Диана Машкова. Любовный треугольник

   Мысль о деньгах, которые Света должна была добыть ради мужа, из-за пережитого шока вылетела у нее из головы.
   – Дочка, – отец укачивал ее в своих объятиях, – мне так жаль…
   Он отстранил Свету, вытер платком ее заплаканные глаза и, глядя сочувственно, начал ласково говорить, объясняя все по порядку.
   – Зайчонок, я тебя очень люблю, – тяжелый вздох папы резанул прямо по сердцу: Света увидела вдруг, каким старым стал этот шикарный и всегда молодой, на ее памяти, мужчина, – я хотел бы вывести из оборота других компаний нужную тебе сумму. Но у меня плохое предчувствие… нельзя сейчас ослаблять предприятия ради бизнеса, который пока едва держится на плаву. Можно все потерять!
   – А как же Сережа? – всхлипнула Света. – Пусть его супермаркеты тонут?!
   Она увидела, как по лицу отца тенью пробежала печаль, с которой мешалось разочарование.
   – Ох, доченька-дочка…

Глава 4

   Глеб первым выскочил из электрички. За те шесть дней, что провел в гребаных тамбурах, прячась от контролеров, он стал похож на бомжа – грязный, растрепанный и насквозь пропахший дешевым куревом. Как ни старался, а успеть до своего дня рождения в Москву он не смог: так и отметил совершеннолетие, сидя на рюкзаке посреди какой-то поселковой платформы. Их было так много за время пути, что даже названия населенного пункта Глеб не запомнил.
   Вместо праздничного стола – банка тушенки, кусок белого хлеба и запах вокзального туалета. Полный трындец! Лучший способ начать новую, счастливую, жизнь. А впрочем, он никогда не был суеверным – главное, что добрался.
   Ему не терпелось глотнуть свежего воздуха и избавиться наконец от отвратительного чувства стыда, перемешанного со страхом. Все время в пути ему мерещилась милиция: поймают на каком-нибудь вокзале за безбилетный проезд, посадят в тюрьму, а потом – это был бы конец – отправят обратно к матери.
   Милиции поблизости не было, и Глеб вздохнул с облегчением. Пронесло! Он поднял лицо к затянутому тучами небу и едва сдержался, чтобы не закричать, что есть духу: «Москва-а-а!» Вот она, свобода!
   Торопясь уйти от электрички на безопасное расстояние, Глеб зашагал вперед. Куда он шел и зачем, для него самого оставалось загадкой. Но чувство эйфории захватило его. Он сам вырвался из безысходности, сам преодолел препятствия. Даже сумел позвонить матери, все объяснить, хоть и наслушался на всю оставшуюся жизнь. Вот теперь он точно стал взрослым: собственная судьба только в его руках.
   Глеб вышел на Площадь трех вокзалов и огляделся. Сердце его бешено колотилось от восхищения – он не замечал ни мусора на асфальте, ни убогих ларьков, ни огромных луж, издававших ужасный запах. Столица виделась ему громадным дворцом, в бесчисленных коридорах которого расположились сотни и даже тысячи судьбоносных дверей – можно выбрать любую, смотря по призванию и таланту. Он давно уже выбрал свою: оставалось только дойти до нее и постучаться.
   Любуясь, он простоял неподвижно несколько минут, пока прямо на него не налетела толпа людей, выросших словно из-под земли. С сумками, чемоданами. Его столкнули с места, поволокли за собой. Обескураженный и веселый, Глеб стал с хохотом выбираться из живого лабиринта, тащившего его обратно, к вокзалу.
   Какая интересная жизнь! Сколько разных людей! Ему уже грезилось, как он будет бродить по московским улицам, постигая окружающий мир.
   А потом сдаст экзамены и превратится в студента. Дверь психологического факультета дожидалась его вот уже несколько лет – с тех самых пор, как он заболел мечтой стать настоящим ученым. Грамотный психолог должен уметь наблюдать за людьми и потом делать выводы. Благо вокруг миллионы лиц и у каждого – свое выражение, своя маска, своя история. Такой богатый материал для исследований! Не то что в его крошечном городке, где жизнь каждого как на ладони: что догадки, что прогнозы – без пользы. А в Москве можно годами ездить в метро, бродить по улицам и не встретить ни одного знакомого лица! Каждый прохожий – необъятных размеров айсберг. Неразгаданная вселенная!
