Страница:
И сейчас, в этот последний месяц лета четырнадцатого года, верилось, что многомиллионная армия – с мобилизацией, с радостью студентов от зачисления в добровольцы, с погромами немецких магазинов, с переименованием столицы – в едином порыве с друзьями по военному «Сердечному союзу – Антанте» возьмет и раздавит эту ненавистную, Бисмарком созданную молодую германскую империю. Только жижа пивная да сосисочная останется!
Вот на эту войну 3 августа 1914 года подпоручик Глеб Смирнитский и ехал воевать. Он, потомок знаменитого, но забытого временем и судьбой старинного рода, ведущего свой счет еще с польских рыцарей, храбро сражавшихся и умиравших в великой Грюнвальдской битве, шляхтичей, имевших когда-то свой герб и проливавших кровь за свободу и независимость Польши в сражениях и с немцами, и с литовцами, и с русскими, воевавших на стороне Наполеона против России, участвовавших в восстании под руководством Костюшко, он – сирота, воспитанный в семье дяди, получивший за отличие в учебе при выпуске из училища чин не прапорщика, а подпоручика и право выбора места несения службы, избрал не блистательный Петербург и карьеру штабного офицера, а службу в самом знаменитом, самом известном, самим Петром Алексеевичем созданном лейб-гвардии Семеновском полку, который был приписан на случай войны к спешно разворачивающейся в Польше 2-й армии под командованием генерала от кавалерии Александра Васильевича Самсонова. И от роду Глебу Смирнитскому было двадцать лет. Был он высок, строен, серо-голубые глаза обрамлены темными ресницами, как все военные, пострижен был коротко, но с аккуратным боковым пробором, разделяющим чуть волнистые волосы; ему бы очки – и вылитый молодой адъюнкт университета.
Грустно было ехать одному: уж к Москве подъезжали, а никто в купе не поселился, да и в соседних было тихо.
В Москве, с такого же шумного, кричащего тысячами голосов вокзала в соседнее купе вошли двое офицеров – Глеб видел их в приоткрытую дверь, и когда уже поезд тронулся, дверь его купе отворилась и вошел молодой подпоручик со значком выпускника московского Александровского военного училища. Сразу бросилась в глаза необычная красота офицера: большие, навыкате голубые глаза, черные брови, ровно изогнутый «римский» нос, прямое лицо; юноша был высок, под стать Глебу, но шире в плечах и груди. В лице его, в глазах было что-то холодное и страстное одновременно.
– Давайте знакомиться. Подпоручик Михаил Тухачевский, – сказал вошедший.
– Подпоручик Глеб Смирнитский.
Так иногда бывает между мужчинами: встретились в первый раз, протянули руки для рукопожатия – и необъяснимо, сразу возникло чувство дружбы и доверия. И здесь оно возникло: как молния, между ними промелькнула с крепким пожатием юношеских рук.
– На войну? В какую армию? – спросил Тухачевский. – Я во 2-ю, к генералу Самсонову.
– Туда же, к Александру Васильевичу.
– Отлично. Дадим прикурить немцам.
– Давно пора!
– По значку – вы окончили Павловское училище?
– Так точно, а вы – Александровское?
– Да.
– Вы поляк?
– Если не против, давай на ты. Я из смоленских Тухачевских. Ну а где смоленские, там и польская кровь имеется. Ну вы-то точно поляк?
– Да, по отцу. Мать русская.
– Родители где, в Польше?
– Я сирота.
– Глеб, прости меня, ради бога. А что до Павловского окончил? Не со школьной же скамьи?
– Нет, Варшавский кадетский корпус.
– А я Московский кадетский корпус.
– Судя по званию подпоручика – отличник.
– Да, но и ты тоже. Сам выбирал полк?
– Да. Только сейчас не до выбора – война.
– И в какой полк?
– В лейб-гвардии Семеновский.
– Вот здорово! И я в Семеновский!
Молодые люди прониклись еще большим уважением друг к другу, узнав, что едут служить в один, самый знаменитый полк; болтали, выходили из вагона на станциях, покупали вареную картошку, молоко, огурцы и ржаной хлеб. А на платформах плясала, выла, пела Россия, провожая мужиков на войну.
– Как всегда – с пляской на смерть, – сказал Михаил.
– Этого у русских не отнять, – поддержал Глеб.
– А у поляков по-другому?
– Да нет, еще большее бахвальство.
– А жаль. Ничему не научились с японской.
– Не скажи – армия другая, вооружение другое. Посмотри, какой народный порыв. И название у войны какое правильное: «Вторая отечественная».
– Лишь бы не было, как в первую – за Москву убежали.
– В первую мои предки с войсками Наполеона до Москвы дошли, да и в шестьсот двенадцатом тоже в Москве были. Михаил, ну зачем такой пессимизм?
– Не нравится мне это дикое веселье.
– Так не свадьба – на смерть люди идут.
– Возможно, я не прав, Глеб… извини. Кстати, у тебя что из оружия: тот, что выдали по окончании училища – револьвер Нагана? Он в атаке неудобен. Согласен?
– Ты прав: семь пуль выпустил и можешь выкидывать. В бою не перезарядить.
– А я вот кое-что тебе покажу, – Тухачевский открыл свой офицерский баул, порывшись, достал отливающий темным металлом пистолет и с любовью человека, обожающего оружие, произнес: – Пистолет Браунинга!
– Я знаю. Удобен. Особенно заряжать легко – обойма, – восхищенно сказал Глеб. – Но дорого. Мне не по карману.
– Мне отец с дядьками подарили к окончанию училища.
И оба с удовольствием стали разбирать пистолет, обсуждая его достоинства и недостатки. Пришли к выводу, что и револьвер Нагана и пистолет Браунинга оба хороши, но пистолет лучше.
– У браунинга есть недостаток – патрон девять миллиметров. Попробуй найди, – сказал Глеб.
– Да, согласен. Кстати, сейчас Маузер собирается выпустить свой новый пистолет под девятимиллиметровый патрон.
– А ты знаешь, что Маузер выпускает пистолет на двадцать патронов? Вот это оружие! И патрон – 7,63 миллиметра.
– Как у нагана?
– Да.
Возбужденно говорили, как люди восхищенные и любящие оружие. С пистолетов перешли и стали хвалить винтовку Мосина, сменившую в русской армии винтовку Бердана, потом дошли до пулемета Максима…
– Вот страшное оружие! – сказал Глеб. – Когда появилось многозарядное оружие, сабли канули в Лету, а этот пулемет заставит шашки выкинуть. Ненужной красивой безделицей на боку болтаться будут.
– До этого еще далеко. Куда конница денется? А у этого пулемета надо для начала выкинуть станину, эти семьдесят килограммов, тогда его хоть можно носить. Я читал, что немцы разрабатывают какой-то легкий пулемет. И это уже оружие этой войны. Правда, пулеметы Максима устанавливают на бронеавтомобилях, которые у вас в Петербурге делают, на «Путиловце».
– Знаю, нам показывали – хорошая машина. Но все зависит от поставок из Англии автомобилей Остина. А те, сам знаешь, только говорить умеют. Но что интересно: бронеавтомобиль – чисто наше, российское изобретение.
– Ты имеешь в виду бронеавтомобиль Накашидзе?
– Да.
– А ты знаешь, что когда их сделали во Франции и перегоняли в Россию, то немцы два бронеавтомобиля реквизировали для изучения и наше военное министерство даже ноту не послало?
– Как бы нам не встретить в бою свои же бронеавтомобили.
– Во-во, и я к тому же. Но это еще что! Вам рассказывали о совсем новой технике – танках?
– Так, вскользь. Я так и не понял, как эта тяжелая, громадная уродина на гусеницах может передвигаться? Это далекое-далекое будущее. И то вряд ли.
– Нет, Глеб, это уже реальность нашего времени. Вот увидишь, они появятся уже на этой войне! И это будет последняя война людей против людей, в будущем наступит война моторов. Вот тогда точно шашки и сабли повесят на стены для красоты.
– Ты, Михаил, фантазер: какие танки, если пулеметы предлагается запретить как негуманное оружие?
– Всякие запреты только подстегнут разработку новых видов вооружения. И пример – гранаты. Вам показывали?
– Даже заставляли бросать эти банки с ручками. Тяжелые и неудобные. И уж не офицерское это оружие точно.
– Согласен – уродина. Правда, у немцев удобнее… И почему у них все оружие какое-то ладное: берешь, а оно с рукой сливается? Что пистолеты, что пулеметы, а гранаты – мы на десять метров в лучшем случае свою «банку» можем бросить, а они со своей длинной ручкой – на тридцать-сорок, вот и подойди к ним на штыковую атаку, – и вдруг Тухачевский сразу как-то в разговоре переключился: – Ты, Глеб, в Москве бывал?
– К сожалению, нет. Говорят, что это самый красивый русский город. У меня там есть родственники по матери.
– И что, ни разу не был?
– Не приглашали, – грустно ответил Глеб.
– Будешь, – серьезно заметил Михаил. – Это я тебе обещаю. Глеб, какая она, Москва, красивая. И летом, и зимой. Я в Петербурге был: он строгий, чопорный, в нем все время хочется живот подтянуть. И девушки другие – прямые какие-то.
– А москвички?
– Будет первый отпуск, и поедем обязательно в Москву. Москвички – они очень красивые, хохотушки и все чуть-чуть курносые, – Тухачевский засмеялся, потом достал из нагрудного кармана небольшую фотографию, где, немного вполоборота, сидела за столиком с цветами красивая молоденькая девушка с толстой косой, перекинутой на грудь. – Это моя невеста, Нина, ей семнадцать лет; она только что после гимназии поступила в университет, а в апреле пятнадцатого ей исполнится восемнадцать, и мы поженимся. Так решили наши родители, – с теплотой в голосе сказал Михаил и, погладив фотографию тонкими пальцами, спрятал обратно в нагрудный карман и спросил: – А у тебя, Глеб, невеста есть?
– Нет, не встретил. И когда это произойдет, я не знаю: может быть, через день, хотя вряд ли – война, может через год, а может, через двадцать лет… Я хочу так, как и должно быть: как молния в сердце, и ты вдруг понимаешь, что это и есть любовь. Но когда-нибудь это обязательно произойдет, и, наверное, лучше, если после войны.
– Решено – в отпуск вдвоем в Москву, будем искать тебе невесту.
– Смешной ты, Михаил, – мы же едем на войну.
– И что? Мы с тобой, Глеб, едем побеждать, получать награды и звания. Мы еще генералами будем. Вот увидишь!
– Хорошо бы и живыми, и генералами, – засмеялся в ответ Смирнитский…
Ах, молодость, как ты хороша!
IV
Вот на эту войну 3 августа 1914 года подпоручик Глеб Смирнитский и ехал воевать. Он, потомок знаменитого, но забытого временем и судьбой старинного рода, ведущего свой счет еще с польских рыцарей, храбро сражавшихся и умиравших в великой Грюнвальдской битве, шляхтичей, имевших когда-то свой герб и проливавших кровь за свободу и независимость Польши в сражениях и с немцами, и с литовцами, и с русскими, воевавших на стороне Наполеона против России, участвовавших в восстании под руководством Костюшко, он – сирота, воспитанный в семье дяди, получивший за отличие в учебе при выпуске из училища чин не прапорщика, а подпоручика и право выбора места несения службы, избрал не блистательный Петербург и карьеру штабного офицера, а службу в самом знаменитом, самом известном, самим Петром Алексеевичем созданном лейб-гвардии Семеновском полку, который был приписан на случай войны к спешно разворачивающейся в Польше 2-й армии под командованием генерала от кавалерии Александра Васильевича Самсонова. И от роду Глебу Смирнитскому было двадцать лет. Был он высок, строен, серо-голубые глаза обрамлены темными ресницами, как все военные, пострижен был коротко, но с аккуратным боковым пробором, разделяющим чуть волнистые волосы; ему бы очки – и вылитый молодой адъюнкт университета.
Грустно было ехать одному: уж к Москве подъезжали, а никто в купе не поселился, да и в соседних было тихо.
В Москве, с такого же шумного, кричащего тысячами голосов вокзала в соседнее купе вошли двое офицеров – Глеб видел их в приоткрытую дверь, и когда уже поезд тронулся, дверь его купе отворилась и вошел молодой подпоручик со значком выпускника московского Александровского военного училища. Сразу бросилась в глаза необычная красота офицера: большие, навыкате голубые глаза, черные брови, ровно изогнутый «римский» нос, прямое лицо; юноша был высок, под стать Глебу, но шире в плечах и груди. В лице его, в глазах было что-то холодное и страстное одновременно.
– Давайте знакомиться. Подпоручик Михаил Тухачевский, – сказал вошедший.
– Подпоручик Глеб Смирнитский.
Так иногда бывает между мужчинами: встретились в первый раз, протянули руки для рукопожатия – и необъяснимо, сразу возникло чувство дружбы и доверия. И здесь оно возникло: как молния, между ними промелькнула с крепким пожатием юношеских рук.
– На войну? В какую армию? – спросил Тухачевский. – Я во 2-ю, к генералу Самсонову.
– Туда же, к Александру Васильевичу.
– Отлично. Дадим прикурить немцам.
– Давно пора!
– По значку – вы окончили Павловское училище?
– Так точно, а вы – Александровское?
– Да.
– Вы поляк?
– Если не против, давай на ты. Я из смоленских Тухачевских. Ну а где смоленские, там и польская кровь имеется. Ну вы-то точно поляк?
– Да, по отцу. Мать русская.
– Родители где, в Польше?
– Я сирота.
– Глеб, прости меня, ради бога. А что до Павловского окончил? Не со школьной же скамьи?
– Нет, Варшавский кадетский корпус.
– А я Московский кадетский корпус.
– Судя по званию подпоручика – отличник.
– Да, но и ты тоже. Сам выбирал полк?
– Да. Только сейчас не до выбора – война.
– И в какой полк?
– В лейб-гвардии Семеновский.
– Вот здорово! И я в Семеновский!
Молодые люди прониклись еще большим уважением друг к другу, узнав, что едут служить в один, самый знаменитый полк; болтали, выходили из вагона на станциях, покупали вареную картошку, молоко, огурцы и ржаной хлеб. А на платформах плясала, выла, пела Россия, провожая мужиков на войну.
– Как всегда – с пляской на смерть, – сказал Михаил.
– Этого у русских не отнять, – поддержал Глеб.
– А у поляков по-другому?
– Да нет, еще большее бахвальство.
– А жаль. Ничему не научились с японской.
– Не скажи – армия другая, вооружение другое. Посмотри, какой народный порыв. И название у войны какое правильное: «Вторая отечественная».
– Лишь бы не было, как в первую – за Москву убежали.
– В первую мои предки с войсками Наполеона до Москвы дошли, да и в шестьсот двенадцатом тоже в Москве были. Михаил, ну зачем такой пессимизм?
– Не нравится мне это дикое веселье.
– Так не свадьба – на смерть люди идут.
– Возможно, я не прав, Глеб… извини. Кстати, у тебя что из оружия: тот, что выдали по окончании училища – револьвер Нагана? Он в атаке неудобен. Согласен?
– Ты прав: семь пуль выпустил и можешь выкидывать. В бою не перезарядить.
– А я вот кое-что тебе покажу, – Тухачевский открыл свой офицерский баул, порывшись, достал отливающий темным металлом пистолет и с любовью человека, обожающего оружие, произнес: – Пистолет Браунинга!
– Я знаю. Удобен. Особенно заряжать легко – обойма, – восхищенно сказал Глеб. – Но дорого. Мне не по карману.
– Мне отец с дядьками подарили к окончанию училища.
И оба с удовольствием стали разбирать пистолет, обсуждая его достоинства и недостатки. Пришли к выводу, что и револьвер Нагана и пистолет Браунинга оба хороши, но пистолет лучше.
– У браунинга есть недостаток – патрон девять миллиметров. Попробуй найди, – сказал Глеб.
– Да, согласен. Кстати, сейчас Маузер собирается выпустить свой новый пистолет под девятимиллиметровый патрон.
– А ты знаешь, что Маузер выпускает пистолет на двадцать патронов? Вот это оружие! И патрон – 7,63 миллиметра.
– Как у нагана?
– Да.
Возбужденно говорили, как люди восхищенные и любящие оружие. С пистолетов перешли и стали хвалить винтовку Мосина, сменившую в русской армии винтовку Бердана, потом дошли до пулемета Максима…
– Вот страшное оружие! – сказал Глеб. – Когда появилось многозарядное оружие, сабли канули в Лету, а этот пулемет заставит шашки выкинуть. Ненужной красивой безделицей на боку болтаться будут.
– До этого еще далеко. Куда конница денется? А у этого пулемета надо для начала выкинуть станину, эти семьдесят килограммов, тогда его хоть можно носить. Я читал, что немцы разрабатывают какой-то легкий пулемет. И это уже оружие этой войны. Правда, пулеметы Максима устанавливают на бронеавтомобилях, которые у вас в Петербурге делают, на «Путиловце».
– Знаю, нам показывали – хорошая машина. Но все зависит от поставок из Англии автомобилей Остина. А те, сам знаешь, только говорить умеют. Но что интересно: бронеавтомобиль – чисто наше, российское изобретение.
– Ты имеешь в виду бронеавтомобиль Накашидзе?
– Да.
– А ты знаешь, что когда их сделали во Франции и перегоняли в Россию, то немцы два бронеавтомобиля реквизировали для изучения и наше военное министерство даже ноту не послало?
– Как бы нам не встретить в бою свои же бронеавтомобили.
– Во-во, и я к тому же. Но это еще что! Вам рассказывали о совсем новой технике – танках?
– Так, вскользь. Я так и не понял, как эта тяжелая, громадная уродина на гусеницах может передвигаться? Это далекое-далекое будущее. И то вряд ли.
– Нет, Глеб, это уже реальность нашего времени. Вот увидишь, они появятся уже на этой войне! И это будет последняя война людей против людей, в будущем наступит война моторов. Вот тогда точно шашки и сабли повесят на стены для красоты.
– Ты, Михаил, фантазер: какие танки, если пулеметы предлагается запретить как негуманное оружие?
– Всякие запреты только подстегнут разработку новых видов вооружения. И пример – гранаты. Вам показывали?
– Даже заставляли бросать эти банки с ручками. Тяжелые и неудобные. И уж не офицерское это оружие точно.
– Согласен – уродина. Правда, у немцев удобнее… И почему у них все оружие какое-то ладное: берешь, а оно с рукой сливается? Что пистолеты, что пулеметы, а гранаты – мы на десять метров в лучшем случае свою «банку» можем бросить, а они со своей длинной ручкой – на тридцать-сорок, вот и подойди к ним на штыковую атаку, – и вдруг Тухачевский сразу как-то в разговоре переключился: – Ты, Глеб, в Москве бывал?
– К сожалению, нет. Говорят, что это самый красивый русский город. У меня там есть родственники по матери.
– И что, ни разу не был?
– Не приглашали, – грустно ответил Глеб.
– Будешь, – серьезно заметил Михаил. – Это я тебе обещаю. Глеб, какая она, Москва, красивая. И летом, и зимой. Я в Петербурге был: он строгий, чопорный, в нем все время хочется живот подтянуть. И девушки другие – прямые какие-то.
– А москвички?
– Будет первый отпуск, и поедем обязательно в Москву. Москвички – они очень красивые, хохотушки и все чуть-чуть курносые, – Тухачевский засмеялся, потом достал из нагрудного кармана небольшую фотографию, где, немного вполоборота, сидела за столиком с цветами красивая молоденькая девушка с толстой косой, перекинутой на грудь. – Это моя невеста, Нина, ей семнадцать лет; она только что после гимназии поступила в университет, а в апреле пятнадцатого ей исполнится восемнадцать, и мы поженимся. Так решили наши родители, – с теплотой в голосе сказал Михаил и, погладив фотографию тонкими пальцами, спрятал обратно в нагрудный карман и спросил: – А у тебя, Глеб, невеста есть?
– Нет, не встретил. И когда это произойдет, я не знаю: может быть, через день, хотя вряд ли – война, может через год, а может, через двадцать лет… Я хочу так, как и должно быть: как молния в сердце, и ты вдруг понимаешь, что это и есть любовь. Но когда-нибудь это обязательно произойдет, и, наверное, лучше, если после войны.
– Решено – в отпуск вдвоем в Москву, будем искать тебе невесту.
– Смешной ты, Михаил, – мы же едем на войну.
– И что? Мы с тобой, Глеб, едем побеждать, получать награды и звания. Мы еще генералами будем. Вот увидишь!
– Хорошо бы и живыми, и генералами, – засмеялся в ответ Смирнитский…
Ах, молодость, как ты хороша!
IV
В дверь постучали, и в купе заглянул офицер с погонами штабс-капитана.
– Господа офицеры, прошу к нашему столу, в соседнее купе.
Отказывать офицеру выше званием в армии не принято. Глеб и Михаил поднялись и пошли в соседнее купе.
– Прошу, господа подпоручики, – пригласивший штабс-капитан широко открыл дверь. В купе находился еще один офицер, тоже штабс-капитан. Только сейчас, вблизи, Михаил и Глеб увидели, что у офицеров на мундирах отличительные нагрудные знаки – белые разлапистые эмалевые кресты лейб-гвардии Семеновского полка. Стало как-то страшно неловко.
– Проходите, присаживайтесь, господа офицеры. Давайте знакомиться: лейб-гвардии Семеновского полка штабс-капитан Алексей Петрович Хлопов, – пригласивший подпоручиков офицер протянул руку для рукопожатия. Хлопову было лет тридцать. Высокий, широкий в плечах, темноволосый, с живыми карими глазами, в которых плескалась искорка смеха. Его попутчик был уже немного пьян. Ему было далеко за тридцать, ближе к сорока – тот возраст, когда погоны подполковника давно должны бы были украшать его мундир. Штабс-капитан выглядел даже старше – седина сильно побила его короткую прическу. На левой стороне мундира висел Георгиевский крест. Офицер встал и, пожимая руки Михаилу с Глебом, поздоровался:
– Веселаго Семен Иванович, лейб-гвардии Семеновского полка штабс-капитан.
Молодые люди вытянулись и громко и уважительно сообщили свои фамилии и звания. Все сели на диваны, но разговор явно не клеился: чувствовалась стеснительность молодых офицеров. На столе в блюдце лежал нарезанный лимон, яблоки, лежала фляжка и стояли два стакана.
– Французский, – сказал, постучав по фляжке, штабс-капитан Хлопов. – Думаю, вам известно, что офицерам гвардии не положено сидеть в обычных ресторанах, посему я вас покину на десять минут, а вы пока поговорите. – И Хлопов вышел из купе.
– На войну, господа офицеры? – спросил неулыбчивый Веселаго.
– Так точно, господин штабс-капитан, – бойко, хором ответили молодые офицеры и встали.
– Бросьте вытягиваться, господа подпоручики, на войну едем, не до чинопоклонства будет. Давайте по-простому: либо по имени-отчеству, либо «господин штабс-капитан». Я ведь до штабс-капитана из добровольцев дослужился. Так что не удивляйтесь, что староват для такого звания. Хотя – гвардия… Ох, и тяжкая нам война предстоит. Похуже японской.
– Почему, господин штабс-капитан?
– А немец – не японец! Те были жестокие, а эти и жестокие, и умные! А мы с нашим «Ура!» как побежим вперед, не оглядываясь ни назад, ни в стороны, вот он нам и даст. Да еще с нашим пронемецким генералитетом, ну и еще кое с кем…
Молодые офицеры сообразили, о чем говорит пьяненький штабс-капитан, но сделали вид, что не поняли. Разговор о немецкой линии в императорской семье свободно гулял и в армии, и в военных училищах.
– Как-то вы, Семен Иванович, уж очень жестко, – сказал Михаил Тухачевский.
– А я, господин подпоручик, на собственной шкуре испытал предательство в армии. На японской. Вот оно – предательство! – Веселаго показал на Георгиевский крест. – Хорошо, что не деревянный!
Разговора не получалось. Молодые люди замолчали. Так бы и сидели молча, но, слава богу, в купе вернулся штабс-капитан Хлопов, за ним шел официант из вагона-ресторана с корзинкой; в корзинке были бутылки коньяка и шампанского, закуски, хлеб, тонкие стаканы, рюмки, скатерть, салфетки, ножи, вилки, ложки и блюдца. Официант, прежде чем расставить посуду и приборы на столе, старательно протер все тонкой чистейшей салфеткой.
– Пожалуйста, господа офицеры, – расставив все принесенное на столике, сказал официант и, выходя из купе, добавил: – Если что понадобится, скажите проводнику, а он мне. Всего хорошего.
– Что, господа, пока я отсутствовал, Семен Иванович вас пугал? Пугал, пугал – вижу. Он у нас человек прямой, если скажет, то не в бровь – в глаз. Давайте-ка лучше выпьем. В какой полк едете, господа офицеры?
– В ваш, господин штабс-капитан, в лейб-гвардии Семеновский, – ответил за обоих молодых людей Тухачевский.
– Ба, так, значит, к нам? Оба?! Вот с какими орлами в бой пойдем, Семен Иванович. Его благородие штабс-капитан – командир седьмой роты, а я – восьмой… Кто что будет: коньяк, шампанское?
Молодые люди выбрали шампанское. Веселаго и Хлопов коньяк.
– Ну, давайте выпьем за победу и чтобы через полгодика мы с вами и все эти мужики, – Хлопов показал в пробегающие за окном вечерние сумерки, – вернулись домой живыми.
– Твои слова, Алексей Петрович, да Богу бы в уши. Только, думаю, далеко не все вернутся и не через полгода, но выпить надо, и прежде всего за этих самых мужичков, которых мы завтра на смерть поведем.
– Ну что вы, Семен Иванович, все как-то грустно? Мы с вами люди войны. За победу, господа офицеры!
Все встали и выпили.
– Вот, господа офицеры, у нас спор с Семеном Ивановичем: он считает, что никто не готов к этой войне и Россия не готова больше всех. А вы что думаете?
– Лично я, господин штабс-капитан, готов к войне! – ответил Тухачевский.
– Вот! Вот он, правильный и правдивый ответ на все ваши слова о неготовности России к войне, – смеясь, повернулся к Веселаго Хлопов. – Как вам?
– Эта война – не случайность, – спокойным голосом заговорил Веселаго, глядя на стакан с коньяком в своей руке. – И, поверьте, быстро она не закончится; перейдет в окопную войну, а окопы, как всем известно, рыть-то никто не умеет и не хочет, да и рыть нечем – даже лопат нет, и затягивание войны приведет к голоду в городах и обнищанию деревни: солдат-то, он кто – крестьянин. И это приведет к социальному взрыву, революции в России и гибели монархии.
– А почему именно в России, Семен Иванович? В Германии и Австрии что – лучше? – спросил Хлопов. – И как это вы представляете Россию без царя?
– Почему именно в России? Друг мой, вы забыли девятьсот пятый год, а я тогда вот таким же подпоручиком приказывал семеновцам стрелять в толпу рабочих на Пресне в Москве. И если бы мы тогда не стреляли, неизвестно, была бы сейчас монархия или нет. Самое страшное в этой войне – проиграть ее, даже не всю, а начало, и тогда этот весь восторг и визг, все эти бравурные речи и марши превратятся в злобный вой разъяренной толпы, и не только рабочих и крестьян, но и солдат. В кого тогда прикажете стрелять? Вот что страшно! Нельзя проиграть войну, к которой наше с вами отечество не готово. Это же не балканская война, когда мы освобождали наших, порабощенных турками «братушек-славян», здесь-то мы какие цели хотим достигнуть – Германию разбить? И что, если разобьем? Что – не будет Германии? Будет. А может, эта война нужна полякам? Кстати, вы, господа подпоручики, оба поляки?
– Только я, – сказал Глеб Смирнитский.
– Вот вы, господин подпоручик, поляк, при этом русский офицер и будете драться с немцами за Россию. А сами поляки будут драться?
– Наверное… не знаю.
– Вот именно – «не знаю»; если и будут, то каждый за свою Польшу: кто-то, как вы, за Россию, кто-то за австрияков, меньшинство за немцев, но они все бы объединились и стали бы драться против всех за свободу своего отечества. Кстати, а вы знаете, что поляки должны ненавидеть семеновцев? Это ведь семеновцы под началом Александра Васильевича Суворова разбили войска Костюшко. А Костюшко для поляков символ борьбы за независимость. Так что вся эта война будет на территории многострадальной Польши: кто у кого отберет ее кусок, который раньше друг дружке подарили. На большее сил ни у кого не хватит! Никаких Берлинов и Петербургов.
– А Франция?
– А я о Франции не говорю. Мне, если честно, на нее наплевать. Запомните: они нас выручать в этой войне не будут, а мы их будем! Как только германец их прижмет, так мы наших мужичков в шинелях под орудийный, а теперь и пулеметный огонь и бросим! – Веселаго залпом выпил коньяк. – А они – нет! Они знают, что без России их германец за несколько недель разобьет!
– Ну как можно, Семен Иванович, с таким желанием идти на войну? – спросил Хлопов, стараясь долить в стакан Веселаго коньяка.
– Не старайтесь, Алексей Петрович, вы что, хотите меня напоить? Что молодые офицеры обо мне подумают? Не надо, прошу вас… А на ваш вопрос скажу: война – это ремесло, это опыт и это желание победить. Слабость нашей армии не в нас, строевых офицерах, она в штабах, в генералитете и еще кое-где.
– Прекратите, Семен Иванович. Вы выражаетесь как социалист. Что подумают о нас господа подпоручики?
– А правда, что вы думаете? – спросил, вдруг засмеявшись, Веселаго у Смирнитского.
– Мои предки все воевали: и с рыцарями, и с немцами, и с литовцами, и с русскими. Я военный, и моя роль в этой жизни – защищать отечество. Я присягу русскому государю дал, – ответил Глеб. – А что там будет – не мое дело. Мой дед был полковником русской армии. Погиб на японской. Как поляк я не люблю великого для всех русских Александра Суворова, а как русский офицер преклоняюсь перед его гением полководца, и как человек, давший клятву служить России и ее императору, я готов умереть за Россию. И для меня немец – враг! Я знаю, что пообещал император Николай Александрович полякам: отобрать у австрияков и немцев Галицию и Великое княжество Познаньское и восстановить Польшу в ее прежних границах. Почему же я не должен воевать за такого царя? Почему поляки не должны воевать за такого русского царя? Вот вы говорите, что произойдет какая-то революция и монархии не будет. Но тогда я буду воевать за свободу Польши. Я же дал присягу нашему общему с вами императору, и, значит, если монархии не будет, я буду свободен от присяги. А присяга у офицера бывает одна! Так?
– Хорошо сказано! А я как-то и не подумал… Считаю, что в этом случае вы, подпоручик, будете правы, – ответил Веселаго. – Офицеры клятву два раза не дают. А вы, Михаил, что думаете?
– Я согласен с Глебом: политика не наше дело. Дед мой был генералом. Отец военным. К сожалению, из-за болезни в отставке. Почти все родственники военные. Мое дело – война! А России без царя быть не может! На то мы и даем клятву государю, чтобы император в нашем отечестве был всегда, и те, кто хочет это разрушить, являются нашими врагами.
– Слышите, господин штабс-капитан? Они люди военные и давали присягу. И этим все сказано. Давайте, господа, выпьем за армию и ее основу – офицерский корпус! И сегодня наша главная задача – разбить немцев, – громко предложил Хлопов.
Все выпили, и Веселаго трезвым голосом произнес:
– Уважаемые, господа офицеры, прошу меня извинить, за произнесенные слова. Русскому офицеру так говорить непристойно. Если позволите, давайте спишем все на коньяк. Не возражаете? Особо я хочу извиниться перед вами, подпоручик Смирнитский. Я на той войне, где сражался ваш дед, Георгиевский крест заработал и всегда считал и считаю, что там было много более достойных людей, чем я, чтобы получить эту награду, а уж чтобы остаться живыми… Вы правы: мы – офицеры, давшие присягу… И приятно, что об этом сказали вы, молодые офицеры, идущие на войну. Алексей Петрович, а не кажется ли вам, что подпоручики – как раз те, кого мы с вами ищем? Господа, нам с Алексеем Петровичем нужны заместители на должностях младших офицеров. Я, если не возражаете, хотел бы пригласить вас, Михаил Николаевич, к себе в роту.
– А я с удовольствием – вас, Глеб… как вас по батюшке? – спросил Хлопов.
– Я поляк, а у поляков нет отчества, у них, как у всех католиков, двойное имя. Но у меня русское имя, и я православный. Моего отца звали Станислав.
– Ну, значит, вы – Глеб Станиславич, – без намека на иронию продолжил Хлопов. – Так будет ближе к польскому языку и из уважения к имени вашего родителя. По-русски я бы сказал «Станиславович». Мы с Семеном Ивановичем по прибытии в армию свои рекомендации командиру полка, его превосходительству генерал-майору Ивану Севастьяновичу Эттеру сообщим. Можете сослаться на нас… Ну что, согласны?
– Почтем за честь! – ответили подпоручики.
Дальше разговор перешел на любимую тему русских офицеров: оружие и тактику боя.
– И все же, господа, я настаиваю, что с появлением в армии нового оружия – дальнобойных орудий, пулеметов, многозарядных винтовок – война не только не будет скоротечной, как многие считают, а, наоборот, превратится в позиционную войну. Любая неподготовленная атака приведет к ненужной гибели людей – их просто перестреляют. Погибших будет сотни тысяч, а может, и миллионы. Поэтому силы армий быстро иссякнут; оружие, снаряды и патроны производиться в необходимом количестве не будут, вот тогда все зароются в землю и будут постреливать друг в друга… Наступит нищета в городах и разруха в деревне и замкнется круг, – говорил с жаром Веселаго. – И такую войну будут ненавидеть все! И чем больше будет отдаляться от народа победа, тем больше будет ненавидеть эту войну народ. А дальше – взрыв, социальный взрыв. Вы, господа, вспомните, что произошло после поражения в русско-японскую – восстание рабочих! Но по сравнению с тем, что может произойти сейчас, это цветочки!
– Вы опять за свое, Семен Иванович. Ну договорились же. Может, будет как во времена Екатерины Алексеевны: лето повоюем – и все на зимние квартиры, на печку до весны? – засмеялся Хлопов.
– В окопы мы точно залезем. Где это вы видели, чтобы миллионные армии по домам разошлись? Нет, те красивые войны наших предков закончились. Вы еще рыцарей вспомните, – не унимался Веселаго.
– Вас послушать, так вместо винтовок надо срочно начать выпускать лопаты?
– Надо, Алексей Петрович, иметь и то и другое.
– И все-таки давайте отойдем от лопат к подготовленности наших войск к наступательным действиям.
– Согласен, Алексей Петрович, давайте. Я знаю точно одно: гвардия к войне готова. Я имею в виду и вас, Михаил Николаевич, и вас, Глеб Станиславич.
– Спасибо за доверие, господин штабс-капитан.
– И главное – помнить: это не учения под Красным Селом или парад на Марсовом поле, это война, на которой убивают!
– Давайте выпьем за войну! – предложил Хлопов.
– Давайте! – согласились все радостно.
И если Веселаго и Хлопов позволяли себе пропустить еще по рюмке-другой, то подпоручики, и так не пьющие, слушали серьезно, понимая, что перед ними их будущие командиры, и уже их лица выражали нескрываемое желание быстрее покинуть купе. Когда они, получив разрешение, ушли, Хлопов спросил Веселаго:
– Зачем вы так, Семен Иванович? Они молоды, они многого не понимают и тем более не знают, что такое война.
– Согласен, я неправ. Извините меня, Алексей Петрович. Как-то все сложилось, вспомнилась та, позорная война, и прорвало… Извините…
– Про революцию совсем уж зря. Ладно. Вы, Семен Иванович, почему Тухачевского-то выбрали?
– Вы, знаете, Алексей Петрович, в этом молодом человеке чувствуется что-то необычное, внутренний стержень какой-то, желание быть первым. Я бы, конечно, взял Смирнитского, но побоялся это сделать: стал бы его опекать, охранять как внука погибшего на той бесславной войне русского офицера. А мы едем на войну, и это недопустимо.
– Господа офицеры, прошу к нашему столу, в соседнее купе.
Отказывать офицеру выше званием в армии не принято. Глеб и Михаил поднялись и пошли в соседнее купе.
– Прошу, господа подпоручики, – пригласивший штабс-капитан широко открыл дверь. В купе находился еще один офицер, тоже штабс-капитан. Только сейчас, вблизи, Михаил и Глеб увидели, что у офицеров на мундирах отличительные нагрудные знаки – белые разлапистые эмалевые кресты лейб-гвардии Семеновского полка. Стало как-то страшно неловко.
– Проходите, присаживайтесь, господа офицеры. Давайте знакомиться: лейб-гвардии Семеновского полка штабс-капитан Алексей Петрович Хлопов, – пригласивший подпоручиков офицер протянул руку для рукопожатия. Хлопову было лет тридцать. Высокий, широкий в плечах, темноволосый, с живыми карими глазами, в которых плескалась искорка смеха. Его попутчик был уже немного пьян. Ему было далеко за тридцать, ближе к сорока – тот возраст, когда погоны подполковника давно должны бы были украшать его мундир. Штабс-капитан выглядел даже старше – седина сильно побила его короткую прическу. На левой стороне мундира висел Георгиевский крест. Офицер встал и, пожимая руки Михаилу с Глебом, поздоровался:
– Веселаго Семен Иванович, лейб-гвардии Семеновского полка штабс-капитан.
Молодые люди вытянулись и громко и уважительно сообщили свои фамилии и звания. Все сели на диваны, но разговор явно не клеился: чувствовалась стеснительность молодых офицеров. На столе в блюдце лежал нарезанный лимон, яблоки, лежала фляжка и стояли два стакана.
– Французский, – сказал, постучав по фляжке, штабс-капитан Хлопов. – Думаю, вам известно, что офицерам гвардии не положено сидеть в обычных ресторанах, посему я вас покину на десять минут, а вы пока поговорите. – И Хлопов вышел из купе.
– На войну, господа офицеры? – спросил неулыбчивый Веселаго.
– Так точно, господин штабс-капитан, – бойко, хором ответили молодые офицеры и встали.
– Бросьте вытягиваться, господа подпоручики, на войну едем, не до чинопоклонства будет. Давайте по-простому: либо по имени-отчеству, либо «господин штабс-капитан». Я ведь до штабс-капитана из добровольцев дослужился. Так что не удивляйтесь, что староват для такого звания. Хотя – гвардия… Ох, и тяжкая нам война предстоит. Похуже японской.
– Почему, господин штабс-капитан?
– А немец – не японец! Те были жестокие, а эти и жестокие, и умные! А мы с нашим «Ура!» как побежим вперед, не оглядываясь ни назад, ни в стороны, вот он нам и даст. Да еще с нашим пронемецким генералитетом, ну и еще кое с кем…
Молодые офицеры сообразили, о чем говорит пьяненький штабс-капитан, но сделали вид, что не поняли. Разговор о немецкой линии в императорской семье свободно гулял и в армии, и в военных училищах.
– Как-то вы, Семен Иванович, уж очень жестко, – сказал Михаил Тухачевский.
– А я, господин подпоручик, на собственной шкуре испытал предательство в армии. На японской. Вот оно – предательство! – Веселаго показал на Георгиевский крест. – Хорошо, что не деревянный!
Разговора не получалось. Молодые люди замолчали. Так бы и сидели молча, но, слава богу, в купе вернулся штабс-капитан Хлопов, за ним шел официант из вагона-ресторана с корзинкой; в корзинке были бутылки коньяка и шампанского, закуски, хлеб, тонкие стаканы, рюмки, скатерть, салфетки, ножи, вилки, ложки и блюдца. Официант, прежде чем расставить посуду и приборы на столе, старательно протер все тонкой чистейшей салфеткой.
– Пожалуйста, господа офицеры, – расставив все принесенное на столике, сказал официант и, выходя из купе, добавил: – Если что понадобится, скажите проводнику, а он мне. Всего хорошего.
– Что, господа, пока я отсутствовал, Семен Иванович вас пугал? Пугал, пугал – вижу. Он у нас человек прямой, если скажет, то не в бровь – в глаз. Давайте-ка лучше выпьем. В какой полк едете, господа офицеры?
– В ваш, господин штабс-капитан, в лейб-гвардии Семеновский, – ответил за обоих молодых людей Тухачевский.
– Ба, так, значит, к нам? Оба?! Вот с какими орлами в бой пойдем, Семен Иванович. Его благородие штабс-капитан – командир седьмой роты, а я – восьмой… Кто что будет: коньяк, шампанское?
Молодые люди выбрали шампанское. Веселаго и Хлопов коньяк.
– Ну, давайте выпьем за победу и чтобы через полгодика мы с вами и все эти мужики, – Хлопов показал в пробегающие за окном вечерние сумерки, – вернулись домой живыми.
– Твои слова, Алексей Петрович, да Богу бы в уши. Только, думаю, далеко не все вернутся и не через полгода, но выпить надо, и прежде всего за этих самых мужичков, которых мы завтра на смерть поведем.
– Ну что вы, Семен Иванович, все как-то грустно? Мы с вами люди войны. За победу, господа офицеры!
Все встали и выпили.
– Вот, господа офицеры, у нас спор с Семеном Ивановичем: он считает, что никто не готов к этой войне и Россия не готова больше всех. А вы что думаете?
– Лично я, господин штабс-капитан, готов к войне! – ответил Тухачевский.
– Вот! Вот он, правильный и правдивый ответ на все ваши слова о неготовности России к войне, – смеясь, повернулся к Веселаго Хлопов. – Как вам?
– Эта война – не случайность, – спокойным голосом заговорил Веселаго, глядя на стакан с коньяком в своей руке. – И, поверьте, быстро она не закончится; перейдет в окопную войну, а окопы, как всем известно, рыть-то никто не умеет и не хочет, да и рыть нечем – даже лопат нет, и затягивание войны приведет к голоду в городах и обнищанию деревни: солдат-то, он кто – крестьянин. И это приведет к социальному взрыву, революции в России и гибели монархии.
– А почему именно в России, Семен Иванович? В Германии и Австрии что – лучше? – спросил Хлопов. – И как это вы представляете Россию без царя?
– Почему именно в России? Друг мой, вы забыли девятьсот пятый год, а я тогда вот таким же подпоручиком приказывал семеновцам стрелять в толпу рабочих на Пресне в Москве. И если бы мы тогда не стреляли, неизвестно, была бы сейчас монархия или нет. Самое страшное в этой войне – проиграть ее, даже не всю, а начало, и тогда этот весь восторг и визг, все эти бравурные речи и марши превратятся в злобный вой разъяренной толпы, и не только рабочих и крестьян, но и солдат. В кого тогда прикажете стрелять? Вот что страшно! Нельзя проиграть войну, к которой наше с вами отечество не готово. Это же не балканская война, когда мы освобождали наших, порабощенных турками «братушек-славян», здесь-то мы какие цели хотим достигнуть – Германию разбить? И что, если разобьем? Что – не будет Германии? Будет. А может, эта война нужна полякам? Кстати, вы, господа подпоручики, оба поляки?
– Только я, – сказал Глеб Смирнитский.
– Вот вы, господин подпоручик, поляк, при этом русский офицер и будете драться с немцами за Россию. А сами поляки будут драться?
– Наверное… не знаю.
– Вот именно – «не знаю»; если и будут, то каждый за свою Польшу: кто-то, как вы, за Россию, кто-то за австрияков, меньшинство за немцев, но они все бы объединились и стали бы драться против всех за свободу своего отечества. Кстати, а вы знаете, что поляки должны ненавидеть семеновцев? Это ведь семеновцы под началом Александра Васильевича Суворова разбили войска Костюшко. А Костюшко для поляков символ борьбы за независимость. Так что вся эта война будет на территории многострадальной Польши: кто у кого отберет ее кусок, который раньше друг дружке подарили. На большее сил ни у кого не хватит! Никаких Берлинов и Петербургов.
– А Франция?
– А я о Франции не говорю. Мне, если честно, на нее наплевать. Запомните: они нас выручать в этой войне не будут, а мы их будем! Как только германец их прижмет, так мы наших мужичков в шинелях под орудийный, а теперь и пулеметный огонь и бросим! – Веселаго залпом выпил коньяк. – А они – нет! Они знают, что без России их германец за несколько недель разобьет!
– Ну как можно, Семен Иванович, с таким желанием идти на войну? – спросил Хлопов, стараясь долить в стакан Веселаго коньяка.
– Не старайтесь, Алексей Петрович, вы что, хотите меня напоить? Что молодые офицеры обо мне подумают? Не надо, прошу вас… А на ваш вопрос скажу: война – это ремесло, это опыт и это желание победить. Слабость нашей армии не в нас, строевых офицерах, она в штабах, в генералитете и еще кое-где.
– Прекратите, Семен Иванович. Вы выражаетесь как социалист. Что подумают о нас господа подпоручики?
– А правда, что вы думаете? – спросил, вдруг засмеявшись, Веселаго у Смирнитского.
– Мои предки все воевали: и с рыцарями, и с немцами, и с литовцами, и с русскими. Я военный, и моя роль в этой жизни – защищать отечество. Я присягу русскому государю дал, – ответил Глеб. – А что там будет – не мое дело. Мой дед был полковником русской армии. Погиб на японской. Как поляк я не люблю великого для всех русских Александра Суворова, а как русский офицер преклоняюсь перед его гением полководца, и как человек, давший клятву служить России и ее императору, я готов умереть за Россию. И для меня немец – враг! Я знаю, что пообещал император Николай Александрович полякам: отобрать у австрияков и немцев Галицию и Великое княжество Познаньское и восстановить Польшу в ее прежних границах. Почему же я не должен воевать за такого царя? Почему поляки не должны воевать за такого русского царя? Вот вы говорите, что произойдет какая-то революция и монархии не будет. Но тогда я буду воевать за свободу Польши. Я же дал присягу нашему общему с вами императору, и, значит, если монархии не будет, я буду свободен от присяги. А присяга у офицера бывает одна! Так?
– Хорошо сказано! А я как-то и не подумал… Считаю, что в этом случае вы, подпоручик, будете правы, – ответил Веселаго. – Офицеры клятву два раза не дают. А вы, Михаил, что думаете?
– Я согласен с Глебом: политика не наше дело. Дед мой был генералом. Отец военным. К сожалению, из-за болезни в отставке. Почти все родственники военные. Мое дело – война! А России без царя быть не может! На то мы и даем клятву государю, чтобы император в нашем отечестве был всегда, и те, кто хочет это разрушить, являются нашими врагами.
– Слышите, господин штабс-капитан? Они люди военные и давали присягу. И этим все сказано. Давайте, господа, выпьем за армию и ее основу – офицерский корпус! И сегодня наша главная задача – разбить немцев, – громко предложил Хлопов.
Все выпили, и Веселаго трезвым голосом произнес:
– Уважаемые, господа офицеры, прошу меня извинить, за произнесенные слова. Русскому офицеру так говорить непристойно. Если позволите, давайте спишем все на коньяк. Не возражаете? Особо я хочу извиниться перед вами, подпоручик Смирнитский. Я на той войне, где сражался ваш дед, Георгиевский крест заработал и всегда считал и считаю, что там было много более достойных людей, чем я, чтобы получить эту награду, а уж чтобы остаться живыми… Вы правы: мы – офицеры, давшие присягу… И приятно, что об этом сказали вы, молодые офицеры, идущие на войну. Алексей Петрович, а не кажется ли вам, что подпоручики – как раз те, кого мы с вами ищем? Господа, нам с Алексеем Петровичем нужны заместители на должностях младших офицеров. Я, если не возражаете, хотел бы пригласить вас, Михаил Николаевич, к себе в роту.
– А я с удовольствием – вас, Глеб… как вас по батюшке? – спросил Хлопов.
– Я поляк, а у поляков нет отчества, у них, как у всех католиков, двойное имя. Но у меня русское имя, и я православный. Моего отца звали Станислав.
– Ну, значит, вы – Глеб Станиславич, – без намека на иронию продолжил Хлопов. – Так будет ближе к польскому языку и из уважения к имени вашего родителя. По-русски я бы сказал «Станиславович». Мы с Семеном Ивановичем по прибытии в армию свои рекомендации командиру полка, его превосходительству генерал-майору Ивану Севастьяновичу Эттеру сообщим. Можете сослаться на нас… Ну что, согласны?
– Почтем за честь! – ответили подпоручики.
Дальше разговор перешел на любимую тему русских офицеров: оружие и тактику боя.
– И все же, господа, я настаиваю, что с появлением в армии нового оружия – дальнобойных орудий, пулеметов, многозарядных винтовок – война не только не будет скоротечной, как многие считают, а, наоборот, превратится в позиционную войну. Любая неподготовленная атака приведет к ненужной гибели людей – их просто перестреляют. Погибших будет сотни тысяч, а может, и миллионы. Поэтому силы армий быстро иссякнут; оружие, снаряды и патроны производиться в необходимом количестве не будут, вот тогда все зароются в землю и будут постреливать друг в друга… Наступит нищета в городах и разруха в деревне и замкнется круг, – говорил с жаром Веселаго. – И такую войну будут ненавидеть все! И чем больше будет отдаляться от народа победа, тем больше будет ненавидеть эту войну народ. А дальше – взрыв, социальный взрыв. Вы, господа, вспомните, что произошло после поражения в русско-японскую – восстание рабочих! Но по сравнению с тем, что может произойти сейчас, это цветочки!
– Вы опять за свое, Семен Иванович. Ну договорились же. Может, будет как во времена Екатерины Алексеевны: лето повоюем – и все на зимние квартиры, на печку до весны? – засмеялся Хлопов.
– В окопы мы точно залезем. Где это вы видели, чтобы миллионные армии по домам разошлись? Нет, те красивые войны наших предков закончились. Вы еще рыцарей вспомните, – не унимался Веселаго.
– Вас послушать, так вместо винтовок надо срочно начать выпускать лопаты?
– Надо, Алексей Петрович, иметь и то и другое.
– И все-таки давайте отойдем от лопат к подготовленности наших войск к наступательным действиям.
– Согласен, Алексей Петрович, давайте. Я знаю точно одно: гвардия к войне готова. Я имею в виду и вас, Михаил Николаевич, и вас, Глеб Станиславич.
– Спасибо за доверие, господин штабс-капитан.
– И главное – помнить: это не учения под Красным Селом или парад на Марсовом поле, это война, на которой убивают!
– Давайте выпьем за войну! – предложил Хлопов.
– Давайте! – согласились все радостно.
И если Веселаго и Хлопов позволяли себе пропустить еще по рюмке-другой, то подпоручики, и так не пьющие, слушали серьезно, понимая, что перед ними их будущие командиры, и уже их лица выражали нескрываемое желание быстрее покинуть купе. Когда они, получив разрешение, ушли, Хлопов спросил Веселаго:
– Зачем вы так, Семен Иванович? Они молоды, они многого не понимают и тем более не знают, что такое война.
– Согласен, я неправ. Извините меня, Алексей Петрович. Как-то все сложилось, вспомнилась та, позорная война, и прорвало… Извините…
– Про революцию совсем уж зря. Ладно. Вы, Семен Иванович, почему Тухачевского-то выбрали?
– Вы, знаете, Алексей Петрович, в этом молодом человеке чувствуется что-то необычное, внутренний стержень какой-то, желание быть первым. Я бы, конечно, взял Смирнитского, но побоялся это сделать: стал бы его опекать, охранять как внука погибшего на той бесславной войне русского офицера. А мы едем на войну, и это недопустимо.