Страница:
Зашел адвокат. Павел встречался с ним всего несколько раз. Свою работу тот выполнял не то чтобы формально, но без энтузиазма: денег у Гусева и матери почти не было. Поэтому Павел особо на защитника не рассчитывал. Более того, уже настроился на срок или отправку в штрафной батальон.
Вошедшие расселись, тихо переговариваясь.
Оксана бросила в сторону Павла всего один взгляд – холодный и равнодушный. А Гусев почти и не глядел на нее. Смотрел на мать, едва сдерживавшую слезы. Отчего на душе его стало совсем скверно.
Хлесткий голос заставил вздрогнуть от неожиданности:
– Встать! Суд идет!
Павел поднялся.
Присутствующие начали недружно вставать, захлопали откидные сиденья. Наступила тягостная тишина.
В комнату вошел невысокий полноватый судья в мантии, из-под которой виднелась военная форма.
Заняв свое место, он сказал:
– Прошу садиться.
И, когда снова повисла тишина, произнес:
– Судебный процесс объявляю открытым. Слушается дело номер…
На суд и обратно в камеру Гусева возили несколько раз, пока шел процесс.
Его приговорили к двум годам лишения свободы. Родственники потерпевшего активно выражали недовольство. Грозили подать на апелляцию, но потом успокоились, узнав кое-какие подробности.
Адвокат отработал на совесть, чего Павел никак не ожидал.
Но в целом сюрприза не вышло. Защитник мог бы и не стараться: на что Гусев настроился, то и получил: колонию заменили отправкой в штрафной батальон сроком на шесть месяцев с возможностью досрочного освобождения по ранению и перевода в действующую войсковую часть после выписки из госпиталя. Это при условии, если ранение не повлечет за собой стойкой утраты здоровья, препятствующей дальнейшему пребыванию в армии.
Он где-то читал, что во время Великой Отечественной максимальный срок в штрафных частях составлял три месяца. Мало кто выдерживал его до конца. кто-то погибал, кто-то, будучи ранен, «смывал вину кровью» и попадал в обычную часть. И лишь немногие отбывали эти три месяца целиком и возвращались из одного ада кровавой мясорубки в другой.
После вынесения приговора ему разрешили немного поговорить через решетку с матерью. Та роняла редкие слезы и вымученно улыбалась, подбадривая сына.
– Мама, полгода – это всего ничего, – поддакивал он. – Вот увидишь, со мной ничего не случится. Побуду в штрафниках, потом переведусь, буду дальше служить.
– Сыночек, но ведь война…
– Мама, я офицер. Знал, на что шел, когда поступал в училище. И ты была только «за», радовалась.
– Береги себя, Пашенька, и пиши мне обязательно!
Потом Гусеву приказали просунуть между прутьями клетки руки; привычно защелкнулись наручники. Его увели под материнские всхлипывания.
Он успел обернуться и крикнуть, прежде чем закрылись двери:
– Не плачь, мама!
На этот раз в автозаке Павел ехал один. Доставили его уже не на гарнизонную «губу», а куда-то в другое место. Судя по запаху креозота, гудкам и стуку колес поездов, переговорам по громкой связи, оно находилось поблизости от железнодорожного вокзала.
Его поместили в камеру, где он встретил некоторых старых знакомых по гауптвахте, включая и майора «финика». Им всем предстояла отправка в штрафную часть, они ожидали формирования этапа.
Офицеры делились между собой последними новостями. Очаг войны разгорался сильнее, захватывал все больше и больше территорий. А воевать никому не хотелось, ибо в числе нежданных-негаданных врагов мог оказаться бывший сокурсник по училищу, сослуживец, друг, а то и брат.
Глава III
Глава IV
Вошедшие расселись, тихо переговариваясь.
Оксана бросила в сторону Павла всего один взгляд – холодный и равнодушный. А Гусев почти и не глядел на нее. Смотрел на мать, едва сдерживавшую слезы. Отчего на душе его стало совсем скверно.
Хлесткий голос заставил вздрогнуть от неожиданности:
– Встать! Суд идет!
Павел поднялся.
Присутствующие начали недружно вставать, захлопали откидные сиденья. Наступила тягостная тишина.
В комнату вошел невысокий полноватый судья в мантии, из-под которой виднелась военная форма.
Заняв свое место, он сказал:
– Прошу садиться.
И, когда снова повисла тишина, произнес:
– Судебный процесс объявляю открытым. Слушается дело номер…
На суд и обратно в камеру Гусева возили несколько раз, пока шел процесс.
Его приговорили к двум годам лишения свободы. Родственники потерпевшего активно выражали недовольство. Грозили подать на апелляцию, но потом успокоились, узнав кое-какие подробности.
Адвокат отработал на совесть, чего Павел никак не ожидал.
Но в целом сюрприза не вышло. Защитник мог бы и не стараться: на что Гусев настроился, то и получил: колонию заменили отправкой в штрафной батальон сроком на шесть месяцев с возможностью досрочного освобождения по ранению и перевода в действующую войсковую часть после выписки из госпиталя. Это при условии, если ранение не повлечет за собой стойкой утраты здоровья, препятствующей дальнейшему пребыванию в армии.
Он где-то читал, что во время Великой Отечественной максимальный срок в штрафных частях составлял три месяца. Мало кто выдерживал его до конца. кто-то погибал, кто-то, будучи ранен, «смывал вину кровью» и попадал в обычную часть. И лишь немногие отбывали эти три месяца целиком и возвращались из одного ада кровавой мясорубки в другой.
После вынесения приговора ему разрешили немного поговорить через решетку с матерью. Та роняла редкие слезы и вымученно улыбалась, подбадривая сына.
– Мама, полгода – это всего ничего, – поддакивал он. – Вот увидишь, со мной ничего не случится. Побуду в штрафниках, потом переведусь, буду дальше служить.
– Сыночек, но ведь война…
– Мама, я офицер. Знал, на что шел, когда поступал в училище. И ты была только «за», радовалась.
– Береги себя, Пашенька, и пиши мне обязательно!
Потом Гусеву приказали просунуть между прутьями клетки руки; привычно защелкнулись наручники. Его увели под материнские всхлипывания.
Он успел обернуться и крикнуть, прежде чем закрылись двери:
– Не плачь, мама!
На этот раз в автозаке Павел ехал один. Доставили его уже не на гарнизонную «губу», а куда-то в другое место. Судя по запаху креозота, гудкам и стуку колес поездов, переговорам по громкой связи, оно находилось поблизости от железнодорожного вокзала.