   Хотя… и родные люди преподносят порой сюрпризы. Глеб тяжело вздохнул, вспомнив про письма в своем рюкзаке, о которых забыл всего на несколько минут: впервые за последние дни. И был счастлив уже от этого. Конечно, благодаря адресу на конверте он теперь знал, где живет отец. И это плюс. Но все равно Глеб уже тысячу раз пожалел о том, что взял письма с собой! А хуже того – прочитал. Временами ему казалось, что правильнее было бы забрать у матери деньги, чем забираться без спросу к ней в душу. В душу близкого – и в то же время совсем, как оказалось, незнакомого – человека.
   Это были не письма отца, он ошибся. Глеб, лось египетский, прихватил с собой неотправленные письма матери к своему бывшему мужу! Оказывается, она писала их, запечатывала и складывала в сундук. То ли считала, что не пришло время отправлять, то ли не могла побороть своей гордости. Но сколько боли было в этих испещренных мелкими каракулями листах. Сколько любви и обиды!
   Если бы Глеб только мог представить себе раньше, что именно маме пришлось пережить! На многое смотрел бы иначе. Отец изничтожил мать.
   Муж вытворял с ней все, что хотел, и не испытывал ни малейшей вины: считалось, что первая беременность была ее собственной прихотью, на которую она решилась, чтобы женить на себе отца. Пусть даже и так. Но как она любила его! Всю жизнь. Безответно и безнадежно.
   На горе себе, Глеб прочитал в письмах, что еще в то время, когда родители жили вместе – он тогда был младенцем, – отец не стеснялся болтать на весь город, что ненавидит свою жену. Что она женила его на себе против воли, и пусть теперь она пожинает плоды! Трое сыновей, которых он непонятным образом народил с нелюбимой женщиной, нисколько его не смущали. Все заботы о хлебе, о доме он непринужденно переложил на плечи жены. А сам занимался тем, что «искал себя». Ни одна работа ему не подходила – просидев два месяца за бумагами, он увольнялся; проходив полгода на завод, поднимал хай до небес и орал, что «больше ни за что, никогда»; устроившись слесарем в универмаг, через неделю сбегал. Сначала мать суетилась, что-то искала для него, а потом и сама отчаялась: вывертам отца не было никакого предела. Она завела огород и каждый день после работы пропадала на грядках. Пыталась отправить отца с урожаем на рынок, но тот заартачился, как осел. Обвинил жену в том, что она хочет окончательно разрушить его репутацию, сделать на весь город шутом. Не хватало еще, красивый молодой мужик – и встанет за прилавок с картошкой!
   «Репутация» волновала отца не потому, что он надеялся на солидную должность или планировал заняться каким-нибудь делом. Ему нужны были женщины. Он влюблялся и волочился напропалую. Часто не приходил домой ночевать. А иногда – того хуже – приводил с собой какую-нибудь бесстыжую девку и заставлял мать накрывать для них ужин, прислуживать. Все это на глазах у троих детей, пусть и совсем маленьких…
   В своих жутких письмах мать без конца вспоминала. Рассказывала о прошлом, страдала. А после всего – вот этого Глеб уже не в состоянии был понять – писала, что готова терпеть что угодно, готова целовать гребаному мужу ноги и стелить постель для девиц, которых он будет притаскивать в дом, лишь бы быть рядом!
   Самым страшным открытием, которое заставило поверить Глеба в то, что мать, как он давно уже боялся, сошла с ума, было упоминание о тех самых деньгах. Оказалось, что все эти невообразимые миллионы в нитяных чулках заработала она сама, торгуя на рынке, экономя каждую копейку и отказывая семье во всем! Деньги нужны были ей для мужа – чтобы, когда он вернется к ней, не наделать прежних ошибок. Не раздражать его бедностью, не отвлекаться на заработки, не ходить за детьми (слава богу, они уже выросли) – жить только ради супруга и угождать мужу во всем. Рукотворный рай, который она готовила им двоим на земле.
