Дмитрий Дивеевский. Окоянов

   А Антон… Антон наотрез отказывался подписывать кое-как проведенные или просто липовые дознания, что во время гражданской войны стало делом обычным. Он видел, что безграничная власть над людьми быстро превращает многих чекистов в преступников, которые даже не подозревают, что делами своими нарушают главные человеческие нормы. На глазах Антона многие его товарищи под влиянием этой атмосферы опускались, начинали пьянствовать, проявляли отклонения в психике. Это вызывало в Седове внутренний протест. Но, считая себя обязанным работать в этой организации, он решил бороться с произволом. Его требования к подчиненным собирать доказательства, проводить допросы, документировать свидетельские показания вызывали глухое раздражение. А то, что он был кооптирован в президиум губчека специально приезжавшим представителем ЦК, порождало самые нелепые слухи. Седов чувствовал, что враждебность и подозрительность со стороны других чекистов по отношению к нему быстро нарастают. Поэтому решил по собственной инициативе разрядить ситуацию – написал заявление о переводе в Окоянов и возглавил там уездную ЧК. Однако и здесь дела шли не лучше. В уездных городах, где все друг друга знали, политические отношения зачастую принимали личный характер, и провинциальные чекисты, как правило, не имевшие точного понимания своей роли, частенько использовали неограниченные полномочия для сведения счетов. Поток жалоб в столицу из глубинки был таким мощным, что в мае девятнадцатого года уездные ЧК были упразднены, а на их месте приказом Дзержинского основаны политические бюро при уездных начальниках милиции, которые продолжали заниматься своей работой как и прежде. Таким образом, чекисты вроде бы ставились под контроль милиции, но как вскоре показала практика, это мало что дало. Накал борьбы диктовался не приказами Москвы, а реальным положением на месте.
   В настоящее время Антон выполнял роль заведующего политическим бюро при начальнике окояновской милиции. А в связи с тем, что начальник милиции был еще ранней весной убит при подавлении бунта в Маресеве, Седов исполнял и его должность.
   Еще одной причиной, в которой он не хотел признаваться даже самому себе, был неудачный роман с Ксенией Бергер, дочкой арзамасского городского архитектора.
   Их отношения начались в старших классах гимназии, продолжались всю университетскую пору, и Антон горячо мечтал жениться на Ксении после выпуска. Он каждый месяц наезжал к ней из Казани в Арзамас, и все их знакомые не сомневались в скорой помолвке. Для Антона Ксения была блоковской Прекрасной Дамой, которой он отдавал всю свою романтическую душу. Такая любовь не каждого посещает, и счастье этой любви казалось ему путеводной звездой. Ксюша отвечала ему взаимностью. Смешавшая в себе русскую и немецкую кровь, она была на редкость очаровательна. Стройная, сероглазая девушка с копной пепельных курчавых волос и радостным, щедрым отношением к миру, она нравилась всем. Ксюша была безоглядно предана Антону и пошла на то, что ее подруги сочли бы невозможным. В один из приездов Антона в Арзамас она пришла к нему в номер, и в последний год учебы Антона они стали жить полноценной взрослой жизнью любящих людей.
   После выпуска Антона из университета Ксюша ждала его предложения. Это было между ними уже решено, и осталось только завершить дело формальностью.
   А Седов после выпуска получил очень хорошее назначение в нижегородскую судебную палату. Это давало возможность безбедно содержать семью, и осталось только согласовать вопрос о женитьбе с партией, так как еще несколько лет назад, при вербовке в партийные агенты, он дал обязательство согласовывать с ЦК главные вопросы личной жизни.
   Однако представитель ЦК, которого Антон знал только как товарища Арсена, поздравивший его с успешным продвижением в нужные органы власти, весьма хмуро отреагировал на вопрос о женитьбе.
   – Все бы ничего, Антоша. Но девушка совсем не знает о твоей нелегальной работе. А сейчас ты будешь заниматься ею повседневно. У нас на тебя серьезные виды. Рискованные дела будем делать. Как это уместить в одной корзине? Не повременишь ли, дружок, немного, до более благоприятного момента? Уж очень время опасное.
