Дмитрий Дивеевский. Окоянов

   Слава Властителю Неба, в европейских ложах пока сохраняется дисциплина и между ними нет конфликтов. Зато есть страх перед наказанием. В их правилах нет статьи об исключении брата из ложи за недостойное поведение. И никогда не будет. Просто такой брат становится «неприкасаемым». Каждый член ложи знает, что это такое.
   Ну что ж, на Совет прибывает из Нью-Йорка сам Янкель Шип, вот пусть он и объясняет своим европейским братьям, почему американские банкиры сделали ставку на генетического выродка. Ведь Великий Мастер лично распорядился отправить Шипу досье на Ульянова, в котором значилось, что его дед родился от сожительства прадеда с собственной дочерью. Такие люди могут иметь отклонения, не позволяющие серьезно рассчитывать на их разумное восприятие действительности. Впрочем, чего стоят планы Ленина с помощью штыка и петли насадить райские кущи на земле.

* * *

   Когда Брат Секретарь завершил доклад, Великий Мастер встал из-за стола, походил по кабинету и сказал:
   – Построим заседание Совета несколько необычно. С самого начала предложим выступить Янкелю Шипу. Пусть он проблеет аргументы в оправдание ренегатского поведения своих лож. А потом устроим ему заслуженную головомойку. Подготовьте людей.

5

   Федор Аникин лежал с закатанными до колен штанами на копне подгнившего клевера и проветривал покрытые язвами ноги. Легкий августовский ветерок ласкал зудящие раны, а щебетание полевых птах нагоняло дремоту. Ему не хотелось ни о чем думать. Но тяжелые мысли лезли в голову вопреки желанию. В конце прошлого года Аникин вернулся домой из Красной Армии по ранению. Шрапнельный снаряд разорвался над залегшей цепью красноармейцев и Федору секануло осколками по ногам. Раны считались неопасными, но почему-то никак не хотели заживать и превращались в язвы. После двух месяцев мытарств по обозам и госпиталям он был списан и отпущен к себе в Сонинку.
   Отоспавшись на родных полатях и кое-как подхарчившись убогой деревенской едой, солдат добрался до уездного окояновского доктора Константина Владимировича Седова. Пожилой хирург долго осматривал его, зачем-то щупал живот, глядел язык и расспрашивал об участии в боях. Потом сказал, что, видимо, ноги будут заживать плохо, так как у Федора налицо сахарная болезнь, которая развилась, скорее всего, от жестокого удара прикладом под ребра в рукопашном бою. Константин Владимирович велел промывать язвы ромашковым отваром да пить побольше чаю из черничного листа. Помолчав, добавил, что с такой болезнью может быть всякое. Иногда люди живут долго, а иногда случается резкое обострение и отсчет идет на недели. Бороться с ней врачи пока не умеют.
   Сказанное доктором подсекло Аникина. Ему стукнуло тридцать лет, и он вернулся с войны полный надежд на будущее. Сонинский комбед нарезал красноармейцу такой кусок землицы из бывших владений помещика Засыпкина, о каком раньше он и мечтать не мог. Осталось обзавестись лошаденкой да кое-каким инвентарем – и можно начинать жить в полную силу. Язвы на ногах Аникин в расчет не принимал, полагая, что они затянутся сами, был бы харч хороший. Старый врач нанес удар по его надеждам.
   Тишина уходящих за горизонты зеленых холмов и рощиц обволакивала душу покоем, и постепенно мысли приобретали медленный и умиротворенный ход. Что ж, сколько отпущено, столько и отпущено. Нельзя поддаваться тоске. Сыну Семке только десять лет, парнишка серьезный – справный хозяин вырастет. Но подмогнуть ему надо, задел создать, какой получится. Да у жены уж и второй в утробе шевелится, его еще на ноги ставить. Так что лет десять как край, надо тянуть, а там – что Господь подаст.
   Снова кольнула душу Федора заноза. Близок локоть, да не укусишь. Двенадцать лет назад он, деревенская голытьба, увел из зажиточного дома крестьянина Силина его дочь Марию, будущую любимую свою жену Машеньку. Венчались они в чужом селе Неверове, и свадьба их была такой бедной, что больно вспомнить. Машенькин отец от нее отказался и никогда ей больше ничем не помогал, хотя жили они на одном порядке.
   Аникину приходилось туго. Когда при Столыпине стали уговаривать брать отруба, чуть было Федор не соблазнился. Но Маша поостерегла его и правильно сделала. Через пару лет из пяти «столыпинских» хозяйств в Сонинке осталось только одно. Остальные красный петух склевал до основания. Говорят, хозяева плохо держали слово и норовили обсчитать в конце подряда своих батраков. Бывало даже, что выгоняли без копейки. Но жгли и без причины. Из зависти.
   Не взял отруба и его тестюшка-хитрован. Ему и без того хватало. А в прошлом году, как рассказала Маша, он порядком поднажился на голоде.
   Когда в Сонинку потянулись первые горожане менять одежду на продукты, Силин проявил недюжинную смекалку. Он бросил в телегу мешок муки и отправился в Окоянов к полоумной купеческой вдове Чикиной, которая доживала век с сестрой во флигеле их конфискованного особняка. Сам Чикин был расстрелян матросами как «контра без надежды на исправление». Домой Силин вернулся без муки, но с тюком невиданно богатых по сонинским понятиям вещей. Две недели он выменивал на зерно хромовые сапожки и туфельки, суконные сюртуки, меховые шубейки, платья из тонких материй, шелковое женское белье, чулки и другие дорогие вещи.
   Когда товар закончился, Силин выкопал в коровнике яму и спрятал в ней пудов пятьдесят зерна на черный день. Теперь можно было спокойно распивать чаи и ходить в гости к соседям, которые зауважали его еще больше.
   Своей совестью трудового человека Федор понимал, что разевает рот на чужое добро. Но мысль о том, что паразит-тесть заставляет голодать родную дочь и внука, подхлестывала чувство злости. Ему нужна была лошадь. Машин отец мог бы выделить ему в долг пудов двадцать зерна для покупки савраски. Ведь не ради себя, ради его кровной родни бьется Федор как рыба об лед. Но сам он в этот дом с протянутой рукой никогда не пойдет. И Машу не пошлет. Хоть виделась Машенька потихоньку со своей матушкой Глафирой, забитой бабой и полной старухой в пятьдесят лет, толку от этого не было никакого.
   Сам же Аникин привез с войны большое богатство: обрез из трехлинейки Мосина, котелок патронов к нему да кусок хрому на сапоги, который он прибрал во время боя на кожевенном заводе в Уфе. С таким богатством далеко не разбежишься.
   Чем дальше, тем настойчивее шептал вкрадчивый голосок в ухо Федору, что нет у него другого выхода, кроме как украсть или отнять у тестя нужное количество зерна. Против его воли лезли в голову картины похищения пшеницы из коровника или, того хуже, принуждения тестя с помощью оружия.
   Зная характер Силина, он понимал, что тот лучше умрет, чем отдаст добро по своей воле. Значит, придется стрелять. Убивать Федор не боялся. На руках его уже была кровь. Убивал в штыковом бою, расстреливал и пойманных лазутчиков. Но мысль об убийстве тестя была для него невыносимой.
   Ветерок посвежел. На поле спускались сумерки. Неподалеку начал кричать коростель. Аникин очнулся от полудремы и прислушался к его крику. Голос птицы звучал тревожно, нетерпимо. «Ишь ты, как надрывается, – подумал Федор, – видно, на его делянке сижу».
   Коростель странным образом вывел Аникина из состояния неопределенности. Его любовь к Маше и сыну вдруг проросли злостью на нужду и безысходность, подняли в душе яростное желание победить их, чего бы это ни стоило.
   Возвратившись домой, он взял банку дегтя и тщательно смазал оси большой двухколесной тачки, чтобы не скрипели. Затем бросил в тачку пустые мешки, лопату и вожжи для закрепления груза.
   Когда Федор вернулся в избу, Маша сразу увидела, что он необычно напряжен. Она тревожно окинула мужа взглядом, и, видно, в голову ей пришла отгадка:
   – Ты что, неужели к отцу?..
   Федор не ответил. Он сидел, опустив голову и положив тяжелые руки на колени.
   – Грех-то какой, Федюшенька, ужас-то. Никогда ведь ничего чужого… Не надо, родимый. Бог накажет…
   – Бог, говоришь? Вот матушка покойная меня мальчишкой каждое воскресенье в церковь таскала. Весь пол мы там лбами издолбили, все милости просили. Сама ведь знаешь, в какой нужде обреталися. Помог он нам, Бог-то? Или может, сильно согрешили? Не припомню. Жили по-людски. Так и чего от него ждать, от Иисуса твоего? Чтобы до конца жизни побираться заставлял? Для этого, что ли, на свет божий объявились? Нет уж! Пойду-ка я своим путем. А уж если Господь меня за это накажет, так все равно на том свете. Так мы хоть на этом чуток для себя поживем, а на том – как знать, что будет.
   Маша села рядом, положила ему на плечо голову, обняла.
   – Боюсь, потом жизни не будет. Если отец узнает, со свету сживет. А не узнает, от собственной совести засохнешь.
   – Не засохну. Я теперь злой стал. Хватит дуриком по земле слоняться. Богатеть надо, детей поднимать. Вон у тебя уж ножкой тукает. Тихонько, девчоночка наверное. А груди пустые с голодухи. Прости меня, голубка, но выносить это мне невмоготу, и папашу твоего я сегодня частично обстригу.
   Маша ушла за занавеску и тихо легла в постель. Она плохо переносила вторую беременность. А Федор сидел у окна, смотрел на яркие августовские звезды и смолил одну самокрутку за другой.
   Когда пропели вторые петухи, Аникин выкатил тачку на зады и стал тихонько продвигаться к усадьбе тестя. Дойдя до цели, оставил повозку у тына, взял лопату, прокрался в сарай и нашел в нем дверь коровника. Постоял минуту, послушал тишину. Все вокруг спало крепким сном. Лишь с далеких лугов едва доносился голос гармоники. Это молодежь провожала последние теплые ночки. Он повернул вертушок на двери коровника и вошел внутрь. Две справные костромички лежали на соломенной подстилке, поджав под себя ноги. Увидев Федора, они не спеша встали, видимо в надежде на кормежку. Аникин примерялся в темноте и так и эдак, но коровы мешали копать. Надо было выводить их из строения. Однако, как только он открыл дверь, одна из них громко замычала. Федор замер, прижавшись к стене. Постоял, подождал несколько минут. В доме никто не подал признаков пробуждения. Он потихоньку вывел коров в огород и поставил их за сараем, связав одними длинными вожжами, конец которых накинул на сук яблони.
   Возвратившись в коровник, взял лопату и всадил ее в пол. Пройдя тонкий слой навоза, лезвие уперлось в деревянный настил. Лихорадочно работая, Федор сгреб навоз с трех досок. Этого было достаточно. Освободил конец одной из них, поднял ее, завел на сторону. Затем просунул в щель руку и почувствовал в ладони ласковое тепло пшеницы. Вывернув еще две доски, Аникин быстро нагреб трехпудовый мешок, завязал, взвалил на плечи и отнес к тачке. Через десять минут он притащил второй мешок. Опустив его на землю, Федор вдруг услышал, как бешено бьется сердце. Решил переждать минуту, успокоиться. Сел рядом с тачкой, разбросил больные ноги в сырой траве.
   Тишина ночи успокаивала и наполняла радостным ощущением. Еще немного, и он станет имущим человеком, достойным хлеборобом и хлебосольным хозяином. Еще чуть-чуть…
   Через пару минут Аникин встал, прокрался в коровник, нагнулся с мешком над ямой с зерном. В тот же момент что-то тяжелое обрушилось на его голову, и он потерял сознание.
   Очнулся Федор оттого, что его облили холодной водой. Он лежал на земляном полу сарая, а подле, на колоде, сидел тесть с вилами на коленях. Рядом коптил керосиновый фонарь.
   – Что-то, зятек дорогой, не ко времени ты в гости собрался. Наспех встречу тебе готовить пришлось. Ай не рад нашему свиданьицу?
   Федор с трудом сел. В глазах его каруселью ходили фиолетовые пятна, в голове гудел чугунный колокол.
   – Зерна тебе, видишь, захотелось. Какой хочливый ты, однако. Сначала дочку мою захотел. И ведь скрал ее, собака. Теперь добро мое скрасть ловчишься. И что, ты думаешь, тебе за это будет? Может, чаешь, отпустит тебя тестюшка дальше нищету плодить? А я вот по-другому думаю. И надумал, покуда ждал твоего пробуждения, что если я тебя к Кукушкину отправлю, то сразу за все с тебя должок-то и получу. И за дочкину жизнь в нищете загубленную, и за свои слезы стариковские. Да и Манька уж тогда к нам вернется, куда же ей еще. Мы-то ведь совсем одни остались. Дети все расползлись. Голову приклонить не к кому. Так что, прощай Федюха, тут мы тебя и прикопаем, рядом с коровками.
   Силин встал с колоды и занес над ним вилы. Федор взглянул снизу на обросшее бородой лицо тестя, его кабаньи глазки и понял, что тот не шутит. Из последних сил он крутанулся по земле, и вилы с визгом вошли в землю.
   – Ах ты, сучье вымя! – выдохнул тесть и, выдернув свое орудие, вновь занес его над Федором. Со стороны огорода грохнул выстрел. Силин осел, схватившись за бок. Он повернул голову и увидел в дверях сарая дочь.
   – Манька, ты… что, Манька…
   Маша стояла в проходе, прижимая обрез к выпуклому животу. Глаза ее были полны ужаса и отчаяния. Из дома выбежала Глафира. Увидев мужа в свете фонаря, она страдальчески охнула и наклонилась над ним. Силин затихал в луже крови. Рядом в полубессознательном состоянии сидел зять. Глаза его опухли, половина лица посинела.
   Маша, шатаясь, вышла на огород, обняла за шею корову, и тело ее стала бить беззвучная конвульсия.
   Прокричали третьи петухи. Над садами прорезалась первая робкая полоска рассвета. Глафира оторвалась от мужа, который уже холодел. Она подняла обрез и бросила его в яму с зерном. Затем сказала зятю:
   – Федор, закрывай яму. Заводи скот. А я пойду, людей подниму. Сами не придут, побоятся. Скажу так: мол, напали на нас, отца стрелили. Я скорей за тобой, ты прибежал, а тебя по голове ударили и скрылись. Кто такие – не знаем, не местные. Грабители чужие.
   Едва переставляя ноги, Федор перетащил и ссыпал мешки обратно в тайник, заложил его досками, притрусил навозом и завел скот. Маша ушла в избу и легла. Ее колотила дрожь. Федор полил голову водой из ковша и забылся на пороге в ожидании людей.
   Вскоре Глафира привела председателя комбеда Матвея Кучина и соседей. Те, перекрестившись, потоптались вокруг покойника, покивали сочувственно семье, потом занесли Силина в избу, положили его на лавку и разошлись до утра, пообещав засветло послать за начальством в Окоянов.
   Отлежавшись неделю дома и немного оправившись от сотрясения мозга, Федор Аникин вступил во владение хозяйством родителей жены. Из города так никто и не приехал. По уезду то и дело происходили нехорошие случаи с представителями новой власти. До сонинского покойника из числа рядовых середняков руки не дошли.

6

   Просторный вестибюль Мэйсон-хауза на улице Великой Королевы постепенно заполнялся. Прибывающие гости проходили в холл и собирались в группу вокруг тринадцатиконечной звезды из итальянского лазурита, выложенной на полу. Переговаривались вполголоса, ждали прибытия Великого Мастера с руководителями лож из Парижа и Нью-Йорка. Другие ложи, имевшие меньшее участие в российских делах, решено было не приглашать. Наконец подъехал паккард с королевской эмблемой на дверце. Вышедшие из него три джентльмена направились в Малый зал, и остальные участники потянулись за ними.
   Помещение Малого зала, украшенное масонской символикой, было необычно тем, что в нем стоял трон Георга Четвертого, являвшегося Великим Мастером сто лет назад. Для него, мужчины необычайных размеров, было сооружено кресло, на котором могли бы свободно разместиться два нормальных человека. Неудивительно. По свидетельству хроник, жизнелюб Георг на завтрак обычно съедал двух голубей, двух кроликов, бифштекс размером с лопату и запивал все это кувшином вина.
   Теперь сиденье этого сооружения было обложено специальными подушками, чтобы новые хозяева не терялись в его лоне.
   Великий Мастер с помощью подставки взошел на трон, расположенный у восточной стены зала, устроился поудобнее и взглянул на девиз ложи, выложенный мозаикой по своду потолка: «Слышать, видеть, молчать», а затем осмотрел присутствующих. Их состав сильно изменился за двадцать лет его председательства. Исчезли лица многих родовитых особ, сановников и генералов. Зато появились банкиры и промышленники, вчера еще никому не известные обитатели Ист-энда. Да и американские ложи были представлены сплошь финансистами из нью-йоркских банков. Это понятно. Новой поросли богатых нужна власть, братству нужны большие деньги. Союз логичен и неизбежен. Но Великого Мастера раздражали та безалаберность, с которой американские братья начали попирать святые традиции ложи. Они все больше и больше превращали масонство в демократическую говорильню, лишенную ритуалов и железной дисциплины. Если пойти у них на поводу, то через пять лет тайны ложи будут обсуждать на каждом перекрестке уличные нищие и проститутки.
   Злорадное предвкушение расправы над Янкелем Шипом распирало Великого Мастера. Он представил, как главного виновника провала операции застанет врасплох предложение выступить первым, как затем начнется его моральное уничтожение. Давно настала пора показать этому самодовольному меняле на его место.
   Глава фирмы «Кон, Лейб и сыновья», один из богатейших людей Америки Янкель Шип вышел к пюпитру, шаркая подошвами поношенных штиблет и по привычке горбясь. Лицо его несло на себе отпечаток печали и задумчивости. Ему было много лет, и он знал, что настала пора готовиться к уходу. Янкель достиг самого главного в жизни, о чем только может мечтать еврей, – огромного богатства. Он мог бы спокойно смотреть в проем своего персонального склепа, ведь зависть и уважение соплеменников будут еще многие годы сопровождать его имя. Но в душе его жила глубокая рана, о которой не знал никто.
   Когда-то, страдая от голода в трюме турецкой фелюги, доставлявшей его с родителями из Одессы в Константинополь, он мечтал о богатстве и том, как он будет упоительно счастлив, заимев бессчетное количество денег. Потом он лелеял эти мечты на паруснике, тащившем их из Ливерпуля в Бостон, и в холодных ночлежках Бронкса.
   Повзрослев, Шип начал погоню за счастьем, сделавшую его одержимым. Иногда ему казалось, что он уже схватил волшебную птицу за хвост.
   Когда в двадцать лет Янкель заработал первую тысячу долларов, его охватила эйфория. Он отбивал ногами чечетку перед зеркалом в пустом номере гостиницы, показывал себе язык и делал рожки. Потом велел сервировать стол с шампанским и распорядился пригласить самую дорогую проститутку отеля.
   Пришла белоруска Ядвига, высокая, стройная блондинка, плохо говорившая по-английски, но хорошо знавшая свое дело.
   Не тративший время на пустую болтовню Янкель сказал ей то, что никогда не говорил проституткам:
   – Если сделаешь меня счастливым, заплачу – сколько захочешь.
   При этом он решил не давать ей больше двадцати долларов.
   Ядвига старалась, как могла. Она добросовестно и нежно обцеловывала его маленькое тело, гладила руками, страстно требовала его движений, постанывала и закатывала глаза и если бы он не заметил, что иногда она холодным взором контролирует его состояние, он бы почти поверил ей. Однако эта сотая доля секунды, за которую над ним проносился равнодушный блеск ее глаз, сразила его наповал. Он оттолкнул девушку и сказал:
   – Ты плохо работаешь, дрянь. Получай свою пятерку и уходи.
   Ядвига не удивилась. Она поднялась с постели и, будто забыв о клиенте, стала одеваться. Не спеша надела панталоны, накинула платье, долго зашнуровывала высокие башмачки. Подом подошла к двери, повернулась и сказала по-белорусски:
   – Почему вы все думаете, что счастье можно купить? Нельзя его купить. Еще ваш Иуда из-за этого удавился. А вы так и не понимаете.
   Тихо прикрыв дверь, Ядвига ушла.
   Недавнее ощущение торжества превратилось в ярость, отчаяние, бессилие. Янкель искусал себе пальцы, выпил все, что было в номере, сильно опьянел и приполз домой по стенке. Впервые он поделился своим состоянием с матерью, которая тогда еще была жива. Старуха молча выслушала его нетрезвую исповедь, а потом сказала:
   – Янек, ты уехал из России ребенком и не знаешь, что такое – эти люди. Я этих людей знаю хорошо. Запомни крепко: все православные живут с дырой в голове, потому что любят своего Христа. Этот Христос внушил им вещи, которые лучше не надо понимать, потому что от них не получишь добра. Ты просто должен знать, что если славянин верующий, то с ним лучше не иметь гешефта, потому что он будет презирать тебя за твою выгоду. А если он не верующий, то от него лучше держаться подальше, потому что это зверь. У нас был винный заводик в Ужгороде, и сам губернатор был у нас в долгу, но мы жили как на ноже, потому что хохлы нас ненавидели, и мы сюда убежали с пустым кошельком. Это страшные люди, Янек. А всему виною их дурацкая вера, что главная жизнь ждет их на небе и они должны, как идиоты, чистить себе ноги на пороге.
   Янкель слушал свою старуху-мать, а сам думал о том, что его представление о счастье оказалось иллюзией. Какая-то грязная проститутка одним небрежным жестом показала ему, что он – всего лишь денежный глист, копошащийся в своем кошельке и недостойный Высокой Любви! Ей, видите ли, открыта небесная тайна, которая ему, жалкому торгашу, не по чину приходится!
   Чувство яростного протеста овладело тогда Шипом – бесплодные мечтатели, пьяницы и бездельники, придумавшие себе нечто недостижимое для того, чтобы не достигать достижимое и в этом находить оправдание своей никчемности. Будьте вы трижды презренны со своей божественной придурью! То, что вы придумали, – пустой бред, уводящий людей от настоящего дела. То, что имеет он, Янкель, – опора земных дел.
   И если бы в предутреннем сне ему снова не явилась Ядвига, с ее презрительной полуулыбкой, он бы наверное уже поверил в собственную правоту. Но родной его бес, тот, что постоянно нашептывал в левое ухо точные и необходимые мысли о тех, с кем он имел гешефт, шептал теперь вещи, совсем для него неприятные:
   – А ведь не купилась она, Янкелек, на твои фантики. Не заржала от счастья при виде твоих бумажек. Выпрямилась, сука, проститутка, нечисть, гордой кобылой, прошипела всякую грязь и растворилась к чертям собачьим. Как же понять, что даже продажная тварь презирает в тебе дельца? Что же это такое, куда же ты будешь ходить при таком мертвом раскладе?
   Он еще не знал тогда, что этот в общем-то мелкий случай западет глубоко в душу, будет жечь огнем унижения и станет началом его борьбы с главной духовной проказой человечества – православием. С годами Шип стал страстным противником этой веры, тяжелыми кандалами висящей на ногах прогресса. Он понял, что сможет стать счастливым лишь тогда, когда эта религия будет повержена.
   Он знал, что среди евреев мало ненавистников. Его народ созидает деньги и не размышляет о качествах других наций, по крайней мере до тех пор, пока его не вынудят к этому обстоятельства. Но он, Янкель Шип, опередил своих соплеменников. Он видел дальше их и понимал, что рано или поздно огромное российское пространство откроется для настоящей работы капитала. И впереди пойдут лучшие финансисты и дельцы – его собратья по племени. Без этого нельзя себе представить будущего. Но прежде чем получить доступ к свободной работе на этой территории, необходимо искоренить православие – главный тормоз в голове русского человека. С православием русский не способен воспринять науку жить разумно. Его разум запутался в противоречиях между нормальными земными потребностями человеческого естества и темными законами своей веры, которую не напрасно называют ортодоксальной.

* * *

   Янкель Шип оглядел зал, прокашлялся и неожиданно громко хихикнул.
   – Я так понимаю, что уважаемые джентльмены собрались здесь, чтобы почтить скорбной памятью провал предприятия в России, – сказал он на том ужасном английском языке, на каком говорят евреи-эмигранты первого поколения. – А я скажу, что дело провернуто удачно. Мы, американские финансисты, считаем именно так. Просим прощения за то, что не сразу проинформировали вас о нашей ставке на большевиков. Вы не поняли этого в семнадцатом году, да и сегодня мне еще придется дополнительно объяснять нашу логику. При этом прошу простить ту грубую правду, которую я должен выразить в ваш адрес.
   Да, мы начинали предприятие в полном согласии с вами. Действительно, никакая революция в России не была возможна без подрыва военной и полицейской машины Николая Второго. И мы внесли основные кредиты на вооружение кайзера. В этой части наши замыслы сработали успешно. И ваша роль с подготовкой антимонархических сил в Империи также была исполнена блестяще. Но дальше все пошло не по нашему плану. Парализовав царизм, ваши социалисты оказались неспособными оседлать ход событий. После февраля стало понятно, что русскую революцию следовало проводить при сохранении самодержавной вывески. Но это понимание пришло слишком поздно. Такое опоздание было бы простительно нам, американцам. Мы только начинаем заниматься Россией. А вот почему за сто пятьдесят лет укоренения ваших лож в России вы не поняли главного – русское самодержавие является основным скрепляющим обручем народной жизни? Без царя русские превращаются в дикую вольницу. Это со всей очевидностью проявилось после учреждения Временного правительства. Оно не смогло взять реальную власть в свои руки и стало на глазах деградировать. Армия начала разваливаться. Из нее бежали массы вооруженных дезертиров, разложившие весь гражданский порядок. В деревне начался захват помещичьих земель. Местные власти не работали. Страна становилась неуправляемой, назревала еще одна стихийная революция. И если бы мы не помогли большевикам схватить власть, то мужики свернули бы Керенскому шею и поставили бы своего мужицкого царя. Только никакого влияния, джентльмены, наши ложи на него уже не имели бы. А на большевиков мы имеем! И даже очень хорошо, что Властитель Неба распорядился таким образом. Мы считаем, что большевики – это лучшее средство подготовки великого русского народа к демократии. Потому что путь к демократии лежит через полное искоренение православия. Кто же сделает это лучше и быстрее кровавых фанатиков коммунизма?
   Вы спросите, что будет потом? Никто не знает, что будет потом. Мы, в американских ложах, считаем, что для начала следует разрушить эту историческую цивилизацию, которая занимает половину развитого мира и покоится на ортодоксальных основах. Она еще отнюдь не разрушена! И много сил еще придется потратить, чтобы след ее исчез в прошлом, а на карте мира появилось какое-то переходное государство, которое только потом, в будущем, превратится в нормальную страну.
   Да, переходное! Пусть это будут большевики. Каждый из вас понимает, что большевистская доктрина нежизнеспособна. Но зато она агрессивна. Она выжжет русскую историческую память, очистит русский разум, подготовит русский характер к тому, за что боремся мы, – к новому Богу – Золотому Тельцу. Неужели это трудно понять?
   Впрочем, о чем я говорю. Судя по тому, как вы обложили репарациями Германию, ваша алчность слепит вам разум. Я скажу вам на это следующее: немцы, конечно, не умрут с голоду. Это сильная нация, она выживет. Но такого издевательства над ней всею, над каждым ребенком и беспомощным стариком, она вам не простит. Вы еще будете горько плакать, вспоминая о Версальском мире… Кстати, об этом договоре. Мы, конечно, продолжим работу по созданию Лиги Наций. Но, думаю, Совдепия не даст нам развернуться так, как мы хотим. Потом, попозже, мы вернемся к этой идее. Может быть, даже не мы, а наши дети.
   Теперь о главном. Я приехал сюда не для того, чтобы читать вам мораль.
   Я привез к вам общее мнение американских лож. Оно заключается в том, что вы, господа, безнадежно отстали от живой жизни с вашими играми в загробную конспирацию и составлением бумажных планов, годных только на растопку ваших каминов. Вы мыслите понятиями девятнадцатого века, хотя и в нем у вас было больше позорных провалов, чем успехов. Вспомните хотя бы виселицы Шлиссельбурга, на которых проветривались ваши декабристы в восемьсот двадцать пятом и ваши социалисты в последующих десятилетиях. Сколько их, неизвестных и известных героев масонства, погибло из-за вашего барского снобизма и тупости ваших руководителей на местах. Стыдно вспомнить о покушении на Столыпина. Вы погубили массу боевиков и невинных граждан, а финальную точку в истории с премьером пришлось ставить нашему киевскому кагалу. А чего стоит ваш тупица Локкарт, пославший в подвалы ЧК сотни людей? Вы пытаетесь сделать из него героя! А ему место коверного в бродячем цирке.
   Поэтому мы просто информируем вас, что американские ложи берут руководство российским предприятием на себя, а вам предлагается роль партнеров, которым найдется немало работы в этом бескрайнем пространстве.
   Думаю, что помимо этого вам еще предстоят крупные неприятности и у себя дома. Ваши ложи слишком легкомысленно считают, что превратят Муссолини в своего клеврета. Посмотрите вокруг, господа. Ростки фашизма лезут с небывалой скоростью во всех европейских странах. Присмотритесь к ним, братья. Эти мускулистые мальчики совсем не расположены играть с вами в детские игры. Они опасны! Все они – ваши враги, порождение вашей алчности, расцветшей на ниве победы в мировой войне. Но все-таки это происходит в Европе, где вы имеете возможность заказывать музыку. Будем надеяться, что вы сумеете заказать ее правильно.
   Главная опасность сегодня исходит не от Муссолини и его бандитов. Она, без всякого сомнения, кроется в коммунистическом интернационале.
   Уважаемые братья. Для того, чтобы избежать самого худшего сценария, американские ложи помогли большевикам придти к власти. Но мы трезво смотрим на вещи и понимаем, что с победой красных в гражданской войне начинается новый этап истории. Теперь у международного коммунизма есть плацдарм, и его распространение пойдет небывалыми темпами. Это требует от масонства осознания всей важности начинающегося процесса и выработки нужной реакции на него. Сорняк коммунизма отпочковался от порожденного нами социалистического движения. Проникнуть в этот бурьян, разложить и расколоть его – задача нашего выживания. Мы в Америке пока еще не знаем, какова финальная цель в борьбе с Коминтерном – разогнать его или поставить под контроль. Это станет ясно по ходу работы. Но сегодня ее надо начинать. Решить такую историческую задачу можно только объединив все наши силы и возможности.