   Глеб едва сдерживал ярость, когда читал это последнее письмо матери, сидя в грязном тамбуре на корточках. С тех пор как она его написала и не отправила, прошло уже целых два года, а бредовые идеи, кажется, до сих пор оставались при ней. Она все еще верила в то, что муж ее одумается и вернется…
   Вот это было чудовищно! Только теперь Глеб стал понимать, откуда в матери столько грубости и жестокости: она мстила своим сыновьям – тоже мужчинам – за то, что ее бросил любимый муж. Отыгрывалась на них за полученные обиды.
   Но ведь это несправедливо! Мало того, что ее дети уже пострадали – росли без отца, – так она их еще за это и мучила!
   Глеб невольно сжал кулаки. За долгое время в пути он выучил письма матери наизусть. И теперь, приехав в Москву, понимал, что не успокоится, пока во всем до конца не разберется. Кто это все-таки – человек или зверь – его отец? Почему он так поступил? Даже если не любил жену, неужели не мог попытаться быть порядочным ради троих сыновей?!
   Думая про письма, Глеб разнервничался так сильно, что на лбу выступил пот. Счастливое состояние, которое он ощутил в первые минуты, едва сойдя с электрички, пропало бесследно: прежде чем строить свое будущее, нужно бы разобраться с собственным прошлым. Он должен увидеть отца. Пока он еще не мог для себя решить, отдавать ему письма матери или нет, и подумал, что будет действовать по наитию. Если почувствует, что отец способен понять, – отдаст. А если нет, то не будет о них даже заговаривать. Скажет, что приехал с единственной целью: познакомиться с товарищем, произведшим его на свет.
   Глеб пошарил в рюкзаке за своей спиной и нащупал завернутую в пакет банку консервов: свой последний обед. Дальше нужно заботиться о хлебе насущном. Ладно, все это – позже. Сначала встреча с отцом.
   Еще в электричке он пытался выяснить у людей, где находится в Москве улица Академика Миллионщикова, но никто толком не знал. Твердили одно: «Приедешь, иди в метро. Там разберешься».
   Мысль о том, что надо спуститься в метро, окончательно испортила настроение. Во-первых, он понятия не имел, что там и как: до какой станции ехать, где покупать билет, хватит у него денег на проезд или нет? За время в пути из своих сбережений он тратился только на хлеб: на электрички все равно не хватало. Дай бог, чтобы хоть на метро…
   Глеб стал осторожно спускаться в подземный переход, обозначенный красной буквой «М», из которого толпой выходили люди с поклажей. Они торопились на поезд, сшибали с ног.
   Глеб прижался к деревянным перилам и, практически скользя по ним, спустился вниз, но в стеклянные двери он войти не сумел – человеческий поток на выход не прерывался ни на секунду. Полный трындец, кто только это придумал?! Пытаешься открыть дверь, чтобы войти, и тут же получаешь ею по носу – человек, который выходит, выталкивает ее от себя изо всех сил. Так и поубивать друг друга можно! Двери жутко тяжелые. Вот тебе и дворец! Войти хотя бы…
   – Куда прешь, идиот? – услышал он раздраженный мужской голос у себя над головой.
   Глеб поднял глаза и уперся взглядом в чей-то необъятный живот, затянутый в полосатую майку.
   – В метро надо, – покрываясь холодным потом, объяснил Глеб.
   – Вход за колонной, – мужчина неожиданно рассмеялся, – подальше пройди, деревня!
   Глеб послушно отступил и поплелся в указанном направлении. К его изумлению, здесь все было грамотно: люди запросто входили, и он тоже вошел. А потом застыл в недоумении перед турникетами. За долю секунды в его голове пронеслось множество мыслей. Куда деньги совать? В эту крошечную дырочку? А главное – сколько? Здесь отверстие как для монеты, а у него деньги бумажные.
