Дмитрий Поляков (Катин). Скользящие в рай (сборник)

Дмитрий Поляков (Катин)
Скользящие в рай

   © Поляков-Катин Д.Н., 2014
   © ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2014
   © Художественное оформление, ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2014
 
   Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
 
   ©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Вали-вала
^{Рассказ}

 
Город познакомил нас с тобой,
Город нам принес тоску-разлуку,
Он на наше счастье и любовь, вали-вала,
Поднял окровавленную руку.
 

Городская песня

   – Я пришел просить руки вашей дочери! – с порога выпалил студент лесотехнического института Егор Мотыгин – выпалил с какой-то почти дерзостью, как бы заранее отметая все возможные «но» и «не», – и сразу наткнулся на острые шпили мелких облачно-серых глаз, без удивления, но с колючим вниманием уставившихся на него поверх круглых очочков. Егор сразу сдулся, покраснел и смущенно пояснил: – У вас дверь открыта… Вот я и пришел.
   – Надо закрыть, – задумчиво произнес опрятный мужичок в синей, застегнутой до верхней пуговицы рубашке и в завершение прерванного дела повесил на спинку стула пару аккуратно сложенных брюк. – А то если поэтому каждый станет п-п-прихо-дить, вали-вала, невест не напасешься.
   После этих слов Егор больше не знал, что говорить, и то обстоятельство, что его тут вовсе не ждали, из воображаемого преимущества неожиданно обернулось какой-то неловкой дырой. Вмиг улетучились куда-то все заранее заготовленные блестящие фразы, мысли последовали за ними – оставалось стоять на месте и глупо озираться по сторонам.
   Несмотря на то что именно здесь, в этом обжитом пространстве, проходили дни и ночи любимой девушки, ничто не задевало его внимания – квартира как квартира, разве обстановка позажиточней, чем ожидал: ковры и хорошая мебель. Впрочем, поскольку вся эта накачанная им самим торжественность момента раздавила в нем способность к ясному восприятию реальности, перед глазами все немножко текло – да оно и понятно: не каждый день надумываешь жениться. Мужичок меж тем спокойно продолжал какое-то свое нехитрое занятие, содержание которого Егору было неясно да и неинтересно: он степенно передвигался по комнате, что-то переставлял, перекладывал с места на место, и при этом действовал подчеркнуто хмуро, как будто не замечал гостя. Это Егору было понятно: так ведут себя многие работяги, когда к ним пристают с досужими разговорами во время работы. Он и сам, в сущности, бывал таким, когда что-то делал руками, особенно когда навещал родителей, живущих под Костромой, и возился с покосившимся хозяйством стариков. Такое поведение даже приободрило его слегка.
   – Ну чего стоишь, парень, в сенях? Иди в комнату, раз п-п-пришел, – прервался наконец мужичок и опять очень внимательно оглядел Егора с ног до головы.
   Чуть вспотев и выдохнув судорожно, Егор ступил внутрь комнаты.
   – Я серьезно, – заверил он. – Даша не против… Вернее сказать – за.
   – Да слыхал я про тебя, слыхал, – неожиданно добродушно отмахнулся хозяин.
   – Правда? – обрадовался Егор. – А ведь и я про вас – тоже!
   – Дашка ничего от матери не скрывает. Ну а мать от меня, как водится.
   – Вот ведь как далеко зашло-то у вас, – сболтнул Егор и торопливо поправился: – То есть выходит, что все про всё уже знают.
   На самом деле никто не подозревал о намерении Егора поставить ребром вопрос о женитьбе, да и сама Даша об этом пока не знала, хотя могла и догадываться.
   Мужичок погладил себя по темечку, присыпанному легоньким седоватым пушком, и вдруг улыбнулся, да так просто, радушно, земно, что Егору и самому не удалось сдержать радостную улыбку на своем взволнованном лице, – до того близким и понятным увиделся ему Дашкин папка, словно из соседского огорода вышел. «Сварим кашу», – подумал Егор с какой-то счастливой хозяйственностью.
   – Переобуйся, – велел хозяин. – Мать полы мыла.
   Егор поспешно шагнул назад в прихожую, стряхнул с ног свои в дым разношенные пыльные туфли и услыхал:
   – Тапки надень кожаные. Там, слева, для гостей. Как звать-то тебя, жених?
   – Егором! – тонко выкрикнул Егор, нагнувшись, чтобы натянуть на ноги тесноватые в общем-то тапки. – Егором Мотыгиным.
   – Доброе имя, народное, – оценил мужичок, продолжая озабоченно, но с улыбкой на лице ходить по комнате. – А то у нас теперь все эдики, денисы да джоны… пижоны. Тьфу!.. И фамилия тоже работная, трудовая. Хорошо. Как у нас: полдеревни – Плуговые, а другая – Коровины. Дашку нашу, значит, хочешь в Ммома-мотыгину, вали-вала, переделать?
   Он явственно заикался и помогал себе, похоже, этим непонятным вали-вала выбираться из речевых ям.
   – Да нет, почему же? – смутился Егор. – Это как она сама пожелает. Мы это не обговаривали. Если захочет, может Синичкину сохранить. Чего ж Синичкину на Мотыгину? Не обязательно. Синичкина тоже хорошо. Это сейчас разрешается… А вы, надо полагать, Семен Кузьмич?
   – Он самый.
   – А Зоя Спиридонна… это самое…
   – Вышла. В магазин пошла.
   – В магазин?
   – В магазин.
   – За продуктами?
   – Ну да. Хлеб, яблоки…
   – Ага. Вот. Понятно. Гм.
   Оттого ли, что долго готовился, перебирая в голове всякие варианты знакомства с родителями невесты, а еще оттого, может быть, что таким важным казалось ему, не имевшему ни кола ни двора в благословенной столице (кроме койки в общежитии), произвести благоприятное впечатление на будущих родственников, но в ответственный момент голова его вновь опустела, как двор, с которого вымели все мысли. Без всякой к тому надобности Егор отметил, что хозяин был хоть и жилист, но уже сутул той особенной немолодой сутулостью, как если бы жизнь влепила ему крепкую затрещину, да такую, что как втянул он голову в плечи, так навсегда и остался. Обстоятельный мужичок, тоскливо подумал Егор, глядя, как тот, повесив брюки себе на локоть, отбивает стрелки ребром ладони. Вот Мишка Туроверов обычно просто кладет свои брюки под матрац и спит на них, чтобы не гладить, а сам Егор купил выходные брюки с немнущимися стрелками на рынке, очень модно смотрящиеся, из какой-то пластмассовой ткани в жеваную клеточку – гладить вообще не надо. Ему даже завидовали, но уж таких оригинальных штанов было не сыскать.
   Егор вздохнул и смазал пот со лба сырой ладонью, опять вздохнул и приуныл. Во рту появился сухой привкус провала. Хотелось рассказать хоть чего-нибудь такое, чтобы понравиться, но не про жеваную же клеточку на брюках (и дались ему эти брюки!), а другого в голову ничего решительно не шло. О чем ни подумаешь – все или про бутылку водки, лежащую в портфеле для упрочения торжества, или про забор, перестроенный им для родителей из старых досок, или про брюки.
   Тем временем мужичок (это звание как-то особенно к нему шло) прервал свое занятие, вновь окинул Егора несколько удивленным взглядом, даже снял и протер очки, словно намеревался поподробнее разглядеть незваного гостя, и вдруг горестно вздохнул сквозь не сползающую с губ улыбку.
   – Ну что ж, садись, парень, раз пришел, в ногах правды нет, покалякаем, – сказал он сердито и радушно одновременно. И даже вынужденно как-то.
   Егор быстро присел на стул в углу комнаты, хозяин встал перед ним, уперев кулаки в поясницу, и оба уставились друг на друга немигающими глазами. Не отводя глаз, Егор нагнулся к портфелю, открыл его и робко потянул за горлышко припасенную бутылку:
   – Вот принес…
   Но хозяин неожиданно решительно запротестовал, смахнув наконец с лица поднадоевшую приветливую улыбку:
   – Это ты убери. Этого ни я, ни мать, ни Дашка, этого мы не любим.
   – Да?.. – Бутылка моментально соскользнула назад в портфель. – И я тоже… Вроде полагается… вот и взял…
   – Никогда н-не бери. Выпивающий, что ли?
   – Я? Нет. Только по праздникам.
   – По праздникам разрешается, – наставительно заметил мужичок. – А нам с тобой до праздника еще познакомиться надо.
   Не сходя с места, он зацепил ногой второй стул, ловко подтянул к себе и сел на него, чуть развалившись, но без важности или чванства, а как обыкновенный отец, озабоченный будущим своей дочери. Помолчал, нахмурился и спросил:
   – Ладно, Егор, как жизнь мыслишь?
   – Что? – не понял жених.
   – Ну, жизнь мыслишь как? – повторил он, словно от перестановки слов вопрос становился понятнее.
   – Это самое, – сказал Егор, – хорошо.
   – Хорошо-то хорошо. Это нам всем приятно. А вот какая в тебе мечта имеется?
   – Ну какая? Пожениться… дети там… внуки…
   – Эх, Егор, – мечтательно протянул Семен Кузьмич, – разве ж это мечта?
   – А что тогда мечта?
   – Мечта – это… это такая штука бродяжья. Это ж одним словом не скажешь.
   – Ну а как же тогда?
   – Вот представь-ка себе: поле, лесок в окоёме… темнеет, потому что в нем елок и всяких других темных растений всегда очень много. А по небу облачки тянут – и такие, и эдакие. Всякое себе на уме. И вот так речка, прямо вот под тобою, прям так, зараза, сверкает алмазно, что дух захватывает. Птицы, сверчки. Деревня позади. Вот сидишь и смотришь.
   Сказал и умолк. Весьма кстати из настенных часов донесся шорох, и электронный голос прокуковал пять раз. Семен Кузьмич сидел прямо и глядел на Егора деревянным оком, как бы спрашивая его: «Понятен тебе мой интерес?» – но Егор не понимал. Он хотел только жениться, рожать детей, внуков, и в этом искренне усматривал признаки нормальной людской мечты, понятной и приятной, как ему думалось, любому. Однако что-то сказать было надо, и он сказал:
   – М-да-а.
   Мужичок встрепенулся от звука голоса и заулыбался, довольный:
   – Или вот еще. Идешь по селу. Смеркается… А? Хорошо? Вот чего хорошо-то!
   – Да, – подтвердил Егор, – хорошо.
   – Выходит, ты меня понимаешь, парень? – обрадовался Семен Кузьмич и, возбудившись, даже вскочил с места. – Вот так идешь… Эх!
   И прошелся по комнате, будто по сельской улице вечерком, по передам, мимо изб, усадеб соседских, выкидывая ноги перед собой расслабленно, лениво, а ноги-то – в сапогах! Откинул со лба незримые космы. Все представил, как наяву!
   – Вот – мечта! – объявил он, хлопнул в ладони, дал чечетку и добавил с оттенком легкого недоумения в голосе: – А ты го-го-говоришь, вали-вала.
   – А что? – жалобно удивился Егор.
   – Видишь чего-нибудь?
   – Где?
   – Мечта – это когда видишь. Ну, посмотри: вот река, вот небо. Видишь? Поле желтое. Трактор в поле – тыр-тыр-тыр. Тыр-тыр-тыр. Слышишь?
   Не думал Егор, что отец у Дарьи с такой причудью, но деваться некуда, каков уж есть, поэтому сказал:
   – Да.
   – Ну. Слышишь, а не видишь. Надо видеть.
   – Не вижу, – честно признался Егор. Его вообще отличала предельная честность во всем, даже в самой малости, и оттого трудно было ему заставить себя признать то, чего на самом деле нет.
   – Ну вон же поле, речка. – Мужичок схватил Егора за руку и потащил к окну. – Глянь, сколько неба, а? А под ним лес, речка.
   – Вы знаете, Семен Кузьмич, гаражи вижу и детскую площадку. Все. Нету полей.
   – Ну как же нету, родной? Ты сам-то откуда будешь? Городской, что ли?
   – Да как сказать… Из Шарии под Костромой, может, слыхали? У нас там город не город, село не село, а так, что-то между.
   – Ну и как там у вас?
   – Вот… – Егор задумался. – Забор родителям поставил. Из старых досок. Нулевые затраты, получается.
   «Ну, про забор сказал, водку показывал, осталось про брюки», – уныло подумал Егор.
   – Это хорошо, это здорово! Это нам близко! Вот ты когда про забор думаешь, у тебя вот тута, – он смял пятерней рубашку на груди, – тута вот елозит?
   Егор честно задумался и неуверенно ответил:
   – Кажется… елозит.
   – Ага! – Семен Кузьмич аж подскочил на месте. – Елозит! Елозит! А говоришь, мечты н-н-нет, вали-вала. Ну давай, подумай.
   – О чем?
   – Есть у тебя в Шарии леса?
   – Есть.
   – А поля?
   – Тоже есть.
   – Чего ж ты мне голову-то морочишь?! Леса есть, поля есть, а мечты, значит, нету? Человек без мечты не может. Он без мечты сухой, как по-по-полено, валивала. Ну давай попробуем еще разок: поле видишь?
   Егор зажмурился и представил себе клеверное поле, расстилавшееся сразу за огородом соседки.
   – В-вижу, – ответил он, не раскрывая глаз.
   – О-от! А речку?
   Где-то на горизонте поле сползало в узкую речку Темь.
   – И речку вижу! – почему-то завопил Егор.
   – Ну вот! А говорил, что мечту не видишь. А теперь открой гл-глаз-за, вали-вала.
   Егор открыл.
   – Видишь теперь это все?
   Ври не ври, а правда вот она, и Егор понуро ответил:
   – Нет, теперь не вижу.
   – Эх ты! – Семен Кузьмич вытянулся в струнку и выдавил воздух через трепещущие от возмущения ноздри. – Да как же тебе дочь родную отдать, раз ты мечты не понимаешь? – возопил он надрывно и даже руки поднял, как бы призывая небеса взглянуть на такое безобразие.
   – Хорошо, хорошо, – засуетился Егор, ужасаясь тому, как уже дает первую трещину его даже еще не состоявшийся брак, – давайте опять попробуем. Вот поля…
   – Ну что поля, – разочарованно махнул рукой будущий тесть.
   – Нет-нет, поля.
   Егор закрыл глаза и опять увидел клеверное поле, в котором мальчишкой любил болтаться по вечерам, выискивая под травой ужей и лягушек. Это было необыкновенно красивое поле, оно меняло цвет на протяжении дня, и если утром выглядело несколько полиняло, гармонично сливаясь в единый цветовой пучок с небом, березовыми рощицами, с прорезавшими его полевыми дорогами, с крышами домов, такими же выцветшими под горящим солнцем, то к вечеру оно делалось синим, чернильно-синим, почти светящимся в темноте, противоречащим всей окружавшей его природе, почти выпирающим из потемневшей природы как нечто чужое, отдельное и загадочное.
   – Отчетливо вижу поля, – сообщил Егор и перешел к речке.
   Речка была обычная, но в ней водились тритоны. А тот, кто осмеливался залезть в ледяную проточную воду, весь день испытывал чувство свежести и подъем сил. Так что и речку Темь Егор увидел отчетливо. Что же касается неба и тракторов, да и всего, что было вокруг – от трепещущих листьев на березах до осеннего ветра, пихающего со всех сторон, от веревочных качелей между двух сосен до дурманного запаха еловой смолы, вплоть до родителей и переделанного забора, – все это так и хлынуло ему в сердце, как весной, словно впервые осознал он со всей полнотой то, что знал лишь по отдельности, да и то далеко в детстве, и он честно сказал:
   – Вижу! Все вижу, Семен Кузьмич!
   Для него это было большой неожиданностью, и когда открыл глаза, то по-прежнему видел поля, леса и речку с тритонами.
   – Ну вот, – почти выкрикнул будущий тесть, указывая во двор, – что ты теперь там видишь?
   – Поле, – сказал Егор.
   – А в поле чего там?
   – Трактор!
   – А еще? – не унимался Семен Кузьмич.
   – А все вижу: речку, поле, небо, все.
   – Ну вот, – вздохнул Семен Кузьмич, – а я не вижу.
   – Как так? – опешил Егор.
   – А вот так. Знаю, что все это там есть, а не вижу больше.
   Нависла угрюмая пауза.
   – Покинула меня моя ме-ме-мечта, вали-вала, – удрученно пояснил хозяин. – Ушла, залетная. А мечта – это ж радость. Разворачивается шире, шире… А там глядишь, жить за-манчивей. Теперь-то ты понимаешь, почему не могу я здесь больше?
   – Что так? – ничего не понял Егор и сел на стул.
   – Пока видел деревню, мог в городе, а как перестал видеть – крышка! Пора назад.
   – А… а Зоя Спиридонна?..
   – А что Зоя Спиридонна?
   – Знает?
   – Ну.
   – А мы… как же… это самое… Я пришел просить руки… А вы?..
   – А я в деревню. Вот так. Я же не знал, что ты придешь. Если бы знал, повременил. А ты пришел, я уж собрался. – Он опять схватил себя пятерней за грудь. – У меня тут, знаешь, все перегорело, одни головешки. Город этот – видеть не желаю! Стены эти, машины. Воздуху нет! Тесно мне тут, душно. У меня в деревне свояк – лучше однополчанина. Сестра жива, племянница. Что я там, работы, что ли, не найду?
   – А здесь-то, в городе?
   – Люди, вали-вала, люди не те. Людей нету. Лес.
   – Ну как же лес… Все в город стремятся.
   – А я хочу встать пораньше и глядеть, как коровы на заре в стадо идут. В поле хочу, чтоб ужи там, змеи… ну, всякая пресмыкающая вещь. Люблю это все. Деревенский я – и крышка.
   – Хорошо, ну а Даша как же?
   – А про Дашу ты правильно спросил. Хорошая она девушка, добрая. И ты парень неплохой, как погляжу. Потому как деревенскую кость, ее всегда заметно. И мечта у тебя имеется. Это главное. Значит, не пропадет наша Дашка. Верно, мать? – вдруг спросил он, глядя через плечо Егору.
   Егор порывисто оглянулся и с испугом заметил в сумраке прихожей тихую фигурку, притулившуюся где-то меж вешалками и зеркалом. Ее бы и не видать было из комнаты, если бы не платочек белый, чистенький, с аккуратным узелком под подбородком, каким обычно повязывают голову старушки. Егору стало не по себе оттого, что не заметил у себя за спиной появления Дашиной мамы. Мама стояла на месте, как изваяние, и теребила кончик платка. Егор открыл было рот, чтобы представиться, но его опередил Кузьмич, который бойко шаркнул мимо него и огорошил супругу:
   – Зять твой будущий, во как!
   Не сказав ни слова, старушка передвинула кончик платка к глазам.
   – Егор, – бодро вставил Егор и… поклонился.
   – Уезжаешь, Семен? – как будто не видя гостя, слабо всхлипнула мама.
   – Да, мать, все, крышка, вышло мое время. Собрался уже, чего уж. И ты перебирайся.
   – Да как я квартиру-то брошу? – плачущим голосом отвечала она. – А Дашку?
   – А на Дашку теперь у тебя прав нету.
   – Чего ты мелешь? Чего ты такое мелешь, отец?
   – Гляди! – Кузьмич подпихнул Егора к супруге. – Вот он, жених! Зять твой будущий!
   Наконец Дашкина мама выплыла на свет и оказалась хоть совсем еще и не старушкой, но по виду совершеннейшим божьим одуванчиком: маленькая, худенькая, скуластенькая; несмотря на сдвинутый на лоб платок, чем-то неуловимо похожая на дочь; с печально распахнутыми аквамариновыми глазами, по-детски беззащитными на, возможно, даже когда-то красивом, но теперь уже увядающем, исплаканном лице, – она сразу вызвала у Егора прилив жалостливой симпатии, какую часто вызывают бесприютные старушки. И как противно стало ему за желание понравиться, словно он претендовал на жилплощадь.
   – Какой такой зять? – не поняла она и уставила на Егора свои печальные глаза.
   – А нас, мать, теперь не спра-ашивают, – развел руками Кузьмич.
   – Да я ж как раз и пришел спросить! – воскликнул Егор, не ожидавший от Кузьмича такого нейтралитета.
   – Это, что ль, жених-то? – словно разглядев наконец гостя, чуть надвинулась на него мама.
   В голове Егора возникло облачко нехороших предчувствий, и он невольно распрямил плечи.
   – Егор, – повторил он неуверенно.
   Мама окинула его с ног до головы недоверчивым взглядом и поджала губы.
   – Не согласна я, – обнаружила она нежданную твердость. – Считаю, рано Дарье замуж идти.
   – Да какой же рано? – изумился Егор, покрываясь испариной. – Она ж моложе меня всего-то на год.
   Но то ли туга была на ухо мама, то ли не желала его слышать, но обратилась опять к Семену Кузьмичу:
   – Кто это такой? Мы его не знаем.
   – Это жених. – Кузьмич нагнул к ней свое волосатое ухо. – Не слышишь, что ль?
   – Я вижу, что жених. Но мы его не знаем. Нет мо его согласия.
   – Могу представиться, – сказал Егор и, помолчав, добавил: – Егор.
   – Это мы уже слышали, – услыхала его наконец мама, – это нам известно. А кто ты таков будешь, Егор?
   – А вот Семен Кузьмич говорил, что вы все про меня знаете, что вам Даша про меня говорила.
   – Даша-то говорила, да я не больно слушала, – отрезала мама и направилась в кухню с непримиримым видом, но на полпути вдруг повернулась и спросила: – И где вы жить собираетесь?
   – А жить они здесь могут, мать, с тобой, – вступился Кузьмич и поймал благодарный взгляд Егора. – Я ж уезжаю, так что места хватит. А если и ты ко мне пожалуешь, то у них с Дашкой не жизнь, а хоромы бу-бу-будут, вали-вала.
   – Да ты никак уж и согласие дал, отец?
   – А что? И дал. Чем не жених? У нас с ним особый разговор был.
   – Конечно, Зоя Спиридонна, – оскалился в натужной улыбке Егор, – у нас с Семеном Кузьмичом разговор уже был, и мы, кажется… поговорили. Да, Семен Кузьмич?
   – Ну! – цокнул Кузьмич поощрительно, обнадеживающе похлопал Егора по плечу и вернулся к распахнутому чемодану, из которого торчали аккуратно уложенные сорочки и брюки, а сбоку свисал штепсель от какого-то прибора.
   – И не беспокойтесь, – продолжал Егор, глядя в спину маме. – С Дашей все хорошо. Она искала пуговицу на земле. От жакетки. Я ей помог. Так и познакомились. Да уже больше года… А что рассказывать?
   Помедлив немного в сомнении, мама покачала головой, махнула рукой и прошла на кухню. Егор остался стоять неприкаянно.
   – Подай пиджачок мне, – велел Кузьмич, и Егор охотно ринулся к стулу, на спинке которого висел серый шерстяной костюм. – И таранта же у меня жена, – хмыкнул Кузьмич. – Чечетка. А сердце доброе. Сам понимаешь, дочка у нас хоть и взрослая, а все равно ребенок.
   – Да я понимаю, понимаю, – с горячностью откликнулся Егор. – И мне б тоже жалко было дочь замуж выдавать.
   Сказал и наткнулся на внимательный взгляд Кузьмича.
   – Да я не то хотел сказать. Если бы дочь у меня была, тогда только…
   – Ладно, ладно. Мы с тобой уже поговорили. Вот и л-л-ладно, вали-вала. Пора мне, поезд.
   Вошла мама с подносом в руках, на котором рядком были выложены рулеты из баклажан. Печальные глаза ее набухли слезой. Руки с трудом удерживали поднос.
   – Вот вы тут без меня уже все решили, – всхлипнула она. – Все обсудили, поговорили, по рукам, значит, ударили. Дашку пристроили. Теперь это так делают? А Дашка сама где? Ее теперь не требуется? Меня отец от жениха запирал, а тебя, Семен, в шею гнал, потому что любил. А ты? Пришел незнакомый человек – и пожалуйста, бери дочь, а мне в деревню надо, коров пасти, так, что ли?
   – Да я… – завел Егор, но мама оборвала его:
   – Да знаю я, что ты Егор. А что ты, Егор, умеешь делать?
   – Он, между прочим, своим родным сам забор выправил. Из старых досок. То есть даром, – заметил Кузьмич уважительно.
   – Да я в лесотехническом учусь, рядом с Дашей, – в отчаянии поведал Егор. – У меня стипендия. И работаю еще, да-а, в одной компании документы правлю. Хватает.
   По щекам мамы потянулись слезинки.
   – Поешьте вот, – хмуро кивнула она на поднос.
   – Сами готовили? – угодливо поинтересовался Егор, насаживая на вилку рулет.
   – Какое! В кулинарии брала.
   – Это что, заместо пол-литра? – с оптимизмом спросил Кузьмич, присоединяясь.
   – Заместо, заместо. Еще тебе пол-литра на дорогу, бродяга ты этакий.
   В воздухе повис дух согласия и примирения. Установив поднос на стол, мама присоединилась к застолью, всплакивая и сморкаясь. Рулеты быстро закончились, а скоропалительные разговоры вокруг женитьбы разгорались снова и снова, и уже никто не возражал против такого в общем-то положительного зятя, умного и с уважением, каким ему и надлежало быть. Решали, где и когда быть свадьбе, что подавать на стол, надо ли много гостей или ограничиться родственниками. Кузьмич звал гулять свадьбу в деревне, на воздухе, мать возражала, да так и не решили ничего, согласившись обсудить эти темы в присутствии Дарьи, а также порешили, что маму Егор станет звать мамой, а Кузьмича Кузьмичом.
   Мама не забывала собирать Кузьмича, беспокоилась:
   – Кофту чего не возьмешь, любимую? Аль не нужна?
   – Ага, мать, сгодится.
   Прощались наскоро, но сердечно: Кузьмич торопился на поезд.
   – Ну, давай, парень, – протянул он крепкую пятерню. – Не забывай.
   – Не забуду, – заверил Егор.
   – И вот еще: когда станешь в окно глядеть, увидь поле, лес, речку, все увидь, понял меня? Все! С этим жить забористей, п-па-арень, вали-вала. Эх-х ты!
   Мама сказала, что проводит Кузьмича до поезда и сразу вернется, а там, глядишь, и Дарья придет, а Егору наказала сидеть дома и ждать их, как близкому теперь уже родственнику, на которого не страшно оставить квартиру.
   Егор ликовал. Он прошел взад-вперед, подражая Кузьмичу, как будто по деревенской улице, сунув руки в карманы и глубоко вдыхая свежий лесной воздух.
   – Все вижу! – выкрикнул он. – Все!
   Теперь жизнь наладилась. Теперь оставалось только выть от счастья.
   Егор откинул занавеску, открыл дверь и вышел на узкий балкон. Вдохнул полной грудью добрый воздух убывающего лета. Внизу показались Дашины родители. Сверху они выглядели совсем мелкими. Кузьмич ступал тяжело, сгибаясь под весом рюкзака и чемодана, который ему, как умела, помогала нести хрупкая, маленькая, сгорбленная Зоя Спиридоновна. Сердце сжалось в груди Егора. В памяти всплыл образ базаровских старичков. Вылитые, подумал он с щемящей грустью. Так он стоял и следил за ними, пока оба не скрылись за поворотом. А когда скрылись, закинул руки за голову, распрямился и посмотрел на солнце.
   В полутора метрах на таком же балконе стоял, навалившись на перила, крупный усатый мужчина в майке и в подвязанном с уголков мокром носовом платке, положенном на бритую голову, жмурился и курил. Заметив Егора на соседнем балконе, он от нечего делать сказал:
   – Жара сегодня целый день, спасу нет.