— Ни один из психиатров не позволит себе такого отношения.
   — Вы наивны, Пайк. Может, этим и объясняются все ваши неприятности. Диагноз армейских психиатров будет полностью поддержан их коллегами. Вы же сами врач, Пайк, и отлично знаете, как в таких случаях всегда ведут себя медики: они соглашаются с мнением коллег. Разве вы сами, сталкиваясь с ошибочным диагнозом, никогда никого не покрывали, соглашаясь с ним? Так вот это ждет вас и со стороны психиатров — особенно, когда они ознакомятся с вашим досье. — Я ткнул в него пальцем. — В нем говорится, что, переодевшись врачом, вы подвергли опасности жизни четырнадцати человек.
   — Это беспардонная ложь! — с отчаянием воскликнул Пайк. — И вы это знаете. Боже мой, какой-то дьявольский заговор. Три дня тому назад явился какой-то человек и стал убеждать меня, что я был офицером кувейтской артиллерии. На прошлой неделе сказали, что я делал подпольные аборты. Меня пытаются на самом деле сделать сумасшедшим. Вы же знаете, что все это неправда.
   — Мне известно только то, что собрано в вашем досье, — ответил я. — Что вы играли в любительские шпионские игры, присущие скорее детям. Что из-за них пострадали некоторые люди, а многие из них представляют куда больший интерес, чем вы. Однако пора к делу. Куда вы хотите, чтобы отправилась ваша жена?
   — Никуда.
   — Как вам угодно, но учтите, когда ваша жена попадет за решетку, дети будут отданы на попечение суда и, скорее всего, окажутся в сиротском приюте. А ваша жена получит, самое малое, лет семь. — Я сложил все документы обратно в папку и застегнул ее.
   Пайк не отводил от меня взгляда. Сейчас я с трудом мог бы узнать в нем человека, с которым встречался в приемной на Кингс-Кросс. Аккуратная прическа, отливавшая стальным блеском, превратилась в беспорядочные сбившиеся пряди, пробитые сединой. Глаза глубоко ввалились, и, даже возмущаясь, он продолжал, обмякнув, сидеть на месте. Да и говорил он как человек, дублирующий звук в кинобоевике, но лишенный сил придать убедительности звуковой дорожке. Он запустил палец за воротник своей форменной рубашки и повел подбородком из стороны в сторону. Я предложил ему сигарету, а когда давал прикурить, наши глаза встретились. Никто из нас даже не пытался изобразить хотя бы намек на вежливость.
   — Ну что ж, ладно. У нас есть родственники в Милане. Она может отправиться туда.
   — Вот вам бумага. — Я положил перед ним лист. — И пишите ей письмо с предложением уехать в Милан. Дату не ставьте. Найдите самые убедительные доводы, ибо, если через пару дней она не уедет, я буду бессилен предотвратить ее арест.
   — Другим департаментом, — с сарказмом сказал Пайк.
   — Другим департаментом, — согласился я, вручая ему и ручку, а когда он кончил писать, я угостил его стаканом чая с двумя кусочками сахара.

Глава 28

   Джин допечатывала наше досье по организации Мидуинтера.
   — До чего симпатичное название — тропа Лавинга, — остановилась она. — Почему ее так называют?
   — Человек по имени Оливер Лавинг гнал по ней коров с техасских пастбищ до конечной станции в Шайенне.
   — Очень милое название, тропа Лавинга, — повторила она. — Я думаю, в этом-то все и дело. Генерал Мидуинтер любит Америку от всей души, но... не очень умно это доказывает.
   — Цитата года.
   — И еще эта миссис Ньюбегин... Я знаю, что ты ее терпеть не можешь, но чувствую, что и она одержима какой-то уродливой любовью. Поэтому она и поддалась на льстивые слова Мидуинтера и давила на Харви, чтобы он добивался больших успехов.
   — В кражах. Это ты имеешь в виду под успехом?
   — Просто я стараюсь понять их.
   — Миссис Пайк и миссис Ньюбегин принадлежат к одному и тому же психологическому типу. Жесткие, агрессивные, негибкие, они обращались со своими мужьями, как менеджер, раскручивающий новую поп-звезду. Ты весь день работала с этими досье и не можешь не понимать, что представляют собой эти женщины — пусть даже они не занимались политикой как таковой. Их поведение имеет биологическую мотивировку, да и вообще в основе лежит биология, которая делает женщин такими жизнестойкими существами. Забрось их, скажем, в Пекин — и через шесть месяцев у каждой из них будет большой дом, прекрасная одежда и муж, который будет плясать под их дудку.
   — Что случилось с Харви Ньюбегином? Он поломал дудку?
   — Харви полюбил молодое создание. Как и многие мужчины, которых потянула к себе юность, он решил избавиться от всех воспоминаний о прошлой жизни. Харви решил начать все сначала — то ли с помощью брака, то ли став перебежчиком; он был одержим лишь одной мыслью — начать биографию с новой чистой страницы.
   — Я бы сказала, что основную ошибку сделала его жена: он чувствовал себя загнанным в угол. В ловушке.
   — Любой может оказаться в ловушке; таким образом мы стараемся проявить свою несгибаемую суть, избавляясь от заманчивой золотой оболочки.
   — Кстати, ты напомнил мне, — сказала Джин. — Я должна возобновить твою подписку на «Ридерс дайджест».
   Очень смешно. Из пятнадцати скрепок я сделал аккуратную красивую цепочку, но, когда я потянул за одну из них, третью снизу, цепочка распалась.
   — Почему Харви Ньюбегин решил перебежать на другую сторону? — спросила Джин. — Я так и не могу понять.
   — Он был человеком с неустойчивой психикой, существовавшим в мире, который жестко давил на него. Тут не существует логичного и убедительного объяснения. Он не шпион, работающий на коммунистов, не революционер, не марксист-подпольщик. Их не существует. Времена политических философов сошли на нет. Люди больше не предают свою страну, руководствуясь какими-то идеалами; они стараются решить свои насущные проблемы. Они идут на это потому, что хотят обзавестись новой машиной, или боятся, что их уволят, или потому, что влюбились в девочку-подростка и ненавидят свою жену, — или потому, что хотят расстаться со всеми этими проблемами. Четких мотивов тут не прослеживается. И таковых никогда не будет. Столкнувшись с сумятицей, состоящей из оппортунизма, амбиций и благородных намерений, которые обратились в свою противоположность, я должен был разобраться в ней. Понять, что они ведут в ад. Если продвигаешься по этой дороге хотя бы по дюйму в день, то и не заметишь, куда она тебя приведет.
   — А что твоя сущность говорит о Сигне? Ею руководил только секс?
   — Нет... Понимаешь... просто молодая девушка.
   — Нет, — ледяным голосом возразила Джин. — Ты так не считаешь.
   — Она девчонка, которая внезапно поняла, что стала красивой женщиной. И мужчины, которые обычно приказывали ей не выступать, вдруг стали крутиться вокруг нее и смотреть ей в рот. Она почувствовала, что обладает властью над ними. От этого у нее несколько закружилась голова, что в принципе нормальное явление. Сегодня она влюблена по уши, а завтра уже забыла о своей любви. Милые любовные игры. Но Харви воспринял их всерьез. Он, будучи актером, увлекся ими не на шутку.
   — Я видела отчет о вскрытии трупа Каарны, — сказала Джин. — Полиция Хельсинки выяснила, что убийца-правша воспользовался тонким острым инструментом, и удар нанес сзади снизу верх...
   — Могу дополнить, — прервал я ее. — Такого рода рану может нанести длинная заколка для шляпы, когда вооруженная ею девушка-левша лежит с мужчиной на кровати, обнимая его. Пять месяцев назад русский курьер погиб от точно такой же раны — как и несколько других человек. Она отлично умела считать позвонки.
   — А волокна ткани на зубах? — деловито напомнила Джин.
   — Всем нам свойственны забавные маленькие игры, — ответил я.
   — Боже мой, — вымолвила Джин. — Ты хочешь сказать, что она в САМОМ ДЕЛЕ штатный киллер в организации Мидуинтера, как считал Харви Ньюбегин?
   — Похоже, что так, — кивнул я. — Поэтому старик Мидуинтер и интересовался у меня, насколько она эмоционально привязана к нему. Он не оставлял мысли использовать ее для воздействия на Харви.
   — Что же теперь с ней будет?
   Доулиш надеется, что мы сможем использовать таланты Сигне Лайне и миссис Ньюбегин себе на пользу.
   — Шантаж.
   — Слово неприятное, но если мы предложим им поработать на нас, им будет довольно трудно отказаться.
   В конечном итоге Росс из министерства обороны нашел способ, как без оповещения общественности и без открытого суда держать Пайка под замком, но даже Росс не рассчитывал что миссис Пайк рехнется настолько, чтобы вступить в ряды армии. И мы заключили с Россом молчаливое соглашение, что заниматься миссис Пайк он предоставит нам. Мы хотели подержать ее под наблюдением, имея в виду дальнейшую вербовку.
   Наше соглашение он не нарушал, но нашел другой способ мешать нам. В пятницу днем до нас дошло сообщение, что специальная служба начала проявлять интерес к миссис Пайк. Все мы знали, что за этим кроется шкодливая ручонка Росса хитрого маленького проныры.
   — Хитрого маленького проныры, — возмутился я.
   Джин захлопнула папку досье и извлекла большой конверт. Внутри его лежали два авиационных билета и пачка американской валюты.
   — Доулиш хочет, чтобы ты посадил миссис Пайк на самолет. — Она посмотрела на часы. — Этим вечером к ней явится специальная служба с ордером на арест, так что тебе кстати придется пустить в ход письмо Пайка к ней. Если ты поторопишься, у тебя останется час, чтобы уговорить ее.
   — Ненавижу эти отвратные обязанности.
   — Я знаю, что ты с ними справишься.
   — Должен сказать, что ты исключительно обаятельная личность.
   — Мне платят не за обаяние, — заявила Джин. — Не понимаю почему ты должен изображать из себя святого, когда речь заходит о такого рода делах. Тут все ясно и понятно: посадить миссис Пайк на самолет до того, как ее возьмут под стражу. А я-то думала что тебе нравится играть роль доброго самаритянина.
   Я взял билеты и сунул их в карман.
   — Ты можешь составить мне компанию. Увидишь, как будет чертовски это весело.
   Пожав плечами, Джин вручила водителю адрес миссис Пайк.
   Вечер пятницы в пригороде, застроенном коттеджами. Подпочвенные воды поднимаются, по фундаментам ползет сырость. Биржевые маклеры в «Даймлерах» и в случайной одежде приезжают расслабиться в свои загородные дома и, оставив здесь напряжение и усталость, покидают их в понедельник утром. Вечер выдался прохладным. Уже готовы горячие печенья к чаю, поет на плите чайник, сквозь легкую туманную дымку видны очертания двухколесных экипажей, мелькают охотничьи шляпы с перышками. Бестертон представлял собой смешение архитектурных стилей — от деревянных каркасных домов до каменных строений георгианского типа, как, например, резиденция Пайков.
   Рядом с двумя окнами верхнего этажа перестроенного амбара, в котором обитал Ральф Пайк, виднелись следы пожара. Сегодня на подъездной дорожке не стояли машины, не было слышно звуков музыки и вообще примет жизни. Я позвонил. На пороге возник испанец-камердинер.
   — Да?
   — Мне нужно увидеть миссис Пайк.
   — Ее здесь нет. — Он сделал попытку закрыть двери.
   — Вам бы лучше выяснить, где она, пока я не занялся проверкой вашего разрешения на работу, — пригрозил я.
   Он неохотно позволил нам войти. Мы расположились в высоких честерфилдовских креслах, в окружении резных изображений из слоновой кости, старинных табакерок со смешными изречениями на крышках и серебряных пресс-папье. Прямо в камине, среди отполированных до блеска совков и щипцов, лежала свернувшаяся калачиком такса.
   Вернулся камердинер.
   — Миссис Пайк отправилась вот сюда. — Он вручил мне ярко-оранжевый листок.
   «Частная школа для младшеклассников селения Бестертон приглашает родителей и друзей на большое представление „Динь-динь-динь“. Детский спектакль силами учеников Бестертонской частной школы. Двери открываются в 6.30. Представление начинается в 7.00. Вход свободный. Благотворительная выставка коллекции серебра. Приходите пораньше. Кофе и легкая закуска по приемлемым ценам. Учителя будут рады ответить на вопросы родителей».
* * *
   — Пошли, Джин, — сказал я.
   Холодный ветер завывал в проводах. Исчезали последние отсветы дня. Огромная янтарная луна, смахивавшая на дорожный знак, напоминала о безграничности Вселенной. В кювете квакали лягушки. Где-то неподалеку уныло ухала сова.
   Взяв меня под руку, Джин процитировала:
   Сова кричала при твоем рождении, то примета зла была;
   Ночные филины свой голос подавали, о времени без счастья говоря;
   Собаки выли, и страшный вихрь стволы деревьев сотрясал...
   — Мое единственное участие в постановке шекспировских драм заключалось в исполнении роли призрака отца Гамлета. Я подавал из-за кулис реплику «Смотри, он снова тут!». Входит призрак; все, застыв, стоят на месте, пока кто-то не говорит: «Стой! говори, говори! Я взываю к тебе, говори!» — после чего призрак безмолвно удаляется.
   — Что и сформировало твое поведение на всю оставшуюся жизнь, — заметила Джин.
   — У призрака был текст, говоривший о серном пламени, о похоти и о небесном ложе, а также об ангельском сиянии, но режиссеру решительно не нравилось мое исполнение, и наконец он поставил за сценой какого-то парня, который произносил эти слова в жестяной рупор.
   Школа размещалась на территории, которая когда-то именовалась Фермой. Ее участок был разделен на прямоугольники, на каждом из которых стояло современное школьное здание. Садовую ограду украшала большая вывеска «Бестертонская частная школа», чтобы юные обитатели пригорода не заблудились и не оказались в классе для детей несостоятельных родителей.
   У дверей сидела дама в меховой шубке.
   — Вы отец? — спросила она, когда мы с Джин вошли.
   — Мы работаем над этим вопросом.
   Она сухо улыбнулась и пропустила нас. Нарисованная от руки большая стрела указывала в коридор, где пахло старыми учебниками и мелом. Мы миновали дверь с надписью «Зал ассамблеи», откуда доносились ритмичные звуки музыкального сопровождения. Миссис Филиппа Пайк была за сценой. Я вручил ей записку от мужа, но прежде, чем развернуть ее, она долго не сводила с меня взгляда. Прочитав текст, она не выразила удивления.
   — Я никуда не поеду, — заявила она.
   В кулисах стоял полумрак, в котором едва различались черты ее лица, а на сцене в скрещении зеленых лучей софитов выступала маленькая девочка. За спиной у нее качались усыпанные блестками крылышки, которые переливались огоньками в ярком свете.
   — Вам стоило бы прислушаться к совету мужа, — настаивал я. — Наверно, его положение позволяет ему лучше оценивать ситуацию.
   Девочка на сцене читала стихи:
   Дунет северный ветер,
   И у нас пойдет снег.
   Что же делать тогда бедной малиновке?
   Ах, бедняжка!
   — Нет, я так не думаю, — возразила миссис Пайк. — Вы дали мне понять, что он в тюрьме, а это далеко не самое лучшее место, откуда можно оценивать какую бы то ни было ситуацию — кроме своей собственной.
   — Я не говорил, где он, — ответил я. — Я сказал лишь, что у меня к вам послание от мужа.
   Малышка продолжала читать стихи:
   Она забьется в амбар
   И греется там,
   Пряча голову под крылышко.
   Ах, бедняжка!
   Прожектор бросил на нее розовый луч света, и она спрятала голову под свое нейлоновое крыло.
   Миссис Пайк запахнула на горле воротник платья, словно и она почувствовала дуновение северного ветра.
   — Феликс дурак, — бросила она, ни к кому конкретно не обращаясь. Теперь на ее лицо падали яркие розовые отсветы, и я видел подтек грима пониже скулы. — А кому-то приходится расплачиваться, — сказала она. — Кому-то достанутся все выгоды от его работы — опасной работы, — кто-то будет благоденствовать, а кому-то надо расплачиваться. Почему я должна страдать, почему должен страдать ребенок?
   Я смотрел на миссис Пайк, на эту маленькую и жесткую, но безликую женщину, которая за большие деньги красила себе волосы; ее маленькие блестящие глазки были полны горечи от того, что шпионская работа не принесла ожидаемых плодов. Наступила пауза, в течение которой я старался справиться с охватившим меня гневом, и, когда я снова заговорил, голос у меня стал подчеркнуто тихим и спокойным.
   — Все очень просто. Вот билеты на самолет до Милана для вас и вашего сына. Если вы успеете на следующий рейс, я оплачиваю все ваши расходы, и средств будет достаточно на одежду и все прочее, чтобы вы не возвращались домой, за которым, скорее всего, уже наблюдают. Если вы отказываетесь, мы проводим вас до дома, в котором вы и останетесь. Где вас и возьмут под стражу.
   — Насколько я понимаю, вы всего лишь выполняете отданные вам приказы.
   — Но отнюдь не бездумно, миссис Пайк, — ответил я. — В этом-то и разница.
   Девочка на сцене, пряча голову под крылом, стала кружиться на месте. Я видел, как она шевелила губами, считая обороты.
   — Я вам не верю, — напряглась миссис Пайк.
   Мальчик в костюме оловянного солдатика с большими белыми пуговицами и ярко-красными пятнами на щеках, подошел к миссис Пайк и взял ее за руку.
   — Я следующий, мамочка, — предупредил он.
   — Совершенно верно, дорогой, — ответила она.
   На сцену упал луч синего цвета, и девочка стала размахивать большим фонариком из папье-маше. Она произнесла:
   Как много миль до Вавилона?
   Три мили и десять еще.
   Дойду ли я со свечкою своей?
   Да и еще вернусь обратно.
   И тут вспыхнула вся иллюминация зала. Лицо миссис Пайк внезапно обрело решимость. Девочка сделала реверанс, и ее проводили звуки аплодисментов. До этого момента аудитория хранила такую тишину, что я и не подозревал о присутствии почти шестидесяти человек в нескольких дюймах от сцены.
   — У тебя есть чистый носовой платок, мой дорогой? — обратилась к сыну миссис Пайк.
   — Да, — кивнул юный Нигел Пайк, оловянный солдатик.
   Раскрасневшаяся и смеющаяся девочка вбежала за кулисы, где ее подхватил на руки отец.
   — Строиться оловянным солдатикам, — объявил распорядитель. — А где единорог? — Скрываясь из виду за баррикадой маленьких парт, он выстраивал Нигела и его друзей в каре.
   — И я вам не верю, — сказал я миссис Пайк. — Я тоже на прошлой неделе был в Хельсинки.
   На сцене наконец как-то разобрались с мешаниной оловянных солдатиков, в которой участвовали лев с наклейкой на колене и единорог с трубой. Пианино начало музыкальное вступление. Один из солдатиков взмахнул мечом, и все в унисон стали декламировать:
   Лев и единорог
   Сошлись в битве за корону;
   Лев победил единорога,
   И город достался ему.
   Лев и единорог размахивали деревянными мечами и рычали, как борцы реслинга на телеэкране.
   Невидящим взглядом миссис Пайк смотрела на детей, которые кружились на ярко освещенной сцене.
   — Вам лучше поскорее принять решение, — настаивал я. — И позвольте мне с предельной ясностью обрисовать обстановку. В данный момент... — я посмотрел на часы: было 7.45, — скорее всего, выписывается ордер на ваш арест, но поскольку мы находимся в Букингемшире, наверно, какое-то время уйдет на телефонные звонки и объяснения с главным констеблем. Как мне кажется, у вас остается не больше двух часов, после чего все порты и аэродромы будут перекрыты. И как только отделение специальной службы в лондонском аэропорту получит указания, эти билеты станут совершенно бесполезны. Один из оловянных солдатиков пел звонким голосом:
   Кто-то дал им белый хлеб,
   А кто-то коричневый;
   Кто-то дал им сливовый пирог,
   И их выгнали из города.
   Миссис Пайк не сводила глаз со своего сына. На другой стороне сцены человек громко шептал из-за кулис:
   — Выход единорога! Единорог кружится вокруг дерева!
   — Единорог слишком увлекся сливовым пирогом, — заметил я.
   — Да, — согласилась миссис Пайк. — Он страдал этим и на репетициях.
* * *
   — Вы меня поражаете! — воскликнул Доулиш. Камин в кабинете он доверху набил углем и сейчас раздувал огонь мехом, позаимствованным из отдела доставки, но в помещении по-прежнему было холодно. Доулиш нагнулся к огню и стал греть руки. — То есть вы отправились в аэропорт с ребенком в костюме оловянного солдатика? Не могу себе представить, как вы пошли на такую глупость. Паспортный контроль конечно же обратил на него внимание. И когда поднимется тревога, они его вспомнят.
   — Да, — терпеливо сказал я, — но к тому времени миссис Пайк и ребенок будут за пределами страны.
   — В костюме оловянного солдатика, — повторил Доулиш. — Неужели вы не могли придумать что-то не столь броское? Как вам не пришло в голову накинуть на него пальто?
   — Где в восемь часов вечера по пути от Букингемшира я мог найти пальто для маленького ребенка?
   — Придумали бы что-нибудь! Проявили инициативу.
   — В ходе этого дела, — промямлил я, — мне так часто приходилось проявлять инициативу, что ее запасы истощились.
   — Вам следовало кое-что учитывать, — дожимал Доулиш. — Оловянный солдатик! Я говорил с Россом на другой день, когда он стал возмущаться вашей поездкой в Сейлсбери. Я сказал, что он излишне требователен, он явно ищет повода для конфликтов и, как говорится, хватает палку не с того конца; но тем не менее его отдел крутится как заведенный. О чем вы себе думали, когда поднимались по трапу «Алиталии» с оловянным солдатиком?
   — Я думал, как мне повезло, что рядом со мной не единорог.
   — Единорог, — передразнил меня Доулиш. — Могу себе представить.
   За его спиной я увидел клочок синего неба в пелене серых облаков; может быть, в самом деле скоро придет весна.