Диш Томас Майкл. Эхо плоти моей

   Хэнзард отрицательно покачал головой.
   — Некоторое время назад, — подхватила Бриджетта, — каждый раз, когда я куда-нибудь отправлялась, я заворачивалась в матрац. Так приказал Бернар. Охранникам из секретной службы он говорил, что это для того, чтобы я не ушиблась во время перехода. На самом деле матрацы были нужны для того, чтобы мы могли на них спать. В результате мое появление в парижском посольстве произвело фурор. Мадам Вьяндо решила, что такова новая нью-йоркская мода, и назавтра заказала себе три матраца.
   — Неужели никто ничего не заподозрил? Ведь все, что вы передаете, очевидным образом — предметы, необходимые для выживания.
   — А кто может заподозрить, что мы интересуемся выживанием? Конечно, лаборанты все время жалуются на бессмысленную работу, которую дает им Бернар. Кроме того, Бейзил из НАСА заходил, чтобы спросить, чем, собственно, занимается Бернар, но ему достаточно было намекнуть, что мы заняты исследованиями, связанными с передачей без приемника, как они были готовы сделать все что угодно. Они полагают, что Бернар вполне способен снести еще одно золотое яичко.
   — Ну как, мы все объяснили, капитан? — спросила Бриди.
   — Да, премного благодарен. Я очень тронут, что вы потратили на меня столько времени. Бриди ядовито улыбнулась.
   — Между прочим, вы позабыли о самой большой проблеме. Вы так и не узнали, каким образом вы можете ходить по реальному полу.
   — Признаюсь, что все последние дни я ходил, ничуть не задумываясь, что это проблема, да еще и большая. Ну так как же получается, что я могу ходить по тому самому полу, через который могу проплыть?
   — Успокойтесь, капитан, и не надо считать себя дураком, — сказала Бриджетта. — Подобное на вашем месте случилось бы с любым. Совершенно естественно, что то, что вы всегда делали, воспринимается как само собой разумеющееся. А вот для Бернара нет само собой разумеющихся вещей, и для него это было основной трудностью, стоящей на пути к выживанию. Он до сих пор не уверен до конца, не начнем ли мы тонуть в земле, едва появимся тут. Поэтому я так обрадовалась, появившись здесь утром — ведь я почувствовала себя на твердой земле. Во всяком случае, достаточно твердой, если не надевать туфли на высоком каблуке.
   — Но как это получается? Что не дает мне провалиться, если, как вы говорите, тяготение продолжает на меня действовать?
   — Если угодно, можете назвать это поверхностным натяжением, — сказала Бриди, — хотя в действительности речь идет о новой форме потенциальной энергии, свойственной всем формам материи на любом уровне реальности. Подобно статическому электричеству она образует эквипотенциальную поверхность на границе любого объекта. Ее можно представить как своеобразную пленку или энергетическую скорлупу. Две поверхности порождают небольшую силу отталкивания, и эта сила удерживает сублимированные объекты относительно несублимированных, например, наши консервные банки на их полках или ваши ноги на подлинном тротуаре. Сила уменьшается пропорционально квадрату расстояния между двумя предметами, кроме того, она зависит от уровня реальности, и чем больше разница в уровнях, тем быстрее уменьшается сила взаимодействия. Так что суб-четвертая, а может быть, даже и субтретья банка провалятся сквозь реальную полку, не заметив ее, хотя банки соседних состояний лежат на полке довольно устойчиво. Впрочем, приложив некоторую силу, сопротивление поверхности можно преодолеть. Поэтому материя второго уровня может взаимодействовать с материей первого уровня, и вы можете проплывать сквозь пол. Подобные тонкости мы узнали уже здесь. Пановский суб-первый до сих пор не имеет полной уверенности и продолжает снабжать нас досками и ковриками из линолеума, которые нам совсем не нужны. Когда мы пытаемся расстелить коврики, они сворачиваются и погружаются в пол. Но все равно мы рады, что он ошибается в сторону перестраховки, а не наоборот.
   — Все, — сказал Хэнзард. — Считайте, что я уже провалился сквозь ваши объяснения и тону все глубже и глубже. Суб-третьи и суб-четвертые банки… я не думал, что возможно и такое.
   — А как по-вашему, что получится, если передать куда-нибудь одного из нас? Суб-вторая личность, проходя через передатчик, оставит после себя суб-третье эхо. Вы, конечно, бывали в пещерах и знаете, как долго эхо может повторяться. В конце концов, вы сами описали нам такой случай. Когда ваш малоприятный сержант отправил на Марс свою голову, здесь наверняка появилась его суб-третья башка. Вы просто ее не заметили, а потом один бог знает, что с ней произошло. Скорее всего, она провалилась сквозь реальную землю и суб-вторую воду. Суб-первая вода, как вы могли заметить, не поддерживает суб-вторые тела. То же относится и к следующей ступени. Упрощенно это можно сформулировать в виде такого правила: после сублимации твердые тела несублимированного мира кажутся имеющими свойства жидкости, жидкости — свойства газа, а газы подобны давно вышедшей из моды субстанции — эфиру.
   — Хорошо, — покорно сказал Хэнзард. — Но вернемся на минуту к суб-второму Уорсоу. Ему отхватил голову суб-первый передатчик. Как это может быть?
   — Но я же говорила, что энергетические взаимодействия не меняются при опускании по шкале реальности. Суб-второй передатчик не может ничего сделать с реальным объектом, но суб-первый передатчик может отправить голову не только суб-второго, но и суб-любого Уорсоу куда угодно.
   — Во всяком случае, в одном вы меня убедили.
   — И в чем же? — спросила Бриджетта.
   — Я ни в коем случае не позволю больше себя передавать.
   — Не понимаю, — сказала Бриди.
   — Если уж мне стоит таких мук и трудов выжить здесь, подумайте, каково будет жить Хэнзарду суб-третьему.
   — Об этом не стоит беспокоиться. Если он даже и не утонет в земле, то очень быстро умрет от удушья, поскольку у него нет суб-третьего воздуха. По крайней мере, сейчас нет. Хэнзард суб-третий или, если хотите, Бриджетта суб-третья — нежизнеспособны.
   В это время сквозь стену в комнату въехал на своем кресле Пановский.
   — Милая, — вопросил он жизнерадостно, — ты уже обосновала справедливость нашей программы по эвтаназии?
   — Я как раз подхожу к этому вопросу, — сказала Бриди.
   — Вообще говоря, в этом больше нет необходимости, — сказал Хэнзард. — Я уже понял необходимость ограничения. Иначе из-за регулярных поездок вас может собраться слишком много. Хотя мне кажется, что вы поддерживаете численность населения несколько ниже, чем это возможно, но для этого наверняка есть веские причины.
   — Если вы имеете в виду поездки, то причины есть, — уверил его Пановский. — Дело в том, что я не уверен, достаточно ли велико здесь население. Видите ли, не все наши потери добровольны. Неоднократно я въезжал на этом кресле в грунт и тонул. Строго говоря, не я, но мой эквивалент. Бывают и другие неприятности. Теперь, Натан, вы все понимаете?
   — Одну вещь, сэр, я все еще не могу понять.
   — И что же это за вещь?
   — Вы, сэр.
   — О, я всегда был большой загадкой! Даже Бриджетта не может добраться до настоящего Пановского, а только слой за слоем снимает с него кожуру, как это делают с луковицей. Вы догадываетесь, что это не моя метафора, а Ибсена. Но все-таки, конкретно, что вы не можете понять?
   — Почему вы действуете в одиночку. Я уверен, что, поговори вы с представителями правительства, то, как бы скептичны они ни были в начале, в конце концов вам поверили бы и помогли.
   — Я в этом тоже совершенно уверен, Натан, и именно потому я не сказал им ни слова. Одна из немногих радостей моего пребывания здесь и состоит в том, что впервые в жизни я свободный человек. Я нашел способ сбежать от них. Несомненно, первым делом ваше любезное правительство послало бы сюда команду агентов, чтобы присматривать за мной.
   — Если бы вам изменила удача и Уорсоу обнаружил бы вас, вы были бы благодарны за такой присмотр.
   — Ну, уж здесь я решил рискнуть.
   Хэнзард неодобрительно покачал головой, но по выражению его лица было видно, что он решил не продолжать спор. Однако Пановский не унимался.
   — Вы только подумайте, Натан, сколько я претерпел от правительства, а вы еще хотите, чтобы я гостеприимно пригласил их сюда. Они прибрали к рукам мое открытие, которое могло бы сделать мир раем, и превратили его в оружие. Как будто в мире не хватает оружия! Я впал бы в отчаяние, если бы поверил, что мое достижение можно спрятать от людей навсегда. К счастью, это не так. Как заметил однажды Норберт Винер, главная гарантия того, что открытие будет сделано — это знание, что такое можно сделать. Так что моя работа не погибнет впустую, если, конечно, ваше правительство не предпочтет всеобщее уничтожение. А они могут это сделать!
   Последовала долгая пауза, во время которой Хэнзард соображал, как бы попрактичнее выразить свое возмущение аполитичностью Пановского. Неужели тот не понимает моральной неизбежности войны? Разве сам он не был политическим беженцем от восточногерманской тирании? Но не успел Хэнзард сформулировать свои возражения, как Пановский снова заговорил, на этот раз с мечтательным оттенком:
   — Вы только представьте, какой могла бы стать жизнь. Подумайте хотя бы, каким источником энергии является передатчик. Разум не может охватить всех открывающихся перспектив, даже мой разум здесь пасует.
   — Источник энергии? — спросил Хэнзард.
   — Конечно. Представьте, что вместо того, чтобы перемещать что-либо вбок, мы станем перемещать вверх. Например, воду. Можно было бы создать круговой водопад, который станет вращать динамо-машину. Передатчик заберет лишь крохотную часть той электроэнергии, что выработает генератор, все остальное достанется вам. Практически вечный двигатель.
   — Значит, передатчик нарушает законы сохранения?
   — На нашем уровне реальности — да. Но во всей системе Вселенных — нет. Иными словами, кто-то в другой Вселенной вскоре столкнется с существенной утечкой энергии. Будем надеяться, что у него нет средств для затыкания дырки и наказания похитителей.
   — Боже мой! — сказал Хэнзард, представляя величественный круговой водопад. — Ваша машина действительно могла бы изменить весь мир.
   — Верно, — согласился Пановский. — А кроме того, изменится и наш взгляд на Вселенную. Совсем недавно, в 1600 году, католическая церковь признала Джордано Бруно еретиком и, как ни жаль об этом говорить, сожгла на костре. Теперь церкви придется изменить свою позицию. Что ни говори, Вселенная все-таки бесконечна, хотя у Бога нет никаких причин для смущения по этому поводу. Просто Бог будет чуточку более бесконечен. Чем больше Вселенная, тем огромнее могущество Бога. Как и предвидел Бруно, есть миры, которые никогда не увидит ни один телескоп, и есть миры за этими мирами и еще более далекие миры, бесконечности миров [3]. Представьте себе, Натан, что если мы передадим куда-нибудь Землю целиком, а потом передадим суб-вторую Землю, и суб-третью, и так далее, бесчисленное количество раз, и каждый раз будет возникать новое эхо. Представьте, сколько тогда миров мы наплодим!
   — И это возможно?
   — Возможно и больше, хотя и не сию минуту. Может быть передана вся Солнечная система. Странствуя среди галактик, мы будем возить с собой свое собственное Солнце. Вам не верится? С таким передатчиком возможно все что угодно. А для чего используете его вы! Единственное, до чего могли додуматься военные мозги — сбрасывать с помощью моего передатчика бомбы.
   — А президент знает про водопадную электростанцию, о которой вы говорили?
   — Конечно, знает. Любому школьнику очевидно, что теперь такая вещь возможна.
   — В таком случае, почему ее не построили? Ведь с неограниченным источником энергии отпала бы всякая необходимость войны. Нигде в мире не стало бы голода, нищеты…
   — На этот вопрос, капитан, вам придется ответить самому. Ведь это вы, а не я, представляете здесь правительство.
   — Знаете, — сказал Хэнзард несчастным голосом, — кажется, я его тоже уже не представляю.

 

Глава 12

Природа души

   — Ты по-прежнему не хочешь говорить ему про это? — спросила Бриди.
   — А зачем? — сказал Пановский. — Для чего лишать его сна, ведь он все равно не может ничего изменить.
   — Возможно, если бы он знал, он не строил бы из себя пуританина, а быстрее срывал бы розы, — сказала Джет.
   — Полагаю, что об этом следует осведомиться у той леди, чьи интересы затрагиваются в наибольшей степени, — сказал Пановский, взглянув на Бриджетту, которая теперь была блондинкой и из Брид-жетты превратилась просто в Бриджетт.
   Бриджетт улыбалась, она была довольна жизнью.
   — Какие мнения есть еще? — спросил Пановский.
   — Конечно, лучше оставить все как есть, — сказала Джет. — Я хочу поделиться с ним своими страхами исключительно из эгоизма. Чем дальше, тем труднее становится притворяться беззаботной.
   — Это пойдет на пользу нам обеим, — сказала Бриди. — Притворство всегда идет на пользу.
   — Кроме того, — сказал Пановский, — есть некоторые основания полагать, что приказ будет отменен. До срока еще целый месяц.
   — Не совсем месяц, — поправил его двойник, — а поменьше.
   — Хорошо, почти месяц. В конце концов, нынешнюю ситуацию придумал не один какой-то человек, и не этот человек ее разрешает. В настоящую минуту лучшие компьютеры мира пережигают предохранители, пытаясь что-то предпринять. Это все теория игр и блеф. Лично я ни капли не беспокоюсь за будущее. Ну ни в малейшей степени.
   Однако, когда Пановский, закончив монолог, взглянул через комнату и встретился глазами со своим двойником, он поспешил отвести взгляд, потому что во взгляде убежденности было гораздо меньше, чем в словах.
   — Ну а я, — рассудительно сказал двойник, — беспокоюсь.
   К концу второй недели пребывания Хэнзарда в доме Пановских и через пять дней после того, как состоялся описанный выше разговор, Хэнзард обнаружил, что снова делает то, что обещал самому себе никогда больше не делать — он принялся спорить со своим гостеприимным хозяином. Пановский как-то вскользь упомянул “небольшую программу в области эвтаназии”, и Хэнзард нахмурил лоб, ровно настолько, чтобы показать, что он воспринимает подобное как “небольшую программу в области убийства”. Пановский потребовал объяснений, и, хотя Хэнзард отказался говорить на эту тему, разговор все же начался.
   — Послушайте, Натан, — сказал Пановский, — так вести себя непорядочно. Вот вы сидите перед нами и осуждаете наши поступки. Сам Минос [4] не смотрелся бы в роли судьи более импозантно. Лоб вы наморщили как печеное яблоко и не даете бедному грешнику сказать в свое оправдание хотя бы слово.
   — Я, конечно, понимаю, что трудно обойтись без чего-то в этом роде, — осторожно сказал Хэнзард, — но…
   — Но?.. Вот то-то и оно, что “но”! Только я вам скажу: не дело замолкать посреди фразы на этом самом “но”!
   — Я хотел сказать, что хотя с научной точки зрения ваши поступки вполне разумны, однако с точки зрения католика они кажутся довольно сомнительными.
   — Хорошенькое у вас представление о науке! Даже слово “наука” вы произносите так, словно это малопристойная замена для чего-то и вовсе непроизносимого, как если бы наука была антитезой этики. Хотя отчасти вы правы, со времени создания атомной бомбы — так оно и есть.
   — Я ничего не имею против бомбы, — торопливо вставил Хэнзард. Пановский не отреагировал на это замечание, лишь слегка приподнял бровь.
   — Однако очень забавно, что вы воображаете, будто существует какое-то противоречие между наукой и католицизмом. Я уверен, что вы считаете католицизм чем-то совершенно иррациональным. Разве не так? Да… Печальная была бы перспектива, если бы злу можно было противопоставить только бессмыслицу.
   — Если быть честным, доктор Пановский, то мне просто не уследить за ходом вашей мысли, когда она начинает выписывать такие восьмерки или… что там есть в топологии?.. ленты Мебиуса. Я имел в виду совершенно простую вещь: католики, как я понимаю, должны верить в бессмертие души и прочие церковные штучки. Вы сами как-то сказали, что верите в них. Но самоубийство считается… м-м… я забыл, какой там употребляется термин.
   — Смертный грех. Действительно, самоубийство — смертный грех. К счастью, я не могу совершить самоубийство на нашем уровне реальности. Только Пановский суб-первый может совершить самоубийство в том смысле, в каком оно трактуется церковью как грех.
   — Но если вы примете яд и умрете, это что же — не самоубийство?
   — Перво-наперво, Натан, следует выяснить природу души. По своему замыслу, когда душа создается, она уникальна, единственна, неделима. Такой ее создал Господь. Вы что думаете, я могу творить души? Конечно же, нет. Передатчик, который я изобрел, тем более не может творить души. Так что кажущаяся множественность моих личностей ровно ничего не значит в глазах Божьих. Я не стану заходить так далеко, чтобы утверждать, будто я просто иллюзия. Я — недосущность или эпифеномен, как мог бы сказать Кант.
   — Но физически ваше бытие на этом уровне реальности столь же… существенно, как и всегда. Вы дышите, едите, думаете.
   — Мышление еще не душа. Машины тоже могут мыслить.
   — В таком случае, вы больше не связаны никакими моральными законами?
   — Совершенно неверно. Естественные законы, полученные путем рассуждении, в отличие от божественных, ниспосланных свыше законов, являются здесь столь же обязательными, как и в реальном мире. Их никто не отменял, так же, как никто не отменял законы физики. Но естественные законы при определенных обстоятельствах дозволяют самоубийство: вспомните хотя бы благородных римлян, бросавшихся на свои мечи. И лишь в годы благодати самоубийство стало злом, ибо оно противоречит второй высшей добродетели — надежде. Христианину не дозволено отчаиваться.
   — Значит, вы перестали быть христианином?
   — Отнюдь! Я христианин, но я не человек. То, что я не обладаю более душой, не мешает мне веровать, как и раньше. Если присмотреться, я такой же Пановский, как и раньше, но нам с вами не дано видеть души. Когда Гофман продал душу, у него исчезла тень. Или наоборот?.. В любом случае это можно было увидеть. Куда печальнее терять нечто такое, что даже сам не знаешь, было ли оно у тебя. Возможно, это парадокс, но сама наша жизнь есть парадокс, и я, как истинный католик, готов к любым парадоксам. Всем прочим жить гораздо труднее. Альбера Камю, как известно, сильно беспокоило несоответствие между атеизмом, которого, по его мнению, требует разум, и убеждением, что причинять зло — дурно. А почему, собственно, — дурно? Да без всякой видимой причины. Если нет души, то нет и основания для добра и зла. Но человек не может так, ему надо выбирать. И вот он старается, насколько это для него возможно, поступать хорошо и живет день за днем, не вникая особенно глубоко в нашу этическую дилемму. Вот вам еще один пример лагерной философии. Очень жаль, что здесь, где у нас действительно нет душ, я не могу предложить вам ничего лучшего.
   — Но если наша жизнь здесь бессмысленна, то чего ради Пановский суб-первый продолжает посылать сюда паштеты? Какое ему дело?
   — А это — вопрос, который, надеюсь, он никогда не задаст самому себе. К счастью, до сих пор он размышлял только о нашем физическом существовании. Если же он задумается о духовной стороне нашего бытия и убедит себя, что души у нас нет, он вполне может прекратить посылать нам припасы.
   — Доктор, я не могу в это поверить.
   — Это потому, что вы не католик.
   — Хорошо, пусть мне такие вещи недоступны, но вы-то католик, так и ответьте, что случится, если весь этот чертов мир будет отправлен к черту на кулички? Помните, вы говорили, что такое возможно. Здесь останется его эхо, со всеми людьми и самим папой римским. У них тоже не будет ни душ, ни морали?
   — Натан, какой прекрасный вопрос! Я об этом никогда не думал. Конечно, в основе своей ситуация останется неизменной, но каков масштаб! Целый мир без теней! И если уж выдумывать парадоксы, то предположим, что такая передача произошла две тысячи лет назад, и сам Христос… Ах, Натан, почему вы не богослов, у вас инстинкт к подобным вещам. Возможно, вы заставите меня изменить точку зрения, что в моем возрасте почти неслыханно. Я обязательно обдумаю этот вопрос. Но теперь, когда я показал вам свою душу, неважно, есть она или ее нет, не покажете ли вы мне свою?
   Лоб Хэнзарда нахмурился еще сильнее.
   — Я вас не понимаю.
   — Натан, почему вы кричите по ночам?
   Только через неделю разговор между Хэнзардом и Пановским принял парламентские формы.
   — Простите меня, ради Бога, — сказал Хэнзард, — что я тогда так сорвался. Совершенно недопустимо было кричать на вас.
   — Вы кричали не на меня, — сказал Пановский, — хотя Бернар рассказал мне об этом случае. Сказать по правде, я был недоволен его поведением и отругал его. Ваши сны не касаются никого, кроме вас. Мне кажется, Бернар, попав сюда, позволил себе стать соглядатаем. В какой-то мере это происходит со всеми, но он мог бы ограничить свое любопытство тем миром и оставить в покое нас.
   Хэнзард неловко рассмеялся.
   — Странно слушать, что вы говорите. Ведь я как раз пришел, чтобы сказать вам… то есть — ему, что он был прав. Может быть, не совсем прав, но…
   — Но вы собирались ответить на его вопрос, не так ли? Как говорят, исповедь облегчает душу. Особенно душу протестанта, к каковой категории я отношу людей вроде вас. Они всегда столь суровы к себе, и отпущение грехов просто ошеломляет их.
   — Мне не надо отпущения грехов, — сурово сказал Хэнзард.
   — Об этом я и говорю: вы не хотите отпущения грехов и тем сильнее будете поражены, получив его. Скажите, Натан, вы воевали в шестидесятых во Вьетнаме?
   Хэнзард побледнел.
   — Откуда вы знаете? Я как раз собирался рассказать вам об этом.
   — Здесь нет никакой телепатии. Давайте рассуждать: вам сейчас тридцать восемь, значит, призывного возраста вы достигли в самый разгар этого ужаса. Во время войны всегда происходят крайне неприятные вещи. Мы, штатские, позасовывали головы в песок и имели весьма слабое представление о том, что там было, но все равно газеты были полны жутких историй. Вам пришлось убивать; возможно, среди убитых были женщины и дети. Так?
   Хэнзард кивнул.
   — Это был маленький мальчик, не более пяти лет.
   — Вам пришлось застрелить его, чтобы защитить себя?
   — Да, это была самозащита! Я сжег его заживо. Некоторое время они молчали. Хэнзард смотрел в лицо Пановского, но не видел там осуждения.
   Потом Хэнзард сказал, стараясь, чтобы голос звучал ровно и буднично:
   — Вы знали все прежде, чем я вам рассказал. Вы предчувствовали, о чем я хотел рассказать.
   — Все мы грешники, и наши грехи вовсе не такие уникальные, как кажется нам самим. Когда тринадцатилетний мальчик приходит в исповедальню с ногтями, обгрызенными до мяса, священник не будет поражен, узнав, что тот совершил грех Онана. Если взрослый человек, армейский капитан, моральные принципы которого всегда туго затянуты ремнями, с криком просыпается по ночам, следует думать о причине, соизмеримой с душевной мукой. Кроме того, Натан, ваш случай вовсе не исключителен. Думаю, что про войну написано не менее дюжины романов, герои которых тоже просыпаются с криком. Но почему после стольких лет молчания вы вдруг захотели об этом рассказать?
   — Я хотел рассказать об этом Бриджетте, но не мог. Я подумал, что мне будет легче, если я сначала расскажу вам.
   — Боже, зачем вам рассказывать об этом ей?
   — Мне всегда казалось, что одна из причин того, что мой первый брак был неудачен, заключается в том, что я не рассказал Мэрион об этом мальчике. Она не позволила мне сделать этого в тот единственный раз, когда я пытался. Но на этот раз я не повторю ошибки.
   — Вот это новость! Значит, вы женитесь на ней?
   — Через неделю. В епископальной церкви Духа Господня состоится великосветская свадьба, мы решили, что проберемся туда и превратим ее в двойную свадьбу. Я надеюсь, вы сможете присутствовать там и быть посаженным отцом.
   Прежде чем Пановский успел важно согласиться, в комнате появилась Бриди с озабоченным выражением лица.
   — Ты бы пошел и посмотрел, Бернар, — сказала она. — Они сейчас на экране и все именно так, как мы и боялись.
   Вслед за Бриди и Пановским Хэнзард прошел в комнату, смежную со спальней Бриджетты. Там Бриджетта суб-первая в купальном халате и с волосами, замотанными полотенцем, стояла перед экраном видеофона. Суб-вторые обитатели виллы сгрудились вокруг другого телевизора, соединенного с первым. На одном экране было изображение Пановского, а на втором Пановских было двое, причем второй с чем-то вроде целлофанового облака вокруг головы. Таким образом, Хэнзард видел сразу четырех Пановских: двоих перед собой и еще двоих на экранах. Столько Пановских сразу было многовато даже для его привычного взгляда.