Скачка была проиграна, что не стало большим сюрпризом ни для меня, ни для тех немногих зрителей, кто еще оставался на трибунах.
   Возможно, лошадь подо мной вдруг уловила эту перемену в настроении наездника – резкий переход от возбуждения и радостного ожидания к унынию и разочарованию. Или же животное просто перестало концентрироваться на поставленной перед ним задаче, как и жокей, который мысленно уже прикидывал, как будет выступать на скачках завтра и есть ли у него шансы на успех.
   Каковы бы ни были причины, но только что галопировала моя лошадка безмятежно и ровно, хоть и не слишком шустро, а в следующую секунду споткнулась и упала, точно подстреленная.
   Я сам видел все это в телевизионной записи. Шансов у меня не было.
   При падении меня катапультировало из седла, я пролетел вдоль шеи лошади и рухнул на землю головой вперед. Очнулся я только через два дня в отделении нейрохирургии и повреждений спинного мозга больницы Френчей, что в Бристоле, очнулся с чудовищной головной болью и металлическим приспособлением под названием «нимб», в буквальном смысле слова «ввинченным» мне в черепную коробку.
   Затем последовали три мучительных месяца, и вот наконец «нимб» разрешили снять. И я уже намеревался начать приводить себя в спортивную форму, собираясь вновь усесться в седло, но все мои надежды обратила в прах специальная медицинская комиссия, решившая, что вернуться на скачки мне уже не суждено никогда. «Слишком рискованно, – сказали они. – Еще одно падение на голову может оказаться фатальным». Я спорил, пытался доказать, что готов рискнуть, и что падение на голову всегда может оказаться фатальным, и совершенно не обязательно ломать перед этим шею.
   Я пытался объяснить этим людям, что все жокеи рискуют жизнью всякий раз, когда садятся на лошадь весом в полтонны, которая несется со скоростью тридцать миль в час и перепрыгивает через барьеры высотой пять футов. Жокеи давным-давно привыкли рисковать и принимают нежелательные последствия как должное, не взваливая вину на организаторов скачек. Но они остались неумолимы. «Простите, – сказали они, – но решение наше окончательное».
   Так оно и оказалось.
   И вот пришедший на ипподром еще не оперившимся юнцом, самый молодой жокей-победитель в «Гранд нэшнл» со времен Брюса Хоббса в 1938 году и вполне перспективный кандидат на чемпионство в следующем году, я в двадцать один год вдруг оказался экс-жокеем, и опереться мне было не на кого.
   – Раз скачки теперь для тебя позади, надо бы подумать об образовании, – сказал отец в последней бесплодной попытке заставить меня пойти в университет.
   – Не волнуйся, – ответил я, – получу образование, когда почувствую в том потребность.
   И так я и поступил, снова подал заявление в Лондонскую школу экономики, где должен был выслушать комбинированный курс лекций по управлению, политике и экономике.
   Примерно в то же время я и переехал на Финчли, вложив в покупку дома сбережения, оставшиеся после последнего моего успешного сезона в седле.
   Станция метро «Финчли» располагалась прямо за углом, и от нее по Северной линии до университета было всего десять остановок по прямой.
   Но эти перемены дались мне нелегко.
   Я уже привык к выбросам адреналина, к возбуждению, которое охватывает тебя, когда ты скачешь на лошади и берешь одно препятствие за другим, стремясь к одной-единственной цели – победе. Победа, победа, победа – все остальное не имеет никакого значения. Все, что я ни делал, было нацелено только на победу. И мне нравилось это. Я это любил. Это как наркотик, и я на него плотно подсел.
   А когда вдруг все это у меня отобрали, я стал страдать от ломки. И мучения эти не могли заглушить ни алкоголь, ни травка.
   В те первые несколько месяцев я изо всех сил храбрился, занимался покупкой нового дома, подготовкой к занятиям, проклинал свою неудачу и говорил всем и каждому, что со мной полный порядок. Но на самом деле я болел, временами впадал в полное отчаяние и был близок к самоубийству.
 
   Небо потемнело, на город грозил обрушиться еще один ливень, и последние несколько ярдов до дома я преодолел бегом, зажав газету под мышкой.
   Последовав примеру многих соседей, я закатал маленькую лужайку перед домом в асфальт и превратил ее в стоянку для своего стремительно стареющего спортивного «Мерседеса SLK». Я покупал эту машину новенькой, с иголочки, на проценты от выигрыша на «Гранд нэшнл». С тех пор прошло десять лет, и эти годы, а также пробег в сто восемьдесят тысяч миль сделали свое дело, и, если честно, машину давно было пора сменить.
   Я открыл багажник и взглянул на два пальто, что лежали там. Накануне вечером один только взгляд на синее кашемировое пальто Геба произвел совершенно удручающее впечатление. Теперь же я взирал на него относительно спокойно. Просто еще одно пальто, без хозяина.
   Я достал оба пальто, захлопнул багажник и поспешил в дом – на голову упали первые крупные капли дождя.
   Повесил свое пальто на вешалку в коридоре, прямо за входной дверью, потом призадумался. Что же делать с пальто Геба? Оно ему теперь ни к чему, но, наверное, все же принадлежит его семье. А потому, решил я, как-нибудь надо изыскать способ вернуть его им.
   Ну и временно я повесил его рядом с моим, в прихожей.
   Сам до сих пор не понимаю, почему я вдруг полез по карманам. Наверное, подумал, что там могут оказаться ключи от квартиры Геба – ведь пальто было на нем, когда вчера утром он вышел и запер за собой дверь.
   Ключа там не оказалось, зато вместо него я нашарил в самой глубине левого кармана какую-то бумажку. Сложенную кое-как да еще скомканную. Я развернул ее, затем разгладил, прислонив к стене.
   И так и замер, глазам своим не веря, и в который уже раз перечитывал послание, выведенное на бумаге черной шариковой ручкой:
   «ТЕБЕ СЛЕДОВАЛО ДЕЛАТЬ, ЧТО ГОВОРЯТ. ТЫ ЕЩЕ ПОЖАЛЕЕШЬ ОБ ЭТОМ, И ЖДАТЬ ОСТАЛОСЬ НЕДОЛГО».
   Неужели это означает, что Геб все-таки был настоящей мишенью? Неужели убийца застрелил именно того человека, которого и намеревался? И если да, то за что?..

Глава 02

   Большую часть воскресенья я читал и перечитывал эту записку на листке бумаги, пытаясь понять, было ли это угрозой убийства или вполне невинным сообщением, не имеющим никакого отношения к событиям, имевшим место накануне, на скачках «Гранд нэшнл».
   «ТЕБЕ СЛЕДОВАЛО ДЕЛАТЬ, ЧТО ГОВОРЯТ. ТЫ ЕЩЕ ПОЖАЛЕЕШЬ ОБ ЭТОМ, И ЖДАТЬ ОСТАЛОСЬ НЕДОЛГО».
   Затем я выудил из кармана визитку, которую дал мне в Эйнтри инспектор Пол Мэтьюз из полиции Мерсесайда. Попробовал позвонить по указанному там номеру, но абонент оказался недоступен. Пришлось оставить ему сообщение с просьбой перезвонить мне.
   Любопытно было бы знать, чего же не сделал Геб и что именно должен был сделать. И почему или о чем он должен был сожалеть?
   Потом я бросил это занятие и взялся за чтение «Санди таймс», начав со статьи об убийстве. И снова подумал, что следовало бы позвонить боссу. Но, с другой стороны, он наверняка сам скоро узнает обо всем этом из газет, узнает, что жертвой стал его старший помощник. Так к чему портить человеку выходной день?
   Еще жокеем я на своем опыте убедился, что не стоит верить всему, что написано в газетах. Но в данном случае был удивлен, насколько точно описывались в статье события – в том, что касалось фактической информации. Очевидно, что этот корреспондент «Санди таймс» имел самые тесные связи с полицейским участком в Мерсесайде, впрочем, не настолько тесные, чтоб они сообщили ему имя жертвы. И еще у него почти не было никакой информации о мотиве преступления, что не помешало ему выдвинуть свои версии на эту тему.
   «Такое чудовищно жестокое и циничное убийство говорит о том, что в деле замешаны представители организованной преступности». Далее он развил эту тему, предположил, что имя жертвы, возможно, скрывают по той причине, что убитый является известным преступником, и полиция тем самым старается уберечь потенциальных свидетелей от возможных угроз и нежелания давать показания.
   – Чушь собачья, – сказал я вслух.
   – Что чушь? – спросила Клаудия.
   Я сидел в нашей тесной кухоньке, разложив газету на столе, а Клаудия пекла пирог ко дню рождения своей сестры.
   – Да вся эта муть в газете, – ответил я. – Они полагают, что Геб был преступником и, возможно, заслуживал, чтоб его убили.
   – А он им был? – спросила Клаудия и обернулась, ее длинные черные волосы, собранные в хвост, метнулись, как флаг на ветру.
   – Ну, разумеется, нет!
   – Откуда тебе знать? – откликнулась она. – Тоже мне, нашелся еще один детектив.
   – Просто знаю, и все, – отрезал я. – Проработал с ним бок о бок последние пять лет. Думаешь, не заметил бы, если б он был преступником?
   – Мог и не заметить, – сказала Клаудия. – Думаешь, те, кто работал бок о бок с Берни Мэдофом, понимали, что он мошенник? Ну а как насчет того доктора, Гарольда Шипмана? На протяжении двадцати лет он убил около двухсот пациентов, и никто ничего не заподозрил.
   Клаудия была права. Она почти всегда бывала права.
   Я познакомился с Клаудией еще на втором курсе Лондонской школы экономики. Вообще-то, мы встретились в подземке – месте, не слишком подходящем для знакомств. Итак, тем вечером – было это почти шесть лет тому назад – я ехал в университет на какое-то мероприятие и сидел рядом с Клаудией в вагоне метро, когда поезд вдруг остановился в туннеле. Минут через двадцать машинист объявил, что на перегоне у станции «Юстон» случились какие-то проблемы с проводкой, возможно, короткое замыкание. Но вот поезд наконец тронулся с места, мы медленно доползли до станции «Кентиш Таун», где всех попросили покинуть вагоны.
   На вечеринку в ЛШЭ я так и не попал.
   Вместо этого мы с Клаудией пошли в паб поужинать. Но то была не романтическая встреча, оба мы были настроены на чисто деловой лад. Для меня студенческая жизнь обходилась куда как дороже, нежели я рассчитывал, Клаудии нужно было наскрести определенную сумму, чтоб закончить школу искусств Вайам Шо.
   К концу вечера мы заключили сделку. Она согласилась жить в гостевой спальне моего дома и выплачивать мне некоторую сумму за жилье, чтобы мне, в свою очередь, было легче погасить задолженность за дом.
   К концу того же месяца она перебралась из гостевой спальни в мою в качестве полноправной возлюбленной, хоть и продолжала использовать гостевую комнату в качестве мастерской.
   Это соглашение между нами существует до сих пор, хотя студенческие годы остались позади, причем с каждым годом плата за жилье все уменьшалась, пока и вовсе не сошла на нет; мои заработки росли, а ее оставались равными нулю.
   – Быть настоящим художником вовсе не означает иметь коммерческий успех, – всякий раз возмущалась она, когда я начинал ее подкалывать. – Все придет и окупится, если личность творческая.
   В том, что она была личностью творческой, я ничуть не сомневался. Просто иногда хотелось подтверждений, хотелось, чтоб и остальные оценили ее достижения, выписывая чеки на приличные суммы. Но поскольку этого не наблюдалось, третья спальня в нашем доме все заполнялась и заполнялась новыми полотнами, уложенными вдоль стен так плотно, что места для кровати уже не осталось.
   – Однажды, – говорила Клаудиа, – все они уйдут за десятки тысяч долларов, и я стану богачкой.
   Но главная проблема состояла в том, что ей совсем не хотелось расставаться с этими работами, и она даже не пыталась продавать их. Похоже, она создавала их для собственного удовольствия. И, надо сказать, они были рассчитаны на особый вкус – темные, тревожные, наполненные сюрреалистическими образами, отражающими боль и беспокойство.
   За исключением одного карандашного эскиза, сделанного еще во время обучения в школе искусств и украшавшего одну из стен, все они пылились в третьей спальне; я отказывался развешивать их по стенам, потому как на меня они производили угнетающее впечатление.
   Какое-то время я даже тревожился о психическом состоянии Клаудии, но, похоже, все свои мрачные мысли она изливала на полотна, где они и оставались, а сама жила вне их, в ярком и веселом разноцветном мире.
   У самой Клаудии не было ни одного приемлемого объяснения тому, почему она писала именно так, а не иначе, и когда я выдвигал предположение, что, должно быть, обусловлено это внезапной смертью ее родителей – бедняжка осталась сиротой еще в детстве, – она начинала яростно все отрицать. И говорила, что получается у нее это как бы само собой, стоит кисти прикоснуться к полотну.
   Одно время я даже подумывал отправить несколько самых отталкивающих ее полотен психоаналитику – пусть решит, является ли такой стиль признаком нарушений в психике, – но делать этого без ее согласия не хотелось, а сам я не осмеливался спрашивать, из боязни, что она откажется.
   Итак, я не предпринял ровным счетом ничего. Я всегда старался избегать семейных конфликтов, и не только потому, что родители мои часто ссорились – это еще слабо сказано, ссорились, непрерывно сражались не на жизнь, а на смерть на протяжении тридцати лет, и развелись, лишь когда обоим было уже под шестьдесят.
   – Но здесь сказано, – снова обратился я к Клаудии и ткнул пальцем в газету, – что, судя по почерку, убийца являлся членом организованной преступной группировки. И я уж наверняка знал бы, если б Геб был каким-то образом связан с бандитами.
   – Готова побиться об заклад, у моих друзей каких только скелетов нет в шкафах, и мы о том не знаем ни сном ни духом.
   – Как ты цинична, – заметил я. Но и тут она была права. Среди друзей Клаудии действительно попадались весьма странные типы.
   – Не циник я, а реалист, – заметила она. – Все лучше, не приходится потом разочаровываться.
   – Разочаровываться?
   – Да, – кивнула она. – Если думать о людях худшее, то не будешь разочарован, узнав, что так оно и есть.
   – Ты и про меня тоже так думаешь?
   – Не глупи, – сказала она. Подошла и погладила испачканной в муке ладонью по волосам. – Уж я-то тебя знаю вдоль и поперек. И худшие, и лучшие стороны.
   – И ты разочарована?
   – Всегда! – со смехом ответила она.
   А я призадумался. Может, она снова права?..
 
   В понедельник в восемь пятнадцать утра я прибыл по адресу Ломбард-стрит, 64, к офисам «Лайал энд Блэк», что располагались на четвертом этаже здания. Дверь мне преградил мощного телосложения констебль полиции в полной униформе, пуленепробиваемом жилете и шлеме.
   – Извините, сэр, – холодно заметил он, когда я собирался прошмыгнуть мимо него, – но никому нельзя входить в эти офисы без специального на то разрешения от моего непосредственного начальства.
   – Но я здесь работаю, – возразил я.
   – Ваше имя, сэр?
   – Николас Фокстон.
   Он сверился со списком, который достал из кармана брюк.
   – Мистер Н. Фокстон, – прочел он. – Что ж, сэр. Можете войти. – И он немного посторонился, давая мне пройти, но, как только я сделал это, быстро занял прежнее место, точно предполагалось целое нашествие со стороны тех, кого не было в списке.
   Никогда прежде не доводилось мне видеть в конторе «Лайал энд Блэк» такой бурной активности, как в этот понедельник.
   Оба главных партнера, Патрик Лайал и Грегори Блэк, находились в приемной для клиентов, стояли и томились в ожидании, привалившись к стойке.
   – О, привет, Николас, – сказал Патрик, когда я вошел. – Полиция уже здесь.
   – Вижу, – ответил я. – Из-за Геба?
   Они закивали.
   – Мы здесь с семи утра, – сказал Патрик. – Но они не пропускают нас в наши кабинеты. Велели стоять здесь и ждать. И никуда не уходить.
   – А они говорили, что именно ищут? – спросил я.
   – Нет, – резко и раздраженно буркнул Грегори. – Полагаю, надеются отыскать какой-то ключ к тому, кто его прикончил. И знаешь, это меня не радует. У него на столе вполне могут оказаться материалы, затрагивающие весьма чувствительные интересы клиентов. Я бы не хотел, чтоб их видели посторонние. Информация строго конфиденциальная.
   Я подумал, что вряд ли полицию заинтересует информация, пусть и строго конфиденциальная, но не имеющая ни малейшего отношения к разоблачению убийцы.
   – Когда вы узнали, что он убит? – спросил я, подозревая что имя Геба все-таки прозвучало в позднем выпуске воскресных новостей.
   – Вчера днем, – ответил Патрик. – Позвонили из полиции и попросили встретиться здесь прямо с утра. А ты?
   – Звонил тебе все воскресенье, но ты не отвечал, – сказал я. – Вообще-то, я был рядом с Гебом, когда его застрелили.
   – О боже, – пробормотал Патрик. – Ну да, все правильно. Вы же вместе ездили на скачки.
   – Стоял прямо рядом с ним, когда его убили, – добавил я.
   – Ужасно, – протянул Патрик. – А ты видел, кто в него стрелял?
   – Краем глаза, – ответил я. – Вообще-то, смотрел только на пушку.
   – Ума не приложу, – Патрик удрученно покачал головой, – кому это понадобилось убивать Геба?
   – Нам только этого не хватало. – Грегори тоже покачал головой. – Вся эта история может самым отрицательным образом сказаться на бизнесе. Ничего хорошего…
   «Ничего хорошего не было в том и для Геба», – подумал я, но вслух решил не говорить. «Лайал энд Блэк» – компания хоть и небольшая, но один из ведущих игроков на рынке финансовых услуг – и все благодаря целеустремленности и энергии Патрика Лайала и Грегори Блэка. Туда, куда вела «Лайал энд Блэк», следовали все остальные. Они умудрились выработать инновационный подход к своим клиентам и их инвестициям и чаще рекомендовали схемы и операции, которые другие, более ортодоксальные финансисты сочли бы слишком рискованными.
   От всех независимых финансовых консультантов требуется, прежде всего, определить и оценить склонность клиентов к риску. Капиталовложения с низкой степенью риска, такие, как банковские счета с фиксированным процентом или государственные облигации с самым высоким рейтингом надежности 3А, обладают низкой степенью доходности, зато основная сумма вклада остается сохранной. Инвестиции среднего риска включают: акции в крупных компаниях, паевые фонды – здесь доходность выше, но всегда есть шанс потерять часть капиталовложений из-за падения рыночных цен на акции. И, наконец, к рискованным инвестициям относятся венчурные трастовые фонды и операции с иностранной валютой – они могут принести высокие доходы, но и потери тоже бывают весьма высоки.
   Консультанты «Лайал энд Блэк» советовали также делать инвестиции в предприятия, где уровень риска просто зашкаливал – к примеру, финансировать фильмы и театральные постановки, покупать доли акций в виноделии, в иностранной недвижимости, вкладываться в произведения искусства. Доходы могли быть просто огромными, равно высоки были шансы потерять все.
   Именно такой подход показался мне в свое время страшно привлекательным.
   Пришпоривать лошадь, просить ее ускорить бег перед взятием препятствия – все это тоже было стратегией высокого риска и запросто могло привести к самым печальным последствиям. В качестве альтернативы можно было использовать и другую, более безопасную тактику – натянуть поводья, немного притормозить скакуна, а уже перед самым препятствием поддать ходу. Может, и безопасней, но куда как медленней. Лично мне казалось: куда как лучше рухнуть на беговую дорожку в стремлении победить, нежели не рисковать и занять второе место.
   – И долго еще они собираются нас здесь держать? – сердито спросил Грегори Блэк. – Неужели не понимают, что нам надо работать?
   Никто ему не ответил.
   Постепенно в приемной собрались и другие сотрудники, и теперь тут стало тесновато. По большей части все они уже слышали о смерти Геба, и последнее, чего им сейчас хотелось, так это приниматься за работу. Две дамы, попеременно сочетавшие функции дежурных в приемной и помощниц администрации, лили слезы. Геб был популярен, его здесь любили, и не в последнюю очередь за то, что он являл собой разительный контраст сухому и скучному, затянутому в строгий полосатый костюм обычному финансисту из Сити.
   Гебу нравилось быть американцем за границей – 4 июля, в День независимости, он являлся в офис с подарками, леденцами и яблочным пирогом. В ноябре на День благодарения устраивал ленч с индейкой и другими положенными угощениями. И громко кричал «Ии-хо!», подобно ковбою с лассо, когда удавалось заарканить нового клиента. Геб был веселым парнем, и теперь жизнь без него в конторе станет куда скучней.
   И вот наконец около девяти тридцати в приемную вошел средних лет мужчина в скверно сидящем костюме и обратился к присутствующим.
   – Леди и джентльмены, – официально начал он. – Я старший инспектор Томлинсон из отделения полиции Мерсесайд. Прошу прощения за доставленные неудобства, но, как всем вам известно, мы с коллегами расследуем убийство Геба Ковака в Эйнтри во время вчерашних воскресных скачек. Полагаю, нам придется пробыть здесь еще какое-то время, так что прошу вас набраться терпения. И еще вынужден просить вас оставаться здесь, потому как намерен побеседовать с каждым из вас индивидуально.
   Грегори Блэк был явно недоволен.
   – А нельзя ли поработать в кабинетах, пока мы ждем?
   – Боюсь, это невозможно, – ответил полицейский.
   – Почему нет? – спросил Грегори.
   – Потому что не хочу, чтоб кто-либо из вас, – тут он оглядел помещение, – имел доступ к компьютерам.
   – Но это же просто ни в какие ворота не лезет! – так и вскипел Грегори. – Вы что же, обвиняете нас в том, что мы имеем какое-то отношение к убийству мистера Ковака?
   – Я никого ни в чем не обвиняю, – ответил старший инспектор Томлинсон уже более мягким тоном. – Мне просто нужно перекрыть все каналы. Если в компьютере мистера Ковака найдутся какие-либо улики, тогда… Уверен, все вы понимаете, его следует оградить от возможного заражения вирусом, который может проникнуть, если у вас будет доступ к файлам через сервер компании.
   Но Грегори все не унимался.
   – Но все наши файлы сохранены, доступны и при желании их можно просмотреть в любое время. Просто смешно, знаете ли!
   – Мистер Блэк, – теперь старший инспектор смотрел уже только на Грегори. – Вы лишь напрасно тратите мое время. Чем скорее я вернусь к работе, тем скорее и вы сможете вернуться в свой кабинет.
   Я тоже взглянул на Грегори Блэка. Похоже, никто и никогда не осмеливался говорить с ним подобным образом еще со времен школы. Да и там тоже вряд ли. В комнате воцарилась мертвая тишина, все ждали взрыва, но его не последовало.
   Впрочем, в одном Грегори был все же прав: ограничивать доступ к нашим компьютерам было просто смешно. Наша система открывала доступ к файлам тем сотрудникам компании, у которых во время отсутствия в конторе вдруг возникала необходимость срочно получить материалы на свои ноутбуки. И если кому-то из нас понадобилось, как выразился инспектор, «заразить» файлы, узнав о смерти Геба, в его распоряжении было время, практически весь уик-энд.
   – Но можно хотя бы пойти и выпить по чашечке кофе? – спросила Джессика Уинтер, председатель надзорной комиссии. Помещение для ксерокопирования одновременно использовалось в качестве небольшой кухни, где можно было приготовить горячий чай или кофе.
   – Да, – ответил Томлинсон, – но только не все сразу. Потому как скоро я буду вызывать на допросы. Так что уж постарайтесь быть здесь к десяти часам.
   Джессика торопливо поднялась и направилась к двери. За ней потянулись с полдюжины сотрудников, в том числе и я. Похоже, никого не грела перспектива остаться в компании с разъяренным Грегори Блэком хотя бы еще на полчаса.
 
   Ждать, когда меня вызовут на допрос, пришлось до одиннадцати утра, и, к раздражению Грегори Блэка, я был вторым в этом списке после Патрика Лайала.
   Не знаю, сделал ли это инспектор нарочно, с целью еще больше досадить Грегори, но допросы проводились в его кабинете, и старший инспектор Томлинсон разместился за его столом в кожаном кресле с высокой спинкой, которое обычно заполнял своей объемистой фигурой Блэк. «Ничем хорошим это не кончится, – подумал я, – особенно когда полицейский приступит к допросу самого Грегори Блэка».
   – Итак, мистер Фокстон, – начал инспектор, изучая какие-то бумаги на столе, – насколько я понимаю, вы были в субботу днем на скачках в Эйнтри, и там же, прямо на месте вас допросил один из наших коллег.
   – Да, – ответил я. – Детектив Мэтьюс.
   Он кивнул.
   – У вас есть что добавить к уже сказанному?
   – Да, есть, – ответил я. – Вчера я пытался дозвониться инспектору Мэтьюсу. Но не получилось, и я оставил ему сообщение с просьбой немедленно перезвонить мне, но он этого не сделал. Дело вот в чем.
   И с этими словами я достал из кармана сложенный листок бумаги, обнаруженный в кармане пальто Геба, развернул его и положил на стол так, чтоб инспектор мог прочесть. Сам я знал эти слова уже наизусть. «ТЕБЕ СЛЕДОВАЛО ДЕЛАТЬ, ЧТО ГОВОРЯТ. ТЫ ЕЩЕ ПОЖАЛЕЕШЬ ОБ ЭТОМ, И ЖДАТЬ ОСТАЛОСЬ НЕДОЛГО».
   Несколько секунд он рассматривал записку, потом поднял на меня глаза.
   – Где вы это нашли?
   – В кармане пальто мистера Ковака. Он оставил пальто у меня в машине, когда мы приехали на скачки. Я обнаружил пальто только вчера.
   Инспектор вновь принялся изучать записку, не прикасаясь к ней.
   – Почерк вам знаком? – спросил он.
   – Нет, – ответил я. Да и откуда? Ведь слова были выведены аккуратно, крупными печатными буквами, каждая очень четко и раздельно.