Любен Дилов
Жестокий эксперимент
«Душа, углубленная в себя» – имя моей лодки;
«Ужас» – имя моих весел;
«Тот, кто управляет» – имя моего руля;
Так сделан, знайте, мой ковчег переходный…
(Древнеегипетское заклинание из «Книги мертвых»)
1
Поглощенная слащавой рекламой туристического агентства, она все еще не замечала его. А может, она изучала расписание прибывающих кораблей. Это позволило созерцать ее обнаженную спину в лучах яркого полуденного солнца с удовольствием и некоторой долей самоиронии.
Во время недавнего вечернего визита группы по-курортному не слишком опрятно одетых профессоров и доцентов он почти не обратил на нее внимания. Неопрятность не шла коллегам, хотя допускалась она лишь на эти двадцать дней, а все остальное время они педантично завязывали галстуки и блюли свое реноме. Свобода в одежде тоже признак таланта. Единственная женщина, вырядившаяся в вечернее платье, она выглядела комично.
Он был достаточно избалован студентками и теперь гадал, ради него ли она так обнажила спину. В результате только ей одной он выказал недовольство их визитом. Когда подошли к реке (он увел их туда, поскольку разместиться всем в его домишке было невозможно), она, пытаясь завязать разговор, произнесла со вздохом: «Здесь даже звезды совсем другие!», а он, раздосадованный коллегами, всполошившими округу в столь поздний час, ответил: «Специально добываю их для себя». А потом не нашел повода, чтобы извиниться.
И вот эта отвергнутая им спина не предлагала себя никому, хотя от нее, коричнево-глянцевой, оттененной вырезом сарафана из белого поплина, исходил интим. Мягкая округлая симметрия плеч и нежная линия позвоночника были приятны для глаза эстета своим безразличием к гармонии. Физик же рад гармонии Вселенной и не может угомониться, пока не сделает свои гипотезы о ней такими же гармоничными, иначе их просто не примут. И все-таки придирчиво ищет нарушений в симметрии. Потому-то его более всего заинтересовала едва заметная кривизна позвоночника и родинки на левой лопатке. Погруженные в темную политуру загара, они становились заметными только при более пристальном рассмотрении, и он принялся пересчитывать их, заинтригованный расположением. Они довольно точно повторяли рисунок знакомого созвездия. В мозгу промелькнуло ассоциативно «созвездие-сородинки», и он не без улыбки в свой адрес восхитился изобретенным словом, но уже в следующее мгновение вспомнил, что его здесь знают многие и наверняка кое-кто теперь недоумевает, заметив своего профессора глазеющим на обнаженные спины курортниц.
– Маршрут выбираете? – спросил он сиплым от жары и долгого молчания голосом.
– О, нет! – вздрогнула она. – Пытаюсь понять, хочется ли мне поехать куда-нибудь.
Плакаты в витрине предлагали все, начиная от мчащейся по заснеженному лесу взмыленной русской тройки и кончая свирепым туземцем с палочкой в носу.
– Ничего из всего этого не прельщает меня.
– Даже людоед? Этой палочкой он чистит после еды зубы.
Она вознаградила его дешевый юмор рассеянной улыбкой, а вишневый ноготок ее указательного пальца, упрямо нацеленного в витрину, задрожал.
– Может, это и интересно, но если меня не прельщает ни пароход, ни самолет…
– О да, массовый туризм не очень-то привлекателен, – согласился он, восприняв ее слова не более как манерность молодой супруги преуспевающего ученого. Ее муж, биофизик, был из числа самых выдающихся в своей области.
– Жалкие потуги избавить людей от одиночества! Однажды я была на подобной экскурсии… Никогда не чувствовала себя такой одинокой. Если бы у меня были деньги… Но у меня их нет! – простодушно заключила она, что в некоторой степени сгладило ее манерность.
– Да и у меня на данный момент ровно столько, сколько стоит два кофе, – сказал он, испытывая неловкость от соседства со столь нелепой витриной. К тому же супруга биофизика производила на окружающих неотразимое впечатление своей красотой и элегантностью. На нее глядели, словно на кино– или эстрадную звезду.
Он направился к кафе. Она шла рядом, приноравливаясь к его шагу, и торопливо и нервозно извинялась за недавний поздний визит:
– Простите, что в ту ночь мы свалились как снег на голову, но мне очень хотелось познакомиться с вами. Я все ваши книги читала! Популярные, разумеется. На другие не хватает ума. Я и лекции ваши посещала.
– Это я должен извиниться, – прервал он ее и ринулся к свободному столику под зонтиком.
Для него было пыткой слышать, как хвалят его книги, несмотря на то, что именно они снискали ему славу среди молодежи, интересующейся наукой. Но он не был доволен собою: ни литератор, ни художник, ни ученый! Подобные ему физико-лирические натуры делали гениальные открытия, из него же получился всего-навсего автор научно-популярного чтива.
Когда она подошла к столику, он обнаружил, что на ее верхней губе подрагивают капельки пота, сдерживаемые намечающимися усиками (пока что их можно было принять за тень), губы же были свежи и откровенно чувственны.
– Вы имеете полное право сердиться! Мне тоже было одиноко тогда в компании.
Сказанное ею вызвало у него протест. Ему не нравились женщины, которые сразу же спешат выставить себя одинокими. Если тебе хочется с кем-то спать, скажи об этом прямо. Зачем пугать человека своим одиночеством! Он выждал, пока она сядет и сотрет пот со своих усиков.
– Лоуренс пишет в своем «Апокалипсисе»: «Когда кто-нибудь говорит мне, что он одинок, я знаю – он утратил Вселенную».
– Неужто мы все ее утратили? – кокетливо обмахнулась она платочком.
– Привет, профессор! – раздался над их головами голос официанта, недоуменно уставившегося на наряд своей новой клиентки (видимо, никак не мог понять, как это одеяние держится на груди без бретелек).
– Здравствуй! – ответил он. Официант был
из числа сезонных зашибал, что за все лето ни разу ногой не ступили в море, но работали под морского волка. – Во-первых, составь эти стулья, чтобы никто не подсел к нам, – сказал он официанту, затем обратился к даме: – Попробуете мое питье? В такую жару я потребляю маленькую порцию джина с тоником и лимоном.
– Попробую! – ответила та.
И он, сделав заказ, снова окликнул собравшегося было уйти официанта, который так и не составил стулья:
– Эй, стулья!
Официант вернулся неохотно. Видимо, решил, что профессор отказал ему в обычном дружеском расположении, чтобы покрасоваться перед «мадам».
Она уловила комичность конфликта и спросила:
– Вас что, все здесь знают?
– Я первый завязываю знакомства.
– Скромничаете. Вас любят все и всюду. За исключением коллег, разумеется. А они просто завидуют вам.
– И ваш муж?
– Нет, у моего доцента не хватает времени на простые человеческие чувства.
– И почему это коллеги завидуют мне? У всех у них виллы не чета моей тростниковой хижине, у всех машины куда дороже моей, все взяли в жены молодых и красивых, как вы, женщин.
– Для них и ваша хижина – не более чем проявление снобизма.
Это задело его, и он бросил:
– У меня нет денег на виллу, да и не нужна она мне.
– Ну а зачем вы обращаете на них внимание?! – засмеялась она. – Ведь они утратили Вселенную, а вы – нет.
– Видите ли, сознательный одиночка смотрит на мир как на сборище эгоистов, которых не связывает друг с другом ничего, кроме материального интереса. Поэтому в первую очередь он утрачивает связь с человечеством. Забывая же, что Вселенная состоит не только из человечества, утрачивает и ее. Думаю, нечто подобное хотел сказать и Лоуренс. – Она не уловила иронии и выжидающе смотрела на него своими темными, подозрительно блестящими глазами, которые пугали его своей экзальтированностью. Нет, не попытка флирта была тому причиной – в глазах ее сквозила какая-то застарелая боль, которую он сейчас невольно разворошил.
– Неужели такой умный человек, как вы, одинок? – грустно спросила она.
– Есть разное одиночество – плохое и хорошее. Человек бывает одинок не только от большого ума. Одиноким его делает толпа. Здесь, в городе, мы ненавидим друг друга, потому что нам тесно. Экологические проблемы вида, как говорят популярные антропологи. Но вы не представляете, какая благодать в море, вдали от берега. Там я люблю всех. Даже скутеристов! Но, к сожалению, никто не учит человека умению уединяться.
– Да и не каждый может позволить себе приобрести яхту, не так ли?
Он взглянул на нее желая понять, почему она все поддевает его, и наткнулся лишь на подозрительно блестящие глаза.
– Нe сердитесь, просто я завидую вам! Человек действительно должен любить что-то, что выше него, иначе он пропащий.
Профессор долго и терпеливо приучал себя уметь слушать людей, серьезно относиться ко всему сказанному ими.
– – Знаете, когда меня спрашивают, люблю ли я море, меня всегда одолевают сомнения. Я – дитя города, и вся моя жизнь прошла в кинотеатрах и школьных классах, в аудиториях и кабинетах. Но я постоянно испытывал потребность в связи с ним, отсутствие моря мучило меня. Поскольку из меня не получилось экспериментатора, я занялся теорией, и природа снова оставалась для меня математической абстракцией, произвольной игрой каких-то там частиц. Вы понимаете меня, да? Только вдали от берега я чувствую себя перед ним, точно перед чем-то осязаемо целостным. Как вам это объяснить… своего рода противоядие от профессиональной испорченности. Кроме того, я всегда боялся моря, еще с детства. А мне необходимо было одолеть этот страх! – поспешил он закончить свои оправдания, поскольку что-то внутри него настойчиво требовало сообщить и еще об одной причине, из-за которой он боролся со своей водобоязнью. – Словом, я хотел сказать, покажется это вам снобизмом или нет, но если человек приезжает к морю не просто как отдыхающий, он должен наладить с ним какую-то свою интимную связь.
Он огляделся. Кафе совсем обезлюдело. Пустынной была и открывавшаяся перед ними площадь… Летнее марево сонно корчилось над асфальтом. Над витринами магазинов опустились пестрые козырьки. Все вокруг напоминало закрывшуюся ярмарку, оставившую после себя жгучую печаль по ушедшему веселью.
– А море снится вам?… У вас какой знак зодиака?
– Во сне я по-прежнему боюсь его, – ответил он, однако скрыл свое отношение к модному увлечению астрологией. Это оскорбляло его как ученого.
– Амбивалентность. Так, что ли, это называется? Любовь-ненависть?
– Нет, для меня море – не любовница, как принято говорить среди моряков, но вообще… Всего лишь кабинет космогонии. А ведь человек может любить и свой кабинет, не так ли? Может иногда и ненавидеть его.
Несмотря на его сдержанность и серьезность, она оставалась по-прежнему непонятно возбужденной, ершистой.
– Не очень-то уютный кабинет.
– А я и не припоминаю, чтобы какое-то великое открытие было сделано в уютных кабинетах. Впрочем, я и здесь не преуспел.
– А почему вы не рисуете море? Я не заметила в вашей хижине таких картин…
– Потому что боюсь его. А вы – любите?
– Только как место, где можно загорать, – засмеялась она.
И убрала со стола локти, так как официант наконец-то сподобился принести кофе и напитки, торопливо извиняясь при этом, что, мол, плита была выключена и пока нагрелась…
Поняв, что таким образом официант решил отомстить ему за давешнюю невежливость, он пожурил его:
– Мог бы сначала коктейль принести. Чарли, Чарли…
– Виноват, профессор! – нагло ухмыльнулся тот и, подчеркнуто вежливо поклонившись, удалился.
Во время недавнего вечернего визита группы по-курортному не слишком опрятно одетых профессоров и доцентов он почти не обратил на нее внимания. Неопрятность не шла коллегам, хотя допускалась она лишь на эти двадцать дней, а все остальное время они педантично завязывали галстуки и блюли свое реноме. Свобода в одежде тоже признак таланта. Единственная женщина, вырядившаяся в вечернее платье, она выглядела комично.
Он был достаточно избалован студентками и теперь гадал, ради него ли она так обнажила спину. В результате только ей одной он выказал недовольство их визитом. Когда подошли к реке (он увел их туда, поскольку разместиться всем в его домишке было невозможно), она, пытаясь завязать разговор, произнесла со вздохом: «Здесь даже звезды совсем другие!», а он, раздосадованный коллегами, всполошившими округу в столь поздний час, ответил: «Специально добываю их для себя». А потом не нашел повода, чтобы извиниться.
