Страница:
Диана Машкова
Любовный треугольник
Часть I
Глава 1
Глеб воровато огляделся и, повернувшись спиной, стал спускаться с чердака по шаткой лестнице. Хорошо бы матери не оказалось поблизости! Если увидит, во что превратились брюки от выпускного костюма, будет полный трындец! И почему вчера не додумался раздеться? Так и завалился в солому в кооперативных штанах из китайской синтетики. Мало того, что теперь ноги чешутся страшно, так еще и брюки превратил в бесформенную растянутую тряпку. Хорошо хоть пиджак догадался снять.
– Гос-с-споди!
Он услышал шипение за своей спиной и, как в детстве, сжался в комок. Потом вспомнил, что со вчерашнего дня он – официально взрослый, и расправил плечи.
– Вот где свинья-то!
Глеб спрыгнул на землю. Обернулся, посмотрел на мать. Та стояла, обхватив двумя руками прогнивший железный таз, из которого торчали только что вырванные сорняки, и прожигала его ненавидящим взглядом. Сгорбленная, морщинистая. В линялом халате, подпоясанном бельевой веревкой.
– Мам… – его голос дрогнул.
– Что мам, что мам?! – Таз с грохотом полетел на землю. – Шатается до полуночи, новый костюм в тряпку превратил! Какого рожна ночью полез на чердак?!
– Тебя не хотел будить…
– А я сплю?! Я сплю?! – Лицо ее раскраснелось, глаза налились кровью. – Свинья неблагодарная! Я на этот костюм полгода копила, чтоб сыночек на выпускном был как все. Чтобы перед людьми не стыдно!
– Я не хотел…
Глеб опустил голову. Вся бравада взрослого человека прошла. Он стоял перед ней, переминаясь с ноги на ногу и покорно ожидая пощечины или яростного тычка. Вместо этого она истерически взвизгнула.
– Где аттестат?!
Глеб вздрогнул и попытался нащупать карман в пиджаке, свисавшем в его руке чуть ли не до земли. Мать, не дождавшись, когда он найдет документ, выхватила пиджак. Обшарила все карманы, вытащила корочки и вздохнула с облегчением.
– Там только по географии четверка, – изрек Глеб, – и по физике.
– Какая мне разница, – проворчала мать, успокаиваясь. Аттестат она спрятала в карман халата с таким видом, словно это был не документ, а крупная купюра.
– Директор сказал, немного не дотянул до медали…
– Не дотянул же, – она подняла на него злые глаза, – и слава богу.
– Почему?!
– Потому что спеси в тебе и без медалей хватает!
Она бросила на него испепеляющий взгляд, а Глеб отшатнулся, словно от удара хлыста. Какая же она – он не мог найти подходящего слова – какая она… невозможная! Мучением было для него прожить с этой женщиной под одной крышей почти восемнадцать лет. И дело не в том, что она постоянно, по пустякам, поднимала хай до небес. Он привык. А в том, что мать казалась ему пришельцем с другой планеты: ей было безразлично все, за что Глеб готов был отдать жизнь.
Она вечно сидела без гроша в кармане и злилась на весь белый свет. Пахала, как вол, в огороде, торговала на рынке; работала нянечкой и тащила из детского сада в дом все, что плохо лежит. Конечно, когда зарплату месяцами не платят, хочешь не хочешь начнешь воровать. Но она-то всегда делала так! Хотя Глеб, несмотря на противное чувство в душе, и тут ее отчасти оправдывал: если бы не ее добычливость, он сам и его братья умерли бы от голода еще в младенчестве. И все равно! Человек создан не для того, чтобы постоянно думать о заработке и быть «не хуже других».
– Мам, – позвал он, – нужно поговорить.
– Нужно-нужно, – отстраненно кивнула она, – дуй на кухню завтрак готовить. За столом и поговорим.
Глеб послушно поднялся на крыльцо. Спиной он чувствовал, как она буравит его презрительным взглядом и повторяет мысленно одно-единственное слово «свинья», ненавидя за брюки…
Он зашел в свою комнату переодеться. Сел на скрипучий деревянный топчан, сбросил злополучные штаны и с яростью зашвырнул их в угол. Надежда поговорить с матерью спокойно, без лишних истерик улетучилась без следа. Вот лось египетский, сам все испортил!
Глеб вытащил из старого шкафа шорты с футболкой. Надел. Заметив, что книги на самодельных полках покрылись пылью, подошел и бережно провел ладонью по корешкам. На пальцах остались серые полосы. Давно уже – несколько недель, пока шли выпускные экзамены, – не брал в руки любимых стихов и романов, не перечитывал, не улыбался, узнавая в героях себя. Даже пыль смахнуть – и то времени не было. Решил, что будет серьезно готовиться, сдаст все на «отлично». И сдал. Думал, будет аргумент в разговоре с матерью. Может, и сработало бы, если б не проклятая тряпка!
Недолго думая, Глеб поднял закинутые в угол брюки и стал с наслаждением мстителя протирать ими полки, потом сами книги, одну за другой. Он уже избавил от пыли многочисленных классиков и добрался до современников – осталась всего пара томов, – когда услышал из-за двери раздраженный крик матери. Наспех расставив книги и запихнув штаны под топчан, он бросился в кухню.
– Где тебя носит?!
– Переодевался.
– Брюки куда дел?
– Повесил.
– Щеткой почисть, – наставляла мать, грохоча ведрами на крыльце, – потом отутюжь. На работу ходить сойдет!
Глеб не слышал ее. Он мучительно думал над тем, как начать разговор об отъезде, и метался в поисках того, чего бы сварганить на завтрак. Старый холодильник «Свияга» был предательски пуст – ни молока, ни яиц, ни масла. В расшатанном от времени буфете горой навалены кульки и пакетики – в каждом по горсти риса, пшена или гречки. Мать приноровилась таскать с работы «по чуть-чуть, так, чтобы незаметно».
Продукты они почти не покупали: сидели на принесенных из детского сада крупах. Глеб поморщился, обнаружив, что многие пакеты прогрызены, а вокруг разбросан мелкий помет. Стоило ему на полмесяца забросить дом, не пересыпать все это в банки, и вот! Решил, что, когда добытчица уедет на рынок, он тут же выкинет все кулечки: не хватало только подхватить мышиную лихорадку. Дотянувшись до верхней полки, Глеб достал две жестянки: одну – с овсянкой, другую – с заваркой. Значит, будет английский завтрак.
Они сидели за шатким столом друг против друга. Мать, сгорбившись над тарелкой, торопливо работала ложкой, то и дело громко прихлебывая черный чай из железной кружки. А Глеб страдал, подбирая слова для предстоящего разговора. Он никак не мог дождаться грамотного момента: решил, пусть мать сначала поест – с пяти утра в огороде, грядки все прополола, клубники набрала целую корзину. Устала, вот и злится. После еды, может быть, подобреет.
