– Тут один, извиняюсь за выражение, идиот, еврей, играл на публику. Даже по нашим понятиям он тут никто. Подонок. Так вот я скажу. Радуева здесь никто не тронет. Ни зэки, ни сотрудники – никто. Здесь, когда шла война с Чечней, многие с чеченцами были солидарны – и я, и многие охранники, и даже наш вор в законе. Потому что все мы прекрасно понимали, что это не просто уголовщина, а война за независимость. – Дашкин так завелся, что в его голосе я услышал радуевский акцент. – Чечня всю жизнь воевала с Россией, поэтому нельзя на него смотреть как на обычного уголовника. Если судили Радуева, то надо судить и Грачева, и Колесникова, и многих. Я говорю не как мусульманин, хотя я татарин по национальности, а как человек.
Князев: «Я был в раю»
Замыслил он побег
3. Наша вера
Немного личного
Очарованный узник
«Первый срок я получил в четырнадцать лет»
«Ни росинки случайного»
«Я сел в тюрьму и стал свободным»
Бумажный кораблик как средство спасения
Князев: «Я был в раю»
Князев убил жену и двоих детей. Было это так. Он вернулся после первого срока, хотел остаться с семьей в деревне, но у жены к тому времени уже был другой мужчина. Детей убил – чтобы не мучились в интернате. Сам Князев родился в Коми, в колонии, в двухлетнем возрасте был помещен в интернат, поэтому знает, что это такое.
– Я считаю, что осужденному к высшей мере наказания нужно дать право самому выбрать меру наказания – расстрел или пожизненное заключение. Я бы выбрал смертную казнь. Я писал прошение о смертной казни, еще на Горбачева. Но у меня его даже не взяли.
– Вы верующий человек?
– В 2000 году крестился. До этого атеистом был законченным. Потом кришнаизмом увлекался. Но бросил я эту затею. Слишком там заумно, зомбирование сплошное. Харе Кришна, харе Кришна… Я сам не пел, но про себя проговаривал. Да и по Библии у меня до сих пор вопросы есть. Например, почему Христос на Кресте воскликнул: «Боже, зачем Ты Меня оставил?!» У меня тоже бывают такие минуты отчаяния, но я человек, а Он Бог. Бывает, сижу и всех богов перебираю: «Господи Иисусе, Аллах акбар, харе Кришна, кто там еще? Если вы есть – вот он я! Сделайте что-нибудь! Хотя бы той же смерти прошу». Ничего не делают. Только сны вещие показывают. Я тут во сне уже и в раю, и в аду побывал. В аду – там много народу. И ни одного знакомого лица. Все в бесконечном подвале. И все под номерами. Сковородок там никаких нет, огня нет. В аду ты просто помещен навечно с такими же, как ты. И обречен жить с ними вечно. Черти – они только сторожат. А когда им жалуешься, они отвечают: «Ты так жил, ты этого хотел, вот на. Ешь и не наедайся, спи и не получай покоя». Если ты был убийцей, то вокруг тебя постоянная резня, только куски мяса отлетают. Но это не черти, а люди между собой дерутся. И попасть оттуда в рай невозможно. Будешь лазать по каким-то ходам, по трубам, весь в кровь будешь раздираться – и возвращаться откуда пришел. Но мне один раз приснилось, что до рая я добрался. Такой яркий свет там был, что чуть не ослеп. И город прозрачный. А по нему одни женщины гуляют красивые. Тысячи. Я подбегаю к ним, кричу, а они даже не оборачиваются. И я понимаю, что для них я невидим. И вдруг в раю поднимается страшный ветер, на всех нападает ужас, все бегут. Я понимаю, что это из-за меня, и тоже бегу, а за мной чье-то тяжелое дыхание – вот-вот настигнет. И я знаю, что должен успеть вбежать в какие-то ворота, иначе – хана. И кровь уже изо рта идет, я падаю, но все равно встаю и добегаю. Добежал. Захлопнул ворота. И опять в аду. Но открыть эти ворота уже не могу – боюсь.
Князев выдержал еще одну из здешних нескончаемых пауз:
– А один раз вот какой ад приснился. Чистое море, остров изумительный, тепло, пальмы. Смотрю, идет поп-звезда какая-то. То ли Алсу, то ли Бритни Спирс. Какая-то известная. В купальнике. Я ей говорю: «Что, это и есть ад?» А она, так грустно: «Да, это ад». И идет дальше. А я вдруг вижу, что остров-то необитаемый. И понимаю, как же ей, актрисе, здесь хреново.
– Я считаю, что осужденному к высшей мере наказания нужно дать право самому выбрать меру наказания – расстрел или пожизненное заключение. Я бы выбрал смертную казнь. Я писал прошение о смертной казни, еще на Горбачева. Но у меня его даже не взяли.
– Вы верующий человек?