И вот эта отвергнутая им спина не предлагала себя никому, хотя от нее, коричнево-глянцевой, оттененной вырезом сарафана из белого поплина, исходил интим. Мягкая округлая симметрия плеч и нежная линия позвоночника были приятны для глаза эстета своим безразличием к гармонии. Физик же рад гармонии Вселенной и не может угомониться, пока не сделает свои гипотезы о ней такими же гармоничными, иначе их просто не примут. И все-таки придирчиво ищет нарушений в симметрии. Потому-то его более всего заинтересовала едва заметная кривизна позвоночника и родинки на левой лопатке. Погруженные в темную политуру загара, они становились заметными только при более пристальном рассмотрении, и он принялся пересчитывать их, заинтригованный расположением. Они довольно точно повторяли рисунок знакомого созвездия. В мозгу промелькнуло ассоциативно «созвездие-сородинки», и он не без улыбки в свой адрес восхитился изобретенным словом, но уже в следующее мгновение вспомнил, что его здесь знают многие и наверняка кое-кто теперь недоумевает, заметив своего профессора глазеющим на обнаженные спины курортниц.
– Маршрут выбираете? – спросил он сиплым от жары и долгого молчания голосом.
– О, нет! – вздрогнула она. – Пытаюсь понять, хочется ли мне поехать куда-нибудь.
Плакаты в витрине предлагали все, начиная от мчащейся по заснеженному лесу взмыленной русской тройки и кончая свирепым туземцем с палочкой в носу.
– Ничего из всего этого не прельщает меня.
– Даже людоед? Этой палочкой он чистит после еды зубы.
Она вознаградила его дешевый юмор рассеянной улыбкой, а вишневый ноготок ее указательного пальца, упрямо нацеленного в витрину, задрожал.
– Может, это и интересно, но если меня не прельщает ни пароход, ни самолет…
– О да, массовый туризм не очень-то привлекателен, – согласился он, восприняв ее слова не более как манерность молодой супруги преуспевающего ученого. Ее муж, биофизик, был из числа самых выдающихся в своей области.
– Жалкие потуги избавить людей от одиночества! Однажды я была на подобной экскурсии… Никогда не чувствовала себя такой одинокой. Если бы у меня были деньги… Но у меня их нет! – простодушно заключила она, что в некоторой степени сгладило ее манерность.
– Да и у меня на данный момент ровно столько, сколько стоит два кофе, – сказал он, испытывая неловкость от соседства со столь нелепой витриной. К тому же супруга биофизика производила на окружающих неотразимое впечатление своей красотой и элегантностью. На нее глядели, словно на кино– или эстрадную звезду.
Он направился к кафе. Она шла рядом, приноравливаясь к его шагу, и торопливо и нервозно извинялась за недавний поздний визит:
– Простите, что в ту ночь мы свалились как снег на голову, но мне очень хотелось познакомиться с вами. Я все ваши книги читала! Популярные, разумеется. На другие не хватает ума. Я и лекции ваши посещала.
– Это я должен извиниться, – прервал он ее и ринулся к свободному столику под зонтиком.
Для него было пыткой слышать, как хвалят его книги, несмотря на то, что именно они снискали ему славу среди молодежи, интересующейся наукой. Но он не был доволен собою: ни литератор, ни художник, ни ученый! Подобные ему физико-лирические натуры делали гениальные открытия, из него же получился всего-навсего автор научно-популярного чтива.
Когда она подошла к столику, он обнаружил, что на ее верхней губе подрагивают капельки пота, сдерживаемые намечающимися усиками (пока что их можно было принять за тень), губы же были свежи и откровенно чувственны.
– Вы имеете полное право сердиться! Мне тоже было одиноко тогда в компании.
Сказанное ею вызвало у него протест. Ему не нравились женщины, которые сразу же спешат выставить себя одинокими. Если тебе хочется с кем-то спать, скажи об этом прямо. Зачем пугать человека своим одиночеством! Он выждал, пока она сядет и сотрет пот со своих усиков.
– Лоуренс пишет в своем «Апокалипсисе»: «Когда кто-нибудь говорит мне, что он одинок, я знаю – он утратил Вселенную».
– Неужто мы все ее утратили? – кокетливо обмахнулась она платочком.
– Привет, профессор! – раздался над их головами голос официанта, недоуменно уставившегося на наряд своей новой клиентки (видимо, никак не мог понять, как это одеяние держится на груди без бретелек).
– Здравствуй! – ответил он. Официант был
из числа сезонных зашибал, что за все лето ни разу ногой не ступили в море, но работали под морского волка. – Во-первых, составь эти стулья, чтобы никто не подсел к нам, – сказал он официанту, затем обратился к даме: – Попробуете мое питье? В такую жару я потребляю маленькую порцию джина с тоником и лимоном.
– Попробую! – ответила та.
И он, сделав заказ, снова окликнул собравшегося было уйти официанта, который так и не составил стулья:
– Эй, стулья!
Официант вернулся неохотно. Видимо, решил, что профессор отказал ему в обычном дружеском расположении, чтобы покрасоваться перед «мадам».
Она уловила комичность конфликта и спросила:
– Вас что, все здесь знают?
– Я первый завязываю знакомства.
– Скромничаете. Вас любят все и всюду. За исключением коллег, разумеется. А они просто завидуют вам.
– И ваш муж?
– Нет, у моего доцента не хватает времени на простые человеческие чувства.
– И почему это коллеги завидуют мне? У всех у них виллы не чета моей тростниковой хижине, у всех машины куда дороже моей, все взяли в жены молодых и красивых, как вы, женщин.
– Для них и ваша хижина – не более чем проявление снобизма.
Это задело его, и он бросил:
– У меня нет денег на виллу, да и не нужна она мне.
– Ну а зачем вы обращаете на них внимание?! – засмеялась она. – Ведь они утратили Вселенную, а вы – нет.