Поблуждав, мысли Глеба снова вернулись к заветной теме: дальше затягивать с разговором нельзя – после завтрака мать сразу умчится на рынок, пока ягода не упрела: главное, до этого момента успеть. Или подождать ее возвращения? Приедет она с деньгами, веселая…
Временами Глеб удивлялся тому, куда мать девает деньги. С детсадом все ясно, сейчас никому зарплату не платят. Но на рынке-то она зарабатывает немало, сама любит похвастать. Летом торгует ягодами из сада, овощами из огорода – все до последнего огурчика на продажу несет. Зимой продает соленья-варенья, да еще маринованные грибы. Сами они ничего этого не едят, но и денег в доме никогда нет.
– Ты это, – мать сыто потянулась и встала из-за стола, – готовься. В понедельник на работу идешь.
– Что?! – Глеб замер над полной тарелкой.
– К нам тебя берут, с заведующей я договорилась, – гордо сообщила она.
– Кем берут? – едва произнес он.
– Так все удачно сложилось, – мать растянула тонкие губы в самодовольной улыбке, – охранник у нас уволился. И разнорабочего давно уж искали. Тебя возьмут сразу на обе ставки. Сечешь?
Она стояла подбоченясь и глядя на сына в ожидании благодарностей. Как же после школы – и сразу на две зарплаты. Пусть задерживают ее, но выплатят же когда-нибудь. А в саду – целое хозяйство, так если с умом…
Глебу, который без труда прочитал ее мысли, стало не по себе – он медленно поднялся на ноги и посмотрел на мать сверху вниз. Маленькая, с лицом, изрытым невзгодами, и глазами, пылающими алчным огнем, она всколыхнула в нем волну неприязни.
Почему он подчиняется ей, лопух безропотный? За что так жалеет? Она же сама создала эту жизнь: и уход отца, и нищету, и убогие кульки с крупой.
– Нет! – рыкнул он.
От неожиданности мать попятилась. Ее покладистый сын, ее главная опора в будущем, посмел вдруг повысить голос! Она заставила себя очнуться от наваждения и, уперев руки в бока, стала наступать на него.
– Я расшибаюсь в лепешку, – прошипела она, – пашу, словно проклятая, чтобы у сыночка все было. А он вырос и вздумал бездельничать? Мало старшие – твари неблагодарные…
– Мам!
– Что мам?! Что мам?! Целую жизнь только на вас и горбатилась, – она яростно потрясала в воздухе кулаком, – так хоть бы один помогал матери на старости лет! Нет. Разлетелись. Один пьет без продыху, другой на дряни женился, которая ни сына, ни внуков близко ко мне не подпускает!
– Ты сама виновата, – не сдержался Глеб.
– Я виновата?! Я?! – Мать вдруг разразилась рыданиями и, опершись руками о стол, стала сотрясаться в истерике.
Глеб обнял ее за плечи и усадил. Принес воды, напоил. Рыдания постепенно стихли, и он понял: сейчас или никогда. Иначе не успеет оглянуться, как окажется в гребаной будке охранника детского сада – кто-кто, а мать давно выучила его слабые места и научилась давить на жалость.
– Мам, мне учиться надо, – робко вступил он, присев с ней рядом.
– А десять лет ты чего делал?! – изумилась она. Слезы на глазах от удивления высохли.
– Я про институт говорю.
– На черта козе баян? – щеки на возмущенном лице покраснели. – Кто тебя еще пять лет-то кормить будет, дурак?!
– Работать начну. – Глеба порадовало уже то, что мать не вскочила с места и не ушла прочь, как она всегда делала, если разговор ей казался бессмысленным. – Мне сейчас только на билет до Москвы денег надо и на первое время.
– Что?!
– Это немного. – Опасаясь, что она не дослушает, Глеб зачастил: – Верну, заработаю. Я же не лось египетский! Поступлю, на работу устроюсь и…
– И на кого ж ты учиться собрался? – с ехидцей, которой он не заметил, спросила мать.
– На психолога.
– На кого?!
От смеха мать согнулась пополам, на глазах ее выступили слезы. Она хохотала от души, а Глеб, чтобы сдержать обиду, выстроил между нею и собой воображаемую стеклянную стену. Режущий звук ее голоса пропал, осталась только картинка: старая женщина, сотрясающаяся в страшных конвульсиях. И жалость к ней.
Искривившийся рот беззвучно зашамкал, и Глеб догадался, что мать о чем-то спросила. Он безразлично пожал плечами и позволил стеклянной стене рассыпаться.
– Я говорю, – голос ее прорезался, – где столько психов-то на вас на всех взять? Надькина дочь – на психолога, Иркина – на психолога. И эти дуры гордятся. Но ты-то мужик, не баба!
Зря он дал ей заговорить. Объяснять что-то бессмысленно: никогда не поймет.
– Я уже решил, – он заглянул ей в глаза.
– А как детский сад? – уловив в его голосе непривычную серьезность, она насторожилась.
– Я туда не устраивался.
– Ты что, – мать снова взвилась, – решил меня опозорить?! Сколько я Алевтине Васильевне в ножки кланялась, сколько тебя нахваливала. А ты теперь возьмешь и на работу не выйдешь?!
– Не выйду.
Мать отвесила ему пощечину костлявой рукой. Физической боли не было – он давно привык к ее выходкам. Но унижение, бессмысленное и постоянное, ощущалось сейчас особенно остро. Глеб молча уперся взглядом в стол.
– Как миленький, – цедила она сквозь зубы, – пойдешь на работу!
– Не надейся, – отчетливо возразил он, не поднимая глаз: не хотел видеть ее искаженное злобой лицо.
– Пойде-е-е-е-шь! – Она завизжала и стала стучать кулаками по столу. Тарелки, ложки, кружки заплясали как сумасшедшие.
Тяжело вздохнув, Глеб поднялся и направился к двери: не о чем говорить. Хорошо, что он еще в детстве научился отстраняться от ее истерик! Если бы не эта способность, мать давно загнала бы его в учреждение, где больными занимаются психиатры. А не психологи, как ей кажется.
Глеб вошел в свою комнату и плотно прикрыл за собой дверь. Но не успел он отойти от порога, как дверь, едва не слетев с петель, распахнулась от бешеного удара.
– Ты пойдешь на работу, – мать выплевывала слова, трясясь от ярости, – как сказано, так и будет!
– Я поеду учиться.
– Кому ты там нужен?!
– А здесь?
Не найдя что ответить, она сплюнула на пол.
– Денег не дам, – поставила ультиматум.
Глеб молча пожал плечами.
– И документы свои не получишь!!!