– В 2000 году крестился. До этого атеистом был законченным. Потом кришнаизмом увлекался. Но бросил я эту затею. Слишком там заумно, зомбирование сплошное. Харе Кришна, харе Кришна… Я сам не пел, но про себя проговаривал. Да и по Библии у меня до сих пор вопросы есть. Например, почему Христос на Кресте воскликнул: «Боже, зачем Ты Меня оставил?!» У меня тоже бывают такие минуты отчаяния, но я человек, а Он Бог. Бывает, сижу и всех богов перебираю: «Господи Иисусе, Аллах акбар, харе Кришна, кто там еще? Если вы есть – вот он я! Сделайте что-нибудь! Хотя бы той же смерти прошу». Ничего не делают. Только сны вещие показывают. Я тут во сне уже и в раю, и в аду побывал. В аду – там много народу. И ни одного знакомого лица. Все в бесконечном подвале. И все под номерами. Сковородок там никаких нет, огня нет. В аду ты просто помещен навечно с такими же, как ты. И обречен жить с ними вечно. Черти – они только сторожат. А когда им жалуешься, они отвечают: «Ты так жил, ты этого хотел, вот на. Ешь и не наедайся, спи и не получай покоя». Если ты был убийцей, то вокруг тебя постоянная резня, только куски мяса отлетают. Но это не черти, а люди между собой дерутся. И попасть оттуда в рай невозможно. Будешь лазать по каким-то ходам, по трубам, весь в кровь будешь раздираться – и возвращаться откуда пришел. Но мне один раз приснилось, что до рая я добрался. Такой яркий свет там был, что чуть не ослеп. И город прозрачный. А по нему одни женщины гуляют красивые. Тысячи. Я подбегаю к ним, кричу, а они даже не оборачиваются. И я понимаю, что для них я невидим. И вдруг в раю поднимается страшный ветер, на всех нападает ужас, все бегут. Я понимаю, что это из-за меня, и тоже бегу, а за мной чье-то тяжелое дыхание – вот-вот настигнет. И я знаю, что должен успеть вбежать в какие-то ворота, иначе – хана. И кровь уже изо рта идет, я падаю, но все равно встаю и добегаю. Добежал. Захлопнул ворота. И опять в аду. Но открыть эти ворота уже не могу – боюсь.
Князев выдержал еще одну из здешних нескончаемых пауз:
– А один раз вот какой ад приснился. Чистое море, остров изумительный, тепло, пальмы. Смотрю, идет поп-звезда какая-то. То ли Алсу, то ли Бритни Спирс. Какая-то известная. В купальнике. Я ей говорю: «Что, это и есть ад?» А она, так грустно: «Да, это ад». И идет дальше. А я вдруг вижу, что остров-то необитаемый. И понимаю, как же ей, актрисе, здесь хреново.
Замыслил он побег
На обратном пути я, как и обещал, заехал к отцу Сергию. Он долго молчал, потом удивил.
– Я хотел вас попросить помочь мне организовать побег заключенных, – сказал мне священник. – Чтобы вы опубликовали план побега.
Я догадался, что он сейчас заговорит притчами. Поэтому дар речи не потерял.
– Дело в том, что нет никакого лишения свободы. Нет никакого пожизненного заключения. Они живут той же жизнью, что веками на этом острове жили братья-отшельники. Святитель Игнатий Брянчанинов заболел здесь смертельной болезнью. Иноки порой даже брали на себя большие ограничения, чем его нынешние обитатели. Добровольно. Это «добровольно» – единственное, что отделяет этих «монахов» от воли. Не от той воли, которой век не видать, а от воли Божьей, творить которую – высшая свобода для человека. И тогда уже неважно, что ты за решеткой. Абсолютно неважно.
– Но многие из них молятся только о смерти.
– Это плохо. В их положении требовать казни – равносильно греху самоубийства. Бог дал им такое наказание, и они должны вынести его до конца. Многие монастыри, в которых большевики устраивали лагеря, сегодня вернули церкви. Эту обитель Господь почему-то оставил за колючей проволокой. Может быть, для того, чтобы в его стенах совершилось это чудо – чудо возрождения душ худших из грешников? Первый шаг многие из них сделали – покаялись. На Рождество я причащал уже 60 человек. Второй шаг – смирение – для них самый трудный. Пока они чувствуют себя пленниками. Но они такие же пленники, какими были до срока, – пленники своих грехов и страстей. Я хочу, чтобы вы помогли мне организовать для них побег. Напишите, что они уже свободны.
Я пообещал помочь. Хуже не будет.
– Я хотел вас попросить помочь мне организовать побег заключенных, – сказал мне священник. – Чтобы вы опубликовали план побега.
Я догадался, что он сейчас заговорит притчами. Поэтому дар речи не потерял.
– Дело в том, что нет никакого лишения свободы. Нет никакого пожизненного заключения. Они живут той же жизнью, что веками на этом острове жили братья-отшельники. Святитель Игнатий Брянчанинов заболел здесь смертельной болезнью. Иноки порой даже брали на себя большие ограничения, чем его нынешние обитатели. Добровольно. Это «добровольно» – единственное, что отделяет этих «монахов» от воли. Не от той воли, которой век не видать, а от воли Божьей, творить которую – высшая свобода для человека. И тогда уже неважно, что ты за решеткой. Абсолютно неважно.
– Но многие из них молятся только о смерти.