Его поместили в камеру, где он встретил некоторых старых знакомых по гауптвахте, включая и майора «финика». Им всем предстояла отправка в штрафную часть, они ожидали формирования этапа.
Офицеры делились между собой последними новостями. Очаг войны разгорался сильнее, захватывал все больше и больше территорий. А воевать никому не хотелось, ибо в числе нежданных-негаданных врагов мог оказаться бывший сокурсник по училищу, сослуживец, друг, а то и брат.
Глава III
Под откос
Жара раскалила вагонзак [4], как сковородку. Народу набили битком: этапировали не только Гусева и других офицеров, но и ранее осужденных гражданских, уже отбывавших срок и согласившихся на отправку в штрафбат. Судя по тому, что в вагон едва сумели затолкать всех этапников, таких желающих набралось немало. Да и кто откажется скостить себе срок, заменив несколько лет всего шестью месяцами?
Никто не верил, что гибнуть нынешние штрафники будут точно так, как и во время Великой Отечественной. Не те времена.
Не верил и Павел. Что там какие-то шесть месяцев? Это не в камере сидеть, когда время, кажется, стоит на месте.
На войне, которую многие не принимали всерьез, эти месяцы пролетят, и не заметишь. Конечно, на военной карьере придется поставить крест, что ж делать… Но на этом жизнь не заканчивается.
И разговоры среди «пассажиров» велись исключительно мирные: о бабах, выпивке, корешах. Многие, воодушевленные коротким сроком наказания, открыто строили планы на будущее.
В вагоне было душно и тесно. Постоянный дым от курева, потные вонючие тела. Спать приходилось сидя, периодически меняясь с нижних на верхние полки, где можно вытянуться во весь рост. Правда, лежали по двое. С очередью в туалет – один на весь вагон – просто беда.
Куда везут, не знали. Глухие «намордники» на окнах со стороны коридора и маленькие обрешеченные слепыши в «купе» на уровне второй полки не позволяли рассмотреть названия мелькавших станций.
«Купе» отделены от коридора не обычными дверьми, а решетками от пола до потолка – чтобы конвойные могли все видеть.
Поезд очень часто подолгу стоял. Бывало, вагонзак перецепляли от одного состава к другому.
Так, медленно и мучительно, проползли семь суток. Нервы у сидельцев не выдерживали, то и дело вспыхивали скандалы и драки.
В «купе» Гусева натолкали разжалованных офицеров. Но бывшими они себя не считали. Привыкшие к тяготам и лишениям люди не опускались до скотского состояния, потому у них все было спокойно. А вот отношение к ним со стороны конвойных, напротив, оказалось сволочное: привыкшие к чужой подлости и низменным страстишкам зеков, конвойные вели себя по-свински, мол, хлебните, офицерье, дерьма полной ложкой.
И в то же время с зеками они чуть ли не заигрывали. Правда, далеко не со всеми. Только с наиболее авторитетными.
До разжалованных офицеров частенько доносились разговоры охраны и таких сидельцев. Кое-что удалось разобрать. Стало понятно, везут их к Красноярску. Там совсем дела плохи, кровь уже льется всерьез: война полыхнула по-настоящему.
Впрочем, все знали, что и в Москве уже кипят уличные бои, совсем как во времена Красной Пресни. И толком не понять, где чья власть и кто какие территории контролирует.
Гусева известие о том, что их везут к Красноярску, в какой-то степени порадовало. Он там родился и рос, пока мать во второй раз не вышла замуж и вместе с сыном не перебралась к мужу в его город, где Павел окончил школу, военное училище, и служил, пока все не полетело кувырком.
А может, так предначертано судьбой? Родной город не отпускает надолго и желает возвращения блудного сына, пусть даже такой ценой?
Павел не знал.
Отголоски войны в их жизнь ворвались ночью.
Монотонно стучали колеса, вагон покачивался, люди клевали носами… И вдруг все со страшным скрежетом и грохотом полетело кувырком, погас свет. Этапники падали друг на друга, крича от боли и страха.
Гусева несколько раз больно приложило, кто-то налетел на него.
Давка, вопли, стоны, скрежет…
Его изрядно придавило телами; руками и ногами не пошевельнуть. Воздуха не хватало, он едва не потерял сознание.
Стоны и вопли разрывали нутро вагонзака. Еще страшнее становилось от понимания, что со всех сторон лежат мертвецы, и ты буквально погребен под их кучей.
Продолжалось это мучение долго. Павел задыхался и проваливался в тяжелое забытье, возвращался в реальность и понимал, что все еще находится в прежнем положении.
Наконец кто-то открыл решетку их «купе» и, посветив фонариком, спросил:
– Есть кто живой?
– Есть, – полузадушенно отозвался Гусев. – Помогите, прошу…
– Потерпи. Сейчас вытащу.
Неизвестный начал растаскивать тела и помог Павлу выбраться на волю. Луч света от фонарика в руках спасителя, в котором Гусев опознал одного из конвойных, блуждал хаотически, почти не преодолевая темень.
По всему вагону разносились тяжелые и болезненные стоны.
Конвойный приказал всем уцелевшим выбираться наружу.
Там выяснилось, что произошло. Вагонзак оказался прицепленным в хвост к небольшому железнодорожному составу из пассажирских вагонов. Этот состав неизвестные пустили под откос. Скорость была приличной, потому вагоны кувыркались, как игрушечные, и просто чудо, что кто-то вообще сумел уцелеть.
В вагонзаке таких набралось немного: девять разжалованных офицеров, тринадцать уголовников. И только трое из охраны, причем автомат один на всех.
Помяло выживших прилично: у многих переломы рук и ног, у одного зэка сломаны несколько ребер: он едва стоял, держась за грудь, и боялся сделать лишний вдох.
Увечные расположились на пригорке возле железнодорожных путей. кто-то уже самостоятельно делал себе повязку, используя бинты из найденной в вагоне аптечки.
Гусеву повезло: он отделался сравнительно легко, многочисленные ушибы не в счет. Донимало, правда, головокружение, но раз тошнота не подкатывала, то, скорее всего, обошлось без сотрясения мозга.
Конвоиры отобрали самых здоровых штрафников, велели построиться.
– Только попробуйте дернуть. На месте положу, – грозно рыкнул автоматчик.