   – Молодой человек, – услышал он сердитый окрик из стеклянной будки, – вы или жетон на проезд купите, или отойдите совсем, не мешайте движению!
   – Где? – испуганно спросил он, инстинктивно двигаясь к будке.
   – Да не у меня! – запаниковала дама в форме, видя, что грязный юноша с походным рюкзаком приближается к ней: набегаются по лесам, напьются до потери сознания, потом не соображают совсем. – Вон в том окошке!
   – Спасибо, – вежливо поблагодарил Глеб и сменил курс.
   Женщина смотрела ему вслед, качая головой – вот молодежь! А Глеб наконец добрался до киоска и, увидев цену на одну поездку, вздохнул с облегчением. Всего две тысячи рублей.
   – Один, – проговорил он, пригнувшись к окошку и протянув скомканные купюры.
   Потом взял брошенный ему пластиковый кружок и, немного поколебавшись, решился спросить:
   – Простите, а вы не знаете, на улицу Академика Миллионщикова до какой станции ехать?
   Кассирша посмотрела на него как на инопланетянина и отрицательно мотнула головой.
   – Следующий! – проговорила она уже в сторону.
   – Вы до «Коломенской» езжайте, – посоветовала ему девушка из конца очереди, неизвестно когда успевшей образоваться, – а там кто-нибудь подскажет!
   Глеб благодарно улыбнулся своей спасительнице и, торопливо отойдя от окошка, направился к турникетам. Но пройти не решился: так и застыл перед одним из них в страхе. Неугомонное воображение рисовало образ адской машины, почти гильотины, которая – стоит только человеку замешкаться – бьет по ногам и ломает кости.
   Он постарался избавиться от видения, зажмурив глаза. Но наваждение не исчезало. Египетский лось! А пройти-то придется – ехать надо. Он приготовился к старту. Поправил на спине рюкзак, протянул заранее руку. Сунул в щель турникета жетон и тут же рванул вперед. Толстенные железные языки жадно высунулись и больно ударили по ногам.
   – Молодой человек! – услышал он сквозь гул в ушах уже знакомый окрик, – куда вы торопитесь?! Механизм не успел еще на жетон среагировать.
   Смысл этих слов так и остался за пределами его понимания. Сейчас он был способен только на то, чтобы благодарить господа: ноги остались целы. Едва отдышавшись, Глеб увидел неминуемое продолжение своего пути и чуть не взвыл от отчаяния: гребаный эскалатор полз вниз, не останавливаясь ни на секунду. Как же заскочить на эту постоянно движущуюся ленту?! Да еще в потоке людей, когда ни собственных ног, ни пола не видно. Одно дело читать обо всем этом в книгах или смотреть в кино, а другое – столкнуться в жизни.
   Гораздо лучше было б спуститься пешком. До чего ж эти москвичи ленивые, понастроили на каждом шагу «механизмов»!
   Едва справившись с заходом на эскалатор и сходом с него, Глеб окончательно пожалел о том, что приехал в Москву: его обуял ужас перед дико ревущим составом, который несся прямо на людей, стоявших у края платформы…
   Пока нервничал, пока искал нужную ветку метро, пока ехал, пока брел по улице, наступил вечер. Глеб удивился тому, как быстро прошел его первый день в столице: вроде только-только приехал, а уже пяти часов как не бывало. Странно. В родном городе время никогда так не бежало.
   Он шел, с любопытством разглядывая громадные дома, и изумлялся темпу московских улиц. Люди проносились мимо на такой дикой скорости, словно боялись опоздать на пожар. А ведь наверняка просто идут с работы домой! На таком скаку и оглянуться-то вокруг себя не успеешь, не то что других людей разглядеть. Значит, самое интересное в жизни проходит мимо. Хотя это ведь для него, для Глеба, интересное. Другим, может быть, ничего подобного и не надо.
   Вот он, дом номер семь! Сердце Глеба бешено заколотилось, он запрокинул голову – казалось, окна родного отца должен узнать вот так, по одному только взгляду на них.
   Он долго, до боли в глазах, вглядывался в одинаковые прямоугольники окон, задернутые изнутри разноцветными занавесками; руки и спина его покрылись потом от напряжения, но узнавание не приходило. Тогда он начал хитрить: поделил номер квартиры на четыре, подсчитал этажи и уставился в выбранную по этим расчетам точку. Ничего. Он ощущал лишь легкое волнение – как перед выпускными экзаменами, но и только.
   Словно зомби, лишенный жизненных сил, Глеб поплелся к двери. Открыл ее и вошел в подъезд с таким ощущением, будто бросился вниз головой в ледяную прорубь. Что ждет его в этой московской квартире? Обрадуется ли сыну отец? Если б он только мог знать ответы на эти вопросы!
   Старый лифт приехал на первый этаж, грохоча, словно ведро с гвоздями, и распахнулся с таким ужасающим скрежетом, что Глеб невольно отпрянул. Да ну его совсем! Хватит на сегодня сражений с железными монстрами. Он подбросил на плечах отяжелевший от его собственной усталости рюкзак и пошел вверх по лестнице. Не смертельно – одиннадцатый этаж.
   Но если подумать о том, что раньше он и не бывал в зданиях выше пяти этажей, дух начинало захватывать, а колени подгибались от страха. К шестнадцатому пролету Глеб начал отчетливо чувствовать, как лестница под ним шатается, словно от ветра. Неужели так высоко?! Он схватился рукой за стену и присел на ступеньку, чтобы отдышаться. Атмосферные волнения прекратились, и он сообразил наконец, что эти ощущения – от усталости и от голода. Еще шесть пролетов!
   Глеб наконец добрался до черной железной двери и застыл перед ней, не решаясь протянуть руку к звонку. Что он скажет отцу? Как объяснит свое появление?
   Чем дольше он размышлял, тем труднее было нажать на кнопку. А потом вспомнил про письма и ощутил ответственность за мать. Если уж она положила свою жизнь на плаху, построенную этим человеком, он хотя бы обязан об этом знать!
   Торопясь, пока не прошла решимость, Глеб изо всех сил надавил на звонок и услышал птичьи трели внутри квартиры. Потом все затихло. Он пытался себе представить, как выглядит теперь его отец. Когда бросил мать, ему едва исполнилось двадцать пять, значит, сейчас немногим за сорок. Поседел он уже или нет? Появились ли на лице, которое Глеб выучил наизусть по фотографиям, морщины? Пропал ли отчаянный блеск в карих глазах? Раньше, до писем, отец казался сыну просто беспутным романтиком, который, как и сам Глеб, не смог вынести жизни рядом с алчной и приземленной женщиной, а вот теперь, всего за несколько дней, он превратился чуть ли не в дьявола, истязавшего его бедную мать.
   Глеб вздрогнул, когда дверь бесшумно отворилась, и увидел прямо перед собой прозрачную пустоту.
   – Вам кого? – раздался тонкий голосок откуда-то снизу.
   Он опустил глаза. Перед ним стояла светленькая девочка лет восьми и смотрела строго, даже требовательно. В карих глазах не было и капли удивления или испуга – только знакомый отчаянный блеск. У Глеба пересохло во рту.
   – Александра Кузьмича, – едва выдавил он.
   – Папа еще не вернулся с работы, – отчеканила маленькая хозяйка и перешла отчего-то на «ты», – будешь ждать?
   – А можно? – смущенно поинтересовался он.
   – Сейчас у мамы спрошу.
   Не успел он и рта раскрыть, как девочка удалилась в комнату, оставив его одного на пороге чужой квартиры. Глеб огляделся. Никакого особенного убранства здесь не было: вешалка для верхней одежды, полка для обуви. Он заметил, что линолеум у входа заляпан уличной грязью, а за дверью в комнату скатался огромный клок серой пыли, перемешанный со светлыми волосами. Нормально! Даже у его матушки, постоянно пропадающей то в детском саду, то в огороде и не особенно склонной к порядку, таких вещей в доме не допускалось. Или в Москве, в отличие от провинции, не принято следить за чистотой?
   Пока размышлял над этим вопросом, дверь из комнаты приоткрылась и показалась часть колеса, а потом выкатилась и вся инвалидная коляска. В ней сидела бледная женщина, почти полупрозрачная в своей худобе. Она казалась бы молодой, если бы не тяжелые мешки под глазами и усталое выражение блекло-голубых глаз. Волосы у нее были того же цвета, что и у дочери, только очень уж редкие.
   – Добрый вечер, – поздоровалась она без тени радушия, – вы к Саше?
   – Здравствуйте, – Глеб кашлянул, кивнул и, заметив, что женщина подозрительно оглядывает его одежду и огромный рюкзак, объяснил: – Только что с поезда.
   – А-а-а.
   – Я, – он сделал паузу, долго думал и потом произнес выбранное словосочетание, хотя и с трудом, – земляк вашего мужа.
   Она посмотрела с изумлением. Разница в возрасте между этим Глебом и Сашей, уехавшим из родных краев шестнадцать лет назад, исключала знакомство.
   – Родственник? – неловко предположила она.
   Глеб снова кашлянул и опустил глаза. Женщина сосредоточенно ждала. Уйти от ответа не представлялось возможным.
   – Не совсем, – промямлил он, судорожно подыскивая слова и заранее краснея оттого, что не решится сказать правду, – я сын друга молодости Александра Кузьмича. Меня зовут Глеб.
   В знак понимания она наклонила голову. Глеб так и не смог угадать, знает она что-то о прошлой жизни отца или нет. Он растерялся и стоял свесив руки, не зная, как теперь быть: слишком неожиданной оказалась для него ситуация. Пришлось выдумывать этого «сына друга», с которым скоро придется расстаться. Полный трындец!
   Все обернулось совершенно иначе: не так, как он ожидал и много лет подряд рисовал в своем воображении.
   Ему и в голову не могло раньше прийти, что у отца могут быть еще дети, другая семья – при его-то отношении к сыновьям и бывшей жене! А уж то, что он живет с женщиной… нездоровой, Глебу не могло и присниться! Образ родителя – легкомысленного прожигателя жизни сначала в добром, а потом и в злобном обличии – ни на минуту его не покидал.
   – Вы будете ждать? – спросила она.
   – Если можно, – торопливо согласился Глеб.
   – Тогда проходите в кухню, – она не спросила ни о продолжительности, ни о цели приезда, – Надюша проводит.
   – Спасибо, – сердечно поблагодарил Глеб, с огромным наслаждением скидывая с плеч уже, казалось, вросший в них рюкзак.
   – Вы, наверное, голодны? – произнесла она неохотно.
   – Нет, что вы, – поспешил разуверить Глеб, пытаясь голосом заглушить некстати заурчавший желудок, – я недавно обедал.
   – Прекрасно, – женщина кивнула и, развернувшись на коляске, уехала обратно в комнату.
   – У нас папа готовит ужин, когда приходит с работы, – объяснила ему Надя, – чтобы маму не беспокоить.
   – Понятно, – на автомате произнес Глеб, не в силах справиться с неожиданным впечатлением. Он все представлял себе иначе! И квартиру отца, и возможных ее обитателей. Был уверен, что если и натолкнется в его доме на женщину, то обязательно пышногрудую красотку в коротком цветастом халате. Даже почему-то воображал, как она станет заигрывать с ним за спиной отца. А тут…
   – Мне кажется, – девочка перешла на заговорщицкий шепот, – ты все-таки хочешь есть.
   – Да, – он попытался улыбнуться Наде, но гримаса его получилась жалкой.
   – Пойдем, земляк папы, – хмыкнула она, словно знала больше, чем мать, – чаем с бутербродами тебя угощу.
   В кухне у окна стоял небольшой стол, под ним два табурета. Обычная мебель, старенький холодильник. В серых от пыли кружевных занавесках и такой же салфетке угадывался былой уют.
   Надя достала из деревянной хлебницы батон и стала резать его. Куски получались неровными, хлеб сильно крошился. Она нашла в холодильнике сливочное масло и, намазав его на куски, поставила перед Глебом тарелку. Чайник на плите, видимо, вскипел уже давно – бледный чай в кружке, которую она тоже торжественно водрузила на стол, оказался почти холодным.
   – Хочешь, ужин сварганим сами? – поинтересовался Глеб с набитым ртом.
   – А ты что, умеешь? – скептически прищурилась она.
   – Я – суперповар, – похвастался он, – и тебя могу научить. Что будем готовить?
   – Папа звонил с работы, велел курицу разморозить.
   – Отлично! – Настроение оттого, что он так легко нашел общий язык со своей младшей сестрой – только сейчас Глеб осознал, кем они приходятся друг другу, – улучшилось. Как знать, вдруг они даже подружатся! У него никогда еще не было нормальной семьи, быть может, теперь…
   – И давай картошку пожарим, – заулыбалась она, – мы с папой любим.
   – А мама? – настороженно спросил он.
   – Маме все равно, – Надя спрятала глаза в пол и тяжело вздохнула, – она не любит есть.
   Глебу вдруг стало до боли жалко, но не отца и даже не его бедную жену, а Надюшу. Слишком хорошо знал он, что значит быть ребенком и жить под одной крышей с несчастным человеком, от которого целиком зависишь. Вот если бы отец принял его в семью! Он улыбнулся от неожиданно согревшей его сердце надежды. В прошлом родитель наломал дров – это точно, но потом не мог не измениться! Не бросил же больную жену и маленькую дочь. Значит, все понял.
   Видно, что им всем тяжело, а Глеб помог бы. И по дому, и с сестрой бы позанимался – уроками, домашними заданиями.
   – Ты как учишься? – вырвалось у него.
   – Так себе, – отмахнулась она.
   – Почему? – он расстроился за нее.
   – Неинтересно, – Надюша скорчила кислую мину.
   Вот! У мамы нет сил на ребенка, у отца – времени. А брат-студент показал бы ей все самое интересное в книгах и в жизни!
   Пока вместе чистили картошку и жадными глазами следили за курицей, посаженной в духовку, успели поболтать обо всем на свете: о Надиной школе, учителях, даже оценках. По кухне начал распространяться умопомрачительный запах, и на душе у Глеба стало легко. Как такое могло случиться? За какой-то час в этой квартире он уже чувствовал себя дома.
   Когда на пороге кухни возник мрачный седой мужчина, ни Глеб, ни Надюша его не заметили – они накрывали на стол.
   – Вы кто?
   Глеб обернулся на низкий бесцветный голос. Перед ним стоял именно отец – какие могли быть сомнения? Но встреть его Глеб в любом другом месте, кроме этой квартиры, никогда бы и ни за что не узнал. Лицо мужчины было острым, как у ястреба, взгляд – колючим. И сам он весь оказался похож на исхудавшего после лютой зимы зверя. Глеб отчетливо видел кости, обтянутые изнуренной морщинистой кожей.
   Куда делась беспечная развязность, знакомая Глебу по фотографиям? Куда пропал блеск в распутных глазах?
   – Ваш, – он запнулся, увидев, как брови незнакомца поползли на лоб, – я ваш земляк.
   – Без приглашения? – строго спросил он.
   – Так вышло, – было противно и неловко оправдываться, – меня зовут Глеб. Глеб Самойлов.
   Мужчина вздрогнул всем телом и закрыл костлявыми ладонями лицо. Все его существо обмякло, он не напоминал больше ястреба – скорее, умирающую ворону. Прошло немало времени, прежде чем он взял себя в руки и посмотрел на молодого человека совершенно иначе: затравленно, виновато. Наконец он смог заговорить и, пробормотав «извините», стремительно вышел за дверь.
   Глеб медленно опустился на табурет.
   – Что это было?! – услышал он возмущенный голос Нади, прозвучавший словно из параллельного мира.
   – Не знаю, – Глеб отвел глаза, – наверное, твой папа не рад меня видеть.
   – Я заметила, – она огорчилась совсем как взрослая и в эту минуту стала очень похожа на мать, – пойду поговорю с ним.
   Через час, после семейного ужина, отец с сыном сидели за столом и смотрели мимо друг друга. Мать с дочерью уже ушли в комнату. Глеб видел, что Нину, жену отца, его присутствие раздражает; она брезгливо ковырялась вилкой в тарелке и не могла при постороннем человеке вести себя как обычно. Ее губы сжимались в тонкую нить, брови соединялись на переносице, руки временами дрожали. Глеб медленно ел, не ощущая вкуса, и мечтал провалиться сквозь землю.
   – Так ты надолго в Москву? – спросил отец.
   – Как получится, – Глеб пожал плечами.
   – Я бы тебя не узнал, – произнес он дрожащим голосом и быстро утер набежавшую вдруг слезу. Глеб заметил, что кожа у внешних уголков глаз отца воспалена и покрыта мелкими трещинками.
   – Я тоже, – с тяжелым сердцем ответил он.
   – Ты не подумай, – отец виновато отвел взгляд, – Нина – прекрасная женщина. Как я ее люблю! Но такое несчастье…
   Глеб не ответил: он уже чувствовал, что отец сейчас заговорит. Фактически видел невыносимую тяжесть, расположившуюся у него на сердце и изо всех сил рвавшуюся наружу.
   – Знаешь, – зашептал отец, не заставив себя долго ждать, – это я во всем виноват. Бог ведь наказал Нину за мои грехи. Сколько я причинил зла по молодости! Матери, вам. Как вспомню, что вытворял, слезы сами текут, и не могу поверить… Но память-то не обманешь.
   Он шептал и шептал, а гребаная тяжесть, которую он сбрасывал со своей души, находила пристанище в сердце Глеба.
   Отец влюбился по-настоящему, только когда ему исполнилось тридцать лет. Она была москвичка, происходила из артистической семьи и сама работала в цирке воздушной гимнасткой. Между отцом и Ниной была большая разница в возрасте. По выражению глаз отца Глеб прекрасно видел, какую гордость испытывал тот, заполучив через три года невинного знакомства девушку, за которой, как за фантомом, гонялся, по сути, целую жизнь. И все было сказкой: свадьба, ее гастроли, его работа фотографа, в которой он нашел призвание, рождение Нади, семейное счастье. До тех пор, пока однажды Нина не сорвалась. Прямо на представлении – он с четырехлетней Надюшей был в зале.
   Отец успел ладонью закрыть дочери глаза и, не разбирая дороги, бросился вон из зала. Пока метался как полоумный, пока искал человека – костюмершу Алину, – которому можно доверить ребенка, пока добежал до арены, Нину уже увезли на «Скорой». Она так и не простила ему. Говорила, что ждала его сквозь смертельную боль, не теряла сознание. А он бросил.
   Александр доехал до больницы, когда операция уже началась. Сидел в приемном покое шесть часов, не вставая, ждал хирурга и обливался горячим потом вперемежку со слезами. Словно предчувствовал: жена после операции не оправится. Откуда взялась в нем эта ужасная уверенность?! Непонятно. Но чувство вины прочно засело в душе именно во время того ожидания. Бог покарал. Отец всегда знал, что прошлая жестокость ему отольется…
   Вот и все. После травмы позвоночника Нина уже не встала. Ему говорили, что единственная надежда – отвезти ее в Германию. Говорили, там умеют делать невероятные операции и ставить на ноги. Он нашел клинику, отправил описание болезни и снимки. Ответ был таким: попробовать можно, только без четких гарантий. Сумма за операцию и уход в реабилитационный период повергла отца в шок. Он понимал, что не заработает столько за всю свою жизнь. Не соберет у друзей.
   Долго метался в поисках новой работы, кредита. Куда там! А Нина тем временем сдавала с каждым днем, и невозможно было на это смотреть. Из цветущей молодой женщины она превратилась в покалеченную гарпию. Его уговоры, любовь, надежды – все стало напрасным. Она бросалась на него, наводила ужас на Надю. И ее легко можно было понять.