   Действительно, напуганное революцией пятого года, правительство Столыпина развязало свирепые репрессии против профессиональных революционеров. И хотя шел уже девятьсот десятый год, схватка достигла небывалой ожесточенности. Террористические акты гремели по российским губерниям, унося жизни царских слуг, но и они своим врагам спуску не давали. Подпольщику совсем немудрено было оказаться на виселице, в тюрьме или умереть от кровохаркания после встречи с темными личностями в темном переулке.
   Получив отказ в том, что составляло светлый край его жизни, Антон надолго захандрил. В нем происходила борьба мотивов, которая, возможно, кончилась бы иначе, если бы Ксюша была рядом. Но он не считал нужным открываться перед нею и после выпуска на месяц засел у родителей в мучительных поисках правильного решения. Наконец, произошло то, что и должно было произойти с человеком его склада. Антон решил, что судьба специально испытывает его, молодого революционера, поставив перед выбором между счастьем общественным и счастьем личным.
   – Революция не бывает без жертв, – сказал он сам себе, – моя первая жертва – отказ от Ксюши. Может быть, впереди ждут жертвы пострашней.
   Накрутив себя соответствующим образом, он отправился в Арзамас.
   Что Антон лепетал Ксюше, когда объяснял ей о невозможности создания семьи, он сам толком не понимал. Он только чувствовал, что ради Революции должен пожертвовать их общим счастьем.
   Ксюша слушала его, окаменев. Счастливое ожидание брачного предложения обернулось невнятным, необъяснимым лепетанием ее любимого. Он хочет объяснить, что им надо расстаться, но слова его пусты, неубедительны. Что случилось? Внутри у нее образовалась тяжесть, которая мешала дышать и говорить. Девушка с трудом понимала происходящее. Почти пять лет она представляла себя женой Антона. Она уже дала имена их будущим детям. Их звали Алеша и Лиза. Она уже знала, какое подвенечное платье себе сошьет и как будет выглядеть их спальня. Она не понимала, что говорить своим родителям, которые так любят Антона. Она ничего не понимала кроме одного – та, прежняя, счастливая жизнь закончилась. Антон исчезает и впереди – ничто.
   Ксюша слишком сильно любила его, чтобы расспрашивать о подробностях решения или, тем более, упрашивать передумать. Выслушав Антона до конца, девушка позвала родителей:
   – Папа и мама, Антон пришел попрощаться с нами. Обстоятельства больше не позволяют ему продолжать наше знакомство. Прощай, Антон. Будь счастлив.
   Родители ее стояли, онемев от неожиданности. Они полагали, что сегодня вечером состоится сговор.
   Антон вышел из дому и, едва волоча ноги, побрел к вокзалу.
   – Что я сделал, никак не пойму. Наваждение какое-то… Дело Революции, Ксюша, любовь… Боже мой, как все перепуталось… Зачем я отказался от нее?.. Почему товарищ Арсен?.. Господи, ничего не понимаю… Надо быть сильней.
   Он выпил несколько рюмок зубровки в буфете вокзала, сел на курьерский из Саратова и отбыл в Нижний, увозя с собой бред по единственной любви, который будет теперь преследовать его многие годы.
   Пока Седов в пьяном сне добирался до места назначения, родители пытались привести Ксюшу в себя. После его ухода она, как лунатик, не видя ничего вокруг, добралась до своей постели и легла лицом к стене. Семья почувствовала, что с девушкой творится что-то неладное. Она, не мигая, смотрела в одну точку и не отзывалась на их обращения. Лоб ее был холоден, дыхание едва угадывалось.
   Вызванный доктор осмотрел Ксюшу и сказал, что у девушки глубокая шоковая депрессия, которая может плохо кончиться. Он не велел оставлять ее одну и рекомендовал постоянно пытаться привлечь ее внимание. Отец с матерью всю ночь просидели у Ксюшиной постели, по очереди ведя монологи о том, что жизнь еще впереди и все обязательно наладится. Первые признаки оживления Ксюша проявила поздно утром, когда к ней прибежала младшая сестра Натуська, безмятежно проспавшая всю драматическую ночь. Прямо в ночной рубашке она нырнула к Ксюше в постель, прижалась к ее спине своим горячим телом, стала целовать в шею и приговаривать:
   – Вот какие мы бедные, вот какие мы несчастные. Нас бросают, а мы страдаем, слезы проливаем. Вот придет Антошка прощения просить, а я в него ночным горшком с лестницы брошу…
   Будто потеплев от натуськиных жарких и ласковых слов, Ксюша пошевелилась и попросила пить.
   Еще две недели девушка высвобождалась от сковавшего ее внутреннего паралича. Она редко поднималась из постели, а если поднималась, то передвигалась по дому как призрак, медленная и молчаливая, ко всему безразличная. По ночам Ксюша не спала и лежала, не двигаясь, глядя в потолок. Родители читали ей вслух книги, ее совсем не интересовавшие. Особенно старался Виктор Карлович, у которого было больше сил. Всю ночь напролет был слышен его голос, то бодрый, то монотонный, то совсем засыпающий и снова звучащий на высоких тонах. Так отец подстегивал себя, чтобы не уснуть.
   В конце концов Ксюша пришла в себя, но поведение ее изменилось в корне. Исчезла жизнерадостная и щедрая добрыми чувствами девушка с пепельной гривой волос. Вместо нее в доме поселилась грустная и раздражительная молодая женщина с потухшим взором. Она не знала веселья и не понимала юмора.
   Через несколько лет Антон узнал от общих знакомых, что Ксюша вышла замуж за офицера, уехала с ним в Варшаву и родила двоих детей. С тех пор никаких сведений о ней он не имел, но со временем понял, что совершил непоправимую, трагическую глупость.
   Седов имел весь набор достоинств, чтобы нравиться женщинам. Казанские студенты даже считали его «белоподкладочником» за хорошие манеры, умение музицировать и петь романсы, а также знание наизусть стихов модных поэтов. К тому же Антон был не чужд романтического отношения к жизни, а это всегда делает людей притягательными. Высокого роста, стройный, с густой шапкой каштановых волос «под Блока» и в усиливающих серый цвет глаз пенсне, он привлекал внимание слабого пола. Но никто не смог заменить ему первую любовь, а Ксюша не уходила из памяти.
   Его тянуло жить неподалеку от этого дорогого для него города. Видно, в глубине сознания жила надежда, что однажды она там объявится.

* * *

   Булаю и Седову легко работалось вместе. Оба они хорошо понимали, какой это плюс. Большинство бывших подпольщиков было приучено царской охранкой к предельной осмотрительности и недоверию.
   Российские жандармы владели тонким искусством проникновения в революционные ячейки. Почти у каждого профессионального подпольщика имелся горький опыт общения с оборотнями, ради которых он порой рисковал жизнью и свободой. Алексей и Антон предельно доверяли друг другу и могли делиться такими интимными подробностями, какими делятся только с кровной родней, да и то не всегда.

3

   Антон сидел, покачивая ногой в хромовом сапоге, за столом своего кабинета и смотрел, как Алексей распутывает ленту аппарата Бодо. Исполком и политбюро располагались в одном здании, так что ходить друг к другу в гости было несложно.
   Чем дальше Булай разбирал телеграмму, тем больше лицо его приобретало багровый оттенок. Наконец он завершил чтение и дал волю чувствам:
   – Что они, в Нижнем, ректификату опились? Митя уж года четыре как в партии эсеров не состоит. А фактически еще больше. Вот смотри: он последний раз по заданию их правления провел операцию в Саратове и скрылся в Порт-Артуре. Там в подполье с большевиками сотрудничал, с их помощью бежал на пароходе в Японию. Оттуда его в Америку занесло. Наконец вернулся домой, а ему заговор предъявляют.
   – Ты мне биографию своего двоюродного братца не рассказывай. Я ее не хуже тебя знаю. Когда он в гамашах в Окоянове объявился, первым делом пришел ко мне и подробно все описал. Оснований не верить ему у меня нет никаких. Но эсеров сейчас метут по всей стране великой. Да и они не сдаются. Сам знаешь, только в этом году два мятежа в уезде… Сильная партия, что там говорить. Так что насчет Мити нам придется в губчека что-то отвечать. Вон ведь что написали: «… и в случае необходимости применить к нему крайнюю форму пролетарской справедливости…» Прямо какой-то демонический поэт революции сочинял. Не мог проще изъясниться, мол, если не сознается в заговоре, то поставить к стенке. Может, нам с ним посоветоваться? Я не представляю, как его задерживать и допрашивать на основании этого бредового указания.
   – Согласен. Это по-честному будет и перед собой и перед ним. Посылай к Митрию кого-нибудь из своих ребят. Он сейчас, верно, дома с ребятишками возится. Как вернулся, не отходит от них. Толик-то еще совсем карапуз, а Сережке уж двенадцать, считай, помощник. Нютка же у них просто загляденье. Черноволосая, черноглазая, в отца. Невеста уже. Когда я сюда перебрался, женская гимназия еще работала. Краше ее среди девиц никого не было. А Аннушка уж четвертого носит. Так что Митю никак нельзя арестовывать.
   – Так и порешим. Дмитрий нам еще здесь пригодится. С его опытом можно горы свернуть.
   Через час в кабинет Седова в сопровождении сотрудника политбюро шагнул Митя Булай. Взгляд его темно-карих глаз был встревожен. Хоть и привели его к людям, которых он знал с детства, но кого бы не обеспокоил вызов в ЧК в это смутное время? В его невысокой, широкоплечей фигуре и смугловатом лице с заметно выступающими скулами читалось напряженное ожидание. Антон отметил про себя, что в смолистых кудрях бывшего боевика СР довольно много седины. Он без долгих вступлений передал Мите для ознакомления полученную телеграмму. Прочитав ее, Булай ссутулился, опустил голову, и, помолчав немного, сказал:
   – А царская-то охранка за своими не гонялась. Ведь ничего, кроме моего членства в эсерах несколько лет назад у них нет. Может, за прошедшее время я какого-нибудь пролетарского вождя от пули телом заслонил и достоин высшей революционной награды?
   – Ладно, Митя, сейчас не до этого, – сказал Антон, – как видишь, следует тебя допросить на предмет связей с активом СР, и мы так понимаем – в Нижнем не сразу поверят, если ты их будешь отрицать. Скажи, когда ты возвращался через Питер и Москву, ты не захаживал на старые явки вспомнить былое?
   – Я с ними давно разошелся. Когда понял, что террором ничего не добьешься. А с тех пор столько воды утекло, что я об эсерах и думать забыл. Да и не революционер я больше.
   – Это ты, Митька, новости говоришь, – подал голос Алексей. С молодых соплей был бунтарем, а тут вдруг «не революционер». У нас касательно тебя другие планы.
   – Не знаю, что у тебя за планы, а я больше мир не переделываю. Да и вы зря натужились. Не выковать на вашей классовой наковальне нового Адама, ребята. Какими мы были, такими мы всегда и останемся: с темным рассудком и окаянным сердцем. И ничто, кроме веры, нас в человеческих рамках не удержит.
   – Митя, ты что, в Бога поверил, – растерянно спросил Антон, – а не ты ли из нас в отрочестве безбожников сделал?
   – Был такой грех. Да и сам до Бога долго шел. А как пришел – отдельный разговор. Вам таких испытаний не пожелаю. Но сегодня знаю: все, что человек должен делать в своей земной жизни, в Евангелии уже сказано.
   – А как же новое общество, счастье народа?..
   – Что-то непонятно, какое общество у нас назревает. Ты, Лешка, правильно делаешь, что в теорию не лезешь. Потому что у твоей партии ничего, кроме удивительной Теории Пролетарской Революции, нет. В ней она поднялась до немыслимых высот – захвата мостов и телеграфа. А потом – знак вопроса.
   – Мы главное знаем: власть должна принадлежать революционному классу. А там решим, что делать.
   – Я, Леша, эту вашу идею давно понял. Только вот если ваш революционный класс продолжит со своим военным коммунизмом над крестьянами измываться, то они вам такую пугачевщину покажут, что света белого не взвидите.
   – Слышь, Антон, как в Митьке бывший эсер заговорил, – сказал Алексей, – но хорошо режет, собака. Боженьку к месту приплел, аж плакать хочется. Значит так, Митрий. Скажу тебе как брат брату. Если ты с нами не пойдешь всемирное равенство строить, то загремишь к чертовой матери в нижегородскую чрезвычайку как эсеровский недобиток. Понял?
   – Узнаю, узнаю папашу твоего покойного. Весь в него, припадочный. Да ты возьми чернильницу и дай мне в лоб. Усиль воспитательный эффект.
   В диалог вмешался Седов:
   – Тихо, тихо, братья. Эдак мы и вправду до рукопашной дойдем. Не для этого собрались. Коли ты, Митя в религию впал, то это твое дело. Для меня религия перестала существовать, когда я понял, что она служит самодержавию. И хоть жизненный опыт у меня тоже кое-какой есть, Святое Писание на него никак не ложится. Напротив, здесь для меня примером стал Александр Блок. Поэт, гений поднебесный. Ведь начинал с глубокой веры, а потом через мучительные поиски пришел к немыслимой высоте – поставил Христа во главе пролетарской революции. Знаешь поэму «Двенадцать»? Там идут двенадцать вооруженных рабочих и «в белом венчике из роз впереди Иисус Христос…» Вот подвиг мысли и духа!
   – Думаешь, подвиг? А я так не думаю. Если посмотреть внимательнее, то это самая настоящая подмена. Вместо двенадцати апостолов, несущих заветы «возлюби» и «не убий», Блок ставит фигуры насилия – вооруженных людей, готовых убивать ради земных благ. И их ведет Христос!
   Я Блока читал и по питерской жизни кое-что о нем знаю. Светлый был поэт, пока его не опутали шуты, вроде Гиппиус и Бугаева. Каким-то силам было нужно, чтобы его православные взгляды покоробились. Да еще очень страдал от неверности жены.
   Наверное, эта боль не позволила ему понять трагедию революции. Вот Господь и лишил его голоса, а может быть, попустит и большее наказание.
   – Ну, это мы посмотрим, – сказал Алексей. – Товарищ Блок еще направит нашу новую культурную поросль по нужному пути, – и засмеялся, вспомнив Эльку Шанц.
   Антон сменил тему разговора и сказал, что неплохо было бы перекусить. День клонился к вечеру. Алексей быстро сбегал в свой кабинет, принес потертый портфель, из которого выкатил на стол несколько вареных картофелин и извлек солдатскую флягу спирта.
   – Не забывают сормовчане, спиртику подослали. В прошлом году они целую цистерну в одном эшелоне обнаружили. Председатель завкома себе бочку отлил и с тех пор у них самая сплоченная парторганизация в губернии, – весело сказал он. Разлили по трети стакана, почистили картошку.
   – За нас за всех, за лучшую жизнь, – сказал Алексей и выпил одним глотком. Следом выпили Митя с Антоном. Закусили картошкой. Алексей на глазах захмелел, стал потирать слипающиеся глаза. Сказывалось недосыпание.
   Вскоре он ушел поспать к себе в кабинет, и Седов с Митей остались одни.

4

   Великий Мастер в раздумье расхаживал по своему просторному кабинету в Виндзорском дворце. Он ждал Брата Секретаря для доклада о подготовке заседания Объединенного совета.
   Через высокие замковые окна в помещение проникал солнечный свет. Далеко внизу, у подножия холма, на котором стоял дворец, раскинулись весенние зеленые луга, окаймленные курчавыми рощами, блестела голубоватая полоска Темзы, а за ней жизнерадостно выглядывали из цветущего парка красные башенки Итонского университета.
   Мастеру было грустно. Он уже двадцать лет находился у штурвала английских братств, и чем дальше, тем больше понимал, что они отстают от реальной жизни. Публичная политика неудержимо врывается в, казалось бы, незыблемые порядки Империи, диктует новые правила игры и создает условия борьбы, к которым масоны на сей раз приспосабливаются с большим трудом. Братьям стало трудно работать с членами кабинета. В самом кабинете масонов поубавилось, потому что на смену солидным буржуазным политикам, десятилетиями просиживавшим кресла в правительстве, туда прорываются горлопаны, пришедшие с уличных митингов и демонстраций. Они знать ничего не хотят о вековых традициях и ведут себя так, словно находятся в окружении голодных босяков. Привлекать их в ложи было бы безумием. Теперь многие дела решаются не в кабинете Мастера, а там – в партийных и профсоюзных штаб-квартирах да в клетушках чиновников премьер-министра. Показательно, что и сам Дэвид Ллойд-Джордж вежливо отказался от участия в ложе, когда был еще начинающим политиком. И потом, за всю свою долгую карьеру, так и не поддался зазываниям, хотя, казалось бы, это несет множество выгод.
   Да что Ллойд-Джордж! Собственный сын Великого Мастера, которому предстоит сменить отца на этом посту, с ухмылкой слушает проникновенные речи о той высокой ответственности, которая ляжет на его плечи. Наверняка среди его сверстников-студентов ходит множество анекдотов про вольных каменщиков, и он воспринимает ложи как общество спятивших с ума болтунов, которые страдают вдобавок ко всему еще и манией величия.
   Хотя не надо забывать, что только в Великобритании насчитывается почти триста тысяч братьев. И они связаны дисциплиной. Разве это не сила?
   Другое дело, что масоны не могут угнаться за правительством. Оно действует более оперативно и имеет для этого нужные рычаги. Чрезмерное увлечение Великой Ложи финансистами привело к тому, что ложи имеют деньги, но деньги не решают всех проблем. Надо пронизать своими людьми руководство публичных партий и трейд-юнионы. Это самое слабое звено. Больше внимания уделять проникновению в государственную пирамиду сверху донизу. Усиливать там конспирацию и зашифровку. Великому Мастеру известно, что Ллойд-Джордж боится масонов. Он любит быть единоличным хозяином положения. Если премьер послушает своих шептунов-советчиков и разработает проект закона, который запретит чиновникам участвовать в ложах, то вольным каменщикам останется только строить общественные туалеты и отлавливать бездомных собак.
   Мажордом доложил о прибытии Брата Секретаря. Тот вошел как всегда своей неспешной, но деловой походкой, почтительно поклонился, затем присел за стол и сразу же приступил к делу. Открыв кожаную папку, Брат Секретарь зачитал британскую концепцию заседания Объединенного совета. При этом заметил, что она согласована с Великой ложей Франции. По его мнению, на совете следовало дать предельно сжатый анализ неудачи российского предприятия. Терять время на обсуждение общеизвестных истин не стоило. Причины провала были очевидны. Они заключались в несогласованности и противоречивости усилий разных стран. И хотя координация работы была возложена на Великую ложу Великобритании, как имеющую прямые выходы на дом Романовых, относительно неплохая координация имела место только с французами. Американские финансисты не выполнили своих обязательств.
   Великий Мастер слушал Брата Секретаря и думал о том, что масонство слабнет не только с внешней стороны. Внутри его также пошли трещины. Самый свежий пример – предательство американских братьев. Не по случайности и не по глупости. Они сознательно повели дело к провалу операции на ее завершающем этапе. Вопреки здравому смыслу подключились к поддержке большевиков, направив в Петербург Троцкого с отборным отрядом подготовленных пропагандистов и огромными деньгами, когда дело, казалось, уже было сделано. Соединившись в один поток, немецкие и американские деньги превратили Ленина в могучего противника Временного правительства и дали возможность вырвать первенство у Керенского. И потом, в период гражданской войны, американские ложи продолжали упорно поддерживать красных.
   Такого масонский мир еще не знал. Мало того, что американцы сорвали планы братств. Впервые в истории масонства ложи Нового Света пошли против его основополагающих устоев. Они предали якобинскую революцию. А якобинство – это библия масонов. Ради его святых лозунгов оно существует, живет и борется. Ибо, только когда Свобода, Равенство и Братство воссияют во всем мире, тогда ложи смогут вздохнуть полной грудью. Уже никакие абсолютистские монархии, никакие диктаторы, никакие шайки разбойников не смогут помешать им править самым надежным инструментом власти – деньгами.
   Предательство американцев говорило о чем-то совершенно новом. Неужели для них стали безразличны демократические принципы ради какого-то временного союза с кровавой диктатурой, ради возможности ухватить кусок пожирнее? Нет сомнений, что они подослали Бронштейна Ленину из-за каких-то выгод. Но рассчитывать переиграть Ульянова – дело неблагодарное. Он способен на любой, самый дьявольский кульбит ради власти. Возможно, они надеются удерживать контроль над ним через евреев в ЦК. Но не слишком ли иллюзорны их надежды? Английскому братству куда спокойней было бы с Керенским.
   Да, в масонском мире происходят большие изменения. Американцы все больше и больше игнорируют совокупные интересы братств. Они начинают играть свою игру во благо исключительно американского капитала. Но масонство – не удельный каганат. Здесь недопустим такой эгоизм. Есть еще и братья других национальностей, которые заслужили свой кусок пирога!