами.
Над столом протянулась огромная лапа Стока и сгребла меня за грудки.
— Пуля в лоб — слишком мало для него!
Музыка выводила «В твоих объятиях все беды отступают».
— У вас есть своя точка зрения, и изложили вы ее убедительно, — отбросил я его руку. — Вы организовали все так, чтобы меня видели рядом с вами в общественном месте, где арестовали этого человека. Теперь вы меня отпустите: в конечном итоге вы хотите создать впечатление, что я купил себе свободу за его счет. Моя организация спишет меня как ненадежного человека. — Я прижал к груди ноющую руку. Она распухла как боксерская перчатка.
— Испугались? — спросил Сток, но на этот раз в его голосе не было злости. Может, он мне даже сочувствовал.
— Я так перепуган, что не отвечаю за свои действия, но в конечном итоге рефлексы несут в себе истину, коль скоро речь идет о слепой ненависти. — И с этими словами я махнул майору Ногину и стал свидетелем ареста Ральфа Пайка.
И незаметно день придет,
Нежно прижмусь к твоей груди,
Целуй меня, целуй меня снова.
Раздел 5
Глава 1 5
— Не беспокойтесь, на это не пойдет. Такие люди, как он, стараются не проигрывать. Они умеют выживать, эти профессиональные живчики. Даже с петлей на шее он постарается пустить в вас отравленную стрелу.
Танцующие стали расходиться, и мы с Пайком уставились друг на друга. Он держал бокал с вином, натужно глотая его. Музыка представляла собой переложение мелодии Виктора Герберта «Шепчут деревья под ласковым летним ветром».
— Предупредите его, — предложил Сток. — Предупредите своего приятеля, что он в опасности. У вас должен быть обговоренный сигнал, и я хочу увидеть его в действии.
— Что вы такое несете?
— Очень хорошо, — восхищенно произнес Сток. Теперь Пайк заметил майора Ногина. Сток подозвал официантку: — Повторите портвейн.
— Если вы собираетесь арестовать его, — сказал я, — приступайте к делу. Не надо играть в кошки-мышки. Это садизм.
— Он убил более двухсот человек. Шестеро моих ребят попали в плен в 1945 году, и он лично пытал их. — У Стока окаменело лицо, и теперь он был не похож на самого себя — точно так же, как самая доподлинная восковая фигура не похожа на человека, которого она изображает. — А теперь ответьте на мой вопрос. — Губы Стока свела судорога ненависти, и он с трудом вытолкнул эти слова: — Вы считаете, он должен обрести свободу?
— Кажется, вы забыли, что я сам под арестом?
Он покачал головой.
— Вы ранены, но не арестованы.
— Разбирайтесь сами.
— Я могу подойти к нему и убить его. Очень медленно. — Сток явно терял самообладание. — Очень медленно, как он убивал других.
Майор Ногин выжидающе смотрел на нас, а Ральф Пайк не мог оторвать глаз от майора. Он понимал, что тот только ждет сигнала Стока.
— Вам бы лучше взять себя в руки, — посоветовал я. — Майор Ногин ждет приказа.
Музыка продолжала играть.
Мягко звезды сияют во тьме,
Розы в цвету и густой аромат,
Птицы уснули, и снится им любовь.
Пайк заговорил с официанткой, с силой схватив ее за кисть. Невозможно было не видеть, каким он обуян ужасом. Официантка высвободила руку и отпрянула от него. Ральф Пайк распространял вокруг себя атмосферу обреченности, а в такой стране, как Латвия, она тут же бросается всем в глаза. Я подумал, есть ли у Пайка латинское изречение на такой случай; может быть, bis peccare in bello non licet — на войне не позволено ошибаться дважды.
— Вы с полной серьезностью и искренностью хотите внушить мне, что такого человека следует отпустить? Теперь я жду от вас правды.
— Что такое правда, кроме набора всеобщих заблуждений? — пожал я плечами.
Над столом протянулась огромная лапа Стока и сгребла меня за грудки.
— Пуля в лоб — слишком мало для него!
Музыка выводила «В твоих объятиях все беды отступают».
— У вас есть своя точка зрения, и изложили вы ее убедительно, — отбросил я его руку. — Вы организовали все так, чтобы меня видели рядом с вами в общественном месте, где арестовали этого человека. Теперь вы меня отпустите: в конечном итоге вы хотите создать впечатление, что я купил себе свободу за его счет. Моя организация спишет меня как ненадежного человека. — Я прижал к груди ноющую руку. Она распухла как боксерская перчатка.
— Испугались? — спросил Сток, но на этот раз в его голосе не было злости. Может, он мне даже сочувствовал.
— Я так перепуган, что не отвечаю за свои действия, но в конечном итоге рефлексы несут в себе истину, коль скоро речь идет о слепой ненависти. — И с этими словами я махнул майору Ногину и стал свидетелем ареста Ральфа Пайка.
И незаметно день придет,
Нежно прижмусь к твоей груди,
Целуй меня, целуй меня снова.
Раздел 5
Нью-Йорк
А теперь он гренадер,
Пива он горшок берет.
Где же денежки его?
Все забыл, пьянь пропитой!
Колыбельная
Глава 1 5
Есть города трех видов. Существуют речные города — Лондон и Париж; есть города-набережные, как Чикаго, Бейрут и Гавана, а есть и островные города. Стокгольм и Венеция — островные. Так же, как Хельсинки и Ленинград, как Манхэттен, светящийся в ночи, как влажный палец, облепленный искринками огней. Самолет качнул крыльями, проходя над Бруклином и темными водами залива Джамайка, и плавно притерся к посадочной полосе аэропорта Кеннеди.
Его можно считать замочной скважиной, за которой открывается Америка. Стоит взглянуть в нее, и взгляду открывается сияющее великолепие страны, отполированный металл машин; ее чистота, спокойствие и уверенность. Великая замочная скважина!
Оберегая опухшую руку и дожевывая бетель, я покинул лайнер компании «Эйр Индия». Залы аэропорта заполняли торопливые толпы мужчин в стетсонах и джинсовых куртках, женщин, которые несли платья в ярких полиэтиленовых мешках. Я поймал себя на том, что тоже куда-то бегу, пока не понял, что у меня нет конкретной цели; «интересно, — подумал я, — многие ли из окружающих поддались тому же стремлению». На меня налетела женщина, нагруженная сумками и чемоданами; перед собой она толкала коляску с орущим младенцем. Из магазина вылетела другая особа в желтом комбинезоне, которая заорала:
— Это вы покупали «Скреббл»?
— Нет.
— Вы забыли инструкцию, — настаивала она. — Ее могут не вложить.
«Носильщиков просят подойти к информационному центру», — объявил громкоговоритель.
— Вы же уплатили за нее, — убеждала женщина в желтом комбинезоне. — Игра «Скреббл» очень сложна.
— Я не покупал ее, — объяснил я.
Женщина со множеством свертков в упаковке с надписью: «Аэропорт Шеннон, беспошлинные зоны» сообщила, что обожает жареных цыплят и хрустящие картофельные ломтики.
— После Сан-Франциско мне так и не пришлось попробовать настоящей жареной картошки, — посетовала она.
Та, что пыталась вручить правила игры в «Скреббл», продолжала размахивать ими в воздухе.
— Без них, — убежденно заявила она, — набор «Скреббл» — просто куча мусора.
— Да, — согласился я, отходя от нее.
Дама со свертками беспошлинного товара продолжала свою тему.
— Даже в Париже. Даже там нет настоящей жареной картошки.
Человек в форме индийской авиакомпании спросил:
— Вы мистер Демпси? Прибыли рейсом «Эйр Индия»?
Транзистор играл так громко, что ему приходилось едва ли не кричать. Я кивнул. Он глянул в мой паспорт и протянул мне большой конверт. В нем лежали триста долларов в купюрах, на два доллара мелочи в пластиковом мешочке с надписью «Для монет» и толстая пачка литературы политического содержания. В одной из брошюр говорилось, что восемьдесят процентов американских психиатров русские, что они получили образование в СССР и, находясь на содержании у коммунистов, развращают Америку. В качестве первого шага они стараются сексуально развратить своих пациентов женского пола. Другое сочинение сообщало, что программа психического здоровья представляет собой еврейско-коммунистический заговор, который ставит целью оболванить Америку и промыть ей мозги. Еще две брошюры убеждали, что президент США — коммунист и что я должен «...незамедлительно приобрести оружие и вступить в тайный отряд минитменов». Последним вложением была ярко-синяя наклейка на бампер: «Может, ты комми и сам не подозреваешь об этом?» Я засунул всю эту пачку обратно в конверт и по телефону связался с «Мозгом».
Металлический голос ответил:
— Инструкции отсутствуют. Звоните завтра в это же время. Ознакомились ли вы с литературой? Сообщите вашу оценку и отключайтесь.
— Я прочел ее. — Хорошо было Доулишу говорить, что я должен получать приказы от «Мозга», ему-то не приходилось подчиняться им.
Свой багаж я разместил в потрепанном такси и назвал водителю адрес. — Вашингтон-сквер.
— Через туннель или по мосту? — уточнил он. — Я всегда спрашиваю. Так через туннель или по мосту?
— По мосту, — ответил я. — Глянем на Ист-Ривер, пока еще она видна.
— Как прикажете, — согласился шофер. — Шесть баксов.
— Можем ли мы где-нибудь по пути найти врача? — спросил я. — Похоже, что я сломал палец.
— Парень, ты вроде англичанин, и вот чего я тебе скажу. В этом городе одной вещи не купишь ни за какие деньги. Полной тишины. Понял, чего я говорю? Полной тишины.
— Понял, — кивнул я. — Полной тишины.
Я наконец очутился внутри бесконечного трехмерного кинематографического действа, именующегося Манхэттеном, обилие света на улицах которого наводило на мысль, что тут стоит вечная ночь и ее необходимо рассеивать сиянием. Я предпочитал прибывать в Нью-Йорк по ночам, дабы постепенно входить в его среду — так окунаешься в горячую ванну. Наше ржавое такси, громыхая, неслось по городу, и водитель рассказывал мне, что на Кубе плохи дела, а мимо нас тянулись молчаливые небоскребы, кошерные пиццерии, стеклянные фасады банков, булочные и бейгельные, спортивный зал с вывеской на польском у входа, предлагавшей в аренду тренажеры для снижения веса, аптеки, продававшие любовные зелья и аэрозоли против тараканов, и витрины круглосуточного супермаркета, в котором хрупкий молодой человек покупал консервы из копченого змеиного мяса. Нью-Йорк, Нью-Йорк; даже если у тебя ничего нет, остается свобода выбора...
Из моей гостиницы в начале Пятой авеню я позволил себе совершать короткие набеги в неоновое сияние; остальное время я посвящал уходу за порезами, подсчету ссадин и попыткам отоспаться. На третий вечер в Нью-Йорке я сел смотреть одну из телепрограмм, в которой непринужденная раскованная болтовня наводила на мысль о долгих часах репетиций. Слыша, как дождь барабанит по площадкам пожарной лестницы и стучит в окно, я поплотнее закрыл его створки и включил отопление.
Похоже, что большую часть жизни я провел в гостиничных номерах, где обслуга требует деньги вперед, а полотенца хранятся под замком. Теперь я удостоился чести оказаться в окружении бирмингемских ковров и гравюр Дюфи, но прикидывал, чем и как мне придется за это расплачиваться. Приятелей я имел немного и избегал общения с людьми, которые считали, что я занимаюсь тупой бесперспективной работой на государственной службе, а также с теми, кто уверовал в мою неприспособленность к настоящей работе. Я налил себе выпить.
На телеэкране человек в машине с откинутым верхом убеждал: «Тут, во Флориде, жарко и солнечно. Почему бы уже сегодня вечером не прилететь сюда? Оплата в рассрочку на двадцать четыре месяца».
Сломанный палец продолжал доставлять мне чертовские мучения. Я то и дело совал его под горячую воду, продолжая накачиваться виски. И когда зазвонил телефон, уровень жидкости в бутылке опустился значительно ниже наклейки.
— Магазин деликатесов, — пророкотал голос в трубке. — Восемь, три, четыре, семь. Немедленно. Безопасность. Вы ждете, чтобы войти?
Я попытался представить, что произойдет, если я проигнорирую звонок или сделаю вид, что я — это не я, но у меня возникло стойкое ощущение, что на том конце прекрасно знают, кто снял трубку. Оно дополнялось мыслью, что, затеряйся я даже где-то в толпе в Мэдисон-Сквер-Гарден, их металлический голос и там найдет меня. Так что мне осталось лишь сунуть голову под холодную воду и облачиться в плащ; швейцар у дверей подозвал такси. Дешевые магазинчики пестрели ярко освещенными объявлениями о распродажах и изображениями улыбающихся младенцев; рядом с ними прогуливались мрачные копы, застегнутые на все пуговицы. Возле магазина стоял человек в синем поплиновом дождевике, размахивая пачкой газет. Он не обратил внимания на пароль, с которым я к нему обратился.
— О'кей, бродяга, — сказал он при моем появлении. — Пошли.
— С места не сдвинусь, — заявил я, — пока не получу сандвич с горячей сосиской.
Мы врезались в толпу, как центровые футбольной команды. Когда оба приобрели по сандвичу, человек в синем дождевике, вцепившись в него зубами, пробормотал:
— Нам бы лучше поторопиться.
Нас ждал черный «форд-фалькон» с ДПЛ (дипломатическим) номером. Едва только мы сели, негр-водитель, не произнеся ни слова, тут же снялся с места. Он миновал Колумбус-серкл. Синий дождевик, жуя зубочистку, углубился в статью о новостях шоу-бизнеса.
Радио в машине информировало об обстановке на дорогах: «...По направлению к Нью-Джерси движение средней интенсивности, на подъезде к Линкольн-туннелю пробки. Двадцать второе шоссе — умеренное, Холланд-туннель — то же. Ребята, в это время года как раз пора подумать о покупке новой машины...» Водитель переключился на другую станцию.
— Куда мы направляемся? — спросил я.
— Ты подчиняешься своим приказам, приятель, — ответил синий плащ, — а я своим, понял?
Водитель молчал, но мы были в районе пересечения Бродвея с семидесятыми улицами и продолжали двигаться на север. Внезапно водитель повернул налево и подрулил к одному из тех миниатюрных средневековых замков на Вест-Сайд, владельцы которых презирают небоскребы. Машина остановилась, и шофер взял мобильный телефон.
— Пошли, приятель, — махнул рукой синий плащ. Засунув в карман бумажный сверток, он скорчил гримасу, словно бы испытывая боль от упражнений с зубочисткой. — Сегодня вечером старик в таком настроении, как тротил с детонатором, — предупредил он.
Представшая перед нами часть дворца представляла собой скопление башенок, балкончиков и металлических решеток, а верхняя его половина напоминала жилище фламандского купца. Мой спутник не стал звонить в колокольчик, так что нам оставалось лишь стоять у массивных дверей.
— Чего мы ждем? — спросил я. — Они не собираются опускать мост?
Синий плащ посмотрел на меня так, словно примеривался к моей сонной артерии. Раздалось звяканье цепочек, и двери с легким жужжанием приоткрылись. Синий плащ показал мне на дверной проем и вернулся в машину. Шофер и синий плащ подождали, пока я не вошел, после чего, развернувшись, поехали в южную часть города. Может, они отправились за еще одним сандвичем с сосиской.
Дом был старым, и обстановка внутри его, включая и мебель, тоже носила на себе следы времени. Если ее и сделали в Америке, то сразу же после высадки пилигримов. Дабы устранить всякие сомнения по этом поводу, эту старину дополняли горящие канделябры.
Дверь открывалась при помощи электрического реле, но на пороге меня встретили два негра-швейцара, облаченные в серый шелк — вплоть до чулок, — которые в унисон сказали:
— Добрый вечер, сэр.
Навстречу мне в холл вышел высокий человек в красном камзоле с разрезом до колен; длинные желтые обшлага переходили в отложной воротник. Белый напудренный парик кончался сзади косицей, перехваченной небольшим черным шелковым бантом. Он был облачен в форму солдат восемнадцатого столетия. Я последовал за ним по выложенному мрамором холлу. Через приоткрытую дверь справа от себя увидел двух солдат, которые вскрывали штыками ящик с шампанским. Меня привели в комнату с высоким потолком и стенами, обшитыми дубовыми панелями. Тут стоял длинный узкий стол, вокруг которого сидели семеро молодых людей с длинными напудренными волосами, все в таких же красных камзолах. Они пили из высоких оловянных кружек. Рядом с ним сидела девушка в длинном, до пят, платье, украшенном ленточками, и в переднике. Вся эта сцена напоминала картинку на коробке шоколадных конфет. Человек, который привел меня, вынул из резного буфета оловянную кружку и наполнил ее шампанским. Протянув ее мне, он сказал:
— Я на минуту покину вас.
— Как вам угодно, — ответил я.
В дальнем конце комнаты открылась дверь, и показалась девушка в таком же платье служанки, но на сей раз из шелка, ее передник украшала богатая вышивка; в руках она держала небольшую картонную коробку. Через приоткрытую дверь донеслись звуки мелодии Моцарта. Девушка с коробкой спросила:
— Он уже сломал себе руку?
— Пока еще нет, — ответила первая служанка, а вторая хихикнула.
Один из солдат ткнул через плечо большим пальцем, указывая на меня.
— Новый парень. Прибыл для разговора с генералом, — сказал он так, словно мне предстояло занять место в ожидании Судного дня.
Девушка с коробкой сказала:
— Добро пожаловать в дом Революционной Войны.
Пара солдат ухмыльнулась. Я опрокинул в рот полпинты шампанского, словно лимонный сок.
— Откуда вы? — спросила девушка.
— Из Общества анонимных поклонников научной фантастики, — ответил я. — Продаю индульгенции на двадцатое столетие.
— Ужасно, — фыркнула она.
Тут вернулся первый солдат и сообщил:
— Генерал сейчас примет вас.
Он не скрывал почтения, с которым произнес его титул. Взяв с комода треуголку, он аккуратно водрузил ее на голову.
— Не кажется ли вам, — сказал я, — что мне стоит привести в порядок мои туфли из крокодиловой кожи? — Но он безмолвно провел меня через холл и вверх по лестнице.
Звуки музыки стали громче. Это был второй концерт Моцарта ля мажор. Солдат шел впереди меня, придерживая левой рукой шпагу, чтобы она не клацала о ступеньки. Наверху перед нами открылся длинный коридор с красным ковром, освещенный старинными масляными лампами. Миновав три двери, солдат открыл очередную и пропустил меня в кабинет. В нем стоял стол, инкрустированный серебром, изображение которого так и просилось на обложку журнала «Дом и сад». На одной из стен, в скромных элегантных рамках, висели древние документы — некоторые из них представляли собой только подписи; все остальные стены не были чем-то отмечены. Если так можно выразиться о стенах, обтянутых чистым шелком. В углу комнаты другая дверь вела в остальные помещения, откуда сейчас доносился третий концерт Моцарта, точнее, минорная часть с восточными интонациями, которую я всегда считал недостойной великолепного начала; но я вообще всю жизнь находил повод для осуждений.
Музыка кончилась, раздались аплодисменты, и дверь открылась. На пороге вырос очередной из этих оловянных солдатиков, провозгласив: «Генерал Мидуинтер!» — после чего все красные камзолы застыли по стойке «смирно». Аплодисменты продолжались.
Возникнув в дверном проеме, Мидуинтер повернулся спиной ко мне и вежливо похлопал ладонями в белых перчатках. Он заговорил с кем-то, а за ним я увидел зал, ярко освещенный множеством канделябров, и женщин в белых платьях. Поскольку я находился в темном кабинете, мне показалось, словно через распахнутое окно хлынул солнечный свет.
— Вот сюда, — указал генерал.
Он не вышел ростом, но выглядел щеголевато и подтянуто, как и большинство малорослых людей; шитый золотом мундир английского генерала восемнадцатого столетия с эполетами и аксельбантами дополняли ботфорты. Взмахнув генеральским жезлом, он повторил тихим и спокойным голосом, в котором, однако, слышались жесткие металлические нотки, как у автомата «Проверьте свой вес».
— Вот сюда, будьте любезны.
Сунув жезл под мышку, генерал вежливыми аплодисментами проводил маленький оркестр, прошествовавший через его кабинет. Когда последние скрипка и виолончель покинули его пределы, он включил настольную лампу и расположился за своим изящным письменным столом. Передвинув пару серебряных пресс-папье, пригладил длинные белые волосы. В темный угол комнаты упал лучик света, отраженный от его большого изумрудного кольца. Показав мне на кресло, он произнес:
— Расскажи мне о себе, мальчик мой.
— А не можем ли мы предварительно покончить с массовкой? — попросил я, и он тут же согласился.
— Конечно. Пошли вон, вы двое. — Двое часовых, отдав честь, незамедлительно оставили помещение. — Какой у тебя номер телефона?
— Я на Пятой авеню, так что мой номер 7-7000.
— Пять миллионов девятьсот двадцать девять тысяч, — отчеканил Мидуинтер, — квадрат этого числа. А квадратный корень из него составляет двести семьдесят семь, запятая, сорок девять. Такие операции могу производить с любым числом, назови что-нибудь. Думаю, что это дар, и он достался мне от отца.
— Поэтому вас и произвели в генералы? — спросил я.
— В генералы меня произвели потому, что я стар. Понимаешь ли, старость — неизлечимая болезнь. И люди считают — надо что-то сделать для вас. Вот меня и сделали генералом. Устраивает? — Он подмигнул мне и ухмыльнулся, как бы давая понять, что ценит себя гораздо выше.
— Меня-то вполне устраивает.
— Вот и хорошо. — В его словах скользнула какая-то угрожающая интонация.
Мидуинтер наклонился вперед, и на его лицо легла полоса яркого света, подчеркнув возраст. Съехавшая набок маска обнажала влажные розовые веки, а желтоватую кожу испещряли коричневые пятна, как старые клавиши слоновой кости пианино из бара.
Его кисти в белых перчатках безвольно лежали на крышке стола, подобно дохлым опоссумам, но тут одна из них, ожив, подползла к жезлу и, схватив его, с грохотом ударила по столешнице.
— Мне сообщили, что ты личность неуправляемая, — начал Мидуинтер. — А я ответил, что меня это не волнует, потому что я и сам слегка неуправляемый.
— Похоже, что никому из нас до конца жизни так и не избавиться от этого порока.
— Что касается тебя, я бы не был так уверен. — Он постучал жезлом по столу и с треском отбросил его. — Когда ты познакомишься с нашей организацией, увидишь, что имеется в нашем распоряжении, — не только здесь, но и по всему миру — ты так и так присоединишься к нам. — Хрупкая белая ручка, напоминающая уснувшего зверька, снова схватила жезл. — Ты вступаешь в ряды стажеров. А это — символ того доверия, которое мы питаем к тебе. — Он подкатил по столу ко мне такой же коричневый блестящий шар размером с мячик для гольфа, что я видел у Пайка. Взяв его, я присмотрелся к нему. — Внутри его — часть американской земли. Земли свободы. Я надеюсь, что ты будешь беречь ее как сокровище и хранить ей верность; это простой символ веры в свободных людей на свободной земле. — Он постучал по столу, словно на нем лежала диаграмма, к которой он хотел привлечь мое внимание. — Когда ты вернешься с подготовки, мы проверим тебя, лишь после чего тебе будет оказано полное доверие.
— А предположим, вы решите, что я его недостоин?
— В таком случае возвращения тебе не дождаться, — выдохнул Мидуинтер.
— В таком случае скорее мне не стоит доверять вам, — сказал я.
— Нет-нет-нет, — покровительственно бросил Мидуинтер. — Ты мне нравишься. И ты сам убедишься, что я единственный человек, которому ты можешь полностью довериться. Приходи ко мне и выкладывай все, как на исповеди. Я тот самый человек, с которым можно быть совершенно искренним. Всегда доверяй финансисту, ибо он вкладывает деньги в то, что предварительно измерит и сосчитает. Если ты покупаешь работу художника, какие у тебя основания быть уверенным, что через пару лет он станет знаменитостью? Ты доверяешь себя рукам врача; а кто знает, сколько своих пациентов он отправил на кладбище? Эта тема касается только его и профессиональной гильдии. Взять архитектора: не исключено, что в прошлом он в самом деле был толковым учеником у мастера; но в результате его трудов ты получишь всего лишь уродливую груду бетона. А вот финансист — совсем другое дело: рассчитываясь, он выкладывает портреты уважаемых президентов США, которые принимают к оплате в любом месте земного шара. Так что не стоит обвинять финансиста в недооценке кого-то или чего-то; он единственный, кому это под силу. — Одно из белых животных улеглось спать на столе, а другое подобралось к нему через стол и стало обнюхивать. — Понял меня? — спросил Мидуинтер.
— Я вас понял.
Мидуинтер кивнул и, переведя дыхание, разразился визгливым смехом.
— И вот что еще я скажу тебе, сынок, — продолжил он. — Просто делать деньги — довольно скучно. Когда ты становишься богат, то выясняешь, что богачи — люди недалекие и глупые, любимая тема их разговоров — как бы подобрать подходящую партию для дочери. Твои старые приятели — я имею в виду настоящих друзей — не хотят больше с тобой знаться. Бедняки избегают общения с миллионерами потому, что их присутствие напоминает им о собственных неудачах. Так что на долю богатых и старых выпадает лишь одиночество. Одно одиночество. — Зверек, на одной из лап которого сверкало изумрудное кольцо, дернул за витой шнур на мундире Мидуинтера и, подкравшись к жезлу, стал играть с ним.
— Бедный старый богач, — усмехнулся я, — довольно избитый штамп, не так ли?
— Ничего не имею против штампов, сынок. — Мидуинтер откинулся в кресле. — Никто еще не придумал более быстрого способа общения, как только с их помощью. Но я понимаю тебя. Ты думаешь, что я одинокий старик, озабоченный лишь тем, чтобы оставить по себе достойный памятник в виде упоминания в учебнике истории. Но все куда проще. Я люблю. Я люблю свою страну. Понимаешь меня? — Зверек, вооруженный жезлом, постукивал по брюшку спящего животного в унисон скороговорке Мидуинтера. В соседней комнате я слышал трели кларнета и гудение тромбона. — Понимаешь меня? — повторил Мидуинтер.
— Да, — тихо согласился я.
— Нет, — возразил Мидуинтер. Теперь он говорил полным голосом, но в нем не чувствовалось враждебности. Навалившись на стол, он посмотрел на жезл, на свои руки и перевел взгляд на меня, после чего подмигнул. Когда он заговорил снова, интонации были мягкие и убедительные. — Ты не понимаешь, какую любовь я испытываю к этой великой стране, в которой мы живем. Такой любви, которая свойственна мне — именно мне, — больше не существует. В наши дни любовь обрела характер брака, в котором тебе или везет, или ты получаешь алименты. Или же любовь выражалась мужеством под вражеским огнем, а в награду ты получал медаль и славу. Любовь — это служение обществу или вклад в политику с компенсацией в виде пенсии или посольской должности. Сегодня такая любовь — это некая дама, которую ты оставляешь в Сент-Луисе или торопливо затаскиваешь на заднее сиденье автомобиля. — Одно из белых животных вцепилось оратору в жилет. — Но моя любовь не имеет ничего общего с этим. Моя любовь олицетворяется в создании армии отважных молодых людей, которые горды тем, что крепят мощь страны. Я люблю свою землю и думаю лишь о том, чтобы предмет моей любви стал еще сильнее. Ты понял меня? Понял? — Он пришел в возбуждение.
Его можно считать замочной скважиной, за которой открывается Америка. Стоит взглянуть в нее, и взгляду открывается сияющее великолепие страны, отполированный металл машин; ее чистота, спокойствие и уверенность. Великая замочная скважина!
Оберегая опухшую руку и дожевывая бетель, я покинул лайнер компании «Эйр Индия». Залы аэропорта заполняли торопливые толпы мужчин в стетсонах и джинсовых куртках, женщин, которые несли платья в ярких полиэтиленовых мешках. Я поймал себя на том, что тоже куда-то бегу, пока не понял, что у меня нет конкретной цели; «интересно, — подумал я, — многие ли из окружающих поддались тому же стремлению». На меня налетела женщина, нагруженная сумками и чемоданами; перед собой она толкала коляску с орущим младенцем. Из магазина вылетела другая особа в желтом комбинезоне, которая заорала:
— Это вы покупали «Скреббл»?
— Нет.
— Вы забыли инструкцию, — настаивала она. — Ее могут не вложить.
«Носильщиков просят подойти к информационному центру», — объявил громкоговоритель.
— Вы же уплатили за нее, — убеждала женщина в желтом комбинезоне. — Игра «Скреббл» очень сложна.
— Я не покупал ее, — объяснил я.
Женщина со множеством свертков в упаковке с надписью: «Аэропорт Шеннон, беспошлинные зоны» сообщила, что обожает жареных цыплят и хрустящие картофельные ломтики.
— После Сан-Франциско мне так и не пришлось попробовать настоящей жареной картошки, — посетовала она.
Та, что пыталась вручить правила игры в «Скреббл», продолжала размахивать ими в воздухе.
— Без них, — убежденно заявила она, — набор «Скреббл» — просто куча мусора.
— Да, — согласился я, отходя от нее.
Дама со свертками беспошлинного товара продолжала свою тему.
— Даже в Париже. Даже там нет настоящей жареной картошки.
Человек в форме индийской авиакомпании спросил:
— Вы мистер Демпси? Прибыли рейсом «Эйр Индия»?
Транзистор играл так громко, что ему приходилось едва ли не кричать. Я кивнул. Он глянул в мой паспорт и протянул мне большой конверт. В нем лежали триста долларов в купюрах, на два доллара мелочи в пластиковом мешочке с надписью «Для монет» и толстая пачка литературы политического содержания. В одной из брошюр говорилось, что восемьдесят процентов американских психиатров русские, что они получили образование в СССР и, находясь на содержании у коммунистов, развращают Америку. В качестве первого шага они стараются сексуально развратить своих пациентов женского пола. Другое сочинение сообщало, что программа психического здоровья представляет собой еврейско-коммунистический заговор, который ставит целью оболванить Америку и промыть ей мозги. Еще две брошюры убеждали, что президент США — коммунист и что я должен «...незамедлительно приобрести оружие и вступить в тайный отряд минитменов». Последним вложением была ярко-синяя наклейка на бампер: «Может, ты комми и сам не подозреваешь об этом?» Я засунул всю эту пачку обратно в конверт и по телефону связался с «Мозгом».
Металлический голос ответил:
— Инструкции отсутствуют. Звоните завтра в это же время. Ознакомились ли вы с литературой? Сообщите вашу оценку и отключайтесь.
— Я прочел ее. — Хорошо было Доулишу говорить, что я должен получать приказы от «Мозга», ему-то не приходилось подчиняться им.
Свой багаж я разместил в потрепанном такси и назвал водителю адрес. — Вашингтон-сквер.
— Через туннель или по мосту? — уточнил он. — Я всегда спрашиваю. Так через туннель или по мосту?
— По мосту, — ответил я. — Глянем на Ист-Ривер, пока еще она видна.
— Как прикажете, — согласился шофер. — Шесть баксов.
— Можем ли мы где-нибудь по пути найти врача? — спросил я. — Похоже, что я сломал палец.
— Парень, ты вроде англичанин, и вот чего я тебе скажу. В этом городе одной вещи не купишь ни за какие деньги. Полной тишины. Понял, чего я говорю? Полной тишины.
— Понял, — кивнул я. — Полной тишины.
Я наконец очутился внутри бесконечного трехмерного кинематографического действа, именующегося Манхэттеном, обилие света на улицах которого наводило на мысль, что тут стоит вечная ночь и ее необходимо рассеивать сиянием. Я предпочитал прибывать в Нью-Йорк по ночам, дабы постепенно входить в его среду — так окунаешься в горячую ванну. Наше ржавое такси, громыхая, неслось по городу, и водитель рассказывал мне, что на Кубе плохи дела, а мимо нас тянулись молчаливые небоскребы, кошерные пиццерии, стеклянные фасады банков, булочные и бейгельные, спортивный зал с вывеской на польском у входа, предлагавшей в аренду тренажеры для снижения веса, аптеки, продававшие любовные зелья и аэрозоли против тараканов, и витрины круглосуточного супермаркета, в котором хрупкий молодой человек покупал консервы из копченого змеиного мяса. Нью-Йорк, Нью-Йорк; даже если у тебя ничего нет, остается свобода выбора...
Из моей гостиницы в начале Пятой авеню я позволил себе совершать короткие набеги в неоновое сияние; остальное время я посвящал уходу за порезами, подсчету ссадин и попыткам отоспаться. На третий вечер в Нью-Йорке я сел смотреть одну из телепрограмм, в которой непринужденная раскованная болтовня наводила на мысль о долгих часах репетиций. Слыша, как дождь барабанит по площадкам пожарной лестницы и стучит в окно, я поплотнее закрыл его створки и включил отопление.
Похоже, что большую часть жизни я провел в гостиничных номерах, где обслуга требует деньги вперед, а полотенца хранятся под замком. Теперь я удостоился чести оказаться в окружении бирмингемских ковров и гравюр Дюфи, но прикидывал, чем и как мне придется за это расплачиваться. Приятелей я имел немного и избегал общения с людьми, которые считали, что я занимаюсь тупой бесперспективной работой на государственной службе, а также с теми, кто уверовал в мою неприспособленность к настоящей работе. Я налил себе выпить.
На телеэкране человек в машине с откинутым верхом убеждал: «Тут, во Флориде, жарко и солнечно. Почему бы уже сегодня вечером не прилететь сюда? Оплата в рассрочку на двадцать четыре месяца».
Сломанный палец продолжал доставлять мне чертовские мучения. Я то и дело совал его под горячую воду, продолжая накачиваться виски. И когда зазвонил телефон, уровень жидкости в бутылке опустился значительно ниже наклейки.
— Магазин деликатесов, — пророкотал голос в трубке. — Восемь, три, четыре, семь. Немедленно. Безопасность. Вы ждете, чтобы войти?
Я попытался представить, что произойдет, если я проигнорирую звонок или сделаю вид, что я — это не я, но у меня возникло стойкое ощущение, что на том конце прекрасно знают, кто снял трубку. Оно дополнялось мыслью, что, затеряйся я даже где-то в толпе в Мэдисон-Сквер-Гарден, их металлический голос и там найдет меня. Так что мне осталось лишь сунуть голову под холодную воду и облачиться в плащ; швейцар у дверей подозвал такси. Дешевые магазинчики пестрели ярко освещенными объявлениями о распродажах и изображениями улыбающихся младенцев; рядом с ними прогуливались мрачные копы, застегнутые на все пуговицы. Возле магазина стоял человек в синем поплиновом дождевике, размахивая пачкой газет. Он не обратил внимания на пароль, с которым я к нему обратился.
— О'кей, бродяга, — сказал он при моем появлении. — Пошли.
— С места не сдвинусь, — заявил я, — пока не получу сандвич с горячей сосиской.
Мы врезались в толпу, как центровые футбольной команды. Когда оба приобрели по сандвичу, человек в синем дождевике, вцепившись в него зубами, пробормотал:
— Нам бы лучше поторопиться.
Нас ждал черный «форд-фалькон» с ДПЛ (дипломатическим) номером. Едва только мы сели, негр-водитель, не произнеся ни слова, тут же снялся с места. Он миновал Колумбус-серкл. Синий дождевик, жуя зубочистку, углубился в статью о новостях шоу-бизнеса.
Радио в машине информировало об обстановке на дорогах: «...По направлению к Нью-Джерси движение средней интенсивности, на подъезде к Линкольн-туннелю пробки. Двадцать второе шоссе — умеренное, Холланд-туннель — то же. Ребята, в это время года как раз пора подумать о покупке новой машины...» Водитель переключился на другую станцию.
— Куда мы направляемся? — спросил я.
— Ты подчиняешься своим приказам, приятель, — ответил синий плащ, — а я своим, понял?
Водитель молчал, но мы были в районе пересечения Бродвея с семидесятыми улицами и продолжали двигаться на север. Внезапно водитель повернул налево и подрулил к одному из тех миниатюрных средневековых замков на Вест-Сайд, владельцы которых презирают небоскребы. Машина остановилась, и шофер взял мобильный телефон.
— Пошли, приятель, — махнул рукой синий плащ. Засунув в карман бумажный сверток, он скорчил гримасу, словно бы испытывая боль от упражнений с зубочисткой. — Сегодня вечером старик в таком настроении, как тротил с детонатором, — предупредил он.
Представшая перед нами часть дворца представляла собой скопление башенок, балкончиков и металлических решеток, а верхняя его половина напоминала жилище фламандского купца. Мой спутник не стал звонить в колокольчик, так что нам оставалось лишь стоять у массивных дверей.
— Чего мы ждем? — спросил я. — Они не собираются опускать мост?
Синий плащ посмотрел на меня так, словно примеривался к моей сонной артерии. Раздалось звяканье цепочек, и двери с легким жужжанием приоткрылись. Синий плащ показал мне на дверной проем и вернулся в машину. Шофер и синий плащ подождали, пока я не вошел, после чего, развернувшись, поехали в южную часть города. Может, они отправились за еще одним сандвичем с сосиской.
Дом был старым, и обстановка внутри его, включая и мебель, тоже носила на себе следы времени. Если ее и сделали в Америке, то сразу же после высадки пилигримов. Дабы устранить всякие сомнения по этом поводу, эту старину дополняли горящие канделябры.
Дверь открывалась при помощи электрического реле, но на пороге меня встретили два негра-швейцара, облаченные в серый шелк — вплоть до чулок, — которые в унисон сказали:
— Добрый вечер, сэр.
Навстречу мне в холл вышел высокий человек в красном камзоле с разрезом до колен; длинные желтые обшлага переходили в отложной воротник. Белый напудренный парик кончался сзади косицей, перехваченной небольшим черным шелковым бантом. Он был облачен в форму солдат восемнадцатого столетия. Я последовал за ним по выложенному мрамором холлу. Через приоткрытую дверь справа от себя увидел двух солдат, которые вскрывали штыками ящик с шампанским. Меня привели в комнату с высоким потолком и стенами, обшитыми дубовыми панелями. Тут стоял длинный узкий стол, вокруг которого сидели семеро молодых людей с длинными напудренными волосами, все в таких же красных камзолах. Они пили из высоких оловянных кружек. Рядом с ним сидела девушка в длинном, до пят, платье, украшенном ленточками, и в переднике. Вся эта сцена напоминала картинку на коробке шоколадных конфет. Человек, который привел меня, вынул из резного буфета оловянную кружку и наполнил ее шампанским. Протянув ее мне, он сказал:
— Я на минуту покину вас.
— Как вам угодно, — ответил я.
В дальнем конце комнаты открылась дверь, и показалась девушка в таком же платье служанки, но на сей раз из шелка, ее передник украшала богатая вышивка; в руках она держала небольшую картонную коробку. Через приоткрытую дверь донеслись звуки мелодии Моцарта. Девушка с коробкой спросила:
— Он уже сломал себе руку?
— Пока еще нет, — ответила первая служанка, а вторая хихикнула.
Один из солдат ткнул через плечо большим пальцем, указывая на меня.
— Новый парень. Прибыл для разговора с генералом, — сказал он так, словно мне предстояло занять место в ожидании Судного дня.
Девушка с коробкой сказала:
— Добро пожаловать в дом Революционной Войны.
Пара солдат ухмыльнулась. Я опрокинул в рот полпинты шампанского, словно лимонный сок.
— Откуда вы? — спросила девушка.
— Из Общества анонимных поклонников научной фантастики, — ответил я. — Продаю индульгенции на двадцатое столетие.
— Ужасно, — фыркнула она.
Тут вернулся первый солдат и сообщил:
— Генерал сейчас примет вас.
Он не скрывал почтения, с которым произнес его титул. Взяв с комода треуголку, он аккуратно водрузил ее на голову.
— Не кажется ли вам, — сказал я, — что мне стоит привести в порядок мои туфли из крокодиловой кожи? — Но он безмолвно провел меня через холл и вверх по лестнице.
Звуки музыки стали громче. Это был второй концерт Моцарта ля мажор. Солдат шел впереди меня, придерживая левой рукой шпагу, чтобы она не клацала о ступеньки. Наверху перед нами открылся длинный коридор с красным ковром, освещенный старинными масляными лампами. Миновав три двери, солдат открыл очередную и пропустил меня в кабинет. В нем стоял стол, инкрустированный серебром, изображение которого так и просилось на обложку журнала «Дом и сад». На одной из стен, в скромных элегантных рамках, висели древние документы — некоторые из них представляли собой только подписи; все остальные стены не были чем-то отмечены. Если так можно выразиться о стенах, обтянутых чистым шелком. В углу комнаты другая дверь вела в остальные помещения, откуда сейчас доносился третий концерт Моцарта, точнее, минорная часть с восточными интонациями, которую я всегда считал недостойной великолепного начала; но я вообще всю жизнь находил повод для осуждений.
Музыка кончилась, раздались аплодисменты, и дверь открылась. На пороге вырос очередной из этих оловянных солдатиков, провозгласив: «Генерал Мидуинтер!» — после чего все красные камзолы застыли по стойке «смирно». Аплодисменты продолжались.
Возникнув в дверном проеме, Мидуинтер повернулся спиной ко мне и вежливо похлопал ладонями в белых перчатках. Он заговорил с кем-то, а за ним я увидел зал, ярко освещенный множеством канделябров, и женщин в белых платьях. Поскольку я находился в темном кабинете, мне показалось, словно через распахнутое окно хлынул солнечный свет.
— Вот сюда, — указал генерал.
Он не вышел ростом, но выглядел щеголевато и подтянуто, как и большинство малорослых людей; шитый золотом мундир английского генерала восемнадцатого столетия с эполетами и аксельбантами дополняли ботфорты. Взмахнув генеральским жезлом, он повторил тихим и спокойным голосом, в котором, однако, слышались жесткие металлические нотки, как у автомата «Проверьте свой вес».
— Вот сюда, будьте любезны.
Сунув жезл под мышку, генерал вежливыми аплодисментами проводил маленький оркестр, прошествовавший через его кабинет. Когда последние скрипка и виолончель покинули его пределы, он включил настольную лампу и расположился за своим изящным письменным столом. Передвинув пару серебряных пресс-папье, пригладил длинные белые волосы. В темный угол комнаты упал лучик света, отраженный от его большого изумрудного кольца. Показав мне на кресло, он произнес:
— Расскажи мне о себе, мальчик мой.
— А не можем ли мы предварительно покончить с массовкой? — попросил я, и он тут же согласился.
— Конечно. Пошли вон, вы двое. — Двое часовых, отдав честь, незамедлительно оставили помещение. — Какой у тебя номер телефона?
— Я на Пятой авеню, так что мой номер 7-7000.
— Пять миллионов девятьсот двадцать девять тысяч, — отчеканил Мидуинтер, — квадрат этого числа. А квадратный корень из него составляет двести семьдесят семь, запятая, сорок девять. Такие операции могу производить с любым числом, назови что-нибудь. Думаю, что это дар, и он достался мне от отца.
— Поэтому вас и произвели в генералы? — спросил я.
— В генералы меня произвели потому, что я стар. Понимаешь ли, старость — неизлечимая болезнь. И люди считают — надо что-то сделать для вас. Вот меня и сделали генералом. Устраивает? — Он подмигнул мне и ухмыльнулся, как бы давая понять, что ценит себя гораздо выше.
— Меня-то вполне устраивает.
— Вот и хорошо. — В его словах скользнула какая-то угрожающая интонация.
Мидуинтер наклонился вперед, и на его лицо легла полоса яркого света, подчеркнув возраст. Съехавшая набок маска обнажала влажные розовые веки, а желтоватую кожу испещряли коричневые пятна, как старые клавиши слоновой кости пианино из бара.
Его кисти в белых перчатках безвольно лежали на крышке стола, подобно дохлым опоссумам, но тут одна из них, ожив, подползла к жезлу и, схватив его, с грохотом ударила по столешнице.
— Мне сообщили, что ты личность неуправляемая, — начал Мидуинтер. — А я ответил, что меня это не волнует, потому что я и сам слегка неуправляемый.
— Похоже, что никому из нас до конца жизни так и не избавиться от этого порока.
— Что касается тебя, я бы не был так уверен. — Он постучал жезлом по столу и с треском отбросил его. — Когда ты познакомишься с нашей организацией, увидишь, что имеется в нашем распоряжении, — не только здесь, но и по всему миру — ты так и так присоединишься к нам. — Хрупкая белая ручка, напоминающая уснувшего зверька, снова схватила жезл. — Ты вступаешь в ряды стажеров. А это — символ того доверия, которое мы питаем к тебе. — Он подкатил по столу ко мне такой же коричневый блестящий шар размером с мячик для гольфа, что я видел у Пайка. Взяв его, я присмотрелся к нему. — Внутри его — часть американской земли. Земли свободы. Я надеюсь, что ты будешь беречь ее как сокровище и хранить ей верность; это простой символ веры в свободных людей на свободной земле. — Он постучал по столу, словно на нем лежала диаграмма, к которой он хотел привлечь мое внимание. — Когда ты вернешься с подготовки, мы проверим тебя, лишь после чего тебе будет оказано полное доверие.
— А предположим, вы решите, что я его недостоин?
— В таком случае возвращения тебе не дождаться, — выдохнул Мидуинтер.
— В таком случае скорее мне не стоит доверять вам, — сказал я.
— Нет-нет-нет, — покровительственно бросил Мидуинтер. — Ты мне нравишься. И ты сам убедишься, что я единственный человек, которому ты можешь полностью довериться. Приходи ко мне и выкладывай все, как на исповеди. Я тот самый человек, с которым можно быть совершенно искренним. Всегда доверяй финансисту, ибо он вкладывает деньги в то, что предварительно измерит и сосчитает. Если ты покупаешь работу художника, какие у тебя основания быть уверенным, что через пару лет он станет знаменитостью? Ты доверяешь себя рукам врача; а кто знает, сколько своих пациентов он отправил на кладбище? Эта тема касается только его и профессиональной гильдии. Взять архитектора: не исключено, что в прошлом он в самом деле был толковым учеником у мастера; но в результате его трудов ты получишь всего лишь уродливую груду бетона. А вот финансист — совсем другое дело: рассчитываясь, он выкладывает портреты уважаемых президентов США, которые принимают к оплате в любом месте земного шара. Так что не стоит обвинять финансиста в недооценке кого-то или чего-то; он единственный, кому это под силу. — Одно из белых животных улеглось спать на столе, а другое подобралось к нему через стол и стало обнюхивать. — Понял меня? — спросил Мидуинтер.
— Я вас понял.
Мидуинтер кивнул и, переведя дыхание, разразился визгливым смехом.
— И вот что еще я скажу тебе, сынок, — продолжил он. — Просто делать деньги — довольно скучно. Когда ты становишься богат, то выясняешь, что богачи — люди недалекие и глупые, любимая тема их разговоров — как бы подобрать подходящую партию для дочери. Твои старые приятели — я имею в виду настоящих друзей — не хотят больше с тобой знаться. Бедняки избегают общения с миллионерами потому, что их присутствие напоминает им о собственных неудачах. Так что на долю богатых и старых выпадает лишь одиночество. Одно одиночество. — Зверек, на одной из лап которого сверкало изумрудное кольцо, дернул за витой шнур на мундире Мидуинтера и, подкравшись к жезлу, стал играть с ним.
— Бедный старый богач, — усмехнулся я, — довольно избитый штамп, не так ли?
— Ничего не имею против штампов, сынок. — Мидуинтер откинулся в кресле. — Никто еще не придумал более быстрого способа общения, как только с их помощью. Но я понимаю тебя. Ты думаешь, что я одинокий старик, озабоченный лишь тем, чтобы оставить по себе достойный памятник в виде упоминания в учебнике истории. Но все куда проще. Я люблю. Я люблю свою страну. Понимаешь меня? — Зверек, вооруженный жезлом, постукивал по брюшку спящего животного в унисон скороговорке Мидуинтера. В соседней комнате я слышал трели кларнета и гудение тромбона. — Понимаешь меня? — повторил Мидуинтер.
— Да, — тихо согласился я.
— Нет, — возразил Мидуинтер. Теперь он говорил полным голосом, но в нем не чувствовалось враждебности. Навалившись на стол, он посмотрел на жезл, на свои руки и перевел взгляд на меня, после чего подмигнул. Когда он заговорил снова, интонации были мягкие и убедительные. — Ты не понимаешь, какую любовь я испытываю к этой великой стране, в которой мы живем. Такой любви, которая свойственна мне — именно мне, — больше не существует. В наши дни любовь обрела характер брака, в котором тебе или везет, или ты получаешь алименты. Или же любовь выражалась мужеством под вражеским огнем, а в награду ты получал медаль и славу. Любовь — это служение обществу или вклад в политику с компенсацией в виде пенсии или посольской должности. Сегодня такая любовь — это некая дама, которую ты оставляешь в Сент-Луисе или торопливо затаскиваешь на заднее сиденье автомобиля. — Одно из белых животных вцепилось оратору в жилет. — Но моя любовь не имеет ничего общего с этим. Моя любовь олицетворяется в создании армии отважных молодых людей, которые горды тем, что крепят мощь страны. Я люблю свою землю и думаю лишь о том, чтобы предмет моей любви стал еще сильнее. Ты понял меня? Понял? — Он пришел в возбуждение.