– Видите ли, сознательный одиночка смотрит на мир как на сборище эгоистов, которых не связывает друг с другом ничего, кроме материального интереса. Поэтому в первую очередь он утрачивает связь с человечеством. Забывая же, что Вселенная состоит не только из человечества, утрачивает и ее. Думаю, нечто подобное хотел сказать и Лоуренс. – Она не уловила иронии и выжидающе смотрела на него своими темными, подозрительно блестящими глазами, которые пугали его своей экзальтированностью. Нет, не попытка флирта была тому причиной – в глазах ее сквозила какая-то застарелая боль, которую он сейчас невольно разворошил.
– Неужели такой умный человек, как вы, одинок? – грустно спросила она.
– Есть разное одиночество – плохое и хорошее. Человек бывает одинок не только от большого ума. Одиноким его делает толпа. Здесь, в городе, мы ненавидим друг друга, потому что нам тесно. Экологические проблемы вида, как говорят популярные антропологи. Но вы не представляете, какая благодать в море, вдали от берега. Там я люблю всех. Даже скутеристов! Но, к сожалению, никто не учит человека умению уединяться.
– Да и не каждый может позволить себе приобрести яхту, не так ли?
Он взглянул на нее желая понять, почему она все поддевает его, и наткнулся лишь на подозрительно блестящие глаза.
– Нe сердитесь, просто я завидую вам! Человек действительно должен любить что-то, что выше него, иначе он пропащий.
Профессор долго и терпеливо приучал себя уметь слушать людей, серьезно относиться ко всему сказанному ими.
– – Знаете, когда меня спрашивают, люблю ли я море, меня всегда одолевают сомнения. Я – дитя города, и вся моя жизнь прошла в кинотеатрах и школьных классах, в аудиториях и кабинетах. Но я постоянно испытывал потребность в связи с ним, отсутствие моря мучило меня. Поскольку из меня не получилось экспериментатора, я занялся теорией, и природа снова оставалась для меня математической абстракцией, произвольной игрой каких-то там частиц. Вы понимаете меня, да? Только вдали от берега я чувствую себя перед ним, точно перед чем-то осязаемо целостным. Как вам это объяснить… своего рода противоядие от профессиональной испорченности. Кроме того, я всегда боялся моря, еще с детства. А мне необходимо было одолеть этот страх! – поспешил он закончить свои оправдания, поскольку что-то внутри него настойчиво требовало сообщить и еще об одной причине, из-за которой он боролся со своей водобоязнью. – Словом, я хотел сказать, покажется это вам снобизмом или нет, но если человек приезжает к морю не просто как отдыхающий, он должен наладить с ним какую-то свою интимную связь.
Он огляделся. Кафе совсем обезлюдело. Пустынной была и открывавшаяся перед ними площадь… Летнее марево сонно корчилось над асфальтом. Над витринами магазинов опустились пестрые козырьки. Все вокруг напоминало закрывшуюся ярмарку, оставившую после себя жгучую печаль по ушедшему веселью.
– А море снится вам?… У вас какой знак зодиака?
– Во сне я по-прежнему боюсь его, – ответил он, однако скрыл свое отношение к модному увлечению астрологией. Это оскорбляло его как ученого.
– Амбивалентность. Так, что ли, это называется? Любовь-ненависть?
– Нет, для меня море – не любовница, как принято говорить среди моряков, но вообще… Всего лишь кабинет космогонии. А ведь человек может любить и свой кабинет, не так ли? Может иногда и ненавидеть его.
Несмотря на его сдержанность и серьезность, она оставалась по-прежнему непонятно возбужденной, ершистой.
– Не очень-то уютный кабинет.
– А я и не припоминаю, чтобы какое-то великое открытие было сделано в уютных кабинетах. Впрочем, я и здесь не преуспел.
– А почему вы не рисуете море? Я не заметила в вашей хижине таких картин…
– Потому что боюсь его. А вы – любите?
– Только как место, где можно загорать, – засмеялась она.
И убрала со стола локти, так как официант наконец-то сподобился принести кофе и напитки, торопливо извиняясь при этом, что, мол, плита была выключена и пока нагрелась…
Поняв, что таким образом официант решил отомстить ему за давешнюю невежливость, он пожурил его:
– Мог бы сначала коктейль принести. Чарли, Чарли…
– Виноват, профессор! – нагло ухмыльнулся тот и, подчеркнуто вежливо поклонившись, удалился.
2
Возникшая в разговоре пауза позволила профессору получше разглядеть женщину. Ее руки, давно переходившие в плечи, были гладкими и смуглыми, поскольку первыми принимали солнечные лучи. Грудь выпирала мощно. Наверное, и она тоже была покрыта темным загаром. Ничем не поддерживаемая, она производила впечатление тяжести и твердости. Женщина не мешала ему разглядывать себя, нарочно отведя взгляд в сторону, и он продолжал купаться в удовольствии от ее красоты.
– Может, вы скажете какой-нибудь тост? -
произнесла она вдруг. Для него же это прозвучало как «хватит разглядывать меня». И он виновато поднял бокал:
– Извините!
Она первая прикоснулась к его бокалу и первой попыталась сгладить возникшее ощущение неловкости:
– Я и не знала, что вы такой хороший художник. Особенно мне нравятся ваши картины иных миров!
Он отметил про себя, что, должно быть, в тот вечер она ухитрилась посмотреть его картины. При свете керосиновой лампы они выглядели действительно впечатляюще.
– Это неприлично – смеяться над странностями старого человека! – пошутил он.
Она засмеялась неестественно громким смехом или была чуть-чуть истеричной, или смущалась – и брякнула, теперь уже действительно что-то неприличное:
– А сейчас вы напрашиваетесь на комплимент, не так ли? В картинах я, может, и не понимаю ничего, но мужчины в общем и целом мне понятны.
Он смущенно склонился над чашкой с кофе. Старея, профессор все чаще стал подмечать за собой, как под тем или иным предлогом ищет подтверждения тому, что он все еще сильный и красивый мужчина, хотя интерес женщин к нему в последнее время даже возрос.
– У вас есть сигареты? – чуть погодя добавила она резковато, догадавшись, что допустила бестактность.
– Не курю. Сейчас, – повернулся профессор к официанту, но того не было на месте, и он хотел встать.
– Не надо. Я просто так. – Возбуждение ее возросло. По всей видимости, она была готова к новым поддразниваниям. – И что же вы делаете на этой лодке один? Или не совсем один, а?
– У меня принцип: на лодке я всегда один, – ответил он, чтобы поохладить ее пыл. – Приходите, посмотрите. Убедитесь, что она оборудована на одного человека. А нога женщины и вовсе не ступала на нее.
– Тогда давайте не осквернять ее! – парировала незнакомка.
– На днях снова ухожу в море до конца каникул, – сообщил-предупредил он, ибо трогательные «сородинки» все еще будоражили его воображение. (Они-то, наверное, и были причиной того, что он так опрометчиво пригласил ее посетить яхту.) – Почему у меня такое чувство, будто я знаю вас давно, отнюдь не с недавнего памятного вечера?
– Может, вы смотрели фильм «В начале весны»? Хотя нет, это было давно.
– О, звезда экрана?!
– Нет-нет, я всего лишь один раз снималась!
– Почему? Вы такая красивая, даже очень, – захотелось ему чем-то оправдать ее незадачливость, но она резко оборвала его:
– Я тогда была школьницей. Совсем несовременной девушкой, сниматься меня заставили почти что силой. Убеждали, что, мол, именно такая им и нужна – чистая, наивная. Себя чтобы играла… Какая шестнадцатилетняя девушка не соблазнится? Написали пару раз, что я талантливая, что у меня большое будущее, а потом никто и не вспомнил даже. Только жизнь испортили.
Он читал и слышал о подобных, ставших банальными, трагедиях сотен тысяч девушек, и ему стало грустно и тоскливо, что она не является исключением из их числа.
– Наверное, до сих пор не можете пережить все это?
Она жадно отпила глоток и ответила взволнованно:
– Сколько бы человек ни боролся с этим, остается на всю жизнь… Еще совсем недавно – как только познакомлюсь с кем, через минуту спрашиваю, смотрел ли, мол, такой-то фильм. А потом бегу куда-нибудь, чтобы нареветься. Вот и сейчас, видите! – болезненно усмехнулась она.
Ему хотелось погладить ее пальцы, нервно барабанившие по скатерти, как-то успокоить ее, но вместо этого он сказал:
– Мы – родственные души. В сущности, я тоже ухожу в море только затем, чтобы нареветься. Мне прочили блестящее будущее, – я был самым молодым профессором в университете, – а потом… Изо дня в день пережевываю студентам чужие истины.
– Да, но ваше имя стоит на обложках уймы книг, не так ли? – Губы ее слегка дрогнули, приглушая зазвеневшее в голосе злорадство. – А если принять во внимание факт, что студентки, типа меня, готовы целовать вам подметки…
Все это она произнесла уверенно, отнюдь не как услышанную где-то сплетню, и это задело его. Не проходило семестра, чтобы какая-нибудь из студенток не заявилась к нему в кабинет и под тем или иным предлогом не предложила себя. Но он никогда не позволял себе тешить этим собственное самолюбие. Напротив, чувствовал себя неловко перед молодой отчаянностью девчонок. А со временем выработал метод для их вразумления, который, как он полагал, не унижал их. «Понимаю, милая девушка, – говорил он, – Вам нравятся мои лекции. Вы еще маленькая, и поэтому я кажусь вам очень умным, очень добрым и так далее. Но зачем вам видеть меня в нижнем белье? Знаете как разочаруетесь». Далее следовал смех, затем: «Вы только представьте, что будет! Я – старый человек и непременно влюблюсь в вас, потому что вы такая лапочка. Но со временем у вас все быстро пройдет, я же останусь при своих интересах. Так зачем вы хотите причинить мне страдания, если уважаете меня?»
– Видите ли, все, чего я достиг, удовлетворило бы меня, если бы я добивался этого хотя бы лет двадцать, как это и положено. Но если ты достиг всего еще в самом начале пути и в основном потому, что к тебе благоволили? И если потом, несмотря на все твои усилия, ты оказываешься бесплодным, хотя и чувствуешь себя молодым и у тебя есть все необходимое, чтобы работать плодотворно – знания, ум, условия. Поэтому во сто крат лучше не обладать всем этим, но иметь надежду и цель в жизни…
Он чувствовал себя так, словно находился на кафедре. Пафос красноречия, так действующий на студентов, снова обуял его, и профессор поспешил умолкнуть, пригубив питье, но бокал оказался пуст.
– Выпьем еще? – спросил он незнакомку. – Наш разговор становится грустным.
– Закажите! – сказала она, словно сопротивляясь кому-то, и посмотрела на часы. Он тоже посмотрел на свои. И смутился, впрочем, как и она.
– А теперь стало еще грустнее! Так-то вот: встречаются два человека, которым, может быть, есть что сказать друг другу, но в первую очередь их заботит, сколько времени они могут уделить друг другу. Заметьте, сколько времени, а не сколько чувств и мыслей. Вот что порождает модное нынче одиночество, милая!
– Наверное, все же я должна обижаться, а не вы. Выходит, я не нравлюсь вам. Я же посмотрела на часы просто так.
– И я просто так. Но ведь все наши рефлексы имеют и другое значение, не так ли? Если бы я разбирался в психоанализе, может быть, определил бы его… Чарли, еще по одному коктейлю!
Конечно же, официанта звали не Чарли. Его звали Чавдаром [1], но разве с таким именем потрясешь как следует курортников?
– Знаете, ведь из-за вас я нарушил еще один свой принцип. В такое время никогда не пью больше пятидесяти граммов.
– Не надо, прошу вас! Вы готовы даже обидеть меня ради того, чтобы скрыть собственную оплошность. Давайте поговорим о чем-нибудь другом!
Он перевел взгляд на площадь, не зная, в чем же все-таки убеждать ее: в том, что у него действительно такой принцип или что она действительно нравится ему.
– Скучный я человек, не правда ли? Не умею флиртовать, одни только лекции читаю.
– Вы забываете, что именно за таким человеком я замужем.
– Ясно! Поэтому вы посмотрели на часы, – констатировал он, снова ощутив в ней какую-то тревожную напряженность, пугавшую его.
– Нет, мне хотелось понять, могу ли я остаться еще ненадолго, не рискуя, что вы прогоните меня, как прогоняете из своего кабинета студенток: «Понимаю, милая девушка… но зачем вам видеть меня в нижнем белье. Знаете, как разочаруетесь», – произнесла она и замерла в злорадном ожидании.
– Это еще откуда вам известно?
– Однажды вы уже выгоняли меня.
– Не может быть!
Однако появление официанта, начавшего расставлять с подчеркнутой аккуратностью бокалы, заставило его замолчать.
– Может! – подхватила она первой, как только официант удалился. – И я расскажу вам, как это было. Ведь вы не рассердитесь? Девчонки поговаривали, что таким образом вы отшиваете студенток. В вашем семинаре занималась моя подружка, и я часто бывала с ней на ваших лекциях. Вот девчонки и говорят, мол, тебя он не знает, экзаменов не придется ему сдавать, так что проверь, действительно ли он отшивает всех без исключения. – Она неожиданно вдруг разразилась смехом. – Ну и я, как бывшая артистка…
– Да, представляю, как вы повеселились! И когда же это было?
– Вы даже не представляете! – продолжала она, все так же неестественно смеясь. – Но девчонки не знали, что я действительно влюблена в вас. Втайне я надеялась, что вы не прогоните меня. Или по крайней мере поступите не как с другими. Так что, товарищ профессор, смех сменился плачем… Будьте здоровы! – подняла она бокал.
– Проклятые мои принципы! Упустить такую девушку!
Она демонстративно, наслаждаясь, отпила глоток и заметила:
– А вот этого не надо! Вы действительно не умеете флиртовать. И ведь именно поэтому студентки сходили от вас с ума. Сейчас я понимаю, каково было вам. Ведь не одни же бескорыстные собрались среди ваших почитательниц… Разведенный профессор, к тому же наверняка богатый, а бедную девушку после окончания университета пошлют бог знает куда…
– О, вы по-прежнему не в силах простить мне!…
– Женщины руководствуются инстинктами, – как бы нарочно продолжала она подавлять его своими жестокими откровениями. – Я хочу сказать, сама природа делает нас корыстными. А как же – мы обязаны добывать пропитание нашим детям, дать им кров. Моя бабушка по этому поводу говорила, что мужчине нужно быть чуть лучше обезьяны, чтобы можно было сносить его поцелуи, но если ударишь его по карману, там должно звенеть.
Он ударил ладонью по правому карману джинсов, воскликнул: «Звенит! Звенит!» – сунул туда руку и вытащил связку ключей.
– Действительно звенит! Ключ от квартиры, ключ от машины и, конечно же, от лодки. Вот именно на это у нас чутье.
– Нет, вы положительно решили уесть меня. Не пью, не курю, с женщинами не гуляю, зарабатываю хорошо. Сегодня это стандарт. Думаю, что и ваш муж такой же… Впрочем, вы и его таким же образом заставили ударить по карману?
– Я сама ударила, – прыснула она.
– У вас есть дети?
Этот вопрос он задал невольно, для поддержания беседы, и, видимо, коснулся чего-то затаенно-болезненного. Лицо женщины вмиг померкло, стало неприветливым.
– Он хочет сначала получить кафедру. Но к нему несправедливы… И все-таки он получит ее. Он лучший из преподавателей, – уверенно говорила женщина, а он смотрел на нее и спрашивал себя, уже как художник: возможно ли, чтобы красота была неприветливой? Ее лицо, показавшееся вначале легким для изображения своей контурной очерченностью, не поддавалось разгадке, и он вдруг сказал:
– Я, пожалуй, попытался бы нарисовать вас.
– Как я ударяю по карману, что ли?
– Какой карман? Ах да! Позвольте не поверить вам. И прошу в следующий раз в моем присутствии о своем муже…
– Будет следующий раз? – оборвала она совсем уже неприличные его угрозы. И профессор понял, что у него хотят вырвать обещание.
– Разумеется. Если я буду рисовать вас…
– Я плохая модель. Для чего бы то ни было, – бросила она резко и так же резко встала. – Теперь вы отпустите меня, не правда ли?
– Я сделал что-то не так?
– Нет, это я не так сделала?! Благодарю за отличный коктейль!
В его ладони осталась прохладная влага невидимого невроза, которым она была мучима все это время, но изящество проворных смуглых ног и сверкнувшая на солнце красивая спина тотчас выветрили воспоминание о холоде ее рук.
Он долго смотрел ей вслед, но не так, как на модель. И как бы ни хотел видеть в своем воображении только одно ее лицо, контурно очерченное и гордое, не мог отделаться от желания обладать этим красивым и словно бы оставшимся недолюбленным женским телом.
– Эх! – тяжело вздохнул он. – Опять мы позволили нарушить наш гормональный баланс. – И, вопреки своему принципу, попросил Чарли принесли третью порцию.
– Может, вы скажете какой-нибудь тост? -
произнесла она вдруг. Для него же это прозвучало как «хватит разглядывать меня». И он виновато поднял бокал:
– Извините!
Она первая прикоснулась к его бокалу и первой попыталась сгладить возникшее ощущение неловкости:
– Я и не знала, что вы такой хороший художник. Особенно мне нравятся ваши картины иных миров!
Он отметил про себя, что, должно быть, в тот вечер она ухитрилась посмотреть его картины. При свете керосиновой лампы они выглядели действительно впечатляюще.
– Это неприлично – смеяться над странностями старого человека! – пошутил он.
Она засмеялась неестественно громким смехом или была чуть-чуть истеричной, или смущалась – и брякнула, теперь уже действительно что-то неприличное:
– А сейчас вы напрашиваетесь на комплимент, не так ли? В картинах я, может, и не понимаю ничего, но мужчины в общем и целом мне понятны.
Он смущенно склонился над чашкой с кофе. Старея, профессор все чаще стал подмечать за собой, как под тем или иным предлогом ищет подтверждения тому, что он все еще сильный и красивый мужчина, хотя интерес женщин к нему в последнее время даже возрос.
– У вас есть сигареты? – чуть погодя добавила она резковато, догадавшись, что допустила бестактность.
– Не курю. Сейчас, – повернулся профессор к официанту, но того не было на месте, и он хотел встать.
– Не надо. Я просто так. – Возбуждение ее возросло. По всей видимости, она была готова к новым поддразниваниям. – И что же вы делаете на этой лодке один? Или не совсем один, а?
– У меня принцип: на лодке я всегда один, – ответил он, чтобы поохладить ее пыл. – Приходите, посмотрите. Убедитесь, что она оборудована на одного человека. А нога женщины и вовсе не ступала на нее.
– Тогда давайте не осквернять ее! – парировала незнакомка.
– На днях снова ухожу в море до конца каникул, – сообщил-предупредил он, ибо трогательные «сородинки» все еще будоражили его воображение. (Они-то, наверное, и были причиной того, что он так опрометчиво пригласил ее посетить яхту.) – Почему у меня такое чувство, будто я знаю вас давно, отнюдь не с недавнего памятного вечера?
– Может, вы смотрели фильм «В начале весны»? Хотя нет, это было давно.
– О, звезда экрана?!
– Нет-нет, я всего лишь один раз снималась!
– Почему? Вы такая красивая, даже очень, – захотелось ему чем-то оправдать ее незадачливость, но она резко оборвала его:
– Я тогда была школьницей. Совсем несовременной девушкой, сниматься меня заставили почти что силой. Убеждали, что, мол, именно такая им и нужна – чистая, наивная. Себя чтобы играла… Какая шестнадцатилетняя девушка не соблазнится? Написали пару раз, что я талантливая, что у меня большое будущее, а потом никто и не вспомнил даже. Только жизнь испортили.
Он читал и слышал о подобных, ставших банальными, трагедиях сотен тысяч девушек, и ему стало грустно и тоскливо, что она не является исключением из их числа.
– Наверное, до сих пор не можете пережить все это?
Она жадно отпила глоток и ответила взволнованно:
– Сколько бы человек ни боролся с этим, остается на всю жизнь… Еще совсем недавно – как только познакомлюсь с кем, через минуту спрашиваю, смотрел ли, мол, такой-то фильм. А потом бегу куда-нибудь, чтобы нареветься. Вот и сейчас, видите! – болезненно усмехнулась она.
Ему хотелось погладить ее пальцы, нервно барабанившие по скатерти, как-то успокоить ее, но вместо этого он сказал:
– Мы – родственные души. В сущности, я тоже ухожу в море только затем, чтобы нареветься. Мне прочили блестящее будущее, – я был самым молодым профессором в университете, – а потом… Изо дня в день пережевываю студентам чужие истины.
– Да, но ваше имя стоит на обложках уймы книг, не так ли? – Губы ее слегка дрогнули, приглушая зазвеневшее в голосе злорадство. – А если принять во внимание факт, что студентки, типа меня, готовы целовать вам подметки…
Все это она произнесла уверенно, отнюдь не как услышанную где-то сплетню, и это задело его. Не проходило семестра, чтобы какая-нибудь из студенток не заявилась к нему в кабинет и под тем или иным предлогом не предложила себя. Но он никогда не позволял себе тешить этим собственное самолюбие. Напротив, чувствовал себя неловко перед молодой отчаянностью девчонок. А со временем выработал метод для их вразумления, который, как он полагал, не унижал их. «Понимаю, милая девушка, – говорил он, – Вам нравятся мои лекции. Вы еще маленькая, и поэтому я кажусь вам очень умным, очень добрым и так далее. Но зачем вам видеть меня в нижнем белье? Знаете как разочаруетесь». Далее следовал смех, затем: «Вы только представьте, что будет! Я – старый человек и непременно влюблюсь в вас, потому что вы такая лапочка. Но со временем у вас все быстро пройдет, я же останусь при своих интересах. Так зачем вы хотите причинить мне страдания, если уважаете меня?»
– Видите ли, все, чего я достиг, удовлетворило бы меня, если бы я добивался этого хотя бы лет двадцать, как это и положено. Но если ты достиг всего еще в самом начале пути и в основном потому, что к тебе благоволили? И если потом, несмотря на все твои усилия, ты оказываешься бесплодным, хотя и чувствуешь себя молодым и у тебя есть все необходимое, чтобы работать плодотворно – знания, ум, условия. Поэтому во сто крат лучше не обладать всем этим, но иметь надежду и цель в жизни…
Он чувствовал себя так, словно находился на кафедре. Пафос красноречия, так действующий на студентов, снова обуял его, и профессор поспешил умолкнуть, пригубив питье, но бокал оказался пуст.
– Выпьем еще? – спросил он незнакомку. – Наш разговор становится грустным.
– Закажите! – сказала она, словно сопротивляясь кому-то, и посмотрела на часы. Он тоже посмотрел на свои. И смутился, впрочем, как и она.
– А теперь стало еще грустнее! Так-то вот: встречаются два человека, которым, может быть, есть что сказать друг другу, но в первую очередь их заботит, сколько времени они могут уделить друг другу. Заметьте, сколько времени, а не сколько чувств и мыслей. Вот что порождает модное нынче одиночество, милая!
– Наверное, все же я должна обижаться, а не вы. Выходит, я не нравлюсь вам. Я же посмотрела на часы просто так.
– И я просто так. Но ведь все наши рефлексы имеют и другое значение, не так ли? Если бы я разбирался в психоанализе, может быть, определил бы его… Чарли, еще по одному коктейлю!
Конечно же, официанта звали не Чарли. Его звали Чавдаром [1], но разве с таким именем потрясешь как следует курортников?
– Знаете, ведь из-за вас я нарушил еще один свой принцип. В такое время никогда не пью больше пятидесяти граммов.
– Не надо, прошу вас! Вы готовы даже обидеть меня ради того, чтобы скрыть собственную оплошность. Давайте поговорим о чем-нибудь другом!
Он перевел взгляд на площадь, не зная, в чем же все-таки убеждать ее: в том, что у него действительно такой принцип или что она действительно нравится ему.
– Скучный я человек, не правда ли? Не умею флиртовать, одни только лекции читаю.
– Вы забываете, что именно за таким человеком я замужем.
– Ясно! Поэтому вы посмотрели на часы, – констатировал он, снова ощутив в ней какую-то тревожную напряженность, пугавшую его.
– Нет, мне хотелось понять, могу ли я остаться еще ненадолго, не рискуя, что вы прогоните меня, как прогоняете из своего кабинета студенток: «Понимаю, милая девушка… но зачем вам видеть меня в нижнем белье. Знаете, как разочаруетесь», – произнесла она и замерла в злорадном ожидании.
– Это еще откуда вам известно?
– Однажды вы уже выгоняли меня.
– Не может быть!
Однако появление официанта, начавшего расставлять с подчеркнутой аккуратностью бокалы, заставило его замолчать.
– Может! – подхватила она первой, как только официант удалился. – И я расскажу вам, как это было. Ведь вы не рассердитесь? Девчонки поговаривали, что таким образом вы отшиваете студенток. В вашем семинаре занималась моя подружка, и я часто бывала с ней на ваших лекциях. Вот девчонки и говорят, мол, тебя он не знает, экзаменов не придется ему сдавать, так что проверь, действительно ли он отшивает всех без исключения. – Она неожиданно вдруг разразилась смехом. – Ну и я, как бывшая артистка…
– Да, представляю, как вы повеселились! И когда же это было?
– Вы даже не представляете! – продолжала она, все так же неестественно смеясь. – Но девчонки не знали, что я действительно влюблена в вас. Втайне я надеялась, что вы не прогоните меня. Или по крайней мере поступите не как с другими. Так что, товарищ профессор, смех сменился плачем… Будьте здоровы! – подняла она бокал.
– Проклятые мои принципы! Упустить такую девушку!
Она демонстративно, наслаждаясь, отпила глоток и заметила:
– А вот этого не надо! Вы действительно не умеете флиртовать. И ведь именно поэтому студентки сходили от вас с ума. Сейчас я понимаю, каково было вам. Ведь не одни же бескорыстные собрались среди ваших почитательниц… Разведенный профессор, к тому же наверняка богатый, а бедную девушку после окончания университета пошлют бог знает куда…
– О, вы по-прежнему не в силах простить мне!…
– Женщины руководствуются инстинктами, – как бы нарочно продолжала она подавлять его своими жестокими откровениями. – Я хочу сказать, сама природа делает нас корыстными. А как же – мы обязаны добывать пропитание нашим детям, дать им кров. Моя бабушка по этому поводу говорила, что мужчине нужно быть чуть лучше обезьяны, чтобы можно было сносить его поцелуи, но если ударишь его по карману, там должно звенеть.
Он ударил ладонью по правому карману джинсов, воскликнул: «Звенит! Звенит!» – сунул туда руку и вытащил связку ключей.
– Действительно звенит! Ключ от квартиры, ключ от машины и, конечно же, от лодки. Вот именно на это у нас чутье.
– Нет, вы положительно решили уесть меня. Не пью, не курю, с женщинами не гуляю, зарабатываю хорошо. Сегодня это стандарт. Думаю, что и ваш муж такой же… Впрочем, вы и его таким же образом заставили ударить по карману?
– Я сама ударила, – прыснула она.
– У вас есть дети?
Этот вопрос он задал невольно, для поддержания беседы, и, видимо, коснулся чего-то затаенно-болезненного. Лицо женщины вмиг померкло, стало неприветливым.
– Он хочет сначала получить кафедру. Но к нему несправедливы… И все-таки он получит ее. Он лучший из преподавателей, – уверенно говорила женщина, а он смотрел на нее и спрашивал себя, уже как художник: возможно ли, чтобы красота была неприветливой? Ее лицо, показавшееся вначале легким для изображения своей контурной очерченностью, не поддавалось разгадке, и он вдруг сказал:
– Я, пожалуй, попытался бы нарисовать вас.
– Как я ударяю по карману, что ли?
– Какой карман? Ах да! Позвольте не поверить вам. И прошу в следующий раз в моем присутствии о своем муже…
– Будет следующий раз? – оборвала она совсем уже неприличные его угрозы. И профессор понял, что у него хотят вырвать обещание.
– Разумеется. Если я буду рисовать вас…
– Я плохая модель. Для чего бы то ни было, – бросила она резко и так же резко встала. – Теперь вы отпустите меня, не правда ли?
– Я сделал что-то не так?
– Нет, это я не так сделала?! Благодарю за отличный коктейль!
В его ладони осталась прохладная влага невидимого невроза, которым она была мучима все это время, но изящество проворных смуглых ног и сверкнувшая на солнце красивая спина тотчас выветрили воспоминание о холоде ее рук.
Он долго смотрел ей вслед, но не так, как на модель. И как бы ни хотел видеть в своем воображении только одно ее лицо, контурно очерченное и гордое, не мог отделаться от желания обладать этим красивым и словно бы оставшимся недолюбленным женским телом.
– Эх! – тяжело вздохнул он. – Опять мы позволили нарушить наш гормональный баланс. – И, вопреки своему принципу, попросил Чарли принесли третью порцию.
3
В маленьком курортном городке было трудно встретиться с кем-либо случайно. Встречи обуславливались общим режимом: солнечные ванны, кормежка и прогулки. А два раза в день – около полудня и под вечер – все курортное население города высыпало на площадь перед кафе, чтобы продемонстрировать свой загар, показать туалеты, условиться о свидании или же развлечься. Что касается их встречи, она выглядела совсем не случайной. Супруга биофизика сидела под тем же зонтиком и, по всей видимости, за тем же столиком, который так неожиданно покинула четыре дня тому назад. Завидев его издалека, она помахала рукой, словно могла остаться незамеченной в своей причудливой, размером с полгектара шляпе и в огромных очках экзотической формы.
Профессор отнесся к ее виду снисходительно – наверное, это единственное, что оставалось ей после неудачной кинокарьеры, а вот на себя разозлился, так как заволновался. Десяток неудачных эскизов ее лица, которые он набросал по памяти, утвердили его в более разумном решении: забыть это лицо. Теперь же его в принудительном порядке возвращали к этому трудному образу.
– Попробуете мое питье, профессор? – спросила она, пока он осторожно ставил рядом со столом две громадные сумки. – Маленькая порция джина с тоником и лимоном!
Профессор отнесся к ее виду снисходительно – наверное, это единственное, что оставалось ей после неудачной кинокарьеры, а вот на себя разозлился, так как заволновался. Десяток неудачных эскизов ее лица, которые он набросал по памяти, утвердили его в более разумном решении: забыть это лицо. Теперь же его в принудительном порядке возвращали к этому трудному образу.
– Попробуете мое питье, профессор? – спросила она, пока он осторожно ставил рядом со столом две громадные сумки. – Маленькая порция джина с тоником и лимоном!