– Начальник, – еле шевеля губами, сказал Гусев, – надо проверить, может, в вагоне еще кто в живых остался.
– Р-разговорчики, – повел стволом конвойный, но все же подал знак безоружным товарищам, чтобы те пошуровали в вагонзаке.
– А вам стоять! – велел автоматчик нестройной колонне штрафников.
Двое конвойных залезли в вагон, спустя некоторое время поочередно вытащили еще нескольких стонавших. Их аккуратно уложили на траву.
Павлу хватило взгляда, чтобы понять – эти не жильцы. Тем не менее возле них уже успел обосноваться штрафник из бывших офицеров; он начал оказывать первую медицинскую помощь.
– За мной, к гражданским, – приказал автоматчик и тихо добавил: – Надеюсь на вашу совесть.
– Не дрейфь, начальник, – ответил ему кто-то из уголовников. – Мы ж понимаем. Что мы – звери какие?
В пассажирских вагонах было еще хуже: выжили считаные единицы. Люди потерянно бродили между перевернутыми вагонами и переломанными деревьями, что росли вдоль развороченной аварией насыпи. Местами кипела работа, но как-то стихийно и не организованно.
Слишком велик оказался шок.
Заключенные работали допоздна: искали уцелевших, помогали им выбраться, укладывали на импровизированные носилки. Кругом много крови и смерти, от чего при других обстоятельствах, наверное, вывернуло бы наизнанку. Но они продолжали искать, разбирать штабеля трупов, выносить, таскать, покуда не отваливались руки.
А потом все закончилось. Наступила прохладная ночь.
Помощи не последовало: ни вертолетов со спасателями МЧС, ни санитарного поезда, ни дорожных рабочих с крановыми площадками. Никого.
Многие спасенные умирали от ран, болевого шока. Трупы усеяли всю насыпь.
Потом штрафники отдельно ото всех гражданских, под присмотром конвойных, устало и потерянно, молча сидели у разведенных костров. Дым немного спасал от вездесущего гнуса.
Павел подсел к офицерам. Те по-прежнему держались плотной группой, в стороне от зэков и конвоя.
Завязался вялый разговор.
– Что будем делать, мужики?
– Ждать, – последовал короткий ответ. – А утром пойдем.
– Куда? – удивился Павел.
– Вперед, до ближайшей станции.
– А может, до ближайшей деревни?
– Тут места глухие, одна деревня на сто километров. Она же и станция. Помощь надо вызывать, иначе здесь половина перемрет.
– Нехорошо как-то раненых одних бросать.
– А что предлагаешь?
– Ну… не знаю.
– Вот именно. Во-первых, и без нас народа достаточно, во-вторых, тут медицинская помощь нужна, а от нас в этом плане никакого толка. Все, что можно было сделать – сделали. Надо и о себе подумать.
– А конвой?
– Что конвой? У них тоже выбора нет. Один с ранеными останется, двое нас… отконвоируют.
Постепенно наступило серое утро. Оно долго отвоевывало у ночи свои права, пока не зачирикали первые птицы, и только потом, словно опомнившись, свет разогнал остатки тьмы.
Конвойные вняли советам разжалованных офицеров и приняли решение продолжать движение своим ходом.
Штрафники выстроились в колонну по два вдоль железнодорожного полотна и быстрым шагом двинулись вперед, шагая по высокой траве.
Шли с короткими перерывами, пока не начало смеркаться.
Вымотались изрядно. За весь день навстречу не прошло ни одного состава.
Павел с сарказмом думал, что мир вымер, остались только они посреди бушующей зеленью тайги. А это железнодорожное полотно на самом деле никуда не приведет.
Для привала выбрали небольшую поляну в окружении елей с густым подлеском. Утомленные штрафники попадали на траву. Двигаться не хотелось – люди страшно устали.
Сон сморил быстро, несмотря на тучи гнуса и комаров. Засыпая, Гусев видел, как стоящий в карауле конвойный откровенно клюет носом.
«Охранничек, мать твою!» – вяло подумал Павел.
Злости к нему не было, сработал командирский рефлекс.
К утру выяснилось, что оба конвойных зарезаны, а четверо уголовников пропали. Вместе с автоматом. Осталось пять офицеров и столько же зеков. Один на один, если что.
Люди напряженно смотрели друг на друга.
Слово взял бывший подполковник из мотострелков.
– Товарищи офицеры, – обратился он к своим, игнорируя уголовников, – полагаю, ни у кого из вас не возникает желания уйти в побег?
– Отчего же? Возникает, – угрюмо ответил один. – Не хочу под пули лезть. Но я все равно не побегу. Некуда потому что. Да и незачем. Полгода – не срок.
– А вы, граждане уголовники? – спросил подполковник у зэков.
Те колючими взглядами следили за действиями «вояк».
– Для нас шесть месяцев тоже не срок. А потом – воля и снятие всех судимостей! Так что банкуй, начальник. Пора дальше идти, а то мошка загрызет тут на хрен.
Опять с небольшими привалами шагали почти весь день. А когда увидели небольшой родник, бросились к нему и пили долго, не обращая внимания на ломивший зубы холод ключевой воды.
Хвост пассажирского состава заметили, когда железная дорога обогнула большой, почти безлесный холм. Все, как по команде, остановились, а потом потихоньку двинулись дальше, еще не зная, что их ждет.
Обычный пассажирский состав был полностью пуст. Никаких видимых повреждений. Локомотив уперся в хвост стоявшего перед ним такого же состава. И так на несколько километров длиннющей змейкой.
Почти в самом конце ее штрафники увидели оборудованную огневую точку, расположенную метрах в пятидесяти от железнодорожной насыпи. Ее соорудили из пропитанных креозотом шпал и уложенных друг на друга мешков, набитых щебенкой.
Колонну остановили властным окриком: «Стой!»
Из-за укрытия появился лейтенант – среднего роста, щуплый, в выцветшей форме «песчанке» с закатанными до локтей рукавами.
Он не торопясь подошел, остановился метрах в пяти от колонны. Прищуренный взгляд из-под низко надвинутого кепи выдавал уверенного человека, несмотря на невнушительную комплекцию. Впрочем, висящий на правом плече «АКСУ» компенсировал ее недостатки.
– Кто такие? – холодно поинтересовался лейтенант, пожевывая соломинку.
Он стоял так, чтобы торчащий из амбразуры пулемет мог зацепить всю колонну разом.
– Подполковник Ляшев, – представился офицер-мотострелок.
