Дмитриев К.. Собрать Русь ! (Не в силе Бог, а в правде)

   Юноша разрезал веревки на ногах спасенного им боярина, вынул тряпицу из его рта, и, не обмениваясь ни единым словом, оба они разом бросились на помощь к изнемогающему Михеичу.
   - Атаман убит!
   Эта весть мгновенно пронеслась среди разбойников, и порыв храбрости сменился паническим страхом. Из шайки в двенадцать человек осталось меньше половины. Наиболее горячие из удальцов лежали мертвыми, а тут явился новый союзник, счастливо разивший направо и налево.
   Вместе с Артемием молодой боярин освободил Михеича и приколол того разбойника, который насел на него. Положение борющихся изменилось. Победа удесятерила силы; смерть атамана внушала ужас.
   - Прости, боярин! Не своею волею шли! - взмолился один из разбойников, падая на колени.
   - Не губи, Максим Петрович! Атаманский приказ исполняли! - говорил другой.
   - Атаманский приказ! - насмешливо повторил боярин, пока окольничьи вязали разбойников. - А как же имя мое знаешь, а?
   - Степаныч сказал, боярин...
   - Смилуйся боярин! Мы - подначальные!
   - Отпусти нас, заслужим, Максим Петрович!
   Артемий с удивлением смотрел на эту странную сцену. Знал он обычай разбойницкий и повадку их ведал, а тут получилось что-то загадочное.
   Неистово бившиеся "разбойники" вдруг сделались покорными, едва только атаман и два старших пособника были убиты.
   Михеич и окольничьи, оставшиеся в живых, быстро делали свое дело и скручивали руки разбойников. Один из них, Щука, очевидно старший после атамана, дюжий парень с рыжей бородой, особенно энергично сопротивлялся, и Михеич дал ему здорового тумака.
   Молодой боярин остановил своего слугу повелительным жестом и только в это мгновение вспомнил о счастливом вмешательстве незнакомца, спасшего ему жизнь.
   - Не знаю, как тебя звать-величать, добрый человек, а в пояс тебе кланяюсь за помощь твою. Без тебя эти псы окаянные уложили бы меня и слуг моих.
   - И точно, боярин! - подхватил Михеич. - Словно сокол ясный налетел наш спаситель. Дай Бог много лет здравствовать!
   Артемий не успел назвать себя, да к тому же и не особенно торопился. Когда улеглась в нем вспышка ярости, то снова явились подозрения, что ему довелось оказать услугу своим врагам.
   Из обмена отрывистыми фразами между Максимом и Михеичем юноша понял, что они спешат в Москву и эта задержка в пути дает "кому-то" время приехать раньше их.
   - Меня зовут Максимом, а по отцу Петровым, - продолжал молодой боярин. - Коли бывал в Москве, так слыхал, чай, о воеводе Кореневе. Сыном прихожусь ему.
   - Коренев! - вскричал Артемий. - Как не знать! Мой отец с твоим приязнь держали, и бывал я в доме вашем не раз, давно только... Князя Львова я сын, Артемий...
   Молодые люди троекратно обнялись и поцеловались. Они стояли в стороне от остальных и могли говорить свободно, не обращая на себя внимания Щуки, который лежал крепко связанный.
   - Что же с ними будешь делать, Максим? - спросил Артемий, кивая на разбойников.
   - Давай обсудим. Не знаю и сам. Ведь не разбойники они, не грабители, не думай. Они подосланы убить меня. Еще за селом караулили, да не удалось. Михеич тропинку лесную нашел, мы и разминулись.
   - Подосланы? И знаешь кем?
   - Еще бы не знать! Второй раз нападают, да все срываются. Есть в Москве, у нас, боярин Лутохин... Хуже татарина проклятого... Его приказу, слышишь, повиновались!..
   - Что же, злобу он на тебя имеет?
   - На старшего брата, на Тимофея, злоумышляет. Который раз уже нам с ним считаться приходится... Семейное дело, Артемий, негоже говорить здесь, - понижая голос, добавил Максим.
   - Так неужели ж управы на него нет? - пылко спросил Артемий.
   - Управы? - глухим тоном протянул Коренев. - Не знаешь ты, видно, наших дел московских. Мирволит Лутохину сам боярин Ряполовский, а у того воли много.
   Михеич приблизился к молодым людям.
   - Приколоть их, боярин? - равнодушно спросил он. - Не с собой же тащить окаянных.
   Артемий трепетно ожидал ответа Коренева.
   Юноше было не жаль тех, кого убили в бою, но какое-то жуткое чувство говорило в душе, когда он подумал, что этих бессильных, крепко связанных врагов собирались "приколоть". Конечно, это было законное право победителя; конечно, тащить за собою полдюжины пленников являлось крайне неудобным, даже рискованным; конечно, это было вполне в нравах того времени, но... Артемий, юноша, не успевший привыкнуть к кровавым зрелищам, находил ужасным подобный эпилог.
   Угадывая, что в данную минуту решается их судьба, разбойники смотрели на молодых бояр и Михеича с выражением безграничного страха.
   Максим колебался.
   - Огоньком языка добудем, да и приколем! - повторил Михеич.
   Началась пытка. Михеич совал в рот разбойникам куски горящей палки, жег бороды и делал всякие истязания. Он совершал все это без озлобления, а как нечто должное и допытывался у несчастных, нет ли еще где подготовленной засады.
   - Говори, пес окаянный, кто тебя нанял боярина убить? - спрашивал он.
   - Степаныч!.. Атаман!.. Ой, смилуйся, старик! - стонал Якимка, молодой разбойник.
   - Говори, где еще ваша шайка?
   - Не ведаю! Отпусти, старик...
   Сцена насилия над беззащитными людьми производила удручающее впечатление, и даже Артемий, в сердце которого кипела естественная злоба к разбойникам, отворачивался, чтобы не видеть, как они корчились и вздрагивали.
   Но на Коренева и Михеича это зрелище производило противоположное впечатление. В них закипала ярость, а вид крови разжигал ее еще сильнее. Они находили наслаждение в стонах врагов, и, когда разбойники, несмотря на жестокие пытки, не признались и не указали, где еще есть засада, Максим крикнул:
   - Вешай их, псов окаянных!
   Михеич и окольничьи с каким-то кровожадным восторгом бросились исполнять приказание боярина. В их руках появились веревки, и мертвые петли были готовы мгновенно.
   Крики и стоны смешались с грубыми ругательствами. Окольничьи тащили разбойников в глубь леса и награждали их тумаками, приговаривая:
   - Это тебе за Митьку! Окаянный!
   - Боярина ладился убить! Злодей!
   Наступила очередь Щуки. Рыжий разбойник ни разу не застонал во время пытки и не вымолвил ни слова мольбы.
   Когда один из окольничьих накинул на его шею петлю и поволок его к тому месту, где товарищи его уже искупали свою вину, Артемий не выдержал.
   - Боярин... - прерывающимся голосом заговорил он, обращаясь к Кореневу, - ты меня спрашивал, чем услужить мне... спасителем величал... Ослобони Щуку!
   - Грех не исполнить мне твою волю, боярин, - отвечал Максим, - да... ладно ль будет? Самый отчаянный ведь...
   - На себя ответ беру...
   И когда Щуку развязали, когда он с видимым наслаждением расправил затекшие члены, то, приблизившись к Артемию, сказал:
   - Спасибо, боярин! Не забудет Щука твоей услуги... Доведет Бог, расплачусь с лихвой. А ты, боярин, - добавил он, глядя на Максима, счастлив! Есть засада, и недалече... Только Щука добро помнить умеет. Доставлю я тебя, боярин, волоска твоего не тронувши, а там, твоя воля, хочешь: вздерни, как их!
   На деревьях качались и корчились в предсмертных судорогах тела разбойников. Окольничьи смотрели и усмехались.
   Победа очутилась на их стороне, и они торжествовали; если бы судьба улыбнулась разбойникам - окольничьи висели бы теперь на деревьях, а враги злорадствовали.
   Бесправное время рождало подобные самосуды.
   Щука сдержал слово. Он провел путников особою, только ему ведомою тропинкою, и засада, посланная Лутохиным, ни с чем вернулась по домам.
   Недалеко от большого посада, за которым начиналась бойкая дорога, Коренев отпустил Щуку, отдав ему оружие.
   Разбойник еще раз поблагодарил Артемия и, прощаясь с ним, шепнул, где найти его, если понадобится его услуга.
   Юноша улыбнулся и тряхнул кудрями.
   Мог ли он думать, что ему когда-нибудь придется обращаться за помощью к разбойнику Щуке.
   Артемий и Максим ехали вместе. Оба они одинаково торопились и, кроме того, почувствовав один к другому глубокую симпатию, не хотели расставаться.
   Много важных и интересных сведений получил Артемий от своего спутника. Благодаря ему он въехал в Москву вполне подготовленный и заранее решил, к кому следует ему обратиться, чтобы успешнее выполнить поручение Кошкина.
   Глава VII
   СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ
   Великий князь Иван Васильевич находился в очень хорошем расположении духа. Он сидел в покоях Софии Фоминишны и беседовал с нею, любовно поглядывая на ее величественную фигуру, на блестящий наряд, придававший ей еще большую красоту.
   Хотелось Ивану отдохнуть от серьезных дел и забот, пошутить с молодою женою, но София старалась пользоваться каждым удобным мгновением, чтобы напомнить супругу, как мало подвинулись вперед его планы, как тяготеет над Русскою землею иго Золотой Орды, как больно и обидно ей, греческой царевне, что великий князь, супруг ее, в подчинении у нехристей.
   Пылкая южанка не могла понимать, как горька была эта зависимость для самого Ивана, потому что он избегал терять слова понапрасну, а она думала: "Не печалится - значит, не чувствует".
   - Славный мальчонка у Ивана, славный! - поглаживая бороду, вымолвил великий князь. - Смышленый такой... младенец еще, а все понимает... толкует. Сейчас ласкал я Митю...
   Больнее ножа были эти фразы для Софии, но она умела владеть собою.
   - Хороший, это правда... Только на тебя, Иван Васильевич, мало он похож... На мать он, в Стефанов род пошел. А здоровый такой да веселенький.
   Эта невинная фраза Софии заставила задуматься Ивана. Стараясь польстить кровному чувству деда, все придворные, да и родители Мити уверяли, что он как две капли воды похож на него. А София говорит, будто ребенок пошел в род молдаванского господаря Стефана, по матери...
   - Не похож будто, сказываешь, Фоминишна? Так ли? Глаза у Мити словно мои...
   - Цвет переменится с годами... Темные глаза у него будут, материнские...
   - Эх, Фоминишна, кабы ты мне сынка принесла... - со вздохом сказал Иван после недолгого молчания. - Любил бы я его пуще ока.
   - Погоди, Иван Васильевич, Бог даст.
   - И, кажется, всякую прихоть бы твою я тогда исполнил... И отказа бы ты ни в чем не ведала.
   - На слове поймаю, государь великий князь, смотри, не спорься потом... А чего попрошу, не знаешь?
   - Где же мне угадать думы, Фоминишна!
   - А попрошу я немногого на первый раз, - кокетливо продолжала София. - Хочу я храм Божий выстроить, так место мне для него выбрать дозволь...
   - Выбирай на добрую радость! Для храма в Москве найдется много места, - не угадывая хитрой уловки жены, сказал Иван.
   - Спасибо, Иван Васильевич! Спасибо. Во имя твоего ангела и храм тот будет! Так отдашь ты мне Ордынское подворье...
   - Ордынское подворье? - нахмурив брови, переспросил Иван. - Опять ты, Фоминишна! Словно не ведаешь, что живут там татарские князьки по уговору. Я позволил им...
   - Оттого и прошу, что не следует тут жить татарве поганой! - горячо возразила София. - Виданное ли дело среди храмов и монастырей, вблизи двора великокняжеского такой срам терпеть!
   - Фоминишна!
   - Не могу я, Иван Васильевич, великий князь, не могу! Сердце мое не терпит. Ни деды мои, ни отец, ни дядья - никто Орде не кланялся, а ты, московский князь, ты, сильный государь, не хочешь татарву прогнать! Тебе они должны дань платить, тебе в пояс кланяться да челом бить, а ты себя в позор даешь!
   Иван стукнул посохом, так рассердила его эта неразумная, пылкая речь.
   - Не след бы мне говорить с тобою о таком деле, да очень ты меня за сердце взяла... Умная ты, Фоминишна, куда толковее баб наших, а все же волос долог, да рассудок короче носа воробьиного... Да... Прогони я татарских князьков, послушайся бабьего голоса, а коли Орда-то вновь нахлынет. Станут опять села жечь, посады, города. Станут народ бить и в холопы к себе забирать. А потом сюда, на Москву, свои полчища двинут. Ладно ль будет, Фоминишна, а? Нагляделся я при отце своем на те беды великие.
   - Так по-твоему терпеть надо?! Батожьем бьют, а ты ниже кланяйся?.. Дани требуют, а ты вдвойне тащи?! Не для того я за тебя, за московского великого князя, замуж шла, Иван Васильевич! Не того ожидала я, с родною землею расставаясь!.. Сам ведаешь, могла я быть королевою французскою, но не желала вере православной изменять да на тебя, великий князь, надеялась! Думала: прискучило тебе голову клонить перед нехристями да с почетом и дарами встречать их послов...
   Иван сложил руки на посохе и, опустив на них подбородок, зорким взором смотрел на молодую женщину, так смело и пылко высказывавшую ему свои порицания.
   Гордый и властительный князь, он привык к покорности и послушанию. Его строгий, блестящий взгляд наводил страх на приближенных, и случалось, что женщины не могли вынести этого сурового взора и лишались чувств. Прежде чем сделать доклад великому князю, придворные, дьяки и другие чины справлялись друг у друга, в каком расположении духа Иван Васильевич, а вот София словно ничего не боится.
   Эта мысль забавляла Ивана III, и он многое позволял своей умнице и красавице жене, воспитанной при иных нравах и обычаях, чем русская замкнутая теремная жизнь того века, которая научила женщин хитрить и лукавить, так как и тогда молодое сердце жадно просило любви, а молодецкая кровь ключом кипела, но всякое откровенное проявление чувства считалось зазорным.
   Иван Васильевич не прерывал речи жены. Он только продолжал смотреть на нее долгим проницательным взглядом, и даже смелой Софии становилось неловко и жутко.
   Милость и гнев - все зависело от минутного настроения.
   - Точно силы ратной не хватит у тебя, великий князь, - все более волнуясь, говорила София. - Молвишь слово, и все князья удельные как один человек за свободу Руси встать должны. Кликнешь клич, и Новгород буйный, и Псков хлебосольный - все стеной встанут! Сказываешь: разорять Орда вотчину твою начнет - так разве прогнать нехристей силы не хватит? Вспомни Куликову битву, Иван Васильевич... Вспомни...
   - Эх, Фоминишна, - возразил, наконец, Иван, - просто слово молвится, но не скоро дело деется... Спросила бы ты, головушка неразумная, отчего иногда мне не спится до белого света, отчего на пиру подчас даже вино заморское и то не веселит... Одна забота есть, Фоминишна, великая забота! Да только умно да хитро, да осторожно надо дело делать... Так-то, не по-бабьему!..
   - Значит, есть она... - начала было София, но Иван сделал повелительный жест и молодая женщина замолчала, жадно внимая словам великого князя.
   - Помню я завет отца моего, - продолжал Иван суровым тоном, - помню, что еще юношей, соправителем, я сказал отцу свои думы заветные, и прослезился старик... Из слепых очей его текли слезы радостные, и не забыть мне их до смерти... И советники отца, и дружина - всем любо было слушать слово мое... Не по нраву пришлось только...
   - Князьям удельным да городам вольным! - заметила София.
   - Верно, Фоминишна! Угадала ты!.. И вот слушай же. Сломлю я упорство буйницы новгородской, порешу псковскую вольность, соберу под Москву всю Русь великую и тогда померяюсь с Золотой Ордой... Посмотрим, чья возьмет тогда!
   Красивое, энергичное лицо Ивана просветлело. Смелый вызов сверкал в его очах, и даже румянец выступил на щеках. Великий князь поднялся с места, и в его величественной осанке, в выражении всей фигуры было что-то неотразимо-властительное, могучее.
   София смотрела на супруга со слезами восторга.
   - Клянусь тебе, великий государь, царь всея Руси! - подчеркивая последние слова, вскричала она, преклоняя колени и земно кланяясь. Недаром, видно, Цезарь римский величал тебя братом, недаром сердце мое рвалось к тебе из-за далекого моря! Чуялось, что как солнце красное засияешь ты, великий государь, и победишь и нехристей, и вольницы, и уделы княжеские...
   Горделивая усмешка появилась на губах Ивана, когда София величала его именем "государь" и "царь всея Руси". Умная жена знала, чем польстить скрытному и осторожному князю, и была крайне довольна, что добилась откровенности со стороны Ивана.
   Несколько лет уже состояли в браке Иван и София Фоминишна, пользовались они полным счастьем семейным, а никогда еще не высказывался Иван Васильевич так по душе, как сегодня.
   Мало-помалу беседа перешла на другие предметы.
   - Обидел Лутохина Тишка Коренев, - сказал Иван между прочим. Жаловался боярин, челом бил на дерзкого...
   - Сам разбери это дело, великий князь, не доверяй людям.
   - Ты разве что слышала?
   - Были вести! Сказывал ли тебе Лутохин, в чем вина Тишки?
   - Понятно, сказывал! Все от вольности отвыкнуть не могут!.. Напал с людишками на боярина и чуть до смерти не избил... Примерно взыщу. Надоело мне боярские ссоры ведать!
   - А за что вступился Тишка, Лутохин не сказывал?
   - Ой, Фоминишна, опять, поди, бабьи сплетни?
   - Сведайся... Сам спроси... Коли мне веры не стало...
   Обида звучала в голосе Софии. Много раз приходилось ей вступаться в разные дела и разрушать козни придворных. Иван знал это по опыту и пожалел, что оскорбил свою верную помощницу.
   - Ну не гневайся, светик ясный, скажи, что знаешь...
   - Лутохин жену Коренева из сада увезти хотел... Его люди схватили боярыню и на седло перекинули... Обомлела несчастная... диким голосом крикнула, а Тишка с охоты в тот час домой возвращался, ну и сцепились... Кому охота срам да позор от охальника терпеть?
   Иван стукнул посохом, так рассердила его наглая ложь Лутохина и его заступников, совершенно в ином свете изобразивших нападение Коренева. Он кликнул Кирюшку, любимого прислужника, и, когда юноша явился пред светлые очи господина, приказал:
   - Позвать ко мне сейчас Тишку Коренева, да и боярин Лутохин чтобы наготове был. Скажи: разбирать ссору их стану. Курицын, дьяк-то, здесь?
   - К тебе, великий князь, с важным делом гонец прибыл и Коренев Максим дожидается... Прикажешь позвать?
   - Гонец? Чего же не сказал раньше?
   - Иван Юрьевич не приказал тревожить твою милость...
   - Может, он опросил гонца?
   - Никому гонец ответа не дает и от кого прислан не сказывает. Не чаяли и докладывать тебе, великий князь... Боярин говорил - в приказ его отправить, может, злое на уме держит...
   - Дурачье! - гневно вымолвил Иван. - Что на уме не ведают, а зло подозревают! Хитры больно! Позови гонца!
   София скрылась за занавеской из яркой ткани, обшитой золотой бахромою, и смотрела на гонца, оставаясь незримою.
   Подобная уступка древнерусскому обычаю являлась необходимой, так как "негоже было взору чужанина видеть жену или дочь боярина, а тем паче супругу великого князя".
   В комнату вошел Артемий и преклонил колени.
   С юношеским увлечением, как человек, долго мечтавший узреть властительного и могущественного князя Москвы, пал ниц Артемий, и сердце трепетно билось в его груди, когда услыхал он голос Ивана:
   - Встань! За каким делом и от кого прислан?
   Артемий встал и, очутившись лицом к лицу с великим князем, только теперь вспомнил, в каком неприглядном виде находится его костюм. Во время пути, как известно, он перенес стычку с разбойниками, а затем, недалеко от Москвы, началась непогода, и снег, смешанный с дождем, до нитки вымочил путников. Переодеваться было некогда. Максим узнал, с каким делом послан Артемий, и, как истинный друг, посоветовал ему не мешкать.
   На кафтане Артемия местами виднелась кровь, полы были разорваны, а одно плечо казалось выше другого, так как Михеич кое-как перевязал его рану платком и кровь проступила сквозь одежду.
   - Помилуй, государь великий князь, - начал Артемий, смущаясь под суровым взором Ивана, - прости, что пред твои очи царские...
   Юноша вовсе не намеревался льстить князю, называя его царем, но он оробел, очутившись пред Иваном, и невольно обмолвился, так как старик Кошкин часто говорил о московском князе, как о будущем "царе всея Руси".
   Занавеска, за которою находилась София, слегка шелохнулась. Иван Васильевич покосился в ту сторону, но Артемий ничего не замечал. Он торопливо доставал грамотку Кошкина, зашитую в шапку, и трепетал, что должен передать ее князю смоченною кровью и дождем.
   - От боярина Михайлы Кошкина... Из Дмитрова... Недобрые вести, государь... Твой брат, князь Юрий, на ладан дышит... Не спит, не ест... С минуты на минуту смертного часа ждут...
   - Хворь пристала? Давно ли? Не слыхал я...
   - Дней семь лежит, государь, а может и больше. Хоронились сперва бояре, а потом... Не приказано было тебя оповещать...
   - Вот как! - протянул Иван, угадывая, кто запрещал посылать к нему важное известие.
   - Боярин Кошкин послал меня тайком, - продолжал юноша, оживляясь. Наехали молодые князья, Андрей и Борис... Распоряжаются, словно в своей вотчине, и прости, государь, смилуйся, дозволь правдивое слово сказать.
   - Говори... говори! Там посмотрим, стоит миловать либо нет.
   Артемий рассказал, что довелось ему случайно узнать, какой заговор затеяли братья, как сговорились они отстаивать свои права на наследие умирающего князя, что не только другие уделы, но и Новгород, Псков и даже Казимир, король польский, обещали им помощь, что все подготовляется к дружному восстанию и скоро к стенам Москвы двинется могучая рать.
   Засверкали глаза Ивана III, и крепко стиснул он свои губы, внимая горячей речи гонца. Юноша говорил толково и ясно, но время от времени великий князь переспрашивал его.
   - Спасибо, молодец! Услужил ты мне... Спасибо и Михайле... Не забуду его службы. Так рать они на меня ладят двинуть. Точно!.. Посмотрим! Скажи-ка, где слыхал ты речи? Откуда язык добыл?..
   Выдавать приятеля своего отца, Мартюхина, юноша не мог. Их убеждения расходились, это правда, их идеалы были противоположны, но если Артемий искренне восторгался идеей величия Москвы, то Мартюхин так же горячо мечтал охранять старинную вольницу. Назвать Онисима - значит подвергнуть его допросу и казни.
   Желание спасти Мартюхина заставило солгать юношу, и эта ложь явилась первою ступенью к его личному благополучию.
   - Везде говорят, толкуют, сбираются; лесом ехал - в лесу гул идет; в полях буйный ветер весть разносит. Поднимаются, великий государь, и села, и посады, и города, и волости удельные. Не хотят допустить, чтобы ты, великий князь, царем всея Руси сделался, а у нас, среди боярских детей, среди молодых бойцов, давно молва такая пошла... Все мы готовы твоей царской милости служить и не дадим головы поднять изменникам!..
   Понравилась Ивану речь Артемия. Расспросил он его поподробнее и узнал важные вести.
   - А отчего ты в крови весь? - осведомился он в заключение.
   Артемий объяснил.
   - Лутохин? Подкупать разбойников стал? Ладное дело для боярина... То-то вот - важную весть от чужанина слышишь, а свои псы не брешут... Ну, Артемий, жалую тебя милостью своей. Будешь при мне состоять, а Михайле... Пусть приедет сюда и его пожалую... Слышал ты, может, что строг я?! Да, верно! Строг я и гневен бываю, но заслугу помню... Не пропадет за мною!..
   Артемий вышел из великокняжеских хоромин совершенно очарованный. Он готов был жизнь отдать ради великого князя, оказавшегося далеко не таким суровым, как передавали про него людские толки.
   В тот же день собрал Иван совет бояр и решено было принять энергичные меры против князей, затевавших междоусобную войну и угрожавших покою Москвы.
   Поздно ночью, когда все уже покоились сладким сном, и во дворце великокняжеском, и в Москве произошло великое событие.
   У Софии родился сын Василий.
   Исполнилось заветное желание великой княгини Софии Фоминишны. Но, прижимая к груди малютку-сына, не думала прекрасная и счастливая мать, как много горя придется ей перенести. Будущее было сокрыто от ее взора, и она благословила день и час рождения своего первенца.
   Глава VIII
   ВЕЛИКАЯ МИНУТА
   Прошло несколько лет.
   Много сил пришлось потратить Ивану III и много крови было пролито благодаря заговору князей Андрея и Бориса.
   Победа осталась на стороне Москвы. Иван взял себе удел умершего князя Юрия и, раздраженный против братьев, а еще более против Новгорода, осмелившегося изменить крестному целованию и оказывать помощь Андрею и Борису, решился нанести последний удар вечевому городу.
   За это время Иван успел присоединить к Москве Ярославль, Ростов и другие, менее крупные, уделы и его могущество становилось все очевиднее и полнее. Бояре, боярские дети, ратные и вольные люди толпами отъезжали от своих князей и поступали на службу к Ивану. Князья, потомки Рюрика, тоже переходили в Москву и, получая от Ивана III земли, посады и волости, обязаны были служить ему. "Отъезжать" от Москвы и поступать на службу к другим князьям считалось изменою и было строго воспрещено.
   С каждым днем ширилось, росло и крепло Московское государство. Идеал Ивана III и Софии воплощался и, как мужающий юноша-богатырь, рвался из традиционных пеленок, готовый воспрянуть во весь свой могучий рост и произнести заветное слово:
   "Царь всея Руси, государь Иван Васильевич!"
   Уже несколько раз выказывал Иван безмолвный протест послам Ахмата, хана Золотой Орды, и послы, чтобы досадить великому князю, приводили с собою в Москву свиту в шестьсот человек, которую, по обычаю, должен был кормить и ублажать русский князь.
   Когда приезжали послы, то великие князья московские, как данники Золотой Орды, получая от хана басму (грамоту на право княжения), должны были выходить навстречу им, низко кланяться и, стоя на коленях, выслушивать чтение грамоты.
   Послы подносили князьям кубок с кумысом, и им приходилось пить это поганое пойло, так как этим обычаем выражалась покорность.
   Иван III не мог исполнять такой унизительной церемонии, но и отказаться от нее резко и прямо он не решался, памятуя грозные набеги Золотой Орды.