– Это плохо. В их положении требовать казни – равносильно греху самоубийства. Бог дал им такое наказание, и они должны вынести его до конца. Многие монастыри, в которых большевики устраивали лагеря, сегодня вернули церкви. Эту обитель Господь почему-то оставил за колючей проволокой. Может быть, для того, чтобы в его стенах совершилось это чудо – чудо возрождения душ худших из грешников? Первый шаг многие из них сделали – покаялись. На Рождество я причащал уже 60 человек. Второй шаг – смирение – для них самый трудный. Пока они чувствуют себя пленниками. Но они такие же пленники, какими были до срока, – пленники своих грехов и страстей. Я хочу, чтобы вы помогли мне организовать для них побег. Напишите, что они уже свободны.
Я пообещал помочь. Хуже не будет.
3. Наша вера
Очарованный узник
Очень маленькая вера
Из ромалов в греки
Унесенные верой
Колхоз Царя Небесного
Очень маленькая вера
Из ромалов в греки
Унесенные верой
Колхоз Царя Небесного
Немного личного
Технический христианин
Это словосочетание пару месяцев назад обронил в моем блоге один незнакомый мне человек. Я его спросил, что он имеет в виду, но человек куда-то пропал. Потом я набирал «технический христианин» в разных интернет-поисковиках, но каждый раз они выдавали одну-единственную ссылку – на тот самый комментарий в моем блоге. Придется наполнять это словосочетание смыслом самому. Потому что оно меня зацепило. Есть у меня подозрение, что технический христианин – это я. И не только я.
У меня на груди крестик, в сумке всегда Евангелие, но на литургии я бываю раз десять – пятнадцать в году. Происходит это импульсивно: могу полгода вообще не ходить, а потом вдруг хожу каждую неделю. Как правило, это становится следствием острого приступа недостаточности смысла жизни. Никогда не пропускаю Пасху и Рождество, остальное – как придется. Исповедуюсь, причащаюсь и молюсь по утрам и вечерам – тоже волнообразно.
Считаю ли я такой режим церковной жизни нормальным? Нет, не считаю. Хочу ли жить религиозной жизнью более насыщенно? Да, хочу. Более того – мне это нравится. Когда это удается, я чувствую, как мир исполняется единой логики и смысла, в моей нервной системе нет ни байта уныния, просыпаешься по утрам так легко, как будто вылезаешь не из постели, а из проруби. Почему не получается жить так всегда? Потому что я – человек, что в переводе с людского языка на божеский означает «слабый». И эта человеческая слабость – навязчивое стремление вредить себе самому. Не объяснимое ничем, кроме категорий мистических.
Но вернемся к техническим параметрам моей веры. Я прочитал один раз Ветхий Завет целиком (через силу) и раз десять – Новый (хочется читать еще). У меня есть две книжные полки, занятые поучениями Святых Отцов и просто хорошими книгами религиозных мыслителей. Любимые: Николай Сербский, Феофан Затворник, Клайв Льюис. То есть я в общем и целом знаю фундаментальные основы христианства, понимаю его логику, чувствую многие аспекты взаимодействия Бога и человеческой души. Окончательно переходя на научную терминологию, я обладаю достаточными «юридическими» познаниями, чтобы не иметь возможности врать себе, будто то или иное из содеянного мною – не грех или грех, но не тяжелый.
И тем не менее я грешу. И не в тех гомеопатических дозах, в которых не может не грешить хороший человек. В гораздо больших.
Каждый раз после Пасхи православные и антиправославные исследователи и публицисты начинают подсчет: сколько у нас настоящих христиан, сколько липовых и в чем разница. Семьдесят процентов, десять или полтора? Я не готов подключиться к этой статистической гимнастике, поскольку Одному Богу известно, кто из нас поведет себя по-христиански в критический момент – тот, кто регулярно ходил в церковь, или кто, как святой великомученик Вонифатий, всю жизнь пил, блудил и маялся, а потом просто не смог пройти мимо арены, где казнили христиан, и присоединился к ним.
И тем не менее, конечно, есть в любом обществе разновидности слабостей, которые вынуждают окружающих приставлять к слову «христиане» всевозможные прилагательные: этнические, пасхальные или вот, к примеру, технические, которые, как мне кажется, постепенно приходят на смену этническим. Разница между ними в том, что вторые на вопрос: «Что такое христианство?» – чаще всего двух слов связать не могут. Их покрестили в младенчестве, ежегодно водили святить яйца в детстве, их научили ставить свечки и правильно креститься. Они даже прочитали Евангелие и запомнили сюжет. Но в суть Евангелия и дух Евангелия они не вникли. Поэтому для этнического христианина напиться в Богоявление водки, а потом нырнуть в иордань и тем самым «очиститься» – это нормально.
«Технические христиане» – это другие. Они уже понимают, что дело не в куличах и яйцах и даже не в целовании икон. Они знают, что и ежедневная молитва – не панацея, потому что даже «монахи, кои не соединяют внешнюю молитву со внутренней, не монахи, а черные головешки» (Серафим Саровский). И главное – они не раз и не два читали Соборное послание апостола Иакова: «Ты веруешь, что Бог един: хорошо делаешь; и бесы веруют, и трепещут. Но хочешь ли знать, неосновательный человек, что вера без дел мертва?»
Они все это знают, понимают и даже принимают. Но делают по-своему. Потому что офисная маета, потому что телевизор, потому что бизнес, потому что жизнь такая. В библейской терминологии технические христиане – это знающие, но не исполняющие. А грех человека знающего гораздо тяжелее греха, совершенного по неведению.
Этнический христианин искренне научит своего ребенка кривому христианству. Но, став взрослым, человек сможет его сам выпрямить, потому что не утратит главного – душевного жара. Христианин технический, скорее всего, посеет в потомстве лебеду лицемерия. Потому что говорить будет по-божьему, а поступать – как получится.
Единственная добродетель, которая еще свойственна нам, техническим, в полной мере, – это некое подобие нищеты духа. Мы не страдаем комплексом раскрепощения и богоборчества. Мы не задаем глупых вопросов: «Почему Бог оставил мне желание так поступать, если так поступать нельзя?» Или: «Как я могу ходить в церковь, где служба идет на непонятном мне языке?» Мы не пытаемся себя оправдать, выворачивая наизнанку христианские догмы, подстраивая их под свои поступки. Мы понимаем, что совершаем отступление или даже преступление, за которое потом придется нести ответственность. Мы признаем над собой Божью юрисдикцию безо всяких оговорок. Понимая, что церковь – это не «Макдоналдс» на рынке религиозного фастфуда, а скорее вертолет МЧС, который завис над тобой, скинул лестницу и какие-то грубые люди в униформе смотрят на тебя из этого вертолета и спрашивают: «Ну ты чего, придурок, будешь спасаться или останешься погибать на льдине?»
И мы, технические, хотя бы смотрим на этот вертолет. Да, мы страшно тормозим, но все-таки начинаем понимать, что эта рыбачья суета за час до гибели – полное безумие. И наверное, все-таки эти спасатели правы. И они нас ждут. Пока еще ждут.
Это словосочетание пару месяцев назад обронил в моем блоге один незнакомый мне человек. Я его спросил, что он имеет в виду, но человек куда-то пропал. Потом я набирал «технический христианин» в разных интернет-поисковиках, но каждый раз они выдавали одну-единственную ссылку – на тот самый комментарий в моем блоге. Придется наполнять это словосочетание смыслом самому. Потому что оно меня зацепило. Есть у меня подозрение, что технический христианин – это я. И не только я.
У меня на груди крестик, в сумке всегда Евангелие, но на литургии я бываю раз десять – пятнадцать в году. Происходит это импульсивно: могу полгода вообще не ходить, а потом вдруг хожу каждую неделю. Как правило, это становится следствием острого приступа недостаточности смысла жизни. Никогда не пропускаю Пасху и Рождество, остальное – как придется. Исповедуюсь, причащаюсь и молюсь по утрам и вечерам – тоже волнообразно.
Считаю ли я такой режим церковной жизни нормальным? Нет, не считаю. Хочу ли жить религиозной жизнью более насыщенно? Да, хочу. Более того – мне это нравится. Когда это удается, я чувствую, как мир исполняется единой логики и смысла, в моей нервной системе нет ни байта уныния, просыпаешься по утрам так легко, как будто вылезаешь не из постели, а из проруби. Почему не получается жить так всегда? Потому что я – человек, что в переводе с людского языка на божеский означает «слабый». И эта человеческая слабость – навязчивое стремление вредить себе самому. Не объяснимое ничем, кроме категорий мистических.
Но вернемся к техническим параметрам моей веры. Я прочитал один раз Ветхий Завет целиком (через силу) и раз десять – Новый (хочется читать еще). У меня есть две книжные полки, занятые поучениями Святых Отцов и просто хорошими книгами религиозных мыслителей. Любимые: Николай Сербский, Феофан Затворник, Клайв Льюис. То есть я в общем и целом знаю фундаментальные основы христианства, понимаю его логику, чувствую многие аспекты взаимодействия Бога и человеческой души. Окончательно переходя на научную терминологию, я обладаю достаточными «юридическими» познаниями, чтобы не иметь возможности врать себе, будто то или иное из содеянного мною – не грех или грех, но не тяжелый.
И тем не менее я грешу. И не в тех гомеопатических дозах, в которых не может не грешить хороший человек. В гораздо больших.
Каждый раз после Пасхи православные и антиправославные исследователи и публицисты начинают подсчет: сколько у нас настоящих христиан, сколько липовых и в чем разница. Семьдесят процентов, десять или полтора? Я не готов подключиться к этой статистической гимнастике, поскольку Одному Богу известно, кто из нас поведет себя по-христиански в критический момент – тот, кто регулярно ходил в церковь, или кто, как святой великомученик Вонифатий, всю жизнь пил, блудил и маялся, а потом просто не смог пройти мимо арены, где казнили христиан, и присоединился к ним.
И тем не менее, конечно, есть в любом обществе разновидности слабостей, которые вынуждают окружающих приставлять к слову «христиане» всевозможные прилагательные: этнические, пасхальные или вот, к примеру, технические, которые, как мне кажется, постепенно приходят на смену этническим. Разница между ними в том, что вторые на вопрос: «Что такое христианство?» – чаще всего двух слов связать не могут. Их покрестили в младенчестве, ежегодно водили святить яйца в детстве, их научили ставить свечки и правильно креститься. Они даже прочитали Евангелие и запомнили сюжет. Но в суть Евангелия и дух Евангелия они не вникли. Поэтому для этнического христианина напиться в Богоявление водки, а потом нырнуть в иордань и тем самым «очиститься» – это нормально.
«Технические христиане» – это другие. Они уже понимают, что дело не в куличах и яйцах и даже не в целовании икон. Они знают, что и ежедневная молитва – не панацея, потому что даже «монахи, кои не соединяют внешнюю молитву со внутренней, не монахи, а черные головешки» (Серафим Саровский). И главное – они не раз и не два читали Соборное послание апостола Иакова: «Ты веруешь, что Бог един: хорошо делаешь; и бесы веруют, и трепещут. Но хочешь ли знать, неосновательный человек, что вера без дел мертва?»
Они все это знают, понимают и даже принимают. Но делают по-своему. Потому что офисная маета, потому что телевизор, потому что бизнес, потому что жизнь такая. В библейской терминологии технические христиане – это знающие, но не исполняющие. А грех человека знающего гораздо тяжелее греха, совершенного по неведению.
Этнический христианин искренне научит своего ребенка кривому христианству. Но, став взрослым, человек сможет его сам выпрямить, потому что не утратит главного – душевного жара. Христианин технический, скорее всего, посеет в потомстве лебеду лицемерия. Потому что говорить будет по-божьему, а поступать – как получится.
Единственная добродетель, которая еще свойственна нам, техническим, в полной мере, – это некое подобие нищеты духа. Мы не страдаем комплексом раскрепощения и богоборчества. Мы не задаем глупых вопросов: «Почему Бог оставил мне желание так поступать, если так поступать нельзя?» Или: «Как я могу ходить в церковь, где служба идет на непонятном мне языке?» Мы не пытаемся себя оправдать, выворачивая наизнанку христианские догмы, подстраивая их под свои поступки. Мы понимаем, что совершаем отступление или даже преступление, за которое потом придется нести ответственность. Мы признаем над собой Божью юрисдикцию безо всяких оговорок. Понимая, что церковь – это не «Макдоналдс» на рынке религиозного фастфуда, а скорее вертолет МЧС, который завис над тобой, скинул лестницу и какие-то грубые люди в униформе смотрят на тебя из этого вертолета и спрашивают: «Ну ты чего, придурок, будешь спасаться или останешься погибать на льдине?»
И мы, технические, хотя бы смотрим на этот вертолет. Да, мы страшно тормозим, но все-таки начинаем понимать, что эта рыбачья суета за час до гибели – полное безумие. И наверное, все-таки эти спасатели правы. И они нас ждут. Пока еще ждут.
Очарованный узник
Почему рецидивист Анатолий Тошев не желает выйти на свободу, пока не договорится с совестью
Осужденный Анатолий Тошев отбывает девять лет в липецкой колонии строгого режима № 6 за убийство человека. Это пятый срок Тошева, его общий тюремный стаж – двадцать лет. Отсидев две трети срока, он получил право на УДО – условно-досрочное освобождение. Сомнений в том, что заявление Тошева подпишут, у начальства нет: за время пребывания в колонии – ни одного нарекания. Анатолию дали бумагу и ручку, но ничего писать он не стал. Тошев дал Богу обет построить в колонии храм и, пока его не выполнит, никуда из колонии не уйдет. Для него уже давно граница между свободой и неволей проходит не там, где натянута колючая проволока.
Осужденный Анатолий Тошев отбывает девять лет в липецкой колонии строгого режима № 6 за убийство человека. Это пятый срок Тошева, его общий тюремный стаж – двадцать лет. Отсидев две трети срока, он получил право на УДО – условно-досрочное освобождение. Сомнений в том, что заявление Тошева подпишут, у начальства нет: за время пребывания в колонии – ни одного нарекания. Анатолию дали бумагу и ручку, но ничего писать он не стал. Тошев дал Богу обет построить в колонии храм и, пока его не выполнит, никуда из колонии не уйдет. Для него уже давно граница между свободой и неволей проходит не там, где натянута колючая проволока.
«Первый срок я получил в четырнадцать лет»
Староста молельной комнаты Анатолий Тошев третью неделю сидит на одном хлебе и воде. Другие осужденные даже в страшном сне не могут себе представить такого наказания, а Тошев делает это добровольно. У Тошева пост.
– В прошлые годы я питался хлебом и водой только первую и последнюю неделю Великого поста, – говорит Анатолий, – а в этом решил держаться, сколько смогу. Пока получается.
На его робе инициалы: «Т.Ш.» Потому что по паспорту он вовсе не Анатолий, а Таир Шайморданович. Дело в том, что Тошев наполовину узбек. Его отец Шаймордан и мать Мария познакомились во время Великой Отечественной на Белорусском фронте. После войны поженились и уехали на родину мужа – в Душанбе. Там у них родились четверо детей – трое мальчиков и одна девочка. В загсе всех зарегистрировали с восточными именами, но в жизни родители решили «поделить» своих детей поровну. Двое стали мусульманами, двое христианами. Так Таир стал Анатолием. Было это 51 год назад.
Скромный внешний вид и буйная биография Тошева между собой вяжутся с трудом. Впрочем, когда смотришь на его старые фотографии – на них совершенно другой человек. Лицо то же, а человек другой.
– Это уже мой пятый срок. – Анатолий не употребляет более свойственного обстановке слова «ходка». – Первый я получил еще в четырнадцать лет. За избиение одноклассника мне дали четыре года. Пока сидел, добавили еще два – тоже за драку, но уже в тюрьме. Освободился в двадцать лет и через полтора месяца снова сел на год – за нарушение надзорного режима. Побыл на воле два месяца, снова драка – снова тюрьма, три с половиной года. Отсидел от звонка до звонка, погулял немного и снова отправился хлебать баланду. На этот раз получил пять с половиной лет – за то, что съездил по уху начальнику уголовного розыска центрального района города Душанбе.
– Да, биография благородная, но какая-то бестолковая. Ладно бы хоть украли что-нибудь, а то четыре срока – и все бесплатно.
– Это все гордыня, – вздыхает Тошев. – Нет чтобы стерпеть или хотя бы просто съязвить – я сразу лез драться. Мне и сейчас иногда хочется кого-нибудь очень сильно ударить. Особенно когда соседи по бараку начинают язвить насчет моей веры. Но теперь я поступаю по-другому. Я начинаю про себя молиться за своих обидчиков, и через пару минут всю злость как рукой снимает.
Когда Анатолий достиг возраста Христа, он стал весьма авторитетной личностью в определенных кругах. Удар по уху начальника угрозыска в совокупности с внушительным уголовным стажем сделали свое дело. Во время четвертого срока он уже ни в чем не имел нужды, а в высших уголовных сферах стоял вопрос о его «коронации». Но стать титулованным вором в законе Тошеву помешала любовь. Пока еще любовь не к Богу, а к женщине.
– На четвертом сроке один осужденный показал мне фотографию своей сестры, – рассказывает Анатолий. – И я заочно влюбился. Ее звали Татьяна. Мы начали переписываться, потом она стала ездить ко мне на свиданки. Еще до того, как я освободился, она забеременела и родила сына. Назвала его Анатолием в честь меня. А когда срок закончился, мы поженились.
Это был 1984 год. Тошев решил завязать. Впервые в жизни он целый год, потом еще год и еще жил свободным человеком. Анатолий стал работать специалистом по художественной лепке – этим мастерством он овладел на зоне. Делал лепные алебастровые потолки и стены в театрах, учреждениях, домах состоятельных людей. Зарабатывал очень хорошо: уже через год смог купить трехкомнатную квартиру. Жизнь рисовала радужные перспективы. Но, как гласит одна испанская поговорка, если хочешь рассмешить Бога, расскажи Ему о своих планах. В Таджикистане началась гражданская война.
– В прошлые годы я питался хлебом и водой только первую и последнюю неделю Великого поста, – говорит Анатолий, – а в этом решил держаться, сколько смогу. Пока получается.
На его робе инициалы: «Т.Ш.» Потому что по паспорту он вовсе не Анатолий, а Таир Шайморданович. Дело в том, что Тошев наполовину узбек. Его отец Шаймордан и мать Мария познакомились во время Великой Отечественной на Белорусском фронте. После войны поженились и уехали на родину мужа – в Душанбе. Там у них родились четверо детей – трое мальчиков и одна девочка. В загсе всех зарегистрировали с восточными именами, но в жизни родители решили «поделить» своих детей поровну. Двое стали мусульманами, двое христианами. Так Таир стал Анатолием. Было это 51 год назад.
Скромный внешний вид и буйная биография Тошева между собой вяжутся с трудом. Впрочем, когда смотришь на его старые фотографии – на них совершенно другой человек. Лицо то же, а человек другой.
– Это уже мой пятый срок. – Анатолий не употребляет более свойственного обстановке слова «ходка». – Первый я получил еще в четырнадцать лет. За избиение одноклассника мне дали четыре года. Пока сидел, добавили еще два – тоже за драку, но уже в тюрьме. Освободился в двадцать лет и через полтора месяца снова сел на год – за нарушение надзорного режима. Побыл на воле два месяца, снова драка – снова тюрьма, три с половиной года. Отсидел от звонка до звонка, погулял немного и снова отправился хлебать баланду. На этот раз получил пять с половиной лет – за то, что съездил по уху начальнику уголовного розыска центрального района города Душанбе.
– Да, биография благородная, но какая-то бестолковая. Ладно бы хоть украли что-нибудь, а то четыре срока – и все бесплатно.
– Это все гордыня, – вздыхает Тошев. – Нет чтобы стерпеть или хотя бы просто съязвить – я сразу лез драться. Мне и сейчас иногда хочется кого-нибудь очень сильно ударить. Особенно когда соседи по бараку начинают язвить насчет моей веры. Но теперь я поступаю по-другому. Я начинаю про себя молиться за своих обидчиков, и через пару минут всю злость как рукой снимает.
Когда Анатолий достиг возраста Христа, он стал весьма авторитетной личностью в определенных кругах. Удар по уху начальника угрозыска в совокупности с внушительным уголовным стажем сделали свое дело. Во время четвертого срока он уже ни в чем не имел нужды, а в высших уголовных сферах стоял вопрос о его «коронации». Но стать титулованным вором в законе Тошеву помешала любовь. Пока еще любовь не к Богу, а к женщине.
– На четвертом сроке один осужденный показал мне фотографию своей сестры, – рассказывает Анатолий. – И я заочно влюбился. Ее звали Татьяна. Мы начали переписываться, потом она стала ездить ко мне на свиданки. Еще до того, как я освободился, она забеременела и родила сына. Назвала его Анатолием в честь меня. А когда срок закончился, мы поженились.
Это был 1984 год. Тошев решил завязать. Впервые в жизни он целый год, потом еще год и еще жил свободным человеком. Анатолий стал работать специалистом по художественной лепке – этим мастерством он овладел на зоне. Делал лепные алебастровые потолки и стены в театрах, учреждениях, домах состоятельных людей. Зарабатывал очень хорошо: уже через год смог купить трехкомнатную квартиру. Жизнь рисовала радужные перспективы. Но, как гласит одна испанская поговорка, если хочешь рассмешить Бога, расскажи Ему о своих планах. В Таджикистане началась гражданская война.
«Ни росинки случайного»
Каждый день Тошев в утренних молитвах поминает душу убиенного раба Божьего Анатолия. Это его сын. В 1992-м на улице в Душанбе в него попала шальная пуля. А Тошева-старшего исламские фундаменталисты поставили перед нечеловеческим выбором.
– Или, говорят, разводись с русской женой, или вот тебе 24 часа на сборы. – Анатолий жмурится и закрывает ладонью глаза, как будто ему снова приходится выбирать. – Ну как я мог бросить Татьяну? Тем более после того, что случилось с нашим сыном. Пришлось спасаться бегством. Взяли только самое необходимое, бросили квартиру и уехали.
Сначала – в Белоруссию. В Гродненской области у матери Анатолия жили родственники – остановились у них. Жить и работать приходилось на положении нелегала: одна зарплата уходила на жизнь, вторая – на штрафы и взятки. Год промучились и уехали в Россию, в Калужскую область, райцентр Износки. Нашли работу скотниками на ферме, но спокойной новую жизнь назвать было нельзя.
– Местные жители – это, конечно, не таджики-исламисты, но уж больно охочи они до магарыча, – вздыхает Тошев. – Раз проставился, два про-ставился, три проставился. А они требуют еще и еще. Когда я понял, что это никогда не кончится, дал им от ворот поворот. И тут же стал врагом. Начались проблемы на работе. Однажды дело дошло до драки: пришлось биться одному с четырьмя здоровыми лбами. Досталось и мне, и им. Возбудили уголовное дело, семь с половиной месяцев отсидел в СИЗО, но потом дело закрыли за недоказанностью.
После освобождения Анатолий с Татьяной по направлению миграционной службы снова оказались в Калужской области. На этот раз их устроили охранять дачный поселок. Прожили кое-как еще два с половиной года. Но после дефолта 1998 года дачники больше не могли содержать охрану, и Тошевы снова оказались под открытым небом. Накануне зимы.
– В поисках работы мы стали просто кочевать. Татьяна сносила все эти мытарства терпеливо и безропотно, даже после того как отморозила себе руку. Однажды в электричке старушки подсказали нам, что мы можем перезимовать в Оптиной пустыни. Доехали до Сухиничей, а оттуда 64 километра шли пешком – ни одна попутка не остановилась. Когда приехали, я поселил жену в бесплатную гостиницу, а сам пошел на службу. Там как раз была всенощная – накануне какого-то большого праздника. В эту ночь со мной что-то произошло. Я молился до самого утра. Я не мог остановиться.
Тошевы перезимовали в Оптиной. Анатолию удалось пообщаться с духовником монастыря – схиигуменом Илием. Этот старец долгое время жил на святой горе Афон, а пятнадцать лет назад по приглашению патриарха Алексия II приехал возрождать духовные традиции Оптиной пустыни. За это время он стал одним из самых почитаемых духовных наставников в России.
– Когда я зашел к нему в келью, он только посмотрел на меня, вздохнул и тихо так, но твердо сказал: «Тебе надо круто изменить свою жизнь. Очень круто». – У Тошева на минуту появилось такое выражение лица, какое, наверное, было в тот момент, когда он слушал старца. – В тот момент я так до конца и не понял, что такое это «круто». Все шло к тому, что мы могли остаться в Оптиной. Татьяна получила работу в трапезной, а я мог жить и дальше насельником. Это я теперь понимаю, что в этом и заключался промысел Божий – где же мне еще было обрести себя, как не в монастыре, который, говорят, когда-то основал раскаявшийся разбойник Опта. Но в тот момент во мне опять взыграла гордыня. Я решил, что не могу себе позволить жить иждивенцем – пусть даже здесь, в святом месте. Заставил Татьяну отказаться от работы, и весной мы покинули монастырь. Устроился пастухом в двадцати километрах от Оптиной, решил, что будем жить скромно, вести благочестивый образ жизни, ходить в церковь. Это ошибка очень многих людей – идти в атмосферу угара и думать, что ты не угоришь, потому что не хочешь угореть. Как сказал один святой: у Бога не бывает ни росинки случайного. То, что случилось потом, не могло не случиться. Напарник мой Юрка, с которым мы по очереди пасли стадо, очень сильно поддавал на пару с женой своей Валентиной. Дошло до того, что я его в дом перестал пускать. И вот однажды в очередной раз выгнал его с порога, а сам пошел сигарет купить. Прихожу, а он в сенях Татьяну мою руками душит. Ну, тут меня с тормозов и сорвало. Не помню, что я делал, но, только когда я в себя пришел, Юрка был уже неживой.
– Или, говорят, разводись с русской женой, или вот тебе 24 часа на сборы. – Анатолий жмурится и закрывает ладонью глаза, как будто ему снова приходится выбирать. – Ну как я мог бросить Татьяну? Тем более после того, что случилось с нашим сыном. Пришлось спасаться бегством. Взяли только самое необходимое, бросили квартиру и уехали.
Сначала – в Белоруссию. В Гродненской области у матери Анатолия жили родственники – остановились у них. Жить и работать приходилось на положении нелегала: одна зарплата уходила на жизнь, вторая – на штрафы и взятки. Год промучились и уехали в Россию, в Калужскую область, райцентр Износки. Нашли работу скотниками на ферме, но спокойной новую жизнь назвать было нельзя.
– Местные жители – это, конечно, не таджики-исламисты, но уж больно охочи они до магарыча, – вздыхает Тошев. – Раз проставился, два про-ставился, три проставился. А они требуют еще и еще. Когда я понял, что это никогда не кончится, дал им от ворот поворот. И тут же стал врагом. Начались проблемы на работе. Однажды дело дошло до драки: пришлось биться одному с четырьмя здоровыми лбами. Досталось и мне, и им. Возбудили уголовное дело, семь с половиной месяцев отсидел в СИЗО, но потом дело закрыли за недоказанностью.
После освобождения Анатолий с Татьяной по направлению миграционной службы снова оказались в Калужской области. На этот раз их устроили охранять дачный поселок. Прожили кое-как еще два с половиной года. Но после дефолта 1998 года дачники больше не могли содержать охрану, и Тошевы снова оказались под открытым небом. Накануне зимы.
– В поисках работы мы стали просто кочевать. Татьяна сносила все эти мытарства терпеливо и безропотно, даже после того как отморозила себе руку. Однажды в электричке старушки подсказали нам, что мы можем перезимовать в Оптиной пустыни. Доехали до Сухиничей, а оттуда 64 километра шли пешком – ни одна попутка не остановилась. Когда приехали, я поселил жену в бесплатную гостиницу, а сам пошел на службу. Там как раз была всенощная – накануне какого-то большого праздника. В эту ночь со мной что-то произошло. Я молился до самого утра. Я не мог остановиться.
Тошевы перезимовали в Оптиной. Анатолию удалось пообщаться с духовником монастыря – схиигуменом Илием. Этот старец долгое время жил на святой горе Афон, а пятнадцать лет назад по приглашению патриарха Алексия II приехал возрождать духовные традиции Оптиной пустыни. За это время он стал одним из самых почитаемых духовных наставников в России.
– Когда я зашел к нему в келью, он только посмотрел на меня, вздохнул и тихо так, но твердо сказал: «Тебе надо круто изменить свою жизнь. Очень круто». – У Тошева на минуту появилось такое выражение лица, какое, наверное, было в тот момент, когда он слушал старца. – В тот момент я так до конца и не понял, что такое это «круто». Все шло к тому, что мы могли остаться в Оптиной. Татьяна получила работу в трапезной, а я мог жить и дальше насельником. Это я теперь понимаю, что в этом и заключался промысел Божий – где же мне еще было обрести себя, как не в монастыре, который, говорят, когда-то основал раскаявшийся разбойник Опта. Но в тот момент во мне опять взыграла гордыня. Я решил, что не могу себе позволить жить иждивенцем – пусть даже здесь, в святом месте. Заставил Татьяну отказаться от работы, и весной мы покинули монастырь. Устроился пастухом в двадцати километрах от Оптиной, решил, что будем жить скромно, вести благочестивый образ жизни, ходить в церковь. Это ошибка очень многих людей – идти в атмосферу угара и думать, что ты не угоришь, потому что не хочешь угореть. Как сказал один святой: у Бога не бывает ни росинки случайного. То, что случилось потом, не могло не случиться. Напарник мой Юрка, с которым мы по очереди пасли стадо, очень сильно поддавал на пару с женой своей Валентиной. Дошло до того, что я его в дом перестал пускать. И вот однажды в очередной раз выгнал его с порога, а сам пошел сигарет купить. Прихожу, а он в сенях Татьяну мою руками душит. Ну, тут меня с тормозов и сорвало. Не помню, что я делал, но, только когда я в себя пришел, Юрка был уже неживой.
«Я сел в тюрьму и стал свободным»
Когда входишь в ДК колонии № 6, где находится молельная комната – дорогу можно не спрашивать. Идешь на запах ладана. Здесь, на зоне, этот запах воспринимается совсем не так, как на воле. Здесь это один из запахов свободы. А для тех, кто приходит сюда молиться, – единственный.
– Когда мне предложили написать заявление на УДО, для меня это уже не был выбор между тюрьмой и волей. – Анатолий отвечает на главный вопрос. – Несвобода – она ведь не в темницах, а в душах. Чем отличается образ жизни арестанта и монаха? Да, в сущности, ничем. Монах тоже живет за стеной, терпит многие лишения. Только осужденный делает все это по принуждению, а монах – добровольно. И что для одного – «лишение свободы», то для другого – ее обретение.
Анатолий подошел к книжному стеллажу. По описи в молельной комнате 1238 книг по религиозной тематике. Достал «Путь ