Дик Филип. Когда наступит прошлый год

   – Откуда взялся этот йот-йот-сто восемьдесят? Ты, кажется, говорил что-то про Германию. У меня есть свои связи в государственных и частных фармацевтических фирмах этой страны. Там никто ни словом не обмолвился о чем-либо под названием йот-йот-сто восемьдесят.
   Он язвительно улыбнулся, ожидая ответа.
   – По-моему, это какие-то отходы, Хастингс, – пожал плечами Крис. – Какая разница?
   Плаут не хуже других знал, что в данных обстоятельствах не может и не обязан ничего гарантировать.
   – Или он вовсе не из Германии, – сказал Хастингс и едва заметно кивнул. – Понятно. Не может ли так называемый йот-йот-сто восемьдесят, или, если кому-то больше нравится, фрогедадрин, иметь внеземное происхождение?
   – Не знаю, Марм, – помолчав, ответил Крис. – Понятия не имею.
   Хастингс обратился ко всем менторским строгим тоном:
   – Истории известны примеры внеземных наркотиков, запрещенных законом. Ни один из них не сыграл особой роли. Обычно их вырабатывали из марсианской флоры, иногда из ганимедских лишайников. Думаю, вы про них слышали. Вы все производите впечатление людей, достаточно информированных в данной области, как оно и должно быть. – Губы его растянулись в улыбке, но глаза за стеклами очков без оправы оставались холодными, словно у рыбы. – По крайней мере, вам достаточно сведений о происхождении йот-йот-сто восемьдесят, за который вы заплатили этому человеку пятьдесят американских долларов.
   – Мне достаточно, – ни с того ни с сего заявил Саймон Илд. – Впрочем, уже слишком поздно. Мы заплатили Крису и проглотили капсулы.
   – Верно, – рассудительно кивнул Хастингс и уселся в одно из шатающихся мягких кресел Криса. – Вы уже чувствуете какие-то перемены? Пожалуйста, говорите, как только что-то начнет происходить. – Он посмотрел на Кэтрин Свитсент. – Твои соски за мной наблюдают или мне это только кажется? Так или иначе, но я очень неловко себя чувствую.
   – Честно говоря, я уже что-то ощущаю, Хастингс, – напряженно проговорил Крис Плаут и облизал губы. – Прошу прощения, но… на самом деле я тут один. Со мной нет никого из вас.
   Марм Хастингс внимательно посмотрел на него.
   – Да, – продолжал Крис. – Я совсем один в квартире. Никого из вас тут нет. Зато есть книги, кресла и все остальное. Собственно, кому я все это говорю? Вы мне как-то ответили?
   Плаут огляделся по сторонам, но ясно было, что он не видел никого из них.
   – Мои соски не смотрят ни на тебя, ни на кого другого, – заявила Кэти Хастингсу.
   – Ничего не слышу. – В голосе Криса чувствовалась паника. – Ответьте мне!
   – Мы здесь, – сказал Саймон Илд и захихикал.
   – Пожалуйста, – умоляюще простонал Крис. – Скажите что-нибудь. Я вижу только безжизненные тени, одни мертвые предметы. Это лишь начало. Я даже боюсь подумать, что будет дальше. Оно все еще продолжается.
   Марм Хастингс положил руку на плечо Криса Плаута. Она прошла сквозь тело.
   – Что ж, это стоило пятидесяти долларов, – тихо и бесстрастно произнесла Кэти, подходя к Крису.
   – Лучше не пытайся, – мягко посоветовал ей Хастингс.
   – А я попытаюсь, – ответила она, прошла сквозь Криса Плаута, но по другую сторону не появилась, попросту исчезла.
   Остался только Плаут, который продолжал скулить, чтобы ему ответили, размахивал руками в поисках товарищей, увидеть которых он уже не мог.
   «Изоляция, – подумал Брюс Химмель. – Каждый из нас отрезан от остальных. Кошмар. Но… это пройдет. Разве не так?»
   Пока что он не был в этом уверен. А ведь для него все только начиналось.
 
   – Эти боли! – простонал Генеральный секретарь ООН Джино Молинари, снова лежа на огромном красном диване ручной работы в гостиной апартаментов Вирджила Эккермана в Ваш-35. – Обычно они больше всего беспокоят меня по ночам. – Он закрыл глаза, его большое мясистое лицо уныло обмякло, небритые щеки дрожали. – Меня уже обследовали. Мой официальный врач – доктор Тигарден. Меня подвергли тщательному обследованию, обращая особое внимание на злокачественную опухоль.
   «Он цитирует по памяти, – подумал Эрик. – Обычно Моль так не говорит. Он этим просто поглощен, проделывал этот ритуал тысячи раз с тысячами врачей и все равно до сих пор страдает».
   – Злокачественную опухоль не обнаружили, – добавил Молинари. – Этот факт можно считать установленным.
   Его слова выглядели сатирой на помпезный врачебный жаргон. Моль откровенно ненавидел медиков, поскольку они ничем не могли ему помочь.
   – Самый частый диагноз – острый гастрит, спазм предсердного клапана или даже истерическое воспроизведение родовых болей моей жены, которые она испытала три года назад. Незадолго до своей смерти, – вполголоса закончил он.
   – Как выглядит ваша диета? – спросил Эрик.
   Моль устало открыл глаза.
   – Диета? Я ничего не ем, доктор, питаюсь воздухом. Разве вы не читали об этом в гомеогазетах? В отличие от вас, простых смертных, я не нуждаюсь в пище. Я другой.
   В голосе его звучала неподдельная грусть.
   – Такое состояние мешает вам исполнять свои обязанности? – спросил Эрик.
   Моль испытующе посмотрел на него.
   – Вы считаете, что оно имеет психосоматическую природу, как утверждает вышедшая из моды лженаука, пытавшаяся взвалить на людей моральную ответственность за их болезни?
   Он со злостью сплюнул. Лицо Генсека исказилось и напряглось, словно что-то распирало его изнутри.
   – Что я прячусь от своих обязанностей? Послушайте, доктор, они остаются со мной точно так же, как и боль. Можно ли это назвать дополнительным психологическим преимуществом?
   – Нет, – согласился Эрик. – Впрочем, так или иначе, у меня нет квалификации в области психосоматической медицины. Вам следует обратиться к…
   – Уже обращался, – ответил Моль.
   Неожиданно он неуклюже поднялся на ноги, пошатнулся и встал перед доктором Свитсентом.
   – Позовите сюда Вирджила. Вам нет никакого смысла тратить на меня время. Впрочем, я тоже не испытываю ни малейшего желания подвергаться допросу. Мне это безразлично.
   Он неуверенно направился к двери, подтягивая обвисшие брюки.
   – Надеюсь, вы понимаете, господин секретарь, что существует возможность удалить желудок, – сказал Эрик. – В любой момент. На его место можно пересадить искусственный. Операция простая, она почти всегда удается. Я не знаю историю вашего случая. Мне не следовало бы этого говорить, но вполне возможно, что вскоре вам все же придется подвергнуться операции замены желудка. Несмотря на риск.
   Эрик был уверен, что Молинари выживет. Страхи Джино носили явно выраженный характер фобии.
   – Ни в коем случае, – спокойно ответил тот. – Ничего мне не придется. Таков мой выбор. Вместо этого я могу умереть.
   Эрик вытаращил глаза.
   – Само собой, – продолжал Молинари. – Несмотря на мой пост Генерального секретаря ООН. Вам не приходило в голову, что я хочу умереть? Вдруг эти боли, прогрессирующее физическое или психосоматическое недомогание станут для меня выходом? Я не хочу больше жить. Возможно. Кто знает? Какая кому разница? Но к черту все это.
   Он распахнул настежь дверь в коридор и неожиданно крикнул громким и сильным голосом:
   – Вирджил! Ради всего святого, давай нальем и начнем наше мероприятие. Вы знали, что это вечеринка? – бросил он через плечо Эрику. – Могу поклясться, старик убедил вас в том, что здесь состоится серьезное совещание по решению политических, военных и экономических проблем Земли. Через полчаса.
   Он широко улыбнулся, продемонстрировав большие белые зубы.
   – Честно говоря, я рад, что это всего лишь вечеринка, – ответил Эрик.
   Разговор с Молинари оказался для него столь же труден, как и для самого Джино. Однако интуиция подсказывала ему, что Вирджил Эккерман этого просто так не оставит. Тот хотел что-то сделать для Моля, желал облегчить его страдания, и на это у него имелись вполне практичные причины.
   Уход Джино Молинари означал конец власти Вирджила в корпорации. Управление экономическим комплексом Земли было ключевым для представителей Френекси, имевших, вероятно, тщательно разработанные политические планы.
   Вирджил Эккерман был умным бизнесменом.
   – Сколько вам платит этот старый фрукт? – вдруг спросил Молинари.
   – Очень… очень много, – удивленно ответил Эрик.
   – Он разговаривал со мной о вас, – сказал Молинари, смерив его взглядом. – Перед этой встречей. Сообщил мне, что вы прекрасный специалист. Мол, благодаря вам он живет намного дольше положенного, и все такое прочее.
   Оба улыбнулись.
   – Чего хотите выпить, доктор? Мне все нравится. Еще я люблю котлеты, мексиканскую кухню, ребрышки и жареные креветки с хреном и горчицей… Услаждаю свой желудок.
   – Бурбон, – решил Эрик.
   В комнату вошел какой-то человек и бросил взгляд на доктора. У него было серое, мрачное лицо, и Свитсент понял, что это один из сотрудников охраны Моля.
   – Это Том Йохансон, – пояснил Генсек. – Он поддерживает во мне жизнь. Таков мой доктор, Эрик Свитсент. Но для этого ему служит пистолет. Покажи доктору свою пушку, Том. Докажи ему, что можешь грохнуть любого, в любой момент и с любого расстояния. Прикончи Вирджила, когда он появится в коридоре. Выстрели ему прямо в сердце. Потом доктор сможет вставить ему новое. Сколько на это требуется времени? Десять, пятнадцать минут? – Моль громко рассмеялся и кивнул Йохансону. – Том, закрой дверь.
   Телохранитель исполнил приказ. Моль встал напротив Эрика.
   – Послушайте, доктор. Я хотел бы вас кое о чем спросить. Предположим, вы начали бы меня оперировать, удалили бы старый желудок, поставили новый – и что-то вдруг не вышло. Мне не было бы больно, верно? Ведь я был бы без сознания. Могли бы вы это сделать? – Он пристально смотрел Эрику в глаза. – Понимаете, о чем я? Вижу, что понимаете.
   Позади них стоял у закрытой двери невозмутимый охранник, никого не впуская и не давая посторонним услышать этот в высшей степени доверительный разговор.
   – Зачем? – помолчав, спросил Эрик. – Не лучше ли просто воспользоваться «люгер-магнумом» Йохансона? Раз вы этого хотите…
   – Сам не знаю зачем, – ответил Моль. – Похоже, без всяких на то причин. Может, из-за смерти жены. Скажем так, из-за возложенных на меня обязанностей, с которыми я, по мнению многих, не справляюсь. Я с этим не согласен, но они не понимают всех сторон ситуации. И еще я просто устал, – признался он.
   – Это можно было бы сделать, – сказал Эрик чистую правду.
   – Вы могли бы?
   Глаза его, по-прежнему смотревшие на медика, вспыхнули. Шли секунды.
   – Да, мог бы.
   У Эрика имелись довольно своеобразные взгляды на самоубийство. Несмотря на врачебный кодекс, этическую основу медицины, он, опираясь на собственный опыт, был убежден в том, что если кто-то хочет умереть, то у него есть на это полное право. Доктор не мог, даже не пытался рационально обосновать подобное убеждение. Данный тезис казался ему очевидным сам по себе. Он не знал никаких свидетельств в пользу того, что жизнь есть благо. Возможно, для некоторых так оно и было, для других же – однозначно нет.
   Для Джино Молинари жизнь стала кошмаром. Этот человек был болен, его мучили угрызения совести, угнетала огромная, по-настоящему безнадежная ответственность. Его собственный народ, земляне, не питал к нему доверия, не пользовался он уважением также и у жителей Лилистара. К этому прибавлялись личные проблемы, начиная с внезапной смерти жены и заканчивая болями в желудке.
   Эрик понял, что это, похоже, еще не все. Оставались некие факторы, известные только Молю, решающие, о которых он не собирался никому говорить.
   – Так вы сделали бы это? – спросил Молинари.
   Эрик долго молчал, наконец ответил:
   – Да, сделал бы. Это должен быть договор между нами двоими. Вы меня попросите, я исполню просьбу, и на этом все закончится. Это было бы исключительно наше дело.
   – Да, – кивнул Моль, и на его лице отобразилось облегчение.
   Он слегка расслабился, обрел минутное спокойствие.
   – Теперь я понимаю, почему Вирджил вас рекомендовал.
   – Однажды я хотел сделать это с собой, – признался Эрик. – Совсем недавно.
   Моль резко обернулся и уставился на доктора столь пронзительным взглядом, что тот будто прошил его насквозь, вонзился в самые глубины души.
   – В самом деле? – спросил Джино.
   – Да, – кивнул врач.
   «Потому-то я и могу тебя понять, поставить себя на твое место, даже не зная точных причин», – подумал он.
   – Но я хочу знать причины, – сказал Моль.
   Его слова настолько напомнили Свитсенту телепатическое чтение мыслей, что он остолбенел, не в силах отвести взгляд от проницательных глаз собеседника. Внезапно он понял, что Генсек вовсе не обладал никакими парапсихологическими способностями. Дело было совсем в другом.
   Моль протянул руку, Эрик машинально ее пожал и почувствовал, что не может освободиться. Джино не отпускал его ладонь, сжимал ее так, что боль пронизывала до самого плеча. Молинари пытался лучше к нему приглядеться, понять все, что только удастся, как еще недавно Филлис Эккерман. Но он не придумывал никаких гладких, простых теорий. Ему нужна была правда, причем высказанная самим Эриком Свитсентом.
   Эрик вынужден был рассказать Молю, что случилось. У него просто не оставалось другого выхода.
   Речь в данном случае шла, в общем-то, о мелочи. Если бы доктор кому-нибудь об этом рассказал – а он никогда не был настолько глуп, чтобы излагать эту историю хоть кому-то, – его совершенно справедливо сочли бы идиотом. Или, что еще хуже, душевнобольным.
   – Речь идет об одном случае с…
   – Вашей женой, – закончил Моль, не отводя взгляда от Эрика и не отпуская его руку.
   – Да, – кивнул медик. – И с моими видеозаписями превосходного комика середины двадцатого века Джонатана Винтерса.
   Именно эта коллекция послужила поводом для того, чтобы впервые пригласить к себе Кэти Лингром, которая выразила желание зайти к нему домой и посмотреть несколько сцен.
   – Из самого факта наличия у вас этих записей она сделала некие психологические выводы, – сказал Моль. – Нечто значительное о вашей личности.
   – Да, – снова мрачно кивнул Эрик.
   Кэти, свернувшись клубочком, провела вечер в его гостиной, длинноногая и гладкая как кошка, с обнаженными грудями, покрашенными модным тогда зеленым лаком.
   Она не сводила взгляда с экрана, конечно, смеялась – разве можно было удержаться? – а потом задумчиво проговорила:
   «Знаешь, этот Винтерс обладал великим талантом играть свои роли. Входя в образ, он почти полностью в него погружался. Будто в самом деле верил, что становится кем-то другим».
   «Это плохо?» – спросил Эрик.
   «Нет. Но это объясняет, почему тебя привлекает Винтерс».
   Кэти обняла ладонями влажное, холодное стекло бокала. Ее длинные ресницы задумчиво опустились.
   «Из-за той части его личности, которая никогда не погружается ни в какую роль. Это означает, что ты сопротивляешься жизни, роли, которую в ней играешь – хирурга-трансплантолога. Некая детская, подсознательная часть тебя не желает присоединяться к остальному человеческому обществу».
   «И что, это плохо?»
   Он пытался шутить, старался даже тогда перевести скучный разговор в более веселое русло, которое отчетливо рисовалось в его воображении, когда он смотрел на ее чистые обнаженные бледно-зеленые груди, будто излучавшие собственное сияние.
   «Это обман», – заявила Кэти.
   При этих ее словах он внутренне застонал – впрочем, и теперь тоже.
   «Ты обманываешь других, – продолжала Кэти. – Например, меня».
   К счастью, тогда она над ним сжалилась и сменила тему, за что он был ей благодарен. Но все же почему это его так взволновало?
   Позже, после свадьбы, Кэти решительно потребовала, чтобы он держал коллекцию видеозаписей у себя в кабинете, а не в общей части квартиры. Она заявляла, что они каким-то образом ее раздражают, но не знала или, по крайней мере, не говорила, почему именно. Когда вечерами Эрик ощущал давнее желание посмотреть фрагмент выступления Винтерса, Кэти всегда жаловалась.
   – Почему? – спросил Моль.
   Эрик не знал. Он не понимал этого ни тогда, ни теперь. Однако это был зловещий знак. Муж замечал отвращение, которое испытывала жена, но не улавливал его смысла. Невозможность понять то, что происходит в его собственной супружеской жизни, крайне беспокоила Свитсента.
   Тем временем благодаря ходатайству Кэти он получил работу у Вирджила Эккермана. Жена дала ему возможность совершить большой скачок в общественной и экономической иерархии. Он, естественно, был ей благодарен, как же иначе? Доктор смог удовлетворить все свои амбиции.
   Способ их реализации не казался ему существенным. Многие жены помогали мужьям на очередных трудных этапах карьеры, и наоборот. Но все же…
   Кэти это не давало покоя. Даже при том, что это была ее собственная идея.
   – Так это она устроила вас на ту работу? – нахмурившись, спросил Моль. – А потом постоянно об этом напоминала? Кажется, я уже очень хорошо понимаю.
   Он начал хмуро ковыряться в зубах.
   – Однажды ночью, в постели… – Эрик замолчал, не в силах продолжать.
   Речь шла об очень личном и страшно неприятном.
   – Я хочу знать остальное, – заявил Джино.
   Доктор пожал плечами.
   – Ну… она сказала что-то насчет того, что сыта по горло этим цирком, в котором мы торчим. Под цирком она понимала, естественно, мою работу.
   Кэти лежала в постели. Ее волосы падали на плечи. Тогда они у нее были намного длиннее, чем теперь.
   «Ты женился на мне затем, чтобы получить работу, – сказала она. – Сам ты не справляешься, а мужчина должен быть самостоятельным».
   Глаза ее наполнились слезами. Она уткнулась лицом в подушку и расплакалась или, по крайней мере, притворилась, что плачет.
   «Не справляюсь?» – растерянно переспросил Эрик.
   – Вы не поднимаетесь выше, – прервал его Моль. – Не ищете лучшей работы. Именно это имеют в виду, когда говорят нечто подобное.
   «Но я люблю свою работу», – сказал тогда Свитсент.
   «То есть тебе вполне достаточно создавать впечатление успешного человека, которым ты на самом деле не являешься, – сдавленно проговорила Кэти, шмыгнула носом и добавила: – Да и в постели ты ужасен».
   Он встал, прошел в гостиную, немного посидел там в одиночестве, а затем машинально направился в кабинет и поставил в проигрыватель одну из своих драгоценных кассет с Джонни Винтерсом. Какое-то время доктор сидел с несчастным видом, глядя, как Джонни меняет шляпу за шляпой, каждый раз становясь совершенно другим человеком. И тут…
   В дверях появилась Кэти, изящная, обнаженная и стройная. Лицо ее исказила гримаса.
   «Ты нашел ее?»
   «Что нашел?» – Он выключил проигрыватель.
   «Кассету, которую я уничтожила», – заявила она.
   Он смотрел на нее, не в силах осознать услышанное.
   «Несколько дней назад, – вызывающе бросила она. – Я была одна в квартире. Мне стало грустно – ты занимался какими-то глупостями у Вирджила, – и я поставила какую-то кассету, как надо, точно по инструкции. Но что-то пошло не так, и запись стерлась».
   – В таких ситуациях говорят, что не случилось ничего страшного, – мрачно пробормотал Моль.
   Эрик об этом знал, как тогда, так и теперь, но все же спросил сдавленным хриплым голосом:
   «Какая это была кассета?»
   «Не помню».
   «Какая, черт бы тебя побрал?» – заорал он, теряя терпение, метнулся к полке, достал первую попавшуюся коробку, открыл ее и сразу же понес к проигрывателю.
   «Я знала, что твои видеозаписи значат для тебя больше, чем я. Так было всегда», – бесстрастно заявила Кэти и окинула его взглядом, полным презрения.
   «Скажи мне, какая это была кассета! – умолял он. – Пожалуйста!»
   – Конечно, она вам этого не сказала, – задумчиво проговорил Моль. – Именно это ей и было нужно. Вам пришлось бы просматривать каждую кассету, чтобы обнаружить испорченную. Несколько дней просидеть за проигрывателем. Чертовски хитрая дамочка!
   «Нет, – тихо проговорила Кэти, и лицо ее снова исказилось, на этот раз от ненависти к Эрику. – Я рада, что поступила так. Знаешь, что я собираюсь сделать дальше? Уничтожить их все».
   Он тупо уставился на нее.
   «Ты этого заслуживаешь, – продолжала жена. – Поскольку скрывал правду и не дарил мне всю свою любовь. Твое место здесь, где ты мечешься, словно зверь, охваченный паникой. Только посмотри на себя! Как же ты жалок! Весь трясешься и вот-вот разрыдаешься. Все из-за того, что кто-то стер одну из твоих невероятно важных кассет».
   «Но это мое хобби, – возразил он. – Увлечение всей жизни».
   «Как манная каша для младенца».
   «Их нельзя восстановить. Некоторые из них есть только у меня в единственном экземпляре. Например, шоу Джека Паара».
   «Ну и что с того? Знаешь что, Эрик? Ты сам-то на самом деле понимаешь, почему тебе нравится разглядывать мужиков по видео?»
   Моль что-то проворчал. Его мясистое одутловатое лицо дрогнуло.
   «Потому что ты педик», – заявила Кэти.
   – Ох, – пробормотал Моль и моргнул.
   «Ты на самом деле гомосексуалист. Честно говоря, сомневаюсь, что ты сам это осознаешь, но так оно и есть. Посмотри на меня, ну же! Вот же я – весьма привлекательная женщина, доступная тебе в любое время дня и ночи».
   – Причем бесплатно, – язвительно заметил Моль.
   «Тем не менее ты сидишь с этими кассетами, вместо того чтобы трахаться со мной в спальне. Искренне надеюсь, что стерла именно ту кассету. – Она замолчала и повернулась к нему спиной. – Спокойной ночи. Приятных игр с самим собой».
   В это трудно было поверить, но голос ее звучал совершенно спокойно. Она повернулась и направилась по коридору – стройная, белая, нагая, спиной к нему. Эрик вскочил и бросился к ней, протягивая руки. Он догнал Кэти, крепко схватил ее, сжал пальцами мягкие руки и развернул лицом к себе.
   Она смотрела ему в лицо и удивленно моргала.
   «Я тебя…» – начал он, но тут же замолчал.
   Доктор хотел сказать: «Я тебя убью».
   Но холодная и рациональная часть его личности, скрытая где-то в глубинах разума, прошептала хладнокровный приказ: «Не говори так. Если скажешь – ты у нее в руках. Она никогда тебе этого не простит, будет мучить до конца жизни. Этой женщине нельзя причинять боль, ибо она умеет делать то же самое в тысячу раз лучше. Да, именно в этом состоит ее искусство – в числе прочих».
   «Отпусти меня». – Ее глаза туманно блеснули.
   Он отпустил.
   Кэти немного помолчала, потерла руку и сказала:
   «Эта коллекция видеозаписей должна исчезнуть из нашей квартиры до завтрашнего вечера. В противном случае между нами все кончено, Эрик».
   «Хорошо», – кивнул он.
   «Это еще не все, – продолжала Кэти. – Ты должен найти лучше оплачиваемую работу в какой-нибудь другой фирме. Чтобы я не спотыкалась о тебя на каждом шагу. А потом… посмотрим. Может, нам удастся жить друг с другом на новых условиях, более справедливых для меня. Так, чтобы ты мог обращать больше внимания на мои потребности, а не только на свои собственные».
   Удивительно, но она идеально владела собой, что было достойно восхищения.
   – Вы избавились от кассет? – спросил Моль.
   Эрик кивнул.
   – И в течение нескольких последующих лет прикладывали все усилия, чтобы справиться со своей ненавистью к жене?
   Доктор снова кивнул.
   – Ненависть к ней превратилась в такое же отношение к самому себе, – продолжал Джино. – Поскольку вы не в силах были вынести даже мысли о том, что боитесь одной-единственной женщины, очень могущественной личности. Заметьте, я говорю «личности», а не «женщины».
   – Все эти удары ниже пояса, – начал Эрик. – Стертая кассета…
   – Удар ниже пояса заключался не в том, что она стерла кассету, а в том, что не хотела говорить, какую именно, – перебил его Генсек. – Кроме того, она явно дала вам понять, что это доставляет ей радость. Если бы жена извинялась… Но такие люди, подобные женщины, никогда не просят прощения. Ни за что. – Он помолчал. – Бросить ее вы не можете.
   – Мы спаяны друг с другом, – сказал Эрик. – Что случилось, то случилось.
   «Мы причиняли друг другу боль по ночам, когда никто не мог вмешаться, подслушать и прийти на помощь, – подумал Эрик. – Нам обоим нужна поддержка, ибо это никогда не кончится. Ситуация будет лишь ухудшаться, разъедать нас все сильнее, пока наконец милосердная судьба…»
   Но это могло длиться в течение многих лет.
   Поэтому Эрик понимал желание смерти, которое испытывал Джино Молинари. Так же как и Генеральный секретарь, он мог представить ее как освобождение, единственное надежное избавление, которое существовало. А может, и не существовало никакого избавления – если учесть невежество, привычки и глупость всех людей, имевших к тому отношение, а также вневременную натуру человечества.
   Собственно говоря, Эрик почувствовал, что его с Молинари связывает много общего.
   – Один из нас испытывает невыносимые страдания в личной сфере, прячется от широкой общественности, пытается стать маленьким и незаметным. – Собеседник словно прочитал его мысли. – Второй страдает публично, в величественном римском стиле, словно пронзенный копьем умирающий бог. Удивительно. Полная противоположность. Микро– и макрокосмос.
   Эрик кивнул.
   – Во всяком случае, я лишь делаю вам еще хуже, – заявил Моль, отпустил руку Эрика и хлопнул его по плечу. – Прошу прощения, доктор Свитсент, давайте сменим тему. Открой дверь, мы закончили, – велел он телохранителю.
   – Одну минуту, – сказал Эрик, хотя и не знал, что говорить дальше.
   Его выручил Джино.