Страница:
Слышите?
ЗАБОЙ.
5
6
ЗАБОЙ.
5
Бывшая Персональная Пенсионерка Союзного Значения ничего не может мне объяснить. Она открывает рот. И закрывает его обратно.
Открывает.
Закрывает.
Она смотрит на меня просительно, даже – умоляюще, нет, даже – самоуничижительно, но она не способна объяснить, как в ее сумке оказалось восемь килограммов маковой соломки, и потому на меня ее взгляд производит нулевое впечатление.
У нас в стране наркотики редко пересылают по почте. Их не так много, и они дорогие.
Где-нибудь на Таиланде или в Турции, там, где конопля растет под каждым забором, можно просто запаковать ее, наклеить почтовую марку и попытаться переслать на адрес заказчика. Пограничные и почтовые службы в подобных странах вынуждены держать специальных собак, обнюхивающих все посылки, особенно идущие за границу. Все вы знаете трогательные истории о том, что для того, чтобы собака эффективнее искала наркотики, ее сажают на иглу, говоря проще – делают из нее наркоманку, именно поэтому каждая собака, как правило, ищет только какой-нибудь один конкретный наркотик. Чтобы убедиться, что в посылке нет ни одного из запрещенных к свободному обороту средств, необходимо держать несколько собак, каждая из которых сидит на какой-то своей дряни. Такие собаки очень быстро старятся, если регулярно давать им дозы, – но иначе пропадет квалификация. И когда они уже не могут справляться с работой, их просто усыпляют. Без наркотиков они не выживут.
На Украине наркотики всегда пересылают курьером. Даже если надо отправить посылку из Днепропетровска в Николаев, ее будет кто-нибудь сопровождать. Поэтому нам нет смысла заводить подобных собак, во всяком случае, не столько, сколько их в Турции или Таиланде. Нам надо иметь хорошую агентуру и пару-тройку отточенных трюков, с помощью которых мы могли бы вычислять курьеров непосредственно на местах.
В девяти случаях из десяти курьером будет тот, на кого ты подумаешь в последнюю очередь. Это будет субтильная студентка с красивыми голубыми глазами. Респектабельно одетый усатый господин, по виду – отставной полковник. Краснощекая женщина с лицом добропорядочной домохозяйки. Мальчик, которого, по словам проводника, посадили на поезд родители и должна встретить тетя на станции прибытия. Конечно, мы постараемся взять эту тетю, устроить засаду и выпустить на перрон мальчика так, как будто ничего не случилось. Хотя подобные вещи редко срабатывают – ты можешь быть уверен, что вместе с курьером едет еще и контролер – кто-то, купивший билет в тот же вагон или даже в то же купе, но едущий вообще без товара, кого невозможно не только задержать, но даже просто вычислить. Если что-то случится, контролер даст знать на станцию прибытия, и мальчика никто не встретит.
В девяти случаях из десяти курьером будет тот, на кого ты подумаешь в последнюю очередь. В десятом же случае курьером окажется кто-то, на кого ты вообще никогда не подумаешь.
Бывшая Персональная Пенсионерка Союзного Значения начинает плакать и рассказывать мне что-то о подарках правнукам.
В десятом случае это может оказаться бабушка восьмидесяти одного года от роду, честно проработавшая всю жизнь на заводе, затем честно жившая на свою пенсию долгие годы.
Бывшая Персональная Пенсионерка Союзного Значения говорит, что она не знает этих людей, просто ее попросили перевезти старую спортивную сумку из одного города в другой, ей по пути. Ее попросили перевезти сумку и дали за это двадцать гривень.
В десятом случае это непременно окажется бывшая комсомольская активистка, которая не только никогда не думала нарушать закон, но брезговала даже здороваться за руку с людьми, когда-либо подозревавшимися в совершении преступлений.
Бывшая Персональная Пенсионерка Союзного Значения в конце концов признается: да, она подозревала, что нарушает закон. Но она даже подумать не могла, что из этой сумки, которую она везла, можно сварить героина по меньшей мере на десять тысяч долларов. Она думала, что перевозит какую-нибудь контрабанду, что-нибудь вроде итальянских шмоток, привезенных в страну без пошлины, или «черный» водочный спирт. Ей ведь даже в голову не приходило, ЧТО у нее в сумке.
Два килограмма маковой соломы.
Если разделить это количество на весь поезд, то хватит, чтобы дать каждому пассажиру по три года. Я объясняю это бывшей Персональной Пенсионерке Союзного Значения, и она начинает плакать. Она рассказывает мне о том, как тяжело ей живется на пенсию в двести пятнадцать гривень и как ей хочется иногда побаловать своих правнучков, старшему из которых уже девять, и как она планировала купить им конфет на эти двадцать гривень, которые она заработала на провозе сумки. Она рассказывает, как выглядели люди, которые дали ей сумку, и как должны выглядеть те, кто встретит ее на станции прибытия, но она не знает, кто они, она даже имен не знает, и ей ничего не известно о наркотиках.
Конечно, она должна получить срок. Но мне трудно представить себе судью, у которого поднимется рука посадить на нары бывшую Персональную Пенсионерку Союзного Значения. Скорее всего, она получит пару лет условно, не проведя в камере ни одного дня. И мы возьмем ее на учет, и она будет регулярно приходить к нам отмечаться, и время от времени, когда у нас будут рейды, мы будем проверять – все ли у нее в порядке. Возможно, даже будем проводить у нее обыски.
Потому что, если она нам соврала, и она, или ее родственники, или ее знакомые имеют к этим наркотикам хоть какое-то отношение, она сядет – в этом можно не сомневаться – до конца своих дней.
Но я уверен, что она говорит правду, поэтому она ставит закорючку на подписке о невыезде и обещании явиться по первому требованию правоохранительных органов и идет домой.
Я был старшим оперуполномоченным отдела по борьбе с незаконным оборотом наркотиков районного органа милиции.
Это интересная работа.
Я собирался рассказать вам, почему я ушел оттуда.
Мне очень нравилась моя работа.
Конечно, ловить нариков или даже накрывать притоны посреди ночи: стоять в засаде без единого движения по шесть часов, пока не придет нужный тебе пушкарь, чувствуя, что твои отмороженные ноги сейчас просто откажут, и ты грохнешься на землю, стоит попробовать сделать хотя бы один шаг, а затем врываться в клубы опиатных испарений и орать, надрывая глотку: «ЛЕЖАТЬ, СУКИ! Я СКАЗАЛ, ЛЕЖАТЬ!» – размахивая при этом табельным пистолетом Макарова и ожидая в любую минуту выстрела из-под кровати или удара ножом из-за поворота коридора, – не самое приятное занятие на свете.
И не самое безопасное.
Да уж.
Сотрудники милиции все еще делят с шахтерами второе и третье места по числу гибнущих на рабочем месте на Украине. Опаснее работа только у пожарных.
Но это интересная работа. Когда-то я слышал, что кто-то из великих назвал политику «единственной достойной игрой для настоящего мужчины». Кто бы это ни был, он ошибался. Я никогда не занимался политикой, но я знаю наверняка, что он ошибался.
Потому что единственная достойная игра для настоящего мужчины – это раскрытие преступлений.
И раз уж зашел разговор о моей старой работе, то я добавлю, что она еще и доходная. Безусловно, получая зарплату госслужащего, не разбогатеешь. Ты можешь откладывать по гривне каждый день, но помни, что ни одно крупное богатство не было нажито бережливостью. Когда-нибудь обязательно придет день, который превратит все твое золото в черепки.
Как это случилось при развале Советского Союза.
Но ведь есть и другие источники дохода.
Весь мир вокруг тебя – это система, у которой есть свои законы. Такой же системой является район, будь то район города или административный округ, на территории которого расположено несколько сел. Тебе может нравиться то, что здесь происходит, а может не нравиться, но в любой момент ты должен помнить, что все это – система.
Районный орган внутренних дел должен держать ее под контролем.
Существует множество правил того, как это делается.
Например, ты всегда должен помнить, что спрос рождает предложение. Если есть спрос на сигареты, продаваемые возле дверей твоего дома, а не в магазине, к которому надо идти через всю улицу, то всегда найдутся старушки, которые будут продавать сигареты непосредственно возле входа в чей-нибудь подъезд. Тебе это может нравиться, а может не нравиться – это просто факт. И не имеет никакого значения, что это незаконно и для продажи табачных изделий нужна лицензия, которой у старушки, конечно же, никогда не будет. Тебе нужно понять, что ты не сможешь бороться с этим. Потому что это – часть системы.
И поэтому самое мудрое, что ты можешь сделать, – взять систему под контроль.
То же самое относится к продажам спиртного, скупке краденого, хищениям металла для сдачи его в лом, браконьерству и производству порнографии.
То же самое относится к торговле наркотиками. До тех пор пока будет существовать спрос – будет существовать и предложение. И если ты будешь слишком рьяно исполнять свои обязанности, ты достигнешь двух вещей – во-первых, наркотики существенно подорожают, а, во-вторых, тебя перестанут воспринимать всерьез. Потому что человека, который никогда и ни с кем не хочет договариваться, никто не воспринимает всерьез. В конце концов, ты можешь даже выгнать всех пушкарей со своей территории, и наркоманы облюбуют хазу в соседнем районе.
Но ты ведь не будешь исполнять свои обязанности слишком рьяно?
До тех пор пока ты не задокументировал преступную деятельность пушкаря, ты все равно не можешь его посадить. Ты можешь сделать его жизнь невыносимой, но все, чего ты добьешься, – наркоманам придется ездить за дозой в соседний район и больше воровать, чтобы оплатить дорожающие наркотики.
Вдобавок ты можешь потерять свои контакты, а это самое страшное. Люди должны знать, что тебе можно доверять, иначе они ничего тебе не расскажут. И тогда ты, скорее всего, просто ничего не раскроешь.
Тебе ведь необязательно исполнять свои обязанности слишком рьяно?
Подумай о том, какие деньги подымают пушкари при нынешних раскладах. Это вопрос арифметики.
Стакан маковой соломки стоит 4–5 гривень.
Городские мастера выгоняют из одного стакана до 8 – 10 кубов шири, после чего, если дело происходит в крупном городе, ее бодяжат водой примерно вдвое. Итого – до двадцати кубов из одного стакана. Один куб раствора стоит в городе 8 гривень.
Вы еще не сбились?
С одной вложенной гривни варящий пушкарь подымает до сорока. Процесс варки занимает несколько часов. Если есть рынок сбыта, оборачиваться можно за два-три дня. Три дня – и ты увеличил свой капитал в сорок раз. Еще три дня – и твой сорокакратно увеличенный капитал увеличился еще в сорок раз. Вопрос только в потребителе.
Вы думаете, это проблема?
Средний наркоман употребляет от шести до двадцати кубов в день. Сделать из наркомана, сидящего на шести кубах, наркомана, сидящего на двадцати кубах, – вопрос времени и сноровки. Наркоманов на Украине в десять раз меньше, чем больных СПИДом, и в сто раз меньше, чем алкоголиков. Около пятидесяти тысяч человек. Это значит, что каждый тысячный житель страны – наркоман. Это все еще слишком много. Живя в хорошем районе, пушкарь может иметь достаточный круг постоянных клиентов. И единственная его проблема – это мы.
Тебе ведь необязательно исполнять свои обязанности слишком рьяно?
Мента, как и крестьянина, земля кормит. Если ты работаешь на земле, ты должен помнить о том, что ты – часть системы и что, вне зависимости от твоего желания и закона, система будет такой, какова она есть. Ты не должен помнить о законе. Ты не должен помнить о морали. Ты должен помнить лишь о том, какое место в системе занимаешь лично ты. И уметь находить общий язык с людьми.
Это называется «решать вопросы».
Ты можешь собирать с пушкарей дань – и не чувствовать угрызений совести, потому что знаешь, что, как только соберешь доказательную базу, ты посадишь его, а до того времени ты должен общаться с ним на его языке. Ты можешь контролировать рынок на своей земле, выделять участки работающим здесь пушкарям, вышвыривать гастролеров. И если тебе очень нужны деньги, ты можешь перепродавать назад пушкарям наркотики из вещдоков. Именно поэтому опера, работающие на земле, не хотят уходить в управления или какие-нибудь штабы.
Это доходная работа.
Собственно, я бы выполнял ее до сих пор.
Если бы ребята из нашего отдела не решили наехать на одного пушкаря по второму кругу.
Если бы он не попытался рассказать им, что у него нет больше денег.
Если бы они не сказали, что у него теперь две дороги – за деньгами или на кладбище.
Если бы пушкарь не пошел в СБУ и не сказал, что на него («Да, я торговец наркотиками, но я же не миллионер!») наезжают опера ОБНОНа, пытаясь скачать с него деньги второй раз, и грозятся убить, если он не найдет, чем им заплатить.
Если бы оперативники СБУ не сказали пушкарю: «В следующий раз, когда они придут к тебе, ответь, что денег у тебя нет, но ты можешь реализовывать их товар».
Если бы пушкарь не сказал нашим ребятам: «Денег у меня нет, но я могу толкать ваш товар».
Если бы наши ребята не принесли ему десять килограмм конфискованного экстракта опия из вещдоков.
Если бы эсбэушники не приняли наших ребят прямо у пушкаря дома с поличным.
Если бы не начался скандал, из-за которого чуть не слетел начальник областного УБНОНа, которого спасло только вмешательство замминистра, его старого друга и партнера по бильярду.
Если бы всего этого не случилось, я бы до сих пор зарабатывал деньги, перепродавая конфискованную наркоту.
Но все это случилось.
Начальник райотдела вызывал нас по одному и выносил каждому приговор. Мой приговор был не слишком суровым – ведь я не был среди тех, кого повязало СБУ. Я все еще был простым опером, который чист перед законом. Ну, не считая того, что меня заляпали грязью наши ребята, принятые эсбэушниками, – ведь круговую поруку все еще никто не отменял. Так что начальник райотдела просто посмотрел на меня и сказал: «Переводись». Он мог сам перевести меня куда-нибудь, я имею в виду, в какую-нибудь настоящую задницу, где темно и мало приятных запахов, но оставил выбор места за мной.
И именно тогда подвернулась эта работа.
Я стал координатором действий по предотвращению и уменьшению негативных последствий экстренных ситуаций на угледобывающих предприятиях со стороны концерна «Западдонбассуголь».
Открывает.
Закрывает.
Она смотрит на меня просительно, даже – умоляюще, нет, даже – самоуничижительно, но она не способна объяснить, как в ее сумке оказалось восемь килограммов маковой соломки, и потому на меня ее взгляд производит нулевое впечатление.
У нас в стране наркотики редко пересылают по почте. Их не так много, и они дорогие.
Где-нибудь на Таиланде или в Турции, там, где конопля растет под каждым забором, можно просто запаковать ее, наклеить почтовую марку и попытаться переслать на адрес заказчика. Пограничные и почтовые службы в подобных странах вынуждены держать специальных собак, обнюхивающих все посылки, особенно идущие за границу. Все вы знаете трогательные истории о том, что для того, чтобы собака эффективнее искала наркотики, ее сажают на иглу, говоря проще – делают из нее наркоманку, именно поэтому каждая собака, как правило, ищет только какой-нибудь один конкретный наркотик. Чтобы убедиться, что в посылке нет ни одного из запрещенных к свободному обороту средств, необходимо держать несколько собак, каждая из которых сидит на какой-то своей дряни. Такие собаки очень быстро старятся, если регулярно давать им дозы, – но иначе пропадет квалификация. И когда они уже не могут справляться с работой, их просто усыпляют. Без наркотиков они не выживут.
На Украине наркотики всегда пересылают курьером. Даже если надо отправить посылку из Днепропетровска в Николаев, ее будет кто-нибудь сопровождать. Поэтому нам нет смысла заводить подобных собак, во всяком случае, не столько, сколько их в Турции или Таиланде. Нам надо иметь хорошую агентуру и пару-тройку отточенных трюков, с помощью которых мы могли бы вычислять курьеров непосредственно на местах.
В девяти случаях из десяти курьером будет тот, на кого ты подумаешь в последнюю очередь. Это будет субтильная студентка с красивыми голубыми глазами. Респектабельно одетый усатый господин, по виду – отставной полковник. Краснощекая женщина с лицом добропорядочной домохозяйки. Мальчик, которого, по словам проводника, посадили на поезд родители и должна встретить тетя на станции прибытия. Конечно, мы постараемся взять эту тетю, устроить засаду и выпустить на перрон мальчика так, как будто ничего не случилось. Хотя подобные вещи редко срабатывают – ты можешь быть уверен, что вместе с курьером едет еще и контролер – кто-то, купивший билет в тот же вагон или даже в то же купе, но едущий вообще без товара, кого невозможно не только задержать, но даже просто вычислить. Если что-то случится, контролер даст знать на станцию прибытия, и мальчика никто не встретит.
В девяти случаях из десяти курьером будет тот, на кого ты подумаешь в последнюю очередь. В десятом же случае курьером окажется кто-то, на кого ты вообще никогда не подумаешь.
Бывшая Персональная Пенсионерка Союзного Значения начинает плакать и рассказывать мне что-то о подарках правнукам.
В десятом случае это может оказаться бабушка восьмидесяти одного года от роду, честно проработавшая всю жизнь на заводе, затем честно жившая на свою пенсию долгие годы.
Бывшая Персональная Пенсионерка Союзного Значения говорит, что она не знает этих людей, просто ее попросили перевезти старую спортивную сумку из одного города в другой, ей по пути. Ее попросили перевезти сумку и дали за это двадцать гривень.
В десятом случае это непременно окажется бывшая комсомольская активистка, которая не только никогда не думала нарушать закон, но брезговала даже здороваться за руку с людьми, когда-либо подозревавшимися в совершении преступлений.
Бывшая Персональная Пенсионерка Союзного Значения в конце концов признается: да, она подозревала, что нарушает закон. Но она даже подумать не могла, что из этой сумки, которую она везла, можно сварить героина по меньшей мере на десять тысяч долларов. Она думала, что перевозит какую-нибудь контрабанду, что-нибудь вроде итальянских шмоток, привезенных в страну без пошлины, или «черный» водочный спирт. Ей ведь даже в голову не приходило, ЧТО у нее в сумке.
Два килограмма маковой соломы.
Если разделить это количество на весь поезд, то хватит, чтобы дать каждому пассажиру по три года. Я объясняю это бывшей Персональной Пенсионерке Союзного Значения, и она начинает плакать. Она рассказывает мне о том, как тяжело ей живется на пенсию в двести пятнадцать гривень и как ей хочется иногда побаловать своих правнучков, старшему из которых уже девять, и как она планировала купить им конфет на эти двадцать гривень, которые она заработала на провозе сумки. Она рассказывает, как выглядели люди, которые дали ей сумку, и как должны выглядеть те, кто встретит ее на станции прибытия, но она не знает, кто они, она даже имен не знает, и ей ничего не известно о наркотиках.
Конечно, она должна получить срок. Но мне трудно представить себе судью, у которого поднимется рука посадить на нары бывшую Персональную Пенсионерку Союзного Значения. Скорее всего, она получит пару лет условно, не проведя в камере ни одного дня. И мы возьмем ее на учет, и она будет регулярно приходить к нам отмечаться, и время от времени, когда у нас будут рейды, мы будем проверять – все ли у нее в порядке. Возможно, даже будем проводить у нее обыски.
Потому что, если она нам соврала, и она, или ее родственники, или ее знакомые имеют к этим наркотикам хоть какое-то отношение, она сядет – в этом можно не сомневаться – до конца своих дней.
Но я уверен, что она говорит правду, поэтому она ставит закорючку на подписке о невыезде и обещании явиться по первому требованию правоохранительных органов и идет домой.
Я был старшим оперуполномоченным отдела по борьбе с незаконным оборотом наркотиков районного органа милиции.
Это интересная работа.
Я собирался рассказать вам, почему я ушел оттуда.
Мне очень нравилась моя работа.
Конечно, ловить нариков или даже накрывать притоны посреди ночи: стоять в засаде без единого движения по шесть часов, пока не придет нужный тебе пушкарь, чувствуя, что твои отмороженные ноги сейчас просто откажут, и ты грохнешься на землю, стоит попробовать сделать хотя бы один шаг, а затем врываться в клубы опиатных испарений и орать, надрывая глотку: «ЛЕЖАТЬ, СУКИ! Я СКАЗАЛ, ЛЕЖАТЬ!» – размахивая при этом табельным пистолетом Макарова и ожидая в любую минуту выстрела из-под кровати или удара ножом из-за поворота коридора, – не самое приятное занятие на свете.
И не самое безопасное.
Да уж.
Сотрудники милиции все еще делят с шахтерами второе и третье места по числу гибнущих на рабочем месте на Украине. Опаснее работа только у пожарных.
Но это интересная работа. Когда-то я слышал, что кто-то из великих назвал политику «единственной достойной игрой для настоящего мужчины». Кто бы это ни был, он ошибался. Я никогда не занимался политикой, но я знаю наверняка, что он ошибался.
Потому что единственная достойная игра для настоящего мужчины – это раскрытие преступлений.
И раз уж зашел разговор о моей старой работе, то я добавлю, что она еще и доходная. Безусловно, получая зарплату госслужащего, не разбогатеешь. Ты можешь откладывать по гривне каждый день, но помни, что ни одно крупное богатство не было нажито бережливостью. Когда-нибудь обязательно придет день, который превратит все твое золото в черепки.
Как это случилось при развале Советского Союза.
Но ведь есть и другие источники дохода.
Весь мир вокруг тебя – это система, у которой есть свои законы. Такой же системой является район, будь то район города или административный округ, на территории которого расположено несколько сел. Тебе может нравиться то, что здесь происходит, а может не нравиться, но в любой момент ты должен помнить, что все это – система.
Районный орган внутренних дел должен держать ее под контролем.
Существует множество правил того, как это делается.
Например, ты всегда должен помнить, что спрос рождает предложение. Если есть спрос на сигареты, продаваемые возле дверей твоего дома, а не в магазине, к которому надо идти через всю улицу, то всегда найдутся старушки, которые будут продавать сигареты непосредственно возле входа в чей-нибудь подъезд. Тебе это может нравиться, а может не нравиться – это просто факт. И не имеет никакого значения, что это незаконно и для продажи табачных изделий нужна лицензия, которой у старушки, конечно же, никогда не будет. Тебе нужно понять, что ты не сможешь бороться с этим. Потому что это – часть системы.
И поэтому самое мудрое, что ты можешь сделать, – взять систему под контроль.
То же самое относится к продажам спиртного, скупке краденого, хищениям металла для сдачи его в лом, браконьерству и производству порнографии.
То же самое относится к торговле наркотиками. До тех пор пока будет существовать спрос – будет существовать и предложение. И если ты будешь слишком рьяно исполнять свои обязанности, ты достигнешь двух вещей – во-первых, наркотики существенно подорожают, а, во-вторых, тебя перестанут воспринимать всерьез. Потому что человека, который никогда и ни с кем не хочет договариваться, никто не воспринимает всерьез. В конце концов, ты можешь даже выгнать всех пушкарей со своей территории, и наркоманы облюбуют хазу в соседнем районе.
Но ты ведь не будешь исполнять свои обязанности слишком рьяно?
До тех пор пока ты не задокументировал преступную деятельность пушкаря, ты все равно не можешь его посадить. Ты можешь сделать его жизнь невыносимой, но все, чего ты добьешься, – наркоманам придется ездить за дозой в соседний район и больше воровать, чтобы оплатить дорожающие наркотики.
Вдобавок ты можешь потерять свои контакты, а это самое страшное. Люди должны знать, что тебе можно доверять, иначе они ничего тебе не расскажут. И тогда ты, скорее всего, просто ничего не раскроешь.
Тебе ведь необязательно исполнять свои обязанности слишком рьяно?
Подумай о том, какие деньги подымают пушкари при нынешних раскладах. Это вопрос арифметики.
Стакан маковой соломки стоит 4–5 гривень.
Городские мастера выгоняют из одного стакана до 8 – 10 кубов шири, после чего, если дело происходит в крупном городе, ее бодяжат водой примерно вдвое. Итого – до двадцати кубов из одного стакана. Один куб раствора стоит в городе 8 гривень.
Вы еще не сбились?
С одной вложенной гривни варящий пушкарь подымает до сорока. Процесс варки занимает несколько часов. Если есть рынок сбыта, оборачиваться можно за два-три дня. Три дня – и ты увеличил свой капитал в сорок раз. Еще три дня – и твой сорокакратно увеличенный капитал увеличился еще в сорок раз. Вопрос только в потребителе.
Вы думаете, это проблема?
Средний наркоман употребляет от шести до двадцати кубов в день. Сделать из наркомана, сидящего на шести кубах, наркомана, сидящего на двадцати кубах, – вопрос времени и сноровки. Наркоманов на Украине в десять раз меньше, чем больных СПИДом, и в сто раз меньше, чем алкоголиков. Около пятидесяти тысяч человек. Это значит, что каждый тысячный житель страны – наркоман. Это все еще слишком много. Живя в хорошем районе, пушкарь может иметь достаточный круг постоянных клиентов. И единственная его проблема – это мы.
Тебе ведь необязательно исполнять свои обязанности слишком рьяно?
Мента, как и крестьянина, земля кормит. Если ты работаешь на земле, ты должен помнить о том, что ты – часть системы и что, вне зависимости от твоего желания и закона, система будет такой, какова она есть. Ты не должен помнить о законе. Ты не должен помнить о морали. Ты должен помнить лишь о том, какое место в системе занимаешь лично ты. И уметь находить общий язык с людьми.
Это называется «решать вопросы».
Ты можешь собирать с пушкарей дань – и не чувствовать угрызений совести, потому что знаешь, что, как только соберешь доказательную базу, ты посадишь его, а до того времени ты должен общаться с ним на его языке. Ты можешь контролировать рынок на своей земле, выделять участки работающим здесь пушкарям, вышвыривать гастролеров. И если тебе очень нужны деньги, ты можешь перепродавать назад пушкарям наркотики из вещдоков. Именно поэтому опера, работающие на земле, не хотят уходить в управления или какие-нибудь штабы.
Это доходная работа.
Собственно, я бы выполнял ее до сих пор.
Если бы ребята из нашего отдела не решили наехать на одного пушкаря по второму кругу.
Если бы он не попытался рассказать им, что у него нет больше денег.
Если бы они не сказали, что у него теперь две дороги – за деньгами или на кладбище.
Если бы пушкарь не пошел в СБУ и не сказал, что на него («Да, я торговец наркотиками, но я же не миллионер!») наезжают опера ОБНОНа, пытаясь скачать с него деньги второй раз, и грозятся убить, если он не найдет, чем им заплатить.
Если бы оперативники СБУ не сказали пушкарю: «В следующий раз, когда они придут к тебе, ответь, что денег у тебя нет, но ты можешь реализовывать их товар».
Если бы пушкарь не сказал нашим ребятам: «Денег у меня нет, но я могу толкать ваш товар».
Если бы наши ребята не принесли ему десять килограмм конфискованного экстракта опия из вещдоков.
Если бы эсбэушники не приняли наших ребят прямо у пушкаря дома с поличным.
Если бы не начался скандал, из-за которого чуть не слетел начальник областного УБНОНа, которого спасло только вмешательство замминистра, его старого друга и партнера по бильярду.
Если бы всего этого не случилось, я бы до сих пор зарабатывал деньги, перепродавая конфискованную наркоту.
Но все это случилось.
Начальник райотдела вызывал нас по одному и выносил каждому приговор. Мой приговор был не слишком суровым – ведь я не был среди тех, кого повязало СБУ. Я все еще был простым опером, который чист перед законом. Ну, не считая того, что меня заляпали грязью наши ребята, принятые эсбэушниками, – ведь круговую поруку все еще никто не отменял. Так что начальник райотдела просто посмотрел на меня и сказал: «Переводись». Он мог сам перевести меня куда-нибудь, я имею в виду, в какую-нибудь настоящую задницу, где темно и мало приятных запахов, но оставил выбор места за мной.
И именно тогда подвернулась эта работа.
Я стал координатором действий по предотвращению и уменьшению негативных последствий экстренных ситуаций на угледобывающих предприятиях со стороны концерна «Западдонбассуголь».
6
Две бутылки пива стоят на столе, открытые для меня парнями из Мукачево, а я чувствую вкус угольной пыли и начинаю отхаркивать слизь. Я не знаю этих ребят и не понимаю, зачем они сюда приехали. Это какие-то дальние родственники моих дальних родственников, и они говорят, что приехали на Донбасс «на заработки», но для меня остается загадкой, какие именно заработки они рассчитывают здесь найти. Мне кажется, что работы здесь не хватает даже для местных, но, видимо, у них там, в Мукачево, еще тяжелее. Они собирались остановиться у какой-то мифической Ханны, но потерялись и нашли где-то мои координаты. Они рассказывают мне, что дважды в год – после того как заканчивается посевная и после того как заканчивается уборочная – во Львове невозможно купить билеты на восток. Не имеет значения, куда именно, – просто на восток. Все поезда идут забитыми, вне зависимости от того, направляются ли они в Харьков, Донецк, Кривой Рог, Луганск, Запорожье или Днепропетровск. Они видели своими глазами, как люди ехали на крыше вагона. Вся Западная Украина едет на восток.
На заработки.
Если ты в этот момент хочешь поехать в гости к родственникам, живущим восточнее тебя, скажем, навестить Ханну, тебе надо ехать на юг или, скорее, на север, куда-нибудь на Волынь, в Луцк или даже в Беларусь. Затем – на восток, до Киева, Чернигова или Гомеля. Затем – до Сум, Шостки или сразу на юг, в сторону Крыма.
Именно так ехали они.
Они тревожно смотрят на мой носовой платок, в который я отхаркиваю слизь, и спрашивают меня, все ли со мной в порядке?
Со мной?
О, да, со мной все в порядке – спасибо, что спросили. Со мной все замечательно. Со мной все лучше и быть не может, разве по мне не заметно?
– Вообще-то не особенно.
Они просят меня рассказать о работе. Они хотят знать, что представляют собой шахтерские будни. Они спрашивают меня: на что похож забой? Без секунды задержки я отвечаю вопросом на вопрос:
– Как вы представляете себе ад?
Ну да, да, тот самый ад, который описывали все эти сраные философы и теологи прошлого. Ад, в котором девять кругов и вечные муки, место, из которого нет выхода. Тот самый ад. Ад, в котором оказываются только те, кто плохо себя вел.
Как вы его себе представляете?
Забой начинается с клети. Огромная двухэтажная корзина из стальной арматуры, перетянутой чем-то похожим на сетку рабица. В клеть забивается несколько десятков человек, мы стоим плотно, как в переполненном автобусе, дышим друг другу в лицо, и, хотя каждый в этот момент пытается думать о чем-то другом, даже годы работы в забое не избавят твое сердце от замирания каждый раз, когда клеть будет вздрагивать.
Мы напоминаем рубленую картошку во фритюрнице.
Стволовые дают отмашку, и клеть постепенно приходит в движение. Сначала она набирает скорость, но вот уже движется ровно, секунда за секундой погружаясь вниз – в темноту. Какое-то время сверху тебе еще видно лучи дневного света, но спустя минуту они превращаются в точку и исчезают вовсе. В клети горят безопасные лампы, и мы, один за другим, включаем коногонки. Кажется, что погружение длится вечность. Хотя мы движемся не слишком быстро, рассматривая стены ствола, я чувствую, как мой желудок подкатывает к горлу. Словно я ищу глазами надпись, когда-то сделанную здесь кем-то и будто стертую кем-то другим.
В конце концов клеть останавливается. Один за другим мы выбираемся из нее и осматриваемся. Даже если ты проработал в забое несколько десятков лет, ты не сможешь избавиться от этого чувства каждый раз, когда ступаешь на дно шурфа.
Этого чувства.
Его нельзя объяснить, как нельзя объяснить оргазм или укол героина. Выходя из клети, пусть на микроскопическую долю секунды, ты вдруг почувствуешь, что находишься на глубине трехсот метров, под невероятно толстым слоем породы, в узеньком проходе, прорубленном в базальтовых отложениях, и все, что тебя окружает – все это великолепие безопасности труда и технологизации рабочего процесса, – не стоит и ломаного гроша против любого, самого мизерного, сдвига земной коры. На микроскопическую долю секунды ты вдруг ощутишь себя рыжим муравьем в подполе непонятно какого этажа гигантского небоскреба.
Дальше – дорога к лаве. Обычно грозы под землей ходят пешком, но нашей бригаде до места разработки добираться несколько километров, поэтому мы запрыгиваем сверху на вагонетку и бесконечно долго едем сквозь забой. Сколько видит глаз впереди – темень, сколько видит глаз сзади – темень, справа и слева от тебя – непрерывная темень. Темноту прорезает только луч фар да свет коногонок на наших касках, но он тоже не отходит от вагонетки далеко, пугливо жмется к людям. В забое невероятно жарко, но раздеваться пока нельзя, и мы все паримся в своих униформах, обмахиваясь подручными средствами. Очень душно, совершенно нечем дышать. Даже развешенные вдоль нашей дороги чугунные ванны с водой не облегчают дыхание. Собственно, они подвешены здесь совсем не для этого, их задача – в случае взрыва переворачиваться и собирать капельками воды витающую вокруг угольную пыль. Сначала кажется, что за исключением скрипа колес и шума работы механизма вагонетки в забое стоит абсолютная тишина. Но это не так. Стоит прислушаться, и ты даже не услышишь, а, скорее, почувствуешь, что сама земля вокруг тебя будто что-то пытается рассказать, она чуть слышно шипит и скрипит, а время от времени даже бьет, очень гулко, тихо, но вполне ощутимо. Через несколько минут такой дороги начинает казаться, что мы, те, кто сидит в этой вагонетке, – единственные люди во всей Вселенной, что, кроме нас, этой вагонетки и этого бесконечного туннеля, не существует ничего, и мы будем ехать на ней до тех пор, пока история не закончится. Ведь должна же она когда-нибудь закончиться?
А затем впереди появляется свет.
Вагонетка останавливается, мы спрыгиваем и медленно разбредаемся по участку, каждый – к своему комбайну, каждый – к своему пласту, каждый – к своей боли и своему страху. Мы расходимся молча, почти без единого звука. Здесь вообще мало говорят. Здесь предпочитают работать. Работа – это единственное, что спасает тебя, пока ты под землей.
Пласт идет под углом, и, чтобы вырабатывать уголь, а не пустую породу, ты должен висеть в метровом зазоре, упершись ногами в дно и потолок лавы, и направлять свой комбайн под углом в сорок пять градусов от земного притяжения. Здесь мы напоминаем уже не муравьев, здесь мы больше похожи на тараканов, маленьких, но проворных тварей, находящих малейшие щели и ползущих все вперед и вперед, движимых только им одним понятной целью, шажочек за шажочком. Мы работаем, отлично зная, что каждое движение может стать последним, что никакая сила на земле не удержит свод, если он решит обрушиться, и возлагая надежды лишь на Шубина.
Все мы – смелые парни, трусов здесь нет и быть не может, но всем нам невероятно страшно. Иногда мне кажется, что все, что случается с момента, когда клеть начинает погружаться, до момента, когда она снова появляется на поверхности, – происходит с другим человеком. Это единственный способ пройти сквозь страх и не двинуться умом.
Тот, кого ты знал там, на поверхности, тот, кого ты любил или ненавидел, тот, с кем ты пил водку, или трахал вместе девок, или смотрел на звезды, – это не тот, кого ты видишь рядом с собой в забое. Если ты вдруг обратишься к нему – просто не будешь говорить с тем же самым человеком. Здесь очень легко умереть от руки своего брата, работающего с тобой бок о бок.
Если ты закуришь – тебя убьют.
Если ты начнешь чинить поломанное оборудование прямо здесь – тебя убьют.
Если ты вдруг закричишь просто так – тебя убьют.
Если ты кого-нибудь напугаешь – тебя убьют.
Здесь могут убить даже за плохую шутку. Поэтому тут редко шутят.
Попробуйте.
Мы обнажены до трусов, хотя это и запрещено всеми инструкциями, но ведь инструкциями не предусмотрена жара в сорок градусов? Мы зажмуриваем глаза, хоть это и запрещено техникой безопасности, но техника безопасности ведь не учитывала того, что нам придется двигаться вверх под таким большим углом в мягком угле, который сыпется тебе на лицо? Мы давно сняли свои лепестки, хоть это и вредно для здоровья, но кому какое дело до нашего здоровья? Здесь, в этой темени, духоте и жаре, оставив все, чем ты жил там, на поверхности, еще у дна шурфа, ты становишься чист, зная, что каждый твой шаг – по лезвию бритвы. Ты чувствуешь, что в любую секунду твой комбайн может неожиданно пробить ВХОД.
Я имею в виду ВХОД.
Да-да, именно ТУДА.
Вы думаете, забой похож на ад?
Это и есть ад.
Я рассказываю все это парням из Мукачево и понимаю, что их не очень-то тянет в забой, да и вообще вся эта идея с заработками им уже не столь нравится. Кажется, они уже жалеют, что не нашли Ханну. Мы с ними находимся на поверхности, где солнечный свет, первые заморозки и удивительно свежий воздух – даже здесь, на Донбассе, – и для них все это звучит как рассказ о жизни на другой планете. Они расспрашивают меня о деталях, им интересно, как выглядит добычной комбайн, на что похожа лента транспортера, как выработанную породу доставляют наверх, и я отвечаю.
Но за скобками все же остается множество деталей. Я не рассказываю им о тенях, которые время от времени мелькают перед тобой на лаве, прямо в клубах угольной пыли. Я не рассказываю им о шумах, тихом хрусте и высоком стоне, доносящемся из закрытых штреков. Я никогда-никогда не расскажу им о том, почему нам всем так страшно каждый раз спускаться в забой. Я не скажу, почему человека здесь могут убить, если он в шутку напугает тебя. Я не скажу о том, почему мы все сидим на нацвае. О порошке им точно знать незачем.
Человеку, живущему на поверхности, никогда не понять, кто такие грозы – люди, спускающиеся под землю. Как-то раз Кролик в шутку назвал забой «миром гроз», но ведь правда в том, что это не шутка, а реальный расклад. Это другой мир, в который не вхожи те, кто никогда не видел, как свет меркнет над головой и исчезает где-то в вышине ствола. Им не понять нас.
Вот почему им незачем знать о пещерных троллях.
О них не говорят, о них даже думают с опаской, и если ты достаточно молод – можешь думать, что это твоя личная тайна, и лишь через многие годы приходит понимание того, что точно такую же тайну носит в себе любой из гроз. Это личная тайна каждого из нас.
Когда один из них появляется перед тобой, ты замираешь, страх парализует тебя и пригвождает к месту, ты теряешь возможность соображать, ты словно растворяешься в своем страхе. И через секунду ты слышишь его голос. Беззвучный. Где-то у себя в голове. И даже там – беззвучный. Он обращается к тебе. И если бы я ни разу не слышал того, что он мне говорит, я бы подумал, что это плод моих больных мозгов, отравленных выбросом угарного газа на соседнем участке. Но я слышал. И поэтому я знаю то же, что знают все грозы. И это моя тайна – наша общая тайна, о которой совсем необязательно знать тем, кто всю свою жизнь прожил на поверхности.
На заработки.
Если ты в этот момент хочешь поехать в гости к родственникам, живущим восточнее тебя, скажем, навестить Ханну, тебе надо ехать на юг или, скорее, на север, куда-нибудь на Волынь, в Луцк или даже в Беларусь. Затем – на восток, до Киева, Чернигова или Гомеля. Затем – до Сум, Шостки или сразу на юг, в сторону Крыма.
Именно так ехали они.
Они тревожно смотрят на мой носовой платок, в который я отхаркиваю слизь, и спрашивают меня, все ли со мной в порядке?
Со мной?
О, да, со мной все в порядке – спасибо, что спросили. Со мной все замечательно. Со мной все лучше и быть не может, разве по мне не заметно?
– Вообще-то не особенно.
Они просят меня рассказать о работе. Они хотят знать, что представляют собой шахтерские будни. Они спрашивают меня: на что похож забой? Без секунды задержки я отвечаю вопросом на вопрос:
– Как вы представляете себе ад?
Ну да, да, тот самый ад, который описывали все эти сраные философы и теологи прошлого. Ад, в котором девять кругов и вечные муки, место, из которого нет выхода. Тот самый ад. Ад, в котором оказываются только те, кто плохо себя вел.
Как вы его себе представляете?
Забой начинается с клети. Огромная двухэтажная корзина из стальной арматуры, перетянутой чем-то похожим на сетку рабица. В клеть забивается несколько десятков человек, мы стоим плотно, как в переполненном автобусе, дышим друг другу в лицо, и, хотя каждый в этот момент пытается думать о чем-то другом, даже годы работы в забое не избавят твое сердце от замирания каждый раз, когда клеть будет вздрагивать.
Мы напоминаем рубленую картошку во фритюрнице.
Стволовые дают отмашку, и клеть постепенно приходит в движение. Сначала она набирает скорость, но вот уже движется ровно, секунда за секундой погружаясь вниз – в темноту. Какое-то время сверху тебе еще видно лучи дневного света, но спустя минуту они превращаются в точку и исчезают вовсе. В клети горят безопасные лампы, и мы, один за другим, включаем коногонки. Кажется, что погружение длится вечность. Хотя мы движемся не слишком быстро, рассматривая стены ствола, я чувствую, как мой желудок подкатывает к горлу. Словно я ищу глазами надпись, когда-то сделанную здесь кем-то и будто стертую кем-то другим.
В конце концов клеть останавливается. Один за другим мы выбираемся из нее и осматриваемся. Даже если ты проработал в забое несколько десятков лет, ты не сможешь избавиться от этого чувства каждый раз, когда ступаешь на дно шурфа.
Этого чувства.
Его нельзя объяснить, как нельзя объяснить оргазм или укол героина. Выходя из клети, пусть на микроскопическую долю секунды, ты вдруг почувствуешь, что находишься на глубине трехсот метров, под невероятно толстым слоем породы, в узеньком проходе, прорубленном в базальтовых отложениях, и все, что тебя окружает – все это великолепие безопасности труда и технологизации рабочего процесса, – не стоит и ломаного гроша против любого, самого мизерного, сдвига земной коры. На микроскопическую долю секунды ты вдруг ощутишь себя рыжим муравьем в подполе непонятно какого этажа гигантского небоскреба.
Дальше – дорога к лаве. Обычно грозы под землей ходят пешком, но нашей бригаде до места разработки добираться несколько километров, поэтому мы запрыгиваем сверху на вагонетку и бесконечно долго едем сквозь забой. Сколько видит глаз впереди – темень, сколько видит глаз сзади – темень, справа и слева от тебя – непрерывная темень. Темноту прорезает только луч фар да свет коногонок на наших касках, но он тоже не отходит от вагонетки далеко, пугливо жмется к людям. В забое невероятно жарко, но раздеваться пока нельзя, и мы все паримся в своих униформах, обмахиваясь подручными средствами. Очень душно, совершенно нечем дышать. Даже развешенные вдоль нашей дороги чугунные ванны с водой не облегчают дыхание. Собственно, они подвешены здесь совсем не для этого, их задача – в случае взрыва переворачиваться и собирать капельками воды витающую вокруг угольную пыль. Сначала кажется, что за исключением скрипа колес и шума работы механизма вагонетки в забое стоит абсолютная тишина. Но это не так. Стоит прислушаться, и ты даже не услышишь, а, скорее, почувствуешь, что сама земля вокруг тебя будто что-то пытается рассказать, она чуть слышно шипит и скрипит, а время от времени даже бьет, очень гулко, тихо, но вполне ощутимо. Через несколько минут такой дороги начинает казаться, что мы, те, кто сидит в этой вагонетке, – единственные люди во всей Вселенной, что, кроме нас, этой вагонетки и этого бесконечного туннеля, не существует ничего, и мы будем ехать на ней до тех пор, пока история не закончится. Ведь должна же она когда-нибудь закончиться?
А затем впереди появляется свет.
Вагонетка останавливается, мы спрыгиваем и медленно разбредаемся по участку, каждый – к своему комбайну, каждый – к своему пласту, каждый – к своей боли и своему страху. Мы расходимся молча, почти без единого звука. Здесь вообще мало говорят. Здесь предпочитают работать. Работа – это единственное, что спасает тебя, пока ты под землей.
Пласт идет под углом, и, чтобы вырабатывать уголь, а не пустую породу, ты должен висеть в метровом зазоре, упершись ногами в дно и потолок лавы, и направлять свой комбайн под углом в сорок пять градусов от земного притяжения. Здесь мы напоминаем уже не муравьев, здесь мы больше похожи на тараканов, маленьких, но проворных тварей, находящих малейшие щели и ползущих все вперед и вперед, движимых только им одним понятной целью, шажочек за шажочком. Мы работаем, отлично зная, что каждое движение может стать последним, что никакая сила на земле не удержит свод, если он решит обрушиться, и возлагая надежды лишь на Шубина.
Все мы – смелые парни, трусов здесь нет и быть не может, но всем нам невероятно страшно. Иногда мне кажется, что все, что случается с момента, когда клеть начинает погружаться, до момента, когда она снова появляется на поверхности, – происходит с другим человеком. Это единственный способ пройти сквозь страх и не двинуться умом.
Тот, кого ты знал там, на поверхности, тот, кого ты любил или ненавидел, тот, с кем ты пил водку, или трахал вместе девок, или смотрел на звезды, – это не тот, кого ты видишь рядом с собой в забое. Если ты вдруг обратишься к нему – просто не будешь говорить с тем же самым человеком. Здесь очень легко умереть от руки своего брата, работающего с тобой бок о бок.
Если ты закуришь – тебя убьют.
Если ты начнешь чинить поломанное оборудование прямо здесь – тебя убьют.
Если ты вдруг закричишь просто так – тебя убьют.
Если ты кого-нибудь напугаешь – тебя убьют.
Здесь могут убить даже за плохую шутку. Поэтому тут редко шутят.
Попробуйте.
Мы обнажены до трусов, хотя это и запрещено всеми инструкциями, но ведь инструкциями не предусмотрена жара в сорок градусов? Мы зажмуриваем глаза, хоть это и запрещено техникой безопасности, но техника безопасности ведь не учитывала того, что нам придется двигаться вверх под таким большим углом в мягком угле, который сыпется тебе на лицо? Мы давно сняли свои лепестки, хоть это и вредно для здоровья, но кому какое дело до нашего здоровья? Здесь, в этой темени, духоте и жаре, оставив все, чем ты жил там, на поверхности, еще у дна шурфа, ты становишься чист, зная, что каждый твой шаг – по лезвию бритвы. Ты чувствуешь, что в любую секунду твой комбайн может неожиданно пробить ВХОД.
Я имею в виду ВХОД.
Да-да, именно ТУДА.
Вы думаете, забой похож на ад?
Это и есть ад.
Я рассказываю все это парням из Мукачево и понимаю, что их не очень-то тянет в забой, да и вообще вся эта идея с заработками им уже не столь нравится. Кажется, они уже жалеют, что не нашли Ханну. Мы с ними находимся на поверхности, где солнечный свет, первые заморозки и удивительно свежий воздух – даже здесь, на Донбассе, – и для них все это звучит как рассказ о жизни на другой планете. Они расспрашивают меня о деталях, им интересно, как выглядит добычной комбайн, на что похожа лента транспортера, как выработанную породу доставляют наверх, и я отвечаю.
Но за скобками все же остается множество деталей. Я не рассказываю им о тенях, которые время от времени мелькают перед тобой на лаве, прямо в клубах угольной пыли. Я не рассказываю им о шумах, тихом хрусте и высоком стоне, доносящемся из закрытых штреков. Я никогда-никогда не расскажу им о том, почему нам всем так страшно каждый раз спускаться в забой. Я не скажу, почему человека здесь могут убить, если он в шутку напугает тебя. Я не скажу о том, почему мы все сидим на нацвае. О порошке им точно знать незачем.
Человеку, живущему на поверхности, никогда не понять, кто такие грозы – люди, спускающиеся под землю. Как-то раз Кролик в шутку назвал забой «миром гроз», но ведь правда в том, что это не шутка, а реальный расклад. Это другой мир, в который не вхожи те, кто никогда не видел, как свет меркнет над головой и исчезает где-то в вышине ствола. Им не понять нас.
Вот почему им незачем знать о пещерных троллях.
О них не говорят, о них даже думают с опаской, и если ты достаточно молод – можешь думать, что это твоя личная тайна, и лишь через многие годы приходит понимание того, что точно такую же тайну носит в себе любой из гроз. Это личная тайна каждого из нас.
Когда один из них появляется перед тобой, ты замираешь, страх парализует тебя и пригвождает к месту, ты теряешь возможность соображать, ты словно растворяешься в своем страхе. И через секунду ты слышишь его голос. Беззвучный. Где-то у себя в голове. И даже там – беззвучный. Он обращается к тебе. И если бы я ни разу не слышал того, что он мне говорит, я бы подумал, что это плод моих больных мозгов, отравленных выбросом угарного газа на соседнем участке. Но я слышал. И поэтому я знаю то же, что знают все грозы. И это моя тайна – наша общая тайна, о которой совсем необязательно знать тем, кто всю свою жизнь прожил на поверхности.