Страница:
прозрачности.
-- Ничего особенного. -- Багир пожал плечами. -- Отпав от ветки, лист
обязан раствориться в воздухе. И быстро: городу мусор не нужен.
-- Разумеется, логика у вас всегда безукоризненна. Дело, однако, в том,
что листва, по-моему, начинает задыхаться и отмирать еще там, наверху. Это я
к вопросу о толстокожести.
Журналист неопределенно поводил рукой и щелчком послал лист за перила
моста.
Багир не мог не признать за Эмерсом некоторого нового поворота во
взгляде на знакомые явления. Ему были привычны и обеспыливающая глазурь
асфальта, и налет дематериализующих аэрозолей на деревьях, и новые бездымные
сигареты, и технологический круговорот промышленных предприятий. Он не
прослеживал связи между безвредными новшествами и растущим равнодушием
людей. Но спорить -- по-настоящему спорить -- еще не был готов. Равнодушие
не носило характера социального, скорее были маленькие личные беды, то есть
настолько маленькие и настолько личные, что выходить с ними на люди не
позволяло воспитание. Пожалуй, причины самозамыкания горожан (да только ли
горожан?) следовало искать не в технике, а в морали. Множество
приспособлений облегчает жизнь человеку, но помочь людям могут только люди.
Хомо хомини. Человек человеку.
Нода не приняла нудного, с перерывами, разговора, затеянного Багиром во
имя спасения от одиночества. Слова витали между ними в виде бесконечно
падающих, без остатка растворенных в воздухе листьев. Лишь когда зажегся
сигнал в центре моста, Нода оживилась:
-- Мальчики, мальчики, сейчас разведут!
Пронзительно-мелодично зазвучала сирена, крылья моста дрогнули,
разомкнутыми ладонями начали вздыматься в обесцвеченное небо. У ног
разверзлась метровая щель, обрыв в воду, прикрытый, правда, с недавнего
времени силовым барьером. А в студенческие годы храбрецы разбегались,
перемахивали через щель и, толкнувшись ногами во вздыбленное крыло моста,
прыгали обратно.
Багир с Нодой взялись за руки, перегнулись через перила.
-- Мы с тобой двадцать шестой раз здесь, -- шепнул он.
Она благодарно стиснула его пальцы.
Внизу пыхтел длинный лесовоз. Дальше ждали очереди подводный танкер и
буксир с караваном барж.
Багир точно знал, что в действительности по реке проплывают пустые
оболочки, управляемые с берега. В век пневматических грузопотоков и
синергических межконтинентальных трасс речные суда -- сплошной анахронизм.
Кого угодно, только не инженера можно обмануть раскрашенной
псевдометаллической коробкой, надписями на бортах, мощной ритмичной
имитацией работающих двигателей. Разве сравнишь эту музыкально
облагороженную чечетку с чиханьем и чавканьем нефтяных моторов прошлого?
Бутафория для незнаек на одну ночь в году. Но, признаться, прекрасная
бутафория. Вон как симпатично надрывается впереди каравана нарядно-чумазый
буксир...
-- Харьков попросил разрешения Всемирного Совета на организацию у себя
белых ночей, -- ни к кому особенно не обращаясь, сказал Стас.
Багир обиделся на харьковчан. Ладно, будьте патриотами своего города,
но не завидуйте другим! Не жаль энергии для поддержания где-то долгой зари,
жаль Ленинграда, у которого, независимо от нынешнего решения Совета, могут
когда-нибудь отнять неповторимые пушкинские белые ночи. Или, скажем, так: не
отнять, а скопировать, разбавить повторением. Но все равно обидно. Нельзя
множить диво, нельзя ставить чудо на поток. Точно так же никому нельзя
навязывать даже праздник. Настроение вконец упало. Чтобы не портить его
остальным, Багир, как мог естественнее, произнес:
-- Нога разболелась. Пойду я...
Для убедительности он вызвал из памяти боль от ожога, полученного в
позапрошлом году: студенты под его руководством пытались воспроизвести на
музейном оборудовании процесс фрезерования. Великий Гефест, покровитель
ремесел! И как предки управлялись с таким примитивным инструментом?
Раскаленная стружка пробила Багиру брюки ниже колена, прокатилась по голени
и свалилась на плюсну. Бр-р! Страшно вспомнить.
В эмоциях он, видно, перестарался: запылал глазок в браслете медикона.
Токер за ухом воззвал голосом районного кибер-врача:
-- Прошу немедленно вернуться домой или обратиться в ближайшую
поликлинику. Вам необходим повторный сеанс Т-процедур. Пока даю летучую
анестезию.
По голени растеклась легкая щекотка. Багир сморщился, чтобы не
рассмеяться.
-- Я тебя провожу, -- поспешно предложила Нода.
-- Вот еще! Здесь до стоянки рукой подать. Доберусь.
-- Может, вызвать аварийку?
Лица у Стаса и Розите такие испуганные, что Багиру стало стыдно:
-- У меня же ничего страшного. Гуляйте, ребята. Не обращайте внимания.
Он перецеловал всех подряд. И, не дожидаясь, пока мост опустится
донизу, ступил на крутое крыло.
На Стрелке Васильевского острова было тесно. Два людских водоворота
завихрялись у Ростральных колонн. Через маленькую дверцу люди забирались
внутрь кирпичного столба, брались за руки и по ужасной винтовой лестнице, в
кромешной темноте ползли вверх. Навстречу, прижимаясь к противоположной
круглой стене, катилась вереница уже побывавших наверху. Однажды Багир
уронил там свернутый кулечком дождевик, решил, что искать бесполезно. Как
вдруг внизу начался негромкий гул, и с однообразным: "Передайте владельцу"
-- с рук на руки поплыл поднятый кем-то сверток. Плыл-плыл. Доплыл до
владельца. По инерции Багир едва не передал его с той же фразой дальше. Но,
слава наукам, узнал на ощупь. И послал по цепочке: "Спасибо!" "Спсс...
спсс... спсс..." -- язвительно зашелестело по спирали вниз, пока не
задохнулось на дне винтового оштукатуренного колодца...
Багир порадовался символической связи с человечеством через теплоту и
соприкосновение во мраке незнакомых рук. Традиционные маршруты белых ночей
наверняка выверены во времени так, что внутри колонны непременно
встречаешься с одними и теми же соседями сверху и снизу. Значит, и связь с
человечеством постоянна и нерушима. Следовательно, неизменна и чужда
новизне. Именно поэтому, назло разработанному самой судьбой графику встреч,
внутрь не хотелось. И мрак уже там давно не тот, что в дерзкие юные годы. Да
и подошвы с датчиками, как бы ни шалили нервочки, ставят ногу на щербатую
ступеньку плотно, уверенно, делают ступню зрячей, начисто лишают человека
иллюзий опасности и тайны...
Народ бесцельно кружил вокруг цоколя колонны. В низкую, заглубленную в
асфальт дверь ныряли одиночки. Но иногда втекали умеренной длины змейками,
похожими на разорванный хоровод.
Багир раскачал ногой провисшую меж гранитных тумб цепь ограждения. Со
скрипом заходила вперед-назад чугунная гирлянда. На середину ее тотчас
вскочила девчушка лет тринадцати. И, не потрудясь вынуть рук из карманов
полихромных шор-тиков, не дрогнув ни одним мускулом, хорошенького личика,
ухитряясь держать в пространстве голову и плечи неподвижными, изобразила
собой чуткий гуттаперчевый маятник.
С вершины Ростральной колонны крикнули. Багир отодвинулся к парапету,
поднял голову. Выше обзорной площадки, на краю чаши для факела, кто-то махал
руками. Когда-то в чаше по праздникам жгли нефть, потом газ, теперь над ней
бушует низкотемпературная плазма -- безопасная имитация огня. На всякий
случай автомат откачнул псевдопламя от нарушителя. И он стоял над людьми и
над городом в ореоле выгнутого полукругом огня (издалека ведь не разглядишь,
что это не совсем огонь), несдержанно жестикулировал. Снизу было не понять,
чего он хочет. Багир догадался выщелкнуть из браслета экран карманного видео
-- на ладони расцвело стереоизображение. Вокруг тоже включили аппараты,
площадь замерцала от множества экранов, все экраны заполнило тревожное лицо
юноши. Пересекая кадр, на той же видеоволне изредка пробегал сигнал SOS.
Замер слабый фон помех, все глубже растекалась радиотишина. Сигнал SOS
не перевалил аварийного порога, за которым отключается всякая передача и
идет самонастройка на единственную частоту. SOS пока был крошечный, так
сказать, семейного порядка. Юноша на ладони Багира и там, на верхушке
колонны, вздохнул и продолжил речь:
-- Я, наверное, чего-то не понимаю, сограждане. Мне скучно жить. Я
боюсь жить. Я не могу жить в мире, где люди среди людей более одиноки, чем
наедине с собой, где любить -- больно, где пламя -- холодное, деревья --
сонные, а корабли на реке -- ненастоящие. Помогите, сограждане. SOS!
Вероятно, не докричавшись, он оступился. Багир не мог заставить себя
поверить в иное, хотя от таких вот, дерзких и юных, можно ждать чего угодно.
Они излучают беспокойство, ищут перемен, мешают психологически
уравновешенным землякам основательно подумать, исследовать и
классифицировать то, что подлежит изменению. Они намеренно превращают себя в
колокол громкого боя, в уши, которыми общество прислушивается к себе, в
пальцы, улавливающие пульс. И все-таки наверняка юноша оступился. Не может
быть, не должно быть ничего иного!
Прежде, чем кто-нибудь что-либо понял, даже прежде, чем прозвучали
последние слова, расталкивая всех, сдергивая на бегу плащ, к подножию
колонны кинулся крепыш, смутно показавшийся Багиру знакомым. Широко
расставив ноги, он далеко вперед вынес плащ под то место, куда должно было
врезаться рефлекторно вытянувшееся, как для прыжка в воду, тело. Метрах в
пяти от земли юноша чиркнул грудью о невидимый минимум, взлетел, завис на
миг над цепью ограждения. И спрыгнул наземь. Площадь дружно перевела дух:
оказывается, и у Ростральных колонн выстелили силовые подушки.
Первым, отбросив плащ, подбежал несостоявшийся спасатель, цепко и
профессионально ощупал с головы до ног:
-- Цел? Ну и ладно. И нечего паниковать. И чтоб теперь без фокусов,
понял? Как звать?
-- Даня. То есть Дамиан.
-- Так вот, Даня. Сейчас ко мне. И не спорь. А завтра в двадцать один
тридцать быть на восемьдесят шестом километре Приморского шоссе. Ясно?
-- Зачем? -- удивился юноша.
-- Там поймешь. Кстати, это касается всех. Всех-всех, граждане,
слышите? Приглашаю. С собой каждому прихватить полено.
-- Полено? -- нерешительно переспросила толпа. Люди переглядывались,
пожимали плечами.
-- Да, полено, дровяное! -- жестко подтвердил незнакомец, нетерпеливо
махнул рукой, бережно обнял Дамиана и увлек за собой.
И опять Багиру показалось, что где-то он видел это худое, окостеневшее
лицо, слышал резкий властный говор, запомнил скользящую, как при ходьбе на
магнитных полах, походку.
2
Багир приземлил винтороллер на поляне, огляделся и зашагал по
растрескавшемуся, заброшенному асфальту шоссе. У металлического столбика с
цифрой 86 на проржавевшей табличке налево вдоль ручья сворачивала тропинка.
Багир уверенно ступил на нее, включил токер. Эфир наполнили близкие
радиоголоса. Ракушка за ухом отсеивала их один от другого:
-- Нашел?
-- Не-а. Синтезировал на тинг-реакторе. А ты?
-- Мне повезло, выпросил в этнографическом музее. Там ужасно
веселились. Но дали.
-- Я свое вымачивал в ароматических эссенциях.
-- А я, наоборот, выпаривал токами высокой частоты. Послушай, как оно
поет. Это же музыкальное дерево!
-- Это все ерунда, парни. У меня сухая ветка из икебаны...
-- Марина? Узнаю твой разряженный токер, золотце. Когда же ты его
заменишь?
-- А-а, Радюш? Имей в виду, я с тобой сегодня не знаюсь.
-- Футы-нуты! Погоди, увидишь, какие узорчики я выжег на своем полене,
ахнешь!
-- Очень надо!
-- Мамочка, ты же обещала не прилетать...
-- Почему, если я тоже отыскала "дров"? Он такой забавный, как олений
рог. И покрыт черным лаком.
-- Гринь, на мою долю тащишь?
-- Я же обещал. А что?
-- Приземлимся -- узнаешь. Ой, что было...
Багир отключил радиокутерьму -- впереди уже гулом и свежестью дышал
залив. В голове на все лады звучали почерпнутые из инфора напоминания:
"Дровни" -- архаическое -- сани для перевозки дров.
"Наломать дров" -- аллегорическое -- сделать что-либо неудачно,
невпопад.
"Чем дальше в лес, тем больше дров" -- древняя пословица, смысл которой
нынче утерян.
"Откуда дровишки? Из леса, вестимо" -- поэтическая вольность, означает
приблизительно "вести из леса", постоянная в прошлом радиопередача о
природе.
На запрос Багира инфор мгновенно выдал всю серию серьезных и
юмористических ответов, перемещенную, видимо, в ближнюю память, поскольку
многие неожиданно заинтересовались значением устаревшего слова. И наверняка
не один человек перекатывал в этот момент на языке неуклюжую скороговорку:
"На дворе трава, на траве дрова. Раз дрова. Два дрова. Три дрова". Во всяком
случае, для себя Багир выяснил: дровами когда-то считался любой деревянный
предмет, предпочтительно сухой. Поэтому сам он нес резную коллекционную
ступку, точную копию найденной в Бенинском раскопе. Споткнувшись, он не
удержал ее в руке, ступка ударилась о корневище, дала трещину. Годится ли
она теперь на дрова, Багир не знал и мысленно выругал ослепшие подошвы. Они
до того взбесились на природе, что их пришлось отключить: почему-то
скользили по мху, мертво вцеплялись в поваленный ствол, который требовалось
перешагнуть, а то вдруг совсем размягчались на россыпи гравия, и камешки
остро кололи разутую ступню.
Последний поворот тропинки явил глазам Багира естественный, открытый в
сторону залива амфитеатр с песчаными склонами, с торчащими валунами, с
оголенными и причудливо изогнутыми корнями окружающих площадку сосен.
Кое-где на склонах уже сидели люди, но немного. До назначенного срока
оставалось двенадцать минут, а двадцать третий век приучил к точности. Внизу
у маленькой выемки в почве, дополнительно углубленной и выровненной, стояли
Дамиан и его спаситель.
Как всегда на людях, пришло чувство неловкости. В перекрестье взглядов,
оступаясь и съезжая вместе с частью тропинки по песку, Багир медленно брел к
центру площадки и назло себе не опускал глаз.
Незнакомец казался очень похожим на Дамиана и был ненамного старше. На
груди его комбинезона слабо мерцала пятиконечная звезда. Но не такая строгая
и вечная, как на Спасской башне Кремля, а красиво деформированная, с разной
длины лучами -- эмблема космического флота.
"Полторы сотни лет", -- мелькнула сначала вот такая выхваченная из
сознания отдельная мысль, и только потом Багир узнал Владимира Кузьмина,
знаменитого астролетчика-релятивиста. Лишь несколько недель тому назад
вернулся он из полета, а главное -- прямиком из двадцать первого века.
Полторы сотни земных лет за три года межзвездного полета! Сейчас Кузьмину
тридцать пять биологических. Или сто восемьдесят четыре абсолютных земных...
Юный дедушка. Пра-пра-пра-и-так-далее-предок моложе любого из их компании!
-- Здравствуй...те... -- сказал Багир, протягивая ступку. И примолк, не
зная, как общаться с иновременником. Ровесника он бы просто обнял. Знакомого
поцеловал. А как быть с этим, из истории?
Кузьмин принял ступку и не глядя швырнул в яму. Потом крепко стиснул и
отпустил не успевшую отодвинуться Багирову ладонь.
Багир удивился. Но припомнил: в позапрошлом веке был такой обычай среди
друзей. Что-то в этом рукопожатии было от той цепочки взявшихся за руки
людей, которые шагали сквозь мрак Ростральной колонны.
-- Рад приветствовать! -- отрывисто сказал Кузьмин. -- Располагайтесь.
Он показал рукой на склон.
Багир отыскал местечко, где луч от красно-медной ленивой волны,
растопившей жар уходящего солнца, не бил в глаза. Впрочем, светило уже
коснулось воды, вот-вот вновь наступит белая ночь. Устроился Багир на
удобной петле корневища. И смотрел, как прибывали другие, несли чудом
сохранившиеся дрова -- кто ножку от журнального столика, кто панель мореного
дуба, кто даже длинный чубук старинной турецкой трубки.
Астролетчик был в меру гостеприимен -- люди подходили, здоровались,
молча удивлялись и отходили, бережно неся перед собой покрасневшую от
стального пожатия руку. Куча дров в яме заметно росла.
-- Может, хватит, Володя? -- спросил Дамиан.
Кузьмин осмотрел из-под сложенной козырьком ладони горизонт,
раскаленные облака на остывшем небе. И кивнул. Потом стал на колени, быстро
сложил из палочек шалашик, подсунул под него что-то белое, чиркнул
зажигалкой. Плеснуло струйкой пламени, вспыхнуло белое, от белого загорелся
шалашик, потихоньку занялось все случайное творение из дров. Огонь охватил
добычу, пальнул искрой, с гудением взметнулся выше дерева, зажег воздух.
Уютно запахло костром.
Живой, горячий первобытный огонь что-то делал с людьми -- с горсткой
людей, поверивших зову предков. В огне были те самые непостоянство и
изменчивость, непредсказуемость вариантов, которых так не хватало сейчас
обществу. Он быстро соединил их всех здесь молчаливым теплом.
Растревоженные, утерявшие себя, утратившие в себе искру, люди не понимали
пламени. Но не могли оторвать от него глаз.
Вокруг по контрасту стало черно.
Потому что была ночь.
Правда, белая ночь. Ненастоящая.
Но все равно ночь.
Искры из костра смешивались со звездами в небе. Трещали поленья. Сосны
протягивали растопорщенные лапы поближе к огоньку -- погреться. Заливались
удивленные птицы...
Багир почувствовал, как кто-то рядом шевелится, примащивается,
приваливается спиной к его боку, затихает у него на плече. После костра в
темноте ничего не было видно. Но он все равно бы догадался, даже если б не
били в глаза слепящие огненные кудри, не было отуманивающего, чуть тронутого
увяданием запаха сирени. Даже если б это вообще была не Нода.
Костер жег лица. Но никто не отворачивался.
Хорошо, что нашелся человек, умеющий бесценные обломки дерева
превратить в обыкновенные дрова.
Раз дрова, два дрова, три дрова. И никаких слов.
Дамиан выхватил из костра тлеющую головню. Багир крепче прижал к себе
хрупкие плечики Ноды.
Это неважно, что их тут пока совсем мало. Ни винтороллеры, ни видео, ни
глазурованный асфальт, ни тающие листья -- ничто не должно перечеркивать
живого огня, отгораживать от него человека. Костер должен быть обязательно.
Костер -- а не имитация его из низкотемпературной плазмы.
Важно, чтобы каждый нашел в жизни свое место у костра.
Пусть Багиру когда-нибудь доведется зажечь для потомков свой костер.
Огонек в ночи.
Даже если ночь -- белая.
Все тот же уныло-обтекаемый пульт перед глазами, самонастраивающаяся
карта из прозрачного люминофорного пластика, надоедливая клавиатура -- в
виде ног, поддающих футбольный мяч. До чего ж все-таки убога фантазия у
психологов! Первое время он еще с удовольствием пробегал пальмами по мячам,
приклеенным к ножкам в гетрах и крохотных бутсах. Но вскоре игрушечность
пульта стала раздражать, неохота притрагиваться. Вот и ноет в двух
нарастающих и опадающих тональностях разблокированный автомат: "Прошу
указаний. Прошу указаний". Будто он, Антей Шимановский, может что-нибудь
указать!
Антей с трудом удержался, чтобы не выключить экран с его осточертевшей
чернотой, исколотой ехидными иглами звезд.
Ну, заблудился, бывает, не беда. Одно движение -- и запоминающее
устройство Эски, бортового компьютера системы СК, переложит рули на обратный
курс, корабль повторит от конца к началу каждый свой маневр и в конце концов
наткнется на ту точку пространства, где Солнце находилось в момент старта.
Поправку любой старшеклассник рассчитает, для этого не надо и училища
кончать. Но не мог Антей позволить себе вернуться, не выполнив задания.
Потому и медлил, и тосковал в бездействии, пока "Мирмико" с выключенными
двигателями беспомощно дрейфовал в пустоте.
Забыв о невесомости, Антей стукнул кулаком по подлокотнику, взлетел на
длину ремней, подтянулся обратно в кресло. И в который раз высветил
трехмерную координатную сетку. В толще люминофора змеилась тоненькая и
плавная курсовая линия.
Антей чуть-чуть приободрился. Прекрасная кривая -- ни тебе изломов, ни
резких перегибов, ни пиков. Что ни говори, а вести корабль он умеет!
-- Начнем с начала, -- сказал Антей вслух. Голос немножко охрип и от
долгого одиночества казался чужим. -- В этой точке я должен был поймать
позывные радиобуя...
А он не поймал. Тысячу раз перепроверил расчеты. Еще два дня по
инструкции летел с той же скоростью. Потом тормозил. Потом -- стыдно
вспомнить! -- кидал корабль из стороны в сторону, ощупывая локатором
кубические километры пустоты. На карте это место выглядит размытым светлым
пятнышком. А в памяти Эски -- ох-хо-хо, какая поднимется трескотня и тряска,
дай он приказ повторить в обратном порядке все свои прыжки и гримасы. Да
черт с ней, с тряской! Лишь бы выйти на радиобуй...
Антей представил участливое выражение на лице Типковичева, читавшего им
практику кораблевождения, и скрипнул зубами. Память услужливо вынесла из
небытия елейный голосок:
-- Ай-я-яй, человек хороший! Совсем простой экзамен -- и так подвести
своего преподавателя... А ведь я вам как отец родной...
Увы, он прав: трудно выдумать что-нибудь проще и бессмысленнее этого
экзамена. На одноместном корабле класса "Мирмико" пересечь орбиту Плутона,
по заданным координатам проложить курс, выйти к радиобую, вынуть из
контейнера записку и вложить свою. Все. Комфортабельная кабина с полным
циклом жизнеобеспечения, несложные навигационные задачки -- прогулка, не
длись она ровно полгода, не испытывай пилота одиночеством и однообразием.
Официально этот экзамен назывался "Комплексная проверка психомоторных
характеристик организма". Но официального названия придерживались одни
только буквари-первогодки, которым предстояло пройти испытание в далеком и
безоблачном будущем. Курсанты последних лет обучения окрестили его тянучкой.
А профессора аттестационной комиссии писали в протоколах просто тест No 17.
Об экзамене ходили самые противоречивые слухи. Одни считали его весьма
жестоким испытанием с шестидесятипроцентным отсевом, зато из тех, кто
выдерживал, выходили мужественные космонавты, которым не страшны ни белые
карлики, ни черные дыры. Другие говорили, что весь полет -- фикция: какие бы
данные курсант ни вводил в компьютер, корабль на них не реагирует, а
подчиняется скрытым приказам замаскированной дубль-системы. Третьи вообще
доходили до кощунства: никакого, мол, полета нет, есть обыкновенная
сурдокамера, снабженная всякими стерео-, грави- и киноэффектами. И ссылались
при этом на всемирно известный опыт Пиркса.
Как бы то ни было, Антея посадили в корабль, и могучие двигатели
вынесли его за пределы Солнечной системы. Однако в назначенный срок зоны
радиобуя не достигли. Такого, сколько они ни рылся в памяти, не значилось ни
в одном из бесчисленных преданий училищного фольклора. Из всех слышанных
историй лишь одна могла бы все объяснить, не будь она столь
неправдоподобной: об эгоистичной привязанности машины к человеку, из-за
которой искусственный мозг обманывает пилота и уводит корабль в
бесконечность, чтобы никогда не расстаться с собеседником. Неужели и его
Эска способна отколоть такую штуку?!
-- Ладно, попытаемся еще разок. -- Антей положил руки на упруго
сопротивляющиеся шарики клавиш, тонкими кропотливыми манипуляциями вывел
светящуюся точку, обозначавшую "Мирмико" на звездной карте, в стремительно
раскручивающуюся спираль, задал график сброса самоходных сигнальных вешек,
чтоб в крайнем случае вернуться и снова проутюжить подозрительный маршрут.
-- Командуй, Эска. А я, пожалуй, вздремну.
Впервые за много дней он спал спокойно. Во сне явился Типковичев.
Склонив умиленное лицо, привычно растягивая слова, прошептал:
-- Роднуля ты мой... Я знал, что не подведешь... А то ведь можно и на
распределение повлиять, а?
-- А? А? А? -- гаркнул он вдруг до того громко и свирепо, что Антей
проснулся.
Экраны полыхали тревогой, а Эска верещала так пронзительно, как может
верещать только очень честная и очень порядочная машина от совершенно
нелогичного сигнала.
Антей включил воспроизведение. По экрану -- сверху слева через центр -
прошло удлиненное светящееся тело.
У пилота дрогнуло сердце. Из-за какого-нибудь паршивого метеорита Эска
не станет поднимать трезвон на всю Вселенную. Неужели ему, курсанту
Шимановскому, суждено первому из землян установить контакт?
Антей ввел команду на торможение и поворот. "Мирмико" не успел
разогнаться, да и космический объект, судя по анализатору, большой скорости
не имел. Где-то в этом сферическом углу локатор должен его нащупать. Не
отрывая глаз от все еще пустой дырчатой темноты космоса, Антей быстро
разогрел кофе в тубе, приготовил питательный брикет. Можно было позавтракать
на камбузе, но вдруг пропустишь самое интересное? Ребята потом засмеют... И
он горбился за пультом, пока "Мирмико" совершал эволюцию выхода на цель.
Часа через четыре по экрану понесся вытянутый светящийся овал с косым шипом
по левому борту. Антей сжался словно перед прыжком.
-- Ну, Эска, фиксируй и шуруй на сближение. Давай, лапонька.
Он нарочно говорил с автоматикой так, как привык говорить в курсантском
кубрике, как говорил сам с собой эти долгие месяцы одиночества.
Кресло мягко запрокинулось, взревели тормозные двигатели. По тому, как
кровь оттекала от головы, как тяжелели и набухали ноги, пилот определил
ускорение: "Не меньше пяти "же". Близко же я его подпустил!"
Изображение встречного корабля постепенно заполнило весь верхний
-- Ничего особенного. -- Багир пожал плечами. -- Отпав от ветки, лист
обязан раствориться в воздухе. И быстро: городу мусор не нужен.
-- Разумеется, логика у вас всегда безукоризненна. Дело, однако, в том,
что листва, по-моему, начинает задыхаться и отмирать еще там, наверху. Это я
к вопросу о толстокожести.
Журналист неопределенно поводил рукой и щелчком послал лист за перила
моста.
Багир не мог не признать за Эмерсом некоторого нового поворота во
взгляде на знакомые явления. Ему были привычны и обеспыливающая глазурь
асфальта, и налет дематериализующих аэрозолей на деревьях, и новые бездымные
сигареты, и технологический круговорот промышленных предприятий. Он не
прослеживал связи между безвредными новшествами и растущим равнодушием
людей. Но спорить -- по-настоящему спорить -- еще не был готов. Равнодушие
не носило характера социального, скорее были маленькие личные беды, то есть
настолько маленькие и настолько личные, что выходить с ними на люди не
позволяло воспитание. Пожалуй, причины самозамыкания горожан (да только ли
горожан?) следовало искать не в технике, а в морали. Множество
приспособлений облегчает жизнь человеку, но помочь людям могут только люди.
Хомо хомини. Человек человеку.
Нода не приняла нудного, с перерывами, разговора, затеянного Багиром во
имя спасения от одиночества. Слова витали между ними в виде бесконечно
падающих, без остатка растворенных в воздухе листьев. Лишь когда зажегся
сигнал в центре моста, Нода оживилась:
-- Мальчики, мальчики, сейчас разведут!
Пронзительно-мелодично зазвучала сирена, крылья моста дрогнули,
разомкнутыми ладонями начали вздыматься в обесцвеченное небо. У ног
разверзлась метровая щель, обрыв в воду, прикрытый, правда, с недавнего
времени силовым барьером. А в студенческие годы храбрецы разбегались,
перемахивали через щель и, толкнувшись ногами во вздыбленное крыло моста,
прыгали обратно.
Багир с Нодой взялись за руки, перегнулись через перила.
-- Мы с тобой двадцать шестой раз здесь, -- шепнул он.
Она благодарно стиснула его пальцы.
Внизу пыхтел длинный лесовоз. Дальше ждали очереди подводный танкер и
буксир с караваном барж.
Багир точно знал, что в действительности по реке проплывают пустые
оболочки, управляемые с берега. В век пневматических грузопотоков и
синергических межконтинентальных трасс речные суда -- сплошной анахронизм.
Кого угодно, только не инженера можно обмануть раскрашенной
псевдометаллической коробкой, надписями на бортах, мощной ритмичной
имитацией работающих двигателей. Разве сравнишь эту музыкально
облагороженную чечетку с чиханьем и чавканьем нефтяных моторов прошлого?
Бутафория для незнаек на одну ночь в году. Но, признаться, прекрасная
бутафория. Вон как симпатично надрывается впереди каравана нарядно-чумазый
буксир...
-- Харьков попросил разрешения Всемирного Совета на организацию у себя
белых ночей, -- ни к кому особенно не обращаясь, сказал Стас.
Багир обиделся на харьковчан. Ладно, будьте патриотами своего города,
но не завидуйте другим! Не жаль энергии для поддержания где-то долгой зари,
жаль Ленинграда, у которого, независимо от нынешнего решения Совета, могут
когда-нибудь отнять неповторимые пушкинские белые ночи. Или, скажем, так: не
отнять, а скопировать, разбавить повторением. Но все равно обидно. Нельзя
множить диво, нельзя ставить чудо на поток. Точно так же никому нельзя
навязывать даже праздник. Настроение вконец упало. Чтобы не портить его
остальным, Багир, как мог естественнее, произнес:
-- Нога разболелась. Пойду я...
Для убедительности он вызвал из памяти боль от ожога, полученного в
позапрошлом году: студенты под его руководством пытались воспроизвести на
музейном оборудовании процесс фрезерования. Великий Гефест, покровитель
ремесел! И как предки управлялись с таким примитивным инструментом?
Раскаленная стружка пробила Багиру брюки ниже колена, прокатилась по голени
и свалилась на плюсну. Бр-р! Страшно вспомнить.
В эмоциях он, видно, перестарался: запылал глазок в браслете медикона.
Токер за ухом воззвал голосом районного кибер-врача:
-- Прошу немедленно вернуться домой или обратиться в ближайшую
поликлинику. Вам необходим повторный сеанс Т-процедур. Пока даю летучую
анестезию.
По голени растеклась легкая щекотка. Багир сморщился, чтобы не
рассмеяться.
-- Я тебя провожу, -- поспешно предложила Нода.
-- Вот еще! Здесь до стоянки рукой подать. Доберусь.
-- Может, вызвать аварийку?
Лица у Стаса и Розите такие испуганные, что Багиру стало стыдно:
-- У меня же ничего страшного. Гуляйте, ребята. Не обращайте внимания.
Он перецеловал всех подряд. И, не дожидаясь, пока мост опустится
донизу, ступил на крутое крыло.
На Стрелке Васильевского острова было тесно. Два людских водоворота
завихрялись у Ростральных колонн. Через маленькую дверцу люди забирались
внутрь кирпичного столба, брались за руки и по ужасной винтовой лестнице, в
кромешной темноте ползли вверх. Навстречу, прижимаясь к противоположной
круглой стене, катилась вереница уже побывавших наверху. Однажды Багир
уронил там свернутый кулечком дождевик, решил, что искать бесполезно. Как
вдруг внизу начался негромкий гул, и с однообразным: "Передайте владельцу"
-- с рук на руки поплыл поднятый кем-то сверток. Плыл-плыл. Доплыл до
владельца. По инерции Багир едва не передал его с той же фразой дальше. Но,
слава наукам, узнал на ощупь. И послал по цепочке: "Спасибо!" "Спсс...
спсс... спсс..." -- язвительно зашелестело по спирали вниз, пока не
задохнулось на дне винтового оштукатуренного колодца...
Багир порадовался символической связи с человечеством через теплоту и
соприкосновение во мраке незнакомых рук. Традиционные маршруты белых ночей
наверняка выверены во времени так, что внутри колонны непременно
встречаешься с одними и теми же соседями сверху и снизу. Значит, и связь с
человечеством постоянна и нерушима. Следовательно, неизменна и чужда
новизне. Именно поэтому, назло разработанному самой судьбой графику встреч,
внутрь не хотелось. И мрак уже там давно не тот, что в дерзкие юные годы. Да
и подошвы с датчиками, как бы ни шалили нервочки, ставят ногу на щербатую
ступеньку плотно, уверенно, делают ступню зрячей, начисто лишают человека
иллюзий опасности и тайны...
Народ бесцельно кружил вокруг цоколя колонны. В низкую, заглубленную в
асфальт дверь ныряли одиночки. Но иногда втекали умеренной длины змейками,
похожими на разорванный хоровод.
Багир раскачал ногой провисшую меж гранитных тумб цепь ограждения. Со
скрипом заходила вперед-назад чугунная гирлянда. На середину ее тотчас
вскочила девчушка лет тринадцати. И, не потрудясь вынуть рук из карманов
полихромных шор-тиков, не дрогнув ни одним мускулом, хорошенького личика,
ухитряясь держать в пространстве голову и плечи неподвижными, изобразила
собой чуткий гуттаперчевый маятник.
С вершины Ростральной колонны крикнули. Багир отодвинулся к парапету,
поднял голову. Выше обзорной площадки, на краю чаши для факела, кто-то махал
руками. Когда-то в чаше по праздникам жгли нефть, потом газ, теперь над ней
бушует низкотемпературная плазма -- безопасная имитация огня. На всякий
случай автомат откачнул псевдопламя от нарушителя. И он стоял над людьми и
над городом в ореоле выгнутого полукругом огня (издалека ведь не разглядишь,
что это не совсем огонь), несдержанно жестикулировал. Снизу было не понять,
чего он хочет. Багир догадался выщелкнуть из браслета экран карманного видео
-- на ладони расцвело стереоизображение. Вокруг тоже включили аппараты,
площадь замерцала от множества экранов, все экраны заполнило тревожное лицо
юноши. Пересекая кадр, на той же видеоволне изредка пробегал сигнал SOS.
Замер слабый фон помех, все глубже растекалась радиотишина. Сигнал SOS
не перевалил аварийного порога, за которым отключается всякая передача и
идет самонастройка на единственную частоту. SOS пока был крошечный, так
сказать, семейного порядка. Юноша на ладони Багира и там, на верхушке
колонны, вздохнул и продолжил речь:
-- Я, наверное, чего-то не понимаю, сограждане. Мне скучно жить. Я
боюсь жить. Я не могу жить в мире, где люди среди людей более одиноки, чем
наедине с собой, где любить -- больно, где пламя -- холодное, деревья --
сонные, а корабли на реке -- ненастоящие. Помогите, сограждане. SOS!
Вероятно, не докричавшись, он оступился. Багир не мог заставить себя
поверить в иное, хотя от таких вот, дерзких и юных, можно ждать чего угодно.
Они излучают беспокойство, ищут перемен, мешают психологически
уравновешенным землякам основательно подумать, исследовать и
классифицировать то, что подлежит изменению. Они намеренно превращают себя в
колокол громкого боя, в уши, которыми общество прислушивается к себе, в
пальцы, улавливающие пульс. И все-таки наверняка юноша оступился. Не может
быть, не должно быть ничего иного!
Прежде, чем кто-нибудь что-либо понял, даже прежде, чем прозвучали
последние слова, расталкивая всех, сдергивая на бегу плащ, к подножию
колонны кинулся крепыш, смутно показавшийся Багиру знакомым. Широко
расставив ноги, он далеко вперед вынес плащ под то место, куда должно было
врезаться рефлекторно вытянувшееся, как для прыжка в воду, тело. Метрах в
пяти от земли юноша чиркнул грудью о невидимый минимум, взлетел, завис на
миг над цепью ограждения. И спрыгнул наземь. Площадь дружно перевела дух:
оказывается, и у Ростральных колонн выстелили силовые подушки.
Первым, отбросив плащ, подбежал несостоявшийся спасатель, цепко и
профессионально ощупал с головы до ног:
-- Цел? Ну и ладно. И нечего паниковать. И чтоб теперь без фокусов,
понял? Как звать?
-- Даня. То есть Дамиан.
-- Так вот, Даня. Сейчас ко мне. И не спорь. А завтра в двадцать один
тридцать быть на восемьдесят шестом километре Приморского шоссе. Ясно?
-- Зачем? -- удивился юноша.
-- Там поймешь. Кстати, это касается всех. Всех-всех, граждане,
слышите? Приглашаю. С собой каждому прихватить полено.
-- Полено? -- нерешительно переспросила толпа. Люди переглядывались,
пожимали плечами.
-- Да, полено, дровяное! -- жестко подтвердил незнакомец, нетерпеливо
махнул рукой, бережно обнял Дамиана и увлек за собой.
И опять Багиру показалось, что где-то он видел это худое, окостеневшее
лицо, слышал резкий властный говор, запомнил скользящую, как при ходьбе на
магнитных полах, походку.
2
Багир приземлил винтороллер на поляне, огляделся и зашагал по
растрескавшемуся, заброшенному асфальту шоссе. У металлического столбика с
цифрой 86 на проржавевшей табличке налево вдоль ручья сворачивала тропинка.
Багир уверенно ступил на нее, включил токер. Эфир наполнили близкие
радиоголоса. Ракушка за ухом отсеивала их один от другого:
-- Нашел?
-- Не-а. Синтезировал на тинг-реакторе. А ты?
-- Мне повезло, выпросил в этнографическом музее. Там ужасно
веселились. Но дали.
-- Я свое вымачивал в ароматических эссенциях.
-- А я, наоборот, выпаривал токами высокой частоты. Послушай, как оно
поет. Это же музыкальное дерево!
-- Это все ерунда, парни. У меня сухая ветка из икебаны...
-- Марина? Узнаю твой разряженный токер, золотце. Когда же ты его
заменишь?
-- А-а, Радюш? Имей в виду, я с тобой сегодня не знаюсь.
-- Футы-нуты! Погоди, увидишь, какие узорчики я выжег на своем полене,
ахнешь!
-- Очень надо!
-- Мамочка, ты же обещала не прилетать...
-- Почему, если я тоже отыскала "дров"? Он такой забавный, как олений
рог. И покрыт черным лаком.
-- Гринь, на мою долю тащишь?
-- Я же обещал. А что?
-- Приземлимся -- узнаешь. Ой, что было...
Багир отключил радиокутерьму -- впереди уже гулом и свежестью дышал
залив. В голове на все лады звучали почерпнутые из инфора напоминания:
"Дровни" -- архаическое -- сани для перевозки дров.
"Наломать дров" -- аллегорическое -- сделать что-либо неудачно,
невпопад.
"Чем дальше в лес, тем больше дров" -- древняя пословица, смысл которой
нынче утерян.
"Откуда дровишки? Из леса, вестимо" -- поэтическая вольность, означает
приблизительно "вести из леса", постоянная в прошлом радиопередача о
природе.
На запрос Багира инфор мгновенно выдал всю серию серьезных и
юмористических ответов, перемещенную, видимо, в ближнюю память, поскольку
многие неожиданно заинтересовались значением устаревшего слова. И наверняка
не один человек перекатывал в этот момент на языке неуклюжую скороговорку:
"На дворе трава, на траве дрова. Раз дрова. Два дрова. Три дрова". Во всяком
случае, для себя Багир выяснил: дровами когда-то считался любой деревянный
предмет, предпочтительно сухой. Поэтому сам он нес резную коллекционную
ступку, точную копию найденной в Бенинском раскопе. Споткнувшись, он не
удержал ее в руке, ступка ударилась о корневище, дала трещину. Годится ли
она теперь на дрова, Багир не знал и мысленно выругал ослепшие подошвы. Они
до того взбесились на природе, что их пришлось отключить: почему-то
скользили по мху, мертво вцеплялись в поваленный ствол, который требовалось
перешагнуть, а то вдруг совсем размягчались на россыпи гравия, и камешки
остро кололи разутую ступню.
Последний поворот тропинки явил глазам Багира естественный, открытый в
сторону залива амфитеатр с песчаными склонами, с торчащими валунами, с
оголенными и причудливо изогнутыми корнями окружающих площадку сосен.
Кое-где на склонах уже сидели люди, но немного. До назначенного срока
оставалось двенадцать минут, а двадцать третий век приучил к точности. Внизу
у маленькой выемки в почве, дополнительно углубленной и выровненной, стояли
Дамиан и его спаситель.
Как всегда на людях, пришло чувство неловкости. В перекрестье взглядов,
оступаясь и съезжая вместе с частью тропинки по песку, Багир медленно брел к
центру площадки и назло себе не опускал глаз.
Незнакомец казался очень похожим на Дамиана и был ненамного старше. На
груди его комбинезона слабо мерцала пятиконечная звезда. Но не такая строгая
и вечная, как на Спасской башне Кремля, а красиво деформированная, с разной
длины лучами -- эмблема космического флота.
"Полторы сотни лет", -- мелькнула сначала вот такая выхваченная из
сознания отдельная мысль, и только потом Багир узнал Владимира Кузьмина,
знаменитого астролетчика-релятивиста. Лишь несколько недель тому назад
вернулся он из полета, а главное -- прямиком из двадцать первого века.
Полторы сотни земных лет за три года межзвездного полета! Сейчас Кузьмину
тридцать пять биологических. Или сто восемьдесят четыре абсолютных земных...
Юный дедушка. Пра-пра-пра-и-так-далее-предок моложе любого из их компании!
-- Здравствуй...те... -- сказал Багир, протягивая ступку. И примолк, не
зная, как общаться с иновременником. Ровесника он бы просто обнял. Знакомого
поцеловал. А как быть с этим, из истории?
Кузьмин принял ступку и не глядя швырнул в яму. Потом крепко стиснул и
отпустил не успевшую отодвинуться Багирову ладонь.
Багир удивился. Но припомнил: в позапрошлом веке был такой обычай среди
друзей. Что-то в этом рукопожатии было от той цепочки взявшихся за руки
людей, которые шагали сквозь мрак Ростральной колонны.
-- Рад приветствовать! -- отрывисто сказал Кузьмин. -- Располагайтесь.
Он показал рукой на склон.
Багир отыскал местечко, где луч от красно-медной ленивой волны,
растопившей жар уходящего солнца, не бил в глаза. Впрочем, светило уже
коснулось воды, вот-вот вновь наступит белая ночь. Устроился Багир на
удобной петле корневища. И смотрел, как прибывали другие, несли чудом
сохранившиеся дрова -- кто ножку от журнального столика, кто панель мореного
дуба, кто даже длинный чубук старинной турецкой трубки.
Астролетчик был в меру гостеприимен -- люди подходили, здоровались,
молча удивлялись и отходили, бережно неся перед собой покрасневшую от
стального пожатия руку. Куча дров в яме заметно росла.
-- Может, хватит, Володя? -- спросил Дамиан.
Кузьмин осмотрел из-под сложенной козырьком ладони горизонт,
раскаленные облака на остывшем небе. И кивнул. Потом стал на колени, быстро
сложил из палочек шалашик, подсунул под него что-то белое, чиркнул
зажигалкой. Плеснуло струйкой пламени, вспыхнуло белое, от белого загорелся
шалашик, потихоньку занялось все случайное творение из дров. Огонь охватил
добычу, пальнул искрой, с гудением взметнулся выше дерева, зажег воздух.
Уютно запахло костром.
Живой, горячий первобытный огонь что-то делал с людьми -- с горсткой
людей, поверивших зову предков. В огне были те самые непостоянство и
изменчивость, непредсказуемость вариантов, которых так не хватало сейчас
обществу. Он быстро соединил их всех здесь молчаливым теплом.
Растревоженные, утерявшие себя, утратившие в себе искру, люди не понимали
пламени. Но не могли оторвать от него глаз.
Вокруг по контрасту стало черно.
Потому что была ночь.
Правда, белая ночь. Ненастоящая.
Но все равно ночь.
Искры из костра смешивались со звездами в небе. Трещали поленья. Сосны
протягивали растопорщенные лапы поближе к огоньку -- погреться. Заливались
удивленные птицы...
Багир почувствовал, как кто-то рядом шевелится, примащивается,
приваливается спиной к его боку, затихает у него на плече. После костра в
темноте ничего не было видно. Но он все равно бы догадался, даже если б не
били в глаза слепящие огненные кудри, не было отуманивающего, чуть тронутого
увяданием запаха сирени. Даже если б это вообще была не Нода.
Костер жег лица. Но никто не отворачивался.
Хорошо, что нашелся человек, умеющий бесценные обломки дерева
превратить в обыкновенные дрова.
Раз дрова, два дрова, три дрова. И никаких слов.
Дамиан выхватил из костра тлеющую головню. Багир крепче прижал к себе
хрупкие плечики Ноды.
Это неважно, что их тут пока совсем мало. Ни винтороллеры, ни видео, ни
глазурованный асфальт, ни тающие листья -- ничто не должно перечеркивать
живого огня, отгораживать от него человека. Костер должен быть обязательно.
Костер -- а не имитация его из низкотемпературной плазмы.
Важно, чтобы каждый нашел в жизни свое место у костра.
Пусть Багиру когда-нибудь доведется зажечь для потомков свой костер.
Огонек в ночи.
Даже если ночь -- белая.
Все тот же уныло-обтекаемый пульт перед глазами, самонастраивающаяся
карта из прозрачного люминофорного пластика, надоедливая клавиатура -- в
виде ног, поддающих футбольный мяч. До чего ж все-таки убога фантазия у
психологов! Первое время он еще с удовольствием пробегал пальмами по мячам,
приклеенным к ножкам в гетрах и крохотных бутсах. Но вскоре игрушечность
пульта стала раздражать, неохота притрагиваться. Вот и ноет в двух
нарастающих и опадающих тональностях разблокированный автомат: "Прошу
указаний. Прошу указаний". Будто он, Антей Шимановский, может что-нибудь
указать!
Антей с трудом удержался, чтобы не выключить экран с его осточертевшей
чернотой, исколотой ехидными иглами звезд.
Ну, заблудился, бывает, не беда. Одно движение -- и запоминающее
устройство Эски, бортового компьютера системы СК, переложит рули на обратный
курс, корабль повторит от конца к началу каждый свой маневр и в конце концов
наткнется на ту точку пространства, где Солнце находилось в момент старта.
Поправку любой старшеклассник рассчитает, для этого не надо и училища
кончать. Но не мог Антей позволить себе вернуться, не выполнив задания.
Потому и медлил, и тосковал в бездействии, пока "Мирмико" с выключенными
двигателями беспомощно дрейфовал в пустоте.
Забыв о невесомости, Антей стукнул кулаком по подлокотнику, взлетел на
длину ремней, подтянулся обратно в кресло. И в который раз высветил
трехмерную координатную сетку. В толще люминофора змеилась тоненькая и
плавная курсовая линия.
Антей чуть-чуть приободрился. Прекрасная кривая -- ни тебе изломов, ни
резких перегибов, ни пиков. Что ни говори, а вести корабль он умеет!
-- Начнем с начала, -- сказал Антей вслух. Голос немножко охрип и от
долгого одиночества казался чужим. -- В этой точке я должен был поймать
позывные радиобуя...
А он не поймал. Тысячу раз перепроверил расчеты. Еще два дня по
инструкции летел с той же скоростью. Потом тормозил. Потом -- стыдно
вспомнить! -- кидал корабль из стороны в сторону, ощупывая локатором
кубические километры пустоты. На карте это место выглядит размытым светлым
пятнышком. А в памяти Эски -- ох-хо-хо, какая поднимется трескотня и тряска,
дай он приказ повторить в обратном порядке все свои прыжки и гримасы. Да
черт с ней, с тряской! Лишь бы выйти на радиобуй...
Антей представил участливое выражение на лице Типковичева, читавшего им
практику кораблевождения, и скрипнул зубами. Память услужливо вынесла из
небытия елейный голосок:
-- Ай-я-яй, человек хороший! Совсем простой экзамен -- и так подвести
своего преподавателя... А ведь я вам как отец родной...
Увы, он прав: трудно выдумать что-нибудь проще и бессмысленнее этого
экзамена. На одноместном корабле класса "Мирмико" пересечь орбиту Плутона,
по заданным координатам проложить курс, выйти к радиобую, вынуть из
контейнера записку и вложить свою. Все. Комфортабельная кабина с полным
циклом жизнеобеспечения, несложные навигационные задачки -- прогулка, не
длись она ровно полгода, не испытывай пилота одиночеством и однообразием.
Официально этот экзамен назывался "Комплексная проверка психомоторных
характеристик организма". Но официального названия придерживались одни
только буквари-первогодки, которым предстояло пройти испытание в далеком и
безоблачном будущем. Курсанты последних лет обучения окрестили его тянучкой.
А профессора аттестационной комиссии писали в протоколах просто тест No 17.
Об экзамене ходили самые противоречивые слухи. Одни считали его весьма
жестоким испытанием с шестидесятипроцентным отсевом, зато из тех, кто
выдерживал, выходили мужественные космонавты, которым не страшны ни белые
карлики, ни черные дыры. Другие говорили, что весь полет -- фикция: какие бы
данные курсант ни вводил в компьютер, корабль на них не реагирует, а
подчиняется скрытым приказам замаскированной дубль-системы. Третьи вообще
доходили до кощунства: никакого, мол, полета нет, есть обыкновенная
сурдокамера, снабженная всякими стерео-, грави- и киноэффектами. И ссылались
при этом на всемирно известный опыт Пиркса.
Как бы то ни было, Антея посадили в корабль, и могучие двигатели
вынесли его за пределы Солнечной системы. Однако в назначенный срок зоны
радиобуя не достигли. Такого, сколько они ни рылся в памяти, не значилось ни
в одном из бесчисленных преданий училищного фольклора. Из всех слышанных
историй лишь одна могла бы все объяснить, не будь она столь
неправдоподобной: об эгоистичной привязанности машины к человеку, из-за
которой искусственный мозг обманывает пилота и уводит корабль в
бесконечность, чтобы никогда не расстаться с собеседником. Неужели и его
Эска способна отколоть такую штуку?!
-- Ладно, попытаемся еще разок. -- Антей положил руки на упруго
сопротивляющиеся шарики клавиш, тонкими кропотливыми манипуляциями вывел
светящуюся точку, обозначавшую "Мирмико" на звездной карте, в стремительно
раскручивающуюся спираль, задал график сброса самоходных сигнальных вешек,
чтоб в крайнем случае вернуться и снова проутюжить подозрительный маршрут.
-- Командуй, Эска. А я, пожалуй, вздремну.
Впервые за много дней он спал спокойно. Во сне явился Типковичев.
Склонив умиленное лицо, привычно растягивая слова, прошептал:
-- Роднуля ты мой... Я знал, что не подведешь... А то ведь можно и на
распределение повлиять, а?
-- А? А? А? -- гаркнул он вдруг до того громко и свирепо, что Антей
проснулся.
Экраны полыхали тревогой, а Эска верещала так пронзительно, как может
верещать только очень честная и очень порядочная машина от совершенно
нелогичного сигнала.
Антей включил воспроизведение. По экрану -- сверху слева через центр -
прошло удлиненное светящееся тело.
У пилота дрогнуло сердце. Из-за какого-нибудь паршивого метеорита Эска
не станет поднимать трезвон на всю Вселенную. Неужели ему, курсанту
Шимановскому, суждено первому из землян установить контакт?
Антей ввел команду на торможение и поворот. "Мирмико" не успел
разогнаться, да и космический объект, судя по анализатору, большой скорости
не имел. Где-то в этом сферическом углу локатор должен его нащупать. Не
отрывая глаз от все еще пустой дырчатой темноты космоса, Антей быстро
разогрел кофе в тубе, приготовил питательный брикет. Можно было позавтракать
на камбузе, но вдруг пропустишь самое интересное? Ребята потом засмеют... И
он горбился за пультом, пока "Мирмико" совершал эволюцию выхода на цель.
Часа через четыре по экрану понесся вытянутый светящийся овал с косым шипом
по левому борту. Антей сжался словно перед прыжком.
-- Ну, Эска, фиксируй и шуруй на сближение. Давай, лапонька.
Он нарочно говорил с автоматикой так, как привык говорить в курсантском
кубрике, как говорил сам с собой эти долгие месяцы одиночества.
Кресло мягко запрокинулось, взревели тормозные двигатели. По тому, как
кровь оттекала от головы, как тяжелели и набухали ноги, пилот определил
ускорение: "Не меньше пяти "же". Близко же я его подпустил!"
Изображение встречного корабля постепенно заполнило весь верхний