Развернувшись, она вылетела из комнаты со скоростью ястреба. Заперлась у себя в спальне и учинила возню с выдвиганием ящиков, хлопаньем дверец, грохотом ставнями.
У Глеба ком подступил к горлу. На что он надеялся, лось египетский?! Думал, что мать, которая долгие годы воспринимала его лишь как дармовую рабочую силу, вдруг задумается о будущем сына? Что отпустит поступать в Москву, ненавидя этот город всеми фибрами души потому, что в столицу сбежал от нее отец? Должен был понимать – без боя она не сдастся. Всю его жизнь давно распланировали, только самого его забыли спросить. И исправить ситуацию, кроме него, никто не сумеет. Надо бежать!
Что же еще делать, если он подыхает в собственном доме, ему нечем дышать? Даже если за безденежный проезд его схватят и посадят в тюрьму, это будет правильнее, чем подчиниться матери. Любая камера сейчас казалась Глебу лучшим убежищем, чем дом собственной родительницы.
Он велел себе набраться терпения и переждать. Не продолжать скандал, не вызывать у матери новых приступов ярости. Пусть перебесится и едет себе спокойно на рынок. В том, что рано или поздно мать уйдет, он не сомневался: небо может упасть на землю, а собранная клубника остаться непроданной не должна. Глеб взял с полки заветную книгу – между страниц пряталось несколько купюр, которые сумел с огромным трудом накопить. Он пересчитал потертые тысячи и расстроился: капитала хватало от силы на пару-тройку «Сникерсов». Конечно, он не собирался покупать эту дрянь – хватило бы на хлеб до Москвы!
Глеб переложил деньги в карман, и, чтобы убить время, сел на топчан с Мопассаном в руках и погрузился в чтение.
Очнулся он только в тот момент, когда за матерью захлопнулась входная дверь, а бедный Чарльз Форестье уже лежал при смерти в Каннах. Мысленно он продолжил историю, которую давно выучил наизусть: Милый друг женится на вдове Форестье, затем пойдет вверх по социальной лестнице – и все за счет женщин. Триумф Дюруа и ключевая фраза романа «Будущее принадлежит пройдохам» вызывали в нем смесь недоверия и любопытства. Наверное, Мопассан намеренно не дописал финал, чтобы читатель сам представил себе ту пропасть, в которую попадет Дюруа из-за заговоров и интриг. Рано или поздно, каким бы он ни был красавцем и дамским угодником, за чужое богатство придется платить. По крайней мере, Глебу всегда так казалось.
Он отложил книгу и подошел к зеркалу. Из затуманенной от старости глади на него смотрел невысокий крепкий юноша, а вовсе не «взрослый человек», как казалось ему с утра.
Черты лица – линии губ, подбородка – тонкие, даже изящные, нос аккуратный. Брови дугой. Глаза как у собаки: умные, добрые и печальные. Его внешность можно было бы даже назвать «смазливой», хотя сам он этого слова терпеть не мог, только вот торчащие в стороны уши портили все впечатление. Чтобы скрыть ужасные громадины, доставшиеся от матери, Глеб опасался коротко стричься. Но волосы у него был жесткие, словно конская грива, на голове все топорщилось. По утрам он вообще выглядел как персонаж диснеевского мультфильма после удара током и стоял над умывальником по сорок минут, сражаясь с непокорной растительностью.
Нет. Красавцем он не был. Не находил в себе ничего от мужественной привлекательности Дюруа, перед которым женщины млели.
Мать любила повторять, что Глеб похож на отца, скромно умалчивая про уши, маленький рост и много чего еще, явно доставшегося от нее. А вот с тем, что по характеру он пошел в родителя – мечтатель беспутный, – Глеб и не спорил. Без мечты это была бы не жизнь! И еще он втайне от матери радовался тому, что живет где-то человек, близкий ему по духу, а не только родной по плоти. Хотел его отыскать.
Жаль, конечно, что за столько лет отец не приехал ни разу, но Глеб все понимал: на месте папы и он бы не сунулся к бывшей жене, зато не забывал бы благодарить бога за то, что вовремя унес ноги. Между прочим, пора и ему о себе позаботиться.
Зная, что в запасе у него несколько часов, Глеб сначала собрал походный рюкзак, прихватив дедову плащ-палатку: неизвестно еще, где ночевать придется. Это на поезде одну ночь всего ехать, а на перекладных – пригородных электричках, да еще без денег, – может и неделя на дорогу уйти. Вот будет смешно, если он встретит свой восемнадцатый день рождения в вагоне или на вокзале. А как мечтал быть в этот день уже в Москве, рядом с отцом!
Сложив вещи и вытащив из-под кровати бережно собранное «богатство» – коллекцию из двенадцати банок консервов, Глеб отправился в сарай за инструментами. Он не сомневался, что дверь в свою спальню мать, уходя, заперла на ключ. Привычка у нее такая. Да и аттестат грозилась не отдать – значит, спрятала у себя в комнате, больше негде.
Вооружившись стамеской, он сдвинул язычок замка и остановился на пороге, думая, откуда бы начать поиски. Железная кровать, заваленная периной, как в сказке «Принцесса на горошине», и застеленная кружевным покрывалом. Резной стул. Старинный сундук. Платяной шкаф с вычурными узорами на дверцах. Вышитые занавески на окнах. Глеб в очередной раз удивился тому, насколько убранство «светелки» – салфеточки, кружавчики – противоречит истинному характеру матери.
Он подошел к шкафу, раскрыл дверцы. Юбки, блузки мышиного цвета, в которых она ходит на работу. Вот, пожалуйста, еще один персонаж: в детском саду она тише воды ниже травы, идеальная подчиненная – кроткая и исполнительная при начальстве. Он, когда случайно увидел мать рядом с заведующей, даже и не узнал ее. Совершенно другая женщина.
Интересно, как много масок одновременно может носить один человек? И забавней всего в случае матери – наличие отдельного карнавального наряда даже для собственной спальни.
Глеб открыл по очереди все дверцы шкафа, осмотрел полки и не заметил ничего похожего на документы. Куда она могла их деть? Разве что спрятать в сундук.
Со старинным замком пришлось повозиться: поддался он не сразу. Хорошо, пока дед был жив, Глеб постоянно торчал в его мастерской. По дереву вырезать научился, мебель простую делать. Даже часы чинить и замки собирать. Дед был на все руки мастер – сейчас таких уже нет, – а Глеб рад был сбежать от матери под его защиту. Так и вырос на верстаке, среди напильников и рубанков.
Кованая крышка сундука поднялась, и Глеб тут же понял, что не ошибся – вот она, сокровищница матери. Голубой отрез на платье, бог знает когда подаренный ей бабушкой. А ведь она уже семь лет как умерла. Пуховая шаль. Картонная коробка с фотографиями. Он не стал ее открывать: все снимки помнил наизусть. Библия. Новая ночная сорочка. Осторожно перекладывая добро из сундука на пол, он наконец добрался до самого дна и удивленно поднял брови – латаные-перелатаные чулки противного телесного цвета из хлопковых нитей, которые когда-то носила бабушка, были аккуратно свернуты и заткнуты по углам. Глеб двумя пальцами приподнял один чулок. Тот раскрутился, оказавшись неожиданно тяжелым, а в носке его обозначилось уплотнение. Не в силах справиться с любопытством, он сунул руку внутрь и застыл от изумления: скрученная и перемотанная резинками тугая пачка денег показалась на божий свет…
Глеб пересчитывал, пересчитывал. В каждом из шести чулок лежало по плотной пачке. Это же миллионы! Полный трындец. Откуда такие деньги?! Не то что машину – квартиру, наверное, в их городишке купить можно.
Желания заметались, мысли запрыгали. Дорога в Москву, учеба, безбедная жизнь – это так просто, так близко! Оденется наконец как человек, а то на экзамены вступительные идти даже не в чем. Не в этом же гребаном костюме, который тянется во все стороны и выглядит уже так, словно побывал на помойке! Комнату снимет – общежитие еще неизвестно когда дадут. Потом, конечно, заработает и все до последней тысячи вернет. Разве нельзя у родной матери взять взаймы?!
Можно, конечно! Можно! Не чужие ведь люди.
Но… Взаймы – это значит по согласию обеих сторон. А мать ясно дала понять, что денег ему не даст. Украсть?
Радужные картины будущего запрыгали перед глазами, затемненные угрызениями совести. Но учиться-то надо? Надо. Родители детям обязаны помогать? До совершеннолетия – да. О будущем необходимо позаботиться? Обязательно! Он же и будет кормить мать, когда она выйдет на пенсию.
На все вопросы, возникавшие в голове, Глеб тоже отвечал положительно и все равно никак не мог сделать решающий шаг. Египетский лось!
А вдруг эти деньжищи принадлежат не ей?! Кто-то передал их на хранение, вот и все!
Глеб с облегчением вздохнул – дилемма разрешилась сама собой. И правда, откуда у матери такая невероятная сумма? Если бы и была, разве стала бы она питаться пустой кашей, покупать у кооперативщиков и на рынке грошовую одежду, отказывать себе во всех удовольствиях? Взять хотя бы маринованные грибы – мать их так любит. А сама никогда не ест, все на продажу несет. Одну-единственную банку на Новый год открывает, и все. Бред! Конечно, это чужие деньги.
Глеб разложил все по стопкам, как было. Скрутил в тугие свертки, перетянул резинками и рассовал по чулкам. Последнюю пачку он долго рассматривал и крутил в руках – очень хотелось вытащить несколько купюр, купить билет и спокойно доехать до Москвы, – но потом решительно сунул на место и ее. Не надо! Кто его знает, что это вообще за деньги. Доберется он сам.
Сундук снова наполнился вещами, а аттестата так и не было видно. Глеб бросил встревоженный взгляд на будильник, затаившийся под кроватью: матери не было дома уже полтора часа. Еще минут тридцать, максимум час, и она вернется. К этому времени быть его здесь не должно: он или найдет свой документ, или уедет так, без него. Но как же без этой бумажки поступать в институт?!
Глеб стал перетряхивать вещи заново. На этот раз он не просто вытаскивал их из сундука, а разворачивал, распаковывал. И, вывалив на пол содержимое коробки с фотографиями, просиял. Вот, оказывается, куда мать все упрятала! И свидетельство о рождении, и аттестат. Еще какие-то письма. Мельком взглянув на конверт, Глеб обомлел, увидев на нем имя отца. Так, значит, папа писал, а мать от него это скрывала?!
Отложив письма и документы в сторону, он стал торопливо запихивать весь остальной скарб на место, лихорадочно размышляя над тем, как поступить с конвертом. Ему нужно было прочесть, что писал матери отец! Понять, что он за человек. Он имеет право знать!
Все, времени больше нельзя терять ни минуты: мать, если застанет его, поднимет нечеловеческий хай и тут же упечет сына в будку. Захлопнув сундук, Глеб подхватил бумаги и выскочил за дверь.
Полчаса спустя он уже был на вокзале. План в голове сложился быстро: поезд дальнего следования ему заведомо не подходит – там «зайца» вычислят еще до отправления. Значит, надо пробраться в электричку, которая идет до любой станции в направлении Москвы. Семь-восемь пересадок, и он будет спасен.
– Гос-с-споди!
Он услышал шипение за своей спиной и, как в детстве, сжался в комок. Потом вспомнил, что со вчерашнего дня он – официально взрослый, и расправил плечи.
– Вот где свинья-то!
Глеб спрыгнул на землю. Обернулся, посмотрел на мать. Та стояла, обхватив двумя руками прогнивший железный таз, из которого торчали только что вырванные сорняки, и прожигала его ненавидящим взглядом. Сгорбленная, морщинистая. В линялом халате, подпоясанном бельевой веревкой.
– Мам… – его голос дрогнул.
– Что мам, что мам?! – Таз с грохотом полетел на землю. – Шатается до полуночи, новый костюм в тряпку превратил! Какого рожна ночью полез на чердак?!
– Тебя не хотел будить…
– А я сплю?! Я сплю?! – Лицо ее раскраснелось, глаза налились кровью. – Свинья неблагодарная! Я на этот костюм полгода копила, чтоб сыночек на выпускном был как все. Чтобы перед людьми не стыдно!
– Я не хотел…
Глеб опустил голову. Вся бравада взрослого человека прошла. Он стоял перед ней, переминаясь с ноги на ногу и покорно ожидая пощечины или яростного тычка. Вместо этого она истерически взвизгнула.
– Где аттестат?!
Глеб вздрогнул и попытался нащупать карман в пиджаке, свисавшем в его руке чуть ли не до земли. Мать, не дождавшись, когда он найдет документ, выхватила пиджак. Обшарила все карманы, вытащила корочки и вздохнула с облегчением.
– Там только по географии четверка, – изрек Глеб, – и по физике.
– Какая мне разница, – проворчала мать, успокаиваясь. Аттестат она спрятала в карман халата с таким видом, словно это был не документ, а крупная купюра.
– Директор сказал, немного не дотянул до медали…
– Не дотянул же, – она подняла на него злые глаза, – и слава богу.
– Почему?!
– Потому что спеси в тебе и без медалей хватает!
Она бросила на него испепеляющий взгляд, а Глеб отшатнулся, словно от удара хлыста. Какая же она – он не мог найти подходящего слова – какая она… невозможная! Мучением было для него прожить с этой женщиной под одной крышей почти восемнадцать лет. И дело не в том, что она постоянно, по пустякам, поднимала хай до небес. Он привык. А в том, что мать казалась ему пришельцем с другой планеты: ей было безразлично все, за что Глеб готов был отдать жизнь.
Она вечно сидела без гроша в кармане и злилась на весь белый свет. Пахала, как вол, в огороде, торговала на рынке; работала нянечкой и тащила из детского сада в дом все, что плохо лежит. Конечно, когда зарплату месяцами не платят, хочешь не хочешь начнешь воровать. Но она-то всегда делала так! Хотя Глеб, несмотря на противное чувство в душе, и тут ее отчасти оправдывал: если бы не ее добычливость, он сам и его братья умерли бы от голода еще в младенчестве. И все равно! Человек создан не для того, чтобы постоянно думать о заработке и быть «не хуже других».
– Мам, – позвал он, – нужно поговорить.
– Нужно-нужно, – отстраненно кивнула она, – дуй на кухню завтрак готовить. За столом и поговорим.
Глеб послушно поднялся на крыльцо. Спиной он чувствовал, как она буравит его презрительным взглядом и повторяет мысленно одно-единственное слово «свинья», ненавидя за брюки…
Он зашел в свою комнату переодеться. Сел на скрипучий деревянный топчан, сбросил злополучные штаны и с яростью зашвырнул их в угол. Надежда поговорить с матерью спокойно, без лишних истерик улетучилась без следа. Вот лось египетский, сам все испортил!
Глеб вытащил из старого шкафа шорты с футболкой. Надел. Заметив, что книги на самодельных полках покрылись пылью, подошел и бережно провел ладонью по корешкам. На пальцах остались серые полосы. Давно уже – несколько недель, пока шли выпускные экзамены, – не брал в руки любимых стихов и романов, не перечитывал, не улыбался, узнавая в героях себя. Даже пыль смахнуть – и то времени не было. Решил, что будет серьезно готовиться, сдаст все на «отлично». И сдал. Думал, будет аргумент в разговоре с матерью. Может, и сработало бы, если б не проклятая тряпка!
Недолго думая, Глеб поднял закинутые в угол брюки и стал с наслаждением мстителя протирать ими полки, потом сами книги, одну за другой. Он уже избавил от пыли многочисленных классиков и добрался до современников – осталась всего пара томов, – когда услышал из-за двери раздраженный крик матери. Наспех расставив книги и запихнув штаны под топчан, он бросился в кухню.
– Где тебя носит?!
– Переодевался.
– Брюки куда дел?
– Повесил.
– Щеткой почисть, – наставляла мать, грохоча ведрами на крыльце, – потом отутюжь. На работу ходить сойдет!
Глеб не слышал ее. Он мучительно думал над тем, как начать разговор об отъезде, и метался в поисках того, чего бы сварганить на завтрак. Старый холодильник «Свияга» был предательски пуст – ни молока, ни яиц, ни масла. В расшатанном от времени буфете горой навалены кульки и пакетики – в каждом по горсти риса, пшена или гречки. Мать приноровилась таскать с работы «по чуть-чуть, так, чтобы незаметно».
Продукты они почти не покупали: сидели на принесенных из детского сада крупах. Глеб поморщился, обнаружив, что многие пакеты прогрызены, а вокруг разбросан мелкий помет. Стоило ему на полмесяца забросить дом, не пересыпать все это в банки, и вот! Решил, что, когда добытчица уедет на рынок, он тут же выкинет все кулечки: не хватало только подхватить мышиную лихорадку. Дотянувшись до верхней полки, Глеб достал две жестянки: одну – с овсянкой, другую – с заваркой. Значит, будет английский завтрак.
Они сидели за шатким столом друг против друга. Мать, сгорбившись над тарелкой, торопливо работала ложкой, то и дело громко прихлебывая черный чай из железной кружки. А Глеб страдал, подбирая слова для предстоящего разговора. Он никак не мог дождаться грамотного момента: решил, пусть мать сначала поест – с пяти утра в огороде, грядки все прополола, клубники набрала целую корзину. Устала, вот и злится. После еды, может быть, подобреет.
Поблуждав, мысли Глеба снова вернулись к заветной теме: дальше затягивать с разговором нельзя – после завтрака мать сразу умчится на рынок, пока ягода не упрела: главное, до этого момента успеть. Или подождать ее возвращения? Приедет она с деньгами, веселая…
Временами Глеб удивлялся тому, куда мать девает деньги. С детсадом все ясно, сейчас никому зарплату не платят. Но на рынке-то она зарабатывает немало, сама любит похвастать. Летом торгует ягодами из сада, овощами из огорода – все до последнего огурчика на продажу несет. Зимой продает соленья-варенья, да еще маринованные грибы. Сами они ничего этого не едят, но и денег в доме никогда нет.
– Ты это, – мать сыто потянулась и встала из-за стола, – готовься. В понедельник на работу идешь.
– Что?! – Глеб замер над полной тарелкой.
– К нам тебя берут, с заведующей я договорилась, – гордо сообщила она.
– Кем берут? – едва произнес он.
– Так все удачно сложилось, – мать растянула тонкие губы в самодовольной улыбке, – охранник у нас уволился. И разнорабочего давно уж искали. Тебя возьмут сразу на обе ставки. Сечешь?
Она стояла подбоченясь и глядя на сына в ожидании благодарностей. Как же после школы – и сразу на две зарплаты. Пусть задерживают ее, но выплатят же когда-нибудь. А в саду – целое хозяйство, так если с умом…
Глебу, который без труда прочитал ее мысли, стало не по себе – он медленно поднялся на ноги и посмотрел на мать сверху вниз. Маленькая, с лицом, изрытым невзгодами, и глазами, пылающими алчным огнем, она всколыхнула в нем волну неприязни.
Почему он подчиняется ей, лопух безропотный? За что так жалеет? Она же сама создала эту жизнь: и уход отца, и нищету, и убогие кульки с крупой.
– Нет! – рыкнул он.
От неожиданности мать попятилась. Ее покладистый сын, ее главная опора в будущем, посмел вдруг повысить голос! Она заставила себя очнуться от наваждения и, уперев руки в бока, стала наступать на него.
– Я расшибаюсь в лепешку, – прошипела она, – пашу, словно проклятая, чтобы у сыночка все было. А он вырос и вздумал бездельничать? Мало старшие – твари неблагодарные…
– Мам!
– Что мам?! Что мам?! Целую жизнь только на вас и горбатилась, – она яростно потрясала в воздухе кулаком, – так хоть бы один помогал матери на старости лет! Нет. Разлетелись. Один пьет без продыху, другой на дряни женился, которая ни сына, ни внуков близко ко мне не подпускает!
– Ты сама виновата, – не сдержался Глеб.
– Я виновата?! Я?! – Мать вдруг разразилась рыданиями и, опершись руками о стол, стала сотрясаться в истерике.
Глеб обнял ее за плечи и усадил. Принес воды, напоил. Рыдания постепенно стихли, и он понял: сейчас или никогда. Иначе не успеет оглянуться, как окажется в гребаной будке охранника детского сада – кто-кто, а мать давно выучила его слабые места и научилась давить на жалость.
– Мам, мне учиться надо, – робко вступил он, присев с ней рядом.
– А десять лет ты чего делал?! – изумилась она. Слезы на глазах от удивления высохли.
– Я про институт говорю.
– На черта козе баян? – щеки на возмущенном лице покраснели. – Кто тебя еще пять лет-то кормить будет, дурак?!
– Работать начну. – Глеба порадовало уже то, что мать не вскочила с места и не ушла прочь, как она всегда делала, если разговор ей казался бессмысленным. – Мне сейчас только на билет до Москвы денег надо и на первое время.
– Что?!
– Это немного. – Опасаясь, что она не дослушает, Глеб зачастил: – Верну, заработаю. Я же не лось египетский! Поступлю, на работу устроюсь и…
– И на кого ж ты учиться собрался? – с ехидцей, которой он не заметил, спросила мать.
– На психолога.
– На кого?!
От смеха мать согнулась пополам, на глазах ее выступили слезы. Она хохотала от души, а Глеб, чтобы сдержать обиду, выстроил между нею и собой воображаемую стеклянную стену. Режущий звук ее голоса пропал, осталась только картинка: старая женщина, сотрясающаяся в страшных конвульсиях. И жалость к ней.
Искривившийся рот беззвучно зашамкал, и Глеб догадался, что мать о чем-то спросила. Он безразлично пожал плечами и позволил стеклянной стене рассыпаться.
– Я говорю, – голос ее прорезался, – где столько психов-то на вас на всех взять? Надькина дочь – на психолога, Иркина – на психолога. И эти дуры гордятся. Но ты-то мужик, не баба!
Зря он дал ей заговорить. Объяснять что-то бессмысленно: никогда не поймет.
– Я уже решил, – он заглянул ей в глаза.
– А как детский сад? – уловив в его голосе непривычную серьезность, она насторожилась.
– Я туда не устраивался.
– Ты что, – мать снова взвилась, – решил меня опозорить?! Сколько я Алевтине Васильевне в ножки кланялась, сколько тебя нахваливала. А ты теперь возьмешь и на работу не выйдешь?!
– Не выйду.
Мать отвесила ему пощечину костлявой рукой. Физической боли не было – он давно привык к ее выходкам. Но унижение, бессмысленное и постоянное, ощущалось сейчас особенно остро. Глеб молча уперся взглядом в стол.
– Как миленький, – цедила она сквозь зубы, – пойдешь на работу!
– Не надейся, – отчетливо возразил он, не поднимая глаз: не хотел видеть ее искаженное злобой лицо.
– Пойде-е-е-е-шь! – Она завизжала и стала стучать кулаками по столу. Тарелки, ложки, кружки заплясали как сумасшедшие.
Тяжело вздохнув, Глеб поднялся и направился к двери: не о чем говорить. Хорошо, что он еще в детстве научился отстраняться от ее истерик! Если бы не эта способность, мать давно загнала бы его в учреждение, где больными занимаются психиатры. А не психологи, как ей кажется.
Глеб вошел в свою комнату и плотно прикрыл за собой дверь. Но не успел он отойти от порога, как дверь, едва не слетев с петель, распахнулась от бешеного удара.
– Ты пойдешь на работу, – мать выплевывала слова, трясясь от ярости, – как сказано, так и будет!
– Я поеду учиться.
– Кому ты там нужен?!
– А здесь?
Не найдя что ответить, она сплюнула на пол.
– Денег не дам, – поставила ультиматум.
Глеб молча пожал плечами.
– И документы свои не получишь!!!
Развернувшись, она вылетела из комнаты со скоростью ястреба. Заперлась у себя в спальне и учинила возню с выдвиганием ящиков, хлопаньем дверец, грохотом ставнями.
У Глеба ком подступил к горлу. На что он надеялся, лось египетский?! Думал, что мать, которая долгие годы воспринимала его лишь как дармовую рабочую силу, вдруг задумается о будущем сына? Что отпустит поступать в Москву, ненавидя этот город всеми фибрами души потому, что в столицу сбежал от нее отец? Должен был понимать – без боя она не сдастся. Всю его жизнь давно распланировали, только самого его забыли спросить. И исправить ситуацию, кроме него, никто не сумеет. Надо бежать!
Что же еще делать, если он подыхает в собственном доме, ему нечем дышать? Даже если за безденежный проезд его схватят и посадят в тюрьму, это будет правильнее, чем подчиниться матери. Любая камера сейчас казалась Глебу лучшим убежищем, чем дом собственной родительницы.
Он велел себе набраться терпения и переждать. Не продолжать скандал, не вызывать у матери новых приступов ярости. Пусть перебесится и едет себе спокойно на рынок. В том, что рано или поздно мать уйдет, он не сомневался: небо может упасть на землю, а собранная клубника остаться непроданной не должна. Глеб взял с полки заветную книгу – между страниц пряталось несколько купюр, которые сумел с огромным трудом накопить. Он пересчитал потертые тысячи и расстроился: капитала хватало от силы на пару-тройку «Сникерсов». Конечно, он не собирался покупать эту дрянь – хватило бы на хлеб до Москвы!
Глеб переложил деньги в карман, и, чтобы убить время, сел на топчан с Мопассаном в руках и погрузился в чтение.
Очнулся он только в тот момент, когда за матерью захлопнулась входная дверь, а бедный Чарльз Форестье уже лежал при смерти в Каннах. Мысленно он продолжил историю, которую давно выучил наизусть: Милый друг женится на вдове Форестье, затем пойдет вверх по социальной лестнице – и все за счет женщин. Триумф Дюруа и ключевая фраза романа «Будущее принадлежит пройдохам» вызывали в нем смесь недоверия и любопытства. Наверное, Мопассан намеренно не дописал финал, чтобы читатель сам представил себе ту пропасть, в которую попадет Дюруа из-за заговоров и интриг. Рано или поздно, каким бы он ни был красавцем и дамским угодником, за чужое богатство придется платить. По крайней мере, Глебу всегда так казалось.
Он отложил книгу и подошел к зеркалу. Из затуманенной от старости глади на него смотрел невысокий крепкий юноша, а вовсе не «взрослый человек», как казалось ему с утра.
Черты лица – линии губ, подбородка – тонкие, даже изящные, нос аккуратный. Брови дугой. Глаза как у собаки: умные, добрые и печальные. Его внешность можно было бы даже назвать «смазливой», хотя сам он этого слова терпеть не мог, только вот торчащие в стороны уши портили все впечатление. Чтобы скрыть ужасные громадины, доставшиеся от матери, Глеб опасался коротко стричься. Но волосы у него был жесткие, словно конская грива, на голове все топорщилось. По утрам он вообще выглядел как персонаж диснеевского мультфильма после удара током и стоял над умывальником по сорок минут, сражаясь с непокорной растительностью.
Нет. Красавцем он не был. Не находил в себе ничего от мужественной привлекательности Дюруа, перед которым женщины млели.
Мать любила повторять, что Глеб похож на отца, скромно умалчивая про уши, маленький рост и много чего еще, явно доставшегося от нее. А вот с тем, что по характеру он пошел в родителя – мечтатель беспутный, – Глеб и не спорил. Без мечты это была бы не жизнь! И еще он втайне от матери радовался тому, что живет где-то человек, близкий ему по духу, а не только родной по плоти. Хотел его отыскать.
Жаль, конечно, что за столько лет отец не приехал ни разу, но Глеб все понимал: на месте папы и он бы не сунулся к бывшей жене, зато не забывал бы благодарить бога за то, что вовремя унес ноги. Между прочим, пора и ему о себе позаботиться.
Зная, что в запасе у него несколько часов, Глеб сначала собрал походный рюкзак, прихватив дедову плащ-палатку: неизвестно еще, где ночевать придется. Это на поезде одну ночь всего ехать, а на перекладных – пригородных электричках, да еще без денег, – может и неделя на дорогу уйти. Вот будет смешно, если он встретит свой восемнадцатый день рождения в вагоне или на вокзале. А как мечтал быть в этот день уже в Москве, рядом с отцом!
Сложив вещи и вытащив из-под кровати бережно собранное «богатство» – коллекцию из двенадцати банок консервов, Глеб отправился в сарай за инструментами. Он не сомневался, что дверь в свою спальню мать, уходя, заперла на ключ. Привычка у нее такая. Да и аттестат грозилась не отдать – значит, спрятала у себя в комнате, больше негде.
Вооружившись стамеской, он сдвинул язычок замка и остановился на пороге, думая, откуда бы начать поиски. Железная кровать, заваленная периной, как в сказке «Принцесса на горошине», и застеленная кружевным покрывалом. Резной стул. Старинный сундук. Платяной шкаф с вычурными узорами на дверцах. Вышитые занавески на окнах. Глеб в очередной раз удивился тому, насколько убранство «светелки» – салфеточки, кружавчики – противоречит истинному характеру матери.
Он подошел к шкафу, раскрыл дверцы. Юбки, блузки мышиного цвета, в которых она ходит на работу. Вот, пожалуйста, еще один персонаж: в детском саду она тише воды ниже травы, идеальная подчиненная – кроткая и исполнительная при начальстве. Он, когда случайно увидел мать рядом с заведующей, даже и не узнал ее. Совершенно другая женщина.
Интересно, как много масок одновременно может носить один человек? И забавней всего в случае матери – наличие отдельного карнавального наряда даже для собственной спальни.
Глеб открыл по очереди все дверцы шкафа, осмотрел полки и не заметил ничего похожего на документы. Куда она могла их деть? Разве что спрятать в сундук.
Со старинным замком пришлось повозиться: поддался он не сразу. Хорошо, пока дед был жив, Глеб постоянно торчал в его мастерской. По дереву вырезать научился, мебель простую делать. Даже часы чинить и замки собирать. Дед был на все руки мастер – сейчас таких уже нет, – а Глеб рад был сбежать от матери под его защиту. Так и вырос на верстаке, среди напильников и рубанков.
Кованая крышка сундука поднялась, и Глеб тут же понял, что не ошибся – вот она, сокровищница матери. Голубой отрез на платье, бог знает когда подаренный ей бабушкой. А ведь она уже семь лет как умерла. Пуховая шаль. Картонная коробка с фотографиями. Он не стал ее открывать: все снимки помнил наизусть. Библия. Новая ночная сорочка. Осторожно перекладывая добро из сундука на пол, он наконец добрался до самого дна и удивленно поднял брови – латаные-перелатаные чулки противного телесного цвета из хлопковых нитей, которые когда-то носила бабушка, были аккуратно свернуты и заткнуты по углам. Глеб двумя пальцами приподнял один чулок. Тот раскрутился, оказавшись неожиданно тяжелым, а в носке его обозначилось уплотнение. Не в силах справиться с любопытством, он сунул руку внутрь и застыл от изумления: скрученная и перемотанная резинками тугая пачка денег показалась на божий свет…
Глеб пересчитывал, пересчитывал. В каждом из шести чулок лежало по плотной пачке. Это же миллионы! Полный трындец. Откуда такие деньги?! Не то что машину – квартиру, наверное, в их городишке купить можно.
Желания заметались, мысли запрыгали. Дорога в Москву, учеба, безбедная жизнь – это так просто, так близко! Оденется наконец как человек, а то на экзамены вступительные идти даже не в чем. Не в этом же гребаном костюме, который тянется во все стороны и выглядит уже так, словно побывал на помойке! Комнату снимет – общежитие еще неизвестно когда дадут. Потом, конечно, заработает и все до последней тысячи вернет. Разве нельзя у родной матери взять взаймы?!
Можно, конечно! Можно! Не чужие ведь люди.
Но… Взаймы – это значит по согласию обеих сторон. А мать ясно дала понять, что денег ему не даст. Украсть?
Радужные картины будущего запрыгали перед глазами, затемненные угрызениями совести. Но учиться-то надо? Надо. Родители детям обязаны помогать? До совершеннолетия – да. О будущем необходимо позаботиться? Обязательно! Он же и будет кормить мать, когда она выйдет на пенсию.
На все вопросы, возникавшие в голове, Глеб тоже отвечал положительно и все равно никак не мог сделать решающий шаг. Египетский лось!
А вдруг эти деньжищи принадлежат не ей?! Кто-то передал их на хранение, вот и все!
Глеб с облегчением вздохнул – дилемма разрешилась сама собой. И правда, откуда у матери такая невероятная сумма? Если бы и была, разве стала бы она питаться пустой кашей, покупать у кооперативщиков и на рынке грошовую одежду, отказывать себе во всех удовольствиях? Взять хотя бы маринованные грибы – мать их так любит. А сама никогда не ест, все на продажу несет. Одну-единственную банку на Новый год открывает, и все. Бред! Конечно, это чужие деньги.
Глеб разложил все по стопкам, как было. Скрутил в тугие свертки, перетянул резинками и рассовал по чулкам. Последнюю пачку он долго рассматривал и крутил в руках – очень хотелось вытащить несколько купюр, купить билет и спокойно доехать до Москвы, – но потом решительно сунул на место и ее. Не надо! Кто его знает, что это вообще за деньги. Доберется он сам.
Сундук снова наполнился вещами, а аттестата так и не было видно. Глеб бросил встревоженный взгляд на будильник, затаившийся под кроватью: матери не было дома уже полтора часа. Еще минут тридцать, максимум час, и она вернется. К этому времени быть его здесь не должно: он или найдет свой документ, или уедет так, без него. Но как же без этой бумажки поступать в институт?!
Глеб стал перетряхивать вещи заново. На этот раз он не просто вытаскивал их из сундука, а разворачивал, распаковывал. И, вывалив на пол содержимое коробки с фотографиями, просиял. Вот, оказывается, куда мать все упрятала! И свидетельство о рождении, и аттестат. Еще какие-то письма. Мельком взглянув на конверт, Глеб обомлел, увидев на нем имя отца. Так, значит, папа писал, а мать от него это скрывала?!
Отложив письма и документы в сторону, он стал торопливо запихивать весь остальной скарб на место, лихорадочно размышляя над тем, как поступить с конвертом. Ему нужно было прочесть, что писал матери отец! Понять, что он за человек. Он имеет право знать!
Все, времени больше нельзя терять ни минуты: мать, если застанет его, поднимет нечеловеческий хай и тут же упечет сына в будку. Захлопнув сундук, Глеб подхватил бумаги и выскочил за дверь.
Полчаса спустя он уже был на вокзале. План в голове сложился быстро: поезд дальнего следования ему заведомо не подходит – там «зайца» вычислят еще до отправления. Значит, надо пробраться в электричку, которая идет до любой станции в направлении Москвы. Семь-восемь пересадок, и он будет спасен.
Глава 2
– Сереж, ты на аперитив что-нибудь будешь?
– Водки плесни.
– Сере-е-еж, – пропела жена, нахмурив брови и сложив губки бантиком, – херес, вермут, кампари, ракия, абсент…
– А водки нет?
– У-у-у, – она обиженно тряхнула роскошной гривой, – какой же ты крейзи. Это не пьют перед едой!
– Ладно, – Сергей смирился, – неси свой абсент.
Он сел в глубокое кресло перед камином, а Света упорхнула к бару. Все-таки водка сейчас была бы лучше: надо отвлечься. Рабочие неурядицы скоро загонят его в гроб. Уже несколько месяцев компания балансирует на грани, и никакого просвета.
Через минуту жена вернулась с серебряным подносом, на котором стояло два хрустальных бокала. На дне того, что поменьше, едва просматривалось несколько капель зеленой жидкости, а на краю красовалась ажурная треугольная ложечка и на ней, в свою очередь, кусочек сахара. Сергей поморщился, глядя на чопорную пирамиду. Во втором, большем бокале оказалась вода. Света присела перед журнальным столиком, поставила на него поднос и с видом начинающего иллюзиониста начала переливать воду через сахар в абсент. Благородная зелень нектара превратилась в мутную белизну жуткого пойла.
Сергей выругался про себя: это все теща. Кто ее просил привозить Светке из Англии целую кипу светских журналов и кучу непонятного назначения прибамбасов? Теперь целый месяц, пока ей не надоест, они будут играть в «высшее общество».
– Вот, – торжественно провозгласила она и протянула мужу бокал.
– Спасибо, – пробурчал он себе под нос и, зажмурившись, выпил.
– Как? – с любопытством заглянула жена ему в лицо.
– Хорошо, – вкус сахарного сиропа неприятно саднил горло, – где ты такое вычитала?
– В британском «Tatler», – глаза ее загорелись, – я даже не знала! Абсент еще можно пить…
– Светик, – он сделал лицо мучимого голодом человека, – сходи, киска, уточни про ужин. Есть очень хочется.
– Да, дорогой.
Она упорхнула со счастливой улыбкой на пухлых губах, а Сергей, прокашлявшись, встал и направился к бару. С его женой разве дождешься, когда тебе выпить нальют?! Человек измотался как черт на работе, голоден, словно волк, а приходится самому о себе заботиться. Абсент так абсент. Но зачем его водой-то с сахаром портить? И ведь ничего ей не объяснишь.
– Водки плесни.
– Сере-е-еж, – пропела жена, нахмурив брови и сложив губки бантиком, – херес, вермут, кампари, ракия, абсент…
– А водки нет?
– У-у-у, – она обиженно тряхнула роскошной гривой, – какой же ты крейзи. Это не пьют перед едой!
– Ладно, – Сергей смирился, – неси свой абсент.
Он сел в глубокое кресло перед камином, а Света упорхнула к бару. Все-таки водка сейчас была бы лучше: надо отвлечься. Рабочие неурядицы скоро загонят его в гроб. Уже несколько месяцев компания балансирует на грани, и никакого просвета.
Через минуту жена вернулась с серебряным подносом, на котором стояло два хрустальных бокала. На дне того, что поменьше, едва просматривалось несколько капель зеленой жидкости, а на краю красовалась ажурная треугольная ложечка и на ней, в свою очередь, кусочек сахара. Сергей поморщился, глядя на чопорную пирамиду. Во втором, большем бокале оказалась вода. Света присела перед журнальным столиком, поставила на него поднос и с видом начинающего иллюзиониста начала переливать воду через сахар в абсент. Благородная зелень нектара превратилась в мутную белизну жуткого пойла.
Сергей выругался про себя: это все теща. Кто ее просил привозить Светке из Англии целую кипу светских журналов и кучу непонятного назначения прибамбасов? Теперь целый месяц, пока ей не надоест, они будут играть в «высшее общество».
– Вот, – торжественно провозгласила она и протянула мужу бокал.
– Спасибо, – пробурчал он себе под нос и, зажмурившись, выпил.
– Как? – с любопытством заглянула жена ему в лицо.
– Хорошо, – вкус сахарного сиропа неприятно саднил горло, – где ты такое вычитала?
– В британском «Tatler», – глаза ее загорелись, – я даже не знала! Абсент еще можно пить…
– Светик, – он сделал лицо мучимого голодом человека, – сходи, киска, уточни про ужин. Есть очень хочется.
– Да, дорогой.
Она упорхнула со счастливой улыбкой на пухлых губах, а Сергей, прокашлявшись, встал и направился к бару. С его женой разве дождешься, когда тебе выпить нальют?! Человек измотался как черт на работе, голоден, словно волк, а приходится самому о себе заботиться. Абсент так абсент. Но зачем его водой-то с сахаром портить? И ведь ничего ей не объяснишь.