Остальные штрафники уже привыкли считать его старшим.
– Документы есть, товарищ подполковник? – с прежней холодной интонацией спросил лейтенант, ничуть не тушуясь перед званием собеседника.
– Тут такое дело, лейтенант… – начал подполковник.
Однако молодой офицер перебил его:
– Штрафники?
– Они самые, – нехотя ответил Ляшев. – Пять разжалованных офицеров и столько же гражданских из заключенных.
– Где конвой?
– Поезд кто-то под откос пустил, километрах в пятидесяти отсюда, – хмуро отозвался подполковник. – Нас целый вагонзак был, утрамбованный по самое не хочу. Это все, что смогли самостоятельно передвигаться, не считая двоих зарезанных из конвоя и четверых бежавших уголовников. Лейтенант, на место крушения необходимо отправить помощь, там есть гражданские, среди них много пострадавших.
Офицер будто не услышал бывшего подполковника и спросил:
– А чего пришли? Почему тоже в побег не сорвались?
– Не захотели, – спокойно ответил Ляшев. – От себя не убежишь.
– Ну-ну, – хмыкнул молодой лейтенант, – вы быстро поймете, что совершили ошибку, быть может, самую главную в жизни.
– Не забывайся, лейтенант, перед тобой старший по званию офицер.
– Бывший офицер, – холодно заметил лейтенант.
Ляшев хотел что-то возразить, но собеседник не стал его слушать.
Он выплюнул соломинку и почти презрительно скомандовал:
– Встать в строй.
Ляшев дернул нервно щекой, смерил молодого офицера долгим взглядом, развернулся и стал во главе колонны.
Полуобернувшись к блокпосту, лейтенант громко крикнул:
– Рубцов, Титов, ко мне!
Бойцы подбежали к нему и встали как вкопанные, не утруждая себя необходимым по уставу докладом о прибытии.
Лейтенант приказал:
– Сопроводите штрафников до второго поста. При попытке побега или сопротивления – сразу открывать огонь на поражение. Там передадите лейтенанту Найденову и возвращайтесь. И не вздумайте опять насобирать конопли. Наркоши, мать вашу! Потом проверю, если снова найду – расстреляю обоих, без разговоров.
– Ну, товарищ лейтенант, – заканючил один из бойцов с ефрейторскими лычками в виде металлических угольничков на погонах, – какой это наркотик, обычная трава, для баловства только!
– Разговорчики, военный!
Гусев чувствовал, что лейтенант ему определенно нравится. Хороший командир.
– Колонна, шагоом – марш! – скомандовал ефрейтор.
Он и его напарник демонстративно щелкнули предохранителями, клацнули затворами автоматов и пристроились с обеих сторон от штрафников.
На втором посту колонну приняли и повели еще дальше.
Стали чаще встречаться люди – вначале только военные, потом и гражданские. Железнодорожное полотно разделилось на многочисленные ветки, где вперемешку стояли грузовые вагоны, цистерны, платформы с лесом. Порой на глаза попадались очень старые вагоны различных модификаций. Они многое повидали за свой долгий век и вот теперь всеми забытые, никому не нужные уныло притулились в железнодорожных тупиках.
Здесь же пристроились пассажирские вагоны поновее, уже обжитые – между ними на протянутых веревках висело белье на просушке, громоздился домашний скарб, видимо, не уместившийся в вагонах. Женщины что-то кашеварили на разведенных прямо между составами кострах, на подпитку которых шли расщепленные шпалы.
Павел обратил внимание на хорошенькую светловолосую девочку лет пяти-шести в легкомысленном сарафанчике. Она держала маленького плюшевого мишку и с детской непосредственностью смотрела на проходящих мимо, пока молодая женщина в темно-синем платье в белый горошек не взяла ее на руки и не отошла подальше.
Ляшев обратился к солдату, сопровождавшему колонну:
– Боец, а кто эти гражданские? Беженцы?
Тот довольно легко пошел на контакт.
– Всякие есть, – ответил он, сдвинув кепи на затылок. – Много приезжих, что в город ехали по делам или еще зачем, но не попали – бои начались. Городские есть, эти перебрались к своим мужьям и родственникам из военных.
– Отсюда никого не выпускают, что ли? – поинтересовался бывший подполковник. – Мы почти двое суток вдоль железки шли. Ни одного встречного состава.
– Ну, вы даете! – хмыкнул солдат. – Дали бы деру, и все дела. Вас бы и искать не стали.
– Это уж нам решать: давать деру или нет. Только ты на мой вопрос так и не ответил. Почему поезда стоят?
– Электроэнергии нет, как составы пойдут? Тепловозов раз-два – и обчелся, соляры почти нет. Паровозы собирались расконсервировать, да так ничего и не сделали – с углем тоже проблемы. К тому же железка во многих местах раскурочена. А еще говорят, гидроэлектростанции сильно повредили бомбовыми ударами, есть слухи, что вот-вот плотины прорвать может. Тогда всех смоет на хрен, как в унитазе.
– А что вообще происходит? – спросил подполковник, поощрительно глядя на разговорчивого солдата.
– В стране вообще или у нас в частности?
– Хотя бы у вас.
– У нас… – посерьезнел боец. – Трындец у нас. Судите сами: Красноярск почти весь в руках оппозиционеров. Бои идут тяжелые, наших теснят. А главное, началось все непонятно. Сначала митинги, столкновения с полицией, омоновцами, «вованами» [5]. Нехватка продуктов, мародерство и почти голодуха. Беспредельщики всякие стреляют с ночи до утра, да и днем тоже. А потом вдруг армия раскололась. Причем не просто раскололась, и все на этом, а сплошные перебежки туда-сюда начались. Никто ничего не поймет, кто за кого, чего как! Бардак, одно слово!
А тут еще наши отмочили – чтобы лишить опóзеров электроэнергии, дали команду бомбить гидроэлектростанции, они вроде как под их властью находятся. Это ж каким идиотом нужно быть, чтобы отдать такой приказ! Перебьем гадов, самим где электричество брать? – Солдат досадливо сплюнул, покосился на Ляшева. – Вот вы офицер? В каком звании?
– Подполковник.
– Вот скажите, товарищ подполковник, зачем бомбить гидроэлектростанции?
– Вероятно, того требует стратегический план.
– Нет никакого плана, товарищ подполковник, – обреченно вымолвил боец. – Кругом бардак. Думаете, есть какое-то командование, которое знает, что да как? Ни хрена подобного! Каждый – кто во что горазд! Одни одно приказывают, другие – другое. А люди тем временем убивают друг друга так, будто бы всю жизнь врагами были. Откуда что взялось!
– Нелегко тебе служится, с такими знаниями, – усмехнулся Ляшев.
– Да мне вообще по фигу! – с дворовой задиристостью воскликнул солдат. – Мое дело телячье – обделался и стой.
– Ладно, проехали. Куда нас ведете?
– Считай, пришли. Тут рядом третий пост, а дальше я не знаю. Скорее всего, в город погонят, как штрафников. Туда уже один бывший «дизель» [6] двинули. Будете пополнением… Если от «дизеля» хоть что-то осталось, конечно.
– Все так серьезно? – спокойно спросил Ляшев.
– Хуже некуда, – вздохнул солдат. – Война. Никто никого не жалеет.
Он замолчал и уже больше не отвечал на вопросы.
Никто не верил, что гибнуть нынешние штрафники будут точно так, как и во время Великой Отечественной. Не те времена.
Не верил и Павел. Что там какие-то шесть месяцев? Это не в камере сидеть, когда время, кажется, стоит на месте.
На войне, которую многие не принимали всерьез, эти месяцы пролетят, и не заметишь. Конечно, на военной карьере придется поставить крест, что ж делать… Но на этом жизнь не заканчивается.
И разговоры среди «пассажиров» велись исключительно мирные: о бабах, выпивке, корешах. Многие, воодушевленные коротким сроком наказания, открыто строили планы на будущее.
В вагоне было душно и тесно. Постоянный дым от курева, потные вонючие тела. Спать приходилось сидя, периодически меняясь с нижних на верхние полки, где можно вытянуться во весь рост. Правда, лежали по двое. С очередью в туалет – один на весь вагон – просто беда.
Куда везут, не знали. Глухие «намордники» на окнах со стороны коридора и маленькие обрешеченные слепыши в «купе» на уровне второй полки не позволяли рассмотреть названия мелькавших станций.
«Купе» отделены от коридора не обычными дверьми, а решетками от пола до потолка – чтобы конвойные могли все видеть.
Поезд очень часто подолгу стоял. Бывало, вагонзак перецепляли от одного состава к другому.
Так, медленно и мучительно, проползли семь суток. Нервы у сидельцев не выдерживали, то и дело вспыхивали скандалы и драки.
В «купе» Гусева натолкали разжалованных офицеров. Но бывшими они себя не считали. Привыкшие к тяготам и лишениям люди не опускались до скотского состояния, потому у них все было спокойно. А вот отношение к ним со стороны конвойных, напротив, оказалось сволочное: привыкшие к чужой подлости и низменным страстишкам зеков, конвойные вели себя по-свински, мол, хлебните, офицерье, дерьма полной ложкой.
И в то же время с зеками они чуть ли не заигрывали. Правда, далеко не со всеми. Только с наиболее авторитетными.
До разжалованных офицеров частенько доносились разговоры охраны и таких сидельцев. Кое-что удалось разобрать. Стало понятно, везут их к Красноярску. Там совсем дела плохи, кровь уже льется всерьез: война полыхнула по-настоящему.
Впрочем, все знали, что и в Москве уже кипят уличные бои, совсем как во времена Красной Пресни. И толком не понять, где чья власть и кто какие территории контролирует.
Гусева известие о том, что их везут к Красноярску, в какой-то степени порадовало. Он там родился и рос, пока мать во второй раз не вышла замуж и вместе с сыном не перебралась к мужу в его город, где Павел окончил школу, военное училище, и служил, пока все не полетело кувырком.
А может, так предначертано судьбой? Родной город не отпускает надолго и желает возвращения блудного сына, пусть даже такой ценой?
Павел не знал.
Отголоски войны в их жизнь ворвались ночью.
Монотонно стучали колеса, вагон покачивался, люди клевали носами… И вдруг все со страшным скрежетом и грохотом полетело кувырком, погас свет. Этапники падали друг на друга, крича от боли и страха.
Гусева несколько раз больно приложило, кто-то налетел на него.
Давка, вопли, стоны, скрежет…
Его изрядно придавило телами; руками и ногами не пошевельнуть. Воздуха не хватало, он едва не потерял сознание.
Стоны и вопли разрывали нутро вагонзака. Еще страшнее становилось от понимания, что со всех сторон лежат мертвецы, и ты буквально погребен под их кучей.
Продолжалось это мучение долго. Павел задыхался и проваливался в тяжелое забытье, возвращался в реальность и понимал, что все еще находится в прежнем положении.
Наконец кто-то открыл решетку их «купе» и, посветив фонариком, спросил:
– Есть кто живой?
– Есть, – полузадушенно отозвался Гусев. – Помогите, прошу…
– Потерпи. Сейчас вытащу.
Неизвестный начал растаскивать тела и помог Павлу выбраться на волю. Луч света от фонарика в руках спасителя, в котором Гусев опознал одного из конвойных, блуждал хаотически, почти не преодолевая темень.
По всему вагону разносились тяжелые и болезненные стоны.
Конвойный приказал всем уцелевшим выбираться наружу.
Там выяснилось, что произошло. Вагонзак оказался прицепленным в хвост к небольшому железнодорожному составу из пассажирских вагонов. Этот состав неизвестные пустили под откос. Скорость была приличной, потому вагоны кувыркались, как игрушечные, и просто чудо, что кто-то вообще сумел уцелеть.
В вагонзаке таких набралось немного: девять разжалованных офицеров, тринадцать уголовников. И только трое из охраны, причем автомат один на всех.
Помяло выживших прилично: у многих переломы рук и ног, у одного зэка сломаны несколько ребер: он едва стоял, держась за грудь, и боялся сделать лишний вдох.
Увечные расположились на пригорке возле железнодорожных путей. кто-то уже самостоятельно делал себе повязку, используя бинты из найденной в вагоне аптечки.
Гусеву повезло: он отделался сравнительно легко, многочисленные ушибы не в счет. Донимало, правда, головокружение, но раз тошнота не подкатывала, то, скорее всего, обошлось без сотрясения мозга.
Конвоиры отобрали самых здоровых штрафников, велели построиться.
– Только попробуйте дернуть. На месте положу, – грозно рыкнул автоматчик.
– Начальник, – еле шевеля губами, сказал Гусев, – надо проверить, может, в вагоне еще кто в живых остался.
– Р-разговорчики, – повел стволом конвойный, но все же подал знак безоружным товарищам, чтобы те пошуровали в вагонзаке.
– А вам стоять! – велел автоматчик нестройной колонне штрафников.
Двое конвойных залезли в вагон, спустя некоторое время поочередно вытащили еще нескольких стонавших. Их аккуратно уложили на траву.
Павлу хватило взгляда, чтобы понять – эти не жильцы. Тем не менее возле них уже успел обосноваться штрафник из бывших офицеров; он начал оказывать первую медицинскую помощь.
– За мной, к гражданским, – приказал автоматчик и тихо добавил: – Надеюсь на вашу совесть.
– Не дрейфь, начальник, – ответил ему кто-то из уголовников. – Мы ж понимаем. Что мы – звери какие?
В пассажирских вагонах было еще хуже: выжили считаные единицы. Люди потерянно бродили между перевернутыми вагонами и переломанными деревьями, что росли вдоль развороченной аварией насыпи. Местами кипела работа, но как-то стихийно и не организованно.
Слишком велик оказался шок.
Заключенные работали допоздна: искали уцелевших, помогали им выбраться, укладывали на импровизированные носилки. Кругом много крови и смерти, от чего при других обстоятельствах, наверное, вывернуло бы наизнанку. Но они продолжали искать, разбирать штабеля трупов, выносить, таскать, покуда не отваливались руки.
А потом все закончилось. Наступила прохладная ночь.
Помощи не последовало: ни вертолетов со спасателями МЧС, ни санитарного поезда, ни дорожных рабочих с крановыми площадками. Никого.
Многие спасенные умирали от ран, болевого шока. Трупы усеяли всю насыпь.
Потом штрафники отдельно ото всех гражданских, под присмотром конвойных, устало и потерянно, молча сидели у разведенных костров. Дым немного спасал от вездесущего гнуса.
Павел подсел к офицерам. Те по-прежнему держались плотной группой, в стороне от зэков и конвоя.
Завязался вялый разговор.
– Что будем делать, мужики?
– Ждать, – последовал короткий ответ. – А утром пойдем.
– Куда? – удивился Павел.
– Вперед, до ближайшей станции.
– А может, до ближайшей деревни?
– Тут места глухие, одна деревня на сто километров. Она же и станция. Помощь надо вызывать, иначе здесь половина перемрет.
– Нехорошо как-то раненых одних бросать.
– А что предлагаешь?
– Ну… не знаю.
– Вот именно. Во-первых, и без нас народа достаточно, во-вторых, тут медицинская помощь нужна, а от нас в этом плане никакого толка. Все, что можно было сделать – сделали. Надо и о себе подумать.
– А конвой?
– Что конвой? У них тоже выбора нет. Один с ранеными останется, двое нас… отконвоируют.
Постепенно наступило серое утро. Оно долго отвоевывало у ночи свои права, пока не зачирикали первые птицы, и только потом, словно опомнившись, свет разогнал остатки тьмы.
Конвойные вняли советам разжалованных офицеров и приняли решение продолжать движение своим ходом.
Штрафники выстроились в колонну по два вдоль железнодорожного полотна и быстрым шагом двинулись вперед, шагая по высокой траве.
Шли с короткими перерывами, пока не начало смеркаться.
Вымотались изрядно. За весь день навстречу не прошло ни одного состава.
Павел с сарказмом думал, что мир вымер, остались только они посреди бушующей зеленью тайги. А это железнодорожное полотно на самом деле никуда не приведет.
Для привала выбрали небольшую поляну в окружении елей с густым подлеском. Утомленные штрафники попадали на траву. Двигаться не хотелось – люди страшно устали.
Сон сморил быстро, несмотря на тучи гнуса и комаров. Засыпая, Гусев видел, как стоящий в карауле конвойный откровенно клюет носом.
«Охранничек, мать твою!» – вяло подумал Павел.
Злости к нему не было, сработал командирский рефлекс.
К утру выяснилось, что оба конвойных зарезаны, а четверо уголовников пропали. Вместе с автоматом. Осталось пять офицеров и столько же зеков. Один на один, если что.
Люди напряженно смотрели друг на друга.
Слово взял бывший подполковник из мотострелков.
– Товарищи офицеры, – обратился он к своим, игнорируя уголовников, – полагаю, ни у кого из вас не возникает желания уйти в побег?
– Отчего же? Возникает, – угрюмо ответил один. – Не хочу под пули лезть. Но я все равно не побегу. Некуда потому что. Да и незачем. Полгода – не срок.
– А вы, граждане уголовники? – спросил подполковник у зэков.
Те колючими взглядами следили за действиями «вояк».
– Для нас шесть месяцев тоже не срок. А потом – воля и снятие всех судимостей! Так что банкуй, начальник. Пора дальше идти, а то мошка загрызет тут на хрен.
Опять с небольшими привалами шагали почти весь день. А когда увидели небольшой родник, бросились к нему и пили долго, не обращая внимания на ломивший зубы холод ключевой воды.
Хвост пассажирского состава заметили, когда железная дорога обогнула большой, почти безлесный холм. Все, как по команде, остановились, а потом потихоньку двинулись дальше, еще не зная, что их ждет.
Обычный пассажирский состав был полностью пуст. Никаких видимых повреждений. Локомотив уперся в хвост стоявшего перед ним такого же состава. И так на несколько километров длиннющей змейкой.
Почти в самом конце ее штрафники увидели оборудованную огневую точку, расположенную метрах в пятидесяти от железнодорожной насыпи. Ее соорудили из пропитанных креозотом шпал и уложенных друг на друга мешков, набитых щебенкой.
Колонну остановили властным окриком: «Стой!»
Из-за укрытия появился лейтенант – среднего роста, щуплый, в выцветшей форме «песчанке» с закатанными до локтей рукавами.
Он не торопясь подошел, остановился метрах в пяти от колонны. Прищуренный взгляд из-под низко надвинутого кепи выдавал уверенного человека, несмотря на невнушительную комплекцию. Впрочем, висящий на правом плече «АКСУ» компенсировал ее недостатки.
– Кто такие? – холодно поинтересовался лейтенант, пожевывая соломинку.
Он стоял так, чтобы торчащий из амбразуры пулемет мог зацепить всю колонну разом.
– Подполковник Ляшев, – представился офицер-мотострелок.
Остальные штрафники уже привыкли считать его старшим.
– Документы есть, товарищ подполковник? – с прежней холодной интонацией спросил лейтенант, ничуть не тушуясь перед званием собеседника.
– Тут такое дело, лейтенант… – начал подполковник.
Однако молодой офицер перебил его:
– Штрафники?
– Они самые, – нехотя ответил Ляшев. – Пять разжалованных офицеров и столько же гражданских из заключенных.
– Где конвой?
– Поезд кто-то под откос пустил, километрах в пятидесяти отсюда, – хмуро отозвался подполковник. – Нас целый вагонзак был, утрамбованный по самое не хочу. Это все, что смогли самостоятельно передвигаться, не считая двоих зарезанных из конвоя и четверых бежавших уголовников. Лейтенант, на место крушения необходимо отправить помощь, там есть гражданские, среди них много пострадавших.
Офицер будто не услышал бывшего подполковника и спросил:
– А чего пришли? Почему тоже в побег не сорвались?
– Не захотели, – спокойно ответил Ляшев. – От себя не убежишь.
– Ну-ну, – хмыкнул молодой лейтенант, – вы быстро поймете, что совершили ошибку, быть может, самую главную в жизни.
– Не забывайся, лейтенант, перед тобой старший по званию офицер.
– Бывший офицер, – холодно заметил лейтенант.
Ляшев хотел что-то возразить, но собеседник не стал его слушать.
Он выплюнул соломинку и почти презрительно скомандовал:
– Встать в строй.
Ляшев дернул нервно щекой, смерил молодого офицера долгим взглядом, развернулся и стал во главе колонны.
Полуобернувшись к блокпосту, лейтенант громко крикнул:
– Рубцов, Титов, ко мне!
Бойцы подбежали к нему и встали как вкопанные, не утруждая себя необходимым по уставу докладом о прибытии.
Лейтенант приказал:
– Сопроводите штрафников до второго поста. При попытке побега или сопротивления – сразу открывать огонь на поражение. Там передадите лейтенанту Найденову и возвращайтесь. И не вздумайте опять насобирать конопли. Наркоши, мать вашу! Потом проверю, если снова найду – расстреляю обоих, без разговоров.
– Ну, товарищ лейтенант, – заканючил один из бойцов с ефрейторскими лычками в виде металлических угольничков на погонах, – какой это наркотик, обычная трава, для баловства только!
– Разговорчики, военный!
Гусев чувствовал, что лейтенант ему определенно нравится. Хороший командир.
– Колонна, шагоом – марш! – скомандовал ефрейтор.
Он и его напарник демонстративно щелкнули предохранителями, клацнули затворами автоматов и пристроились с обеих сторон от штрафников.
На втором посту колонну приняли и повели еще дальше.
Стали чаще встречаться люди – вначале только военные, потом и гражданские. Железнодорожное полотно разделилось на многочисленные ветки, где вперемешку стояли грузовые вагоны, цистерны, платформы с лесом. Порой на глаза попадались очень старые вагоны различных модификаций. Они многое повидали за свой долгий век и вот теперь всеми забытые, никому не нужные уныло притулились в железнодорожных тупиках.
Здесь же пристроились пассажирские вагоны поновее, уже обжитые – между ними на протянутых веревках висело белье на просушке, громоздился домашний скарб, видимо, не уместившийся в вагонах. Женщины что-то кашеварили на разведенных прямо между составами кострах, на подпитку которых шли расщепленные шпалы.
Павел обратил внимание на хорошенькую светловолосую девочку лет пяти-шести в легкомысленном сарафанчике. Она держала маленького плюшевого мишку и с детской непосредственностью смотрела на проходящих мимо, пока молодая женщина в темно-синем платье в белый горошек не взяла ее на руки и не отошла подальше.
Ляшев обратился к солдату, сопровождавшему колонну:
– Боец, а кто эти гражданские? Беженцы?
Тот довольно легко пошел на контакт.
– Всякие есть, – ответил он, сдвинув кепи на затылок. – Много приезжих, что в город ехали по делам или еще зачем, но не попали – бои начались. Городские есть, эти перебрались к своим мужьям и родственникам из военных.
– Отсюда никого не выпускают, что ли? – поинтересовался бывший подполковник. – Мы почти двое суток вдоль железки шли. Ни одного встречного состава.
– Ну, вы даете! – хмыкнул солдат. – Дали бы деру, и все дела. Вас бы и искать не стали.
– Это уж нам решать: давать деру или нет. Только ты на мой вопрос так и не ответил. Почему поезда стоят?
– Электроэнергии нет, как составы пойдут? Тепловозов раз-два – и обчелся, соляры почти нет. Паровозы собирались расконсервировать, да так ничего и не сделали – с углем тоже проблемы. К тому же железка во многих местах раскурочена. А еще говорят, гидроэлектростанции сильно повредили бомбовыми ударами, есть слухи, что вот-вот плотины прорвать может. Тогда всех смоет на хрен, как в унитазе.
– А что вообще происходит? – спросил подполковник, поощрительно глядя на разговорчивого солдата.
– В стране вообще или у нас в частности?
– Хотя бы у вас.
– У нас… – посерьезнел боец. – Трындец у нас. Судите сами: Красноярск почти весь в руках оппозиционеров. Бои идут тяжелые, наших теснят. А главное, началось все непонятно. Сначала митинги, столкновения с полицией, омоновцами, «вованами» [5]. Нехватка продуктов, мародерство и почти голодуха. Беспредельщики всякие стреляют с ночи до утра, да и днем тоже. А потом вдруг армия раскололась. Причем не просто раскололась, и все на этом, а сплошные перебежки туда-сюда начались. Никто ничего не поймет, кто за кого, чего как! Бардак, одно слово!
А тут еще наши отмочили – чтобы лишить опóзеров электроэнергии, дали команду бомбить гидроэлектростанции, они вроде как под их властью находятся. Это ж каким идиотом нужно быть, чтобы отдать такой приказ! Перебьем гадов, самим где электричество брать? – Солдат досадливо сплюнул, покосился на Ляшева. – Вот вы офицер? В каком звании?
– Подполковник.
– Вот скажите, товарищ подполковник, зачем бомбить гидроэлектростанции?
– Вероятно, того требует стратегический план.
– Нет никакого плана, товарищ подполковник, – обреченно вымолвил боец. – Кругом бардак. Думаете, есть какое-то командование, которое знает, что да как? Ни хрена подобного! Каждый – кто во что горазд! Одни одно приказывают, другие – другое. А люди тем временем убивают друг друга так, будто бы всю жизнь врагами были. Откуда что взялось!
– Нелегко тебе служится, с такими знаниями, – усмехнулся Ляшев.
– Да мне вообще по фигу! – с дворовой задиристостью воскликнул солдат. – Мое дело телячье – обделался и стой.
– Ладно, проехали. Куда нас ведете?
– Считай, пришли. Тут рядом третий пост, а дальше я не знаю. Скорее всего, в город погонят, как штрафников. Туда уже один бывший «дизель» [6] двинули. Будете пополнением… Если от «дизеля» хоть что-то осталось, конечно.
– Все так серьезно? – спокойно спросил Ляшев.
– Хуже некуда, – вздохнул солдат. – Война. Никто никого не жалеет.
Он замолчал и уже больше не отвечал на вопросы.
Глава IV
Блокпост
У третьего поста их встретил капитан. Хмурый и злой, в грязной порванной форме. Левый рукав выше локтя пропитан кровью, отчего стал темным и заскорузлым. Еще кровь проступила на обоих коленях – видимо, где-то пришлось падать второпях, вот и расшиб.
Капитан, слегка прихрамывая на левую ногу, подошел к колонне и спросил посаженным голосом:
– Участники боевых действий есть?
Никто не отозвался.
– Понятно, – без эмоций резюмировал он. – Ничего, это дело поправимое.
И будто в подтверждение его слов ухнул взрыв. Далековато, в полукилометре отсюда, но гулко и громко, а главное – непривычно.
Все, кроме капитана, пригнулись, а потом завертели головами. Из-за многочисленных вагонов толком ничего не смогли увидеть, однако грохот подействовал на вновь прибывших почти ошеломляюще.
Взрывы загрохотали один за другим уже гораздо ближе.
Капитан крикнул:
– Ложись!!!
И рухнул плашмя.
Колонна рассыпалась, все кинулись в разные стороны, падая, где придется.
Гусев сделал несколько отчаянных прыжков и распластался возле старой, наполовину ушедшей в землю шпалы.
Взрывы ухали почти беспрерывно, заставляя вжиматься в землю. Он чувствовал себя незащищенным, хотелось вскочить и бежать как можно дальше отсюда.
Неимоверным усилием воли Гусев сдерживал свой порыв, понимая, что бежать нельзя. А самое главное – некуда. Его шесть месяцев только-только начинаются…
Вскоре к взрывам, уже не столь частым, добавилась автоматная перестрелка. И она явно разгоралась не на шутку.
Павел рискнул немного высунуть голову, чтобы осмотреться.
Мешали вагоны. Но где-то за ними перестрелка завязалась уже всерьез.
Мимо побежали солдаты – с оружием и без. Видимой логики в их действиях не просматривалось. Похоже, каждый руководствовался собственными соображениями.
Стрельба металась уже совсем рядом. из-под вагонов выныривали все новые и новые бойцы, они бежали, часто приседали и стреляли куда-то под вагоны. Чуть погодя следом появились солдаты в такой же форме, они тоже стреляли, но уже в спины убегавшим. Те вдруг перешли в контратаку, и сразу вспыхнула рукопашка – прямо там, где лежал Гусев и другие штрафники.
Отовсюду доносились вопли, мат, стоны, хрипы, стрельба. Падали тела, кто-то продолжал драться на земле, другие корчились от полученных ран, иные уже не шевелились…
– Твою мать!
– Получи, сука! Получи!
– Сдохни, урод!
– А-а-а-а-а!
Перепуганный Гусев лежал ни жив ни мертв. На него несколько раз наступили, окровавленный боец со стоном упал рядом, но Павел не поднимал головы, не зная, на что решиться и что предпринять. Сознание заполнила паническая мысль:
Капитан, слегка прихрамывая на левую ногу, подошел к колонне и спросил посаженным голосом:
– Участники боевых действий есть?
Никто не отозвался.
– Понятно, – без эмоций резюмировал он. – Ничего, это дело поправимое.
И будто в подтверждение его слов ухнул взрыв. Далековато, в полукилометре отсюда, но гулко и громко, а главное – непривычно.
Все, кроме капитана, пригнулись, а потом завертели головами. Из-за многочисленных вагонов толком ничего не смогли увидеть, однако грохот подействовал на вновь прибывших почти ошеломляюще.
Взрывы загрохотали один за другим уже гораздо ближе.
Капитан крикнул:
– Ложись!!!
И рухнул плашмя.
Колонна рассыпалась, все кинулись в разные стороны, падая, где придется.
Гусев сделал несколько отчаянных прыжков и распластался возле старой, наполовину ушедшей в землю шпалы.
Взрывы ухали почти беспрерывно, заставляя вжиматься в землю. Он чувствовал себя незащищенным, хотелось вскочить и бежать как можно дальше отсюда.
Неимоверным усилием воли Гусев сдерживал свой порыв, понимая, что бежать нельзя. А самое главное – некуда. Его шесть месяцев только-только начинаются…
Вскоре к взрывам, уже не столь частым, добавилась автоматная перестрелка. И она явно разгоралась не на шутку.
Павел рискнул немного высунуть голову, чтобы осмотреться.
Мешали вагоны. Но где-то за ними перестрелка завязалась уже всерьез.
Мимо побежали солдаты – с оружием и без. Видимой логики в их действиях не просматривалось. Похоже, каждый руководствовался собственными соображениями.
Стрельба металась уже совсем рядом. из-под вагонов выныривали все новые и новые бойцы, они бежали, часто приседали и стреляли куда-то под вагоны. Чуть погодя следом появились солдаты в такой же форме, они тоже стреляли, но уже в спины убегавшим. Те вдруг перешли в контратаку, и сразу вспыхнула рукопашка – прямо там, где лежал Гусев и другие штрафники.
Отовсюду доносились вопли, мат, стоны, хрипы, стрельба. Падали тела, кто-то продолжал драться на земле, другие корчились от полученных ран, иные уже не шевелились…
– Твою мать!
– Получи, сука! Получи!
– Сдохни, урод!
– А-а-а-а-а!
Перепуганный Гусев лежал ни жив ни мертв. На него несколько раз наступили, окровавленный боец со стоном упал рядом, но Павел не поднимал головы, не зная, на что решиться и что предпринять. Сознание заполнила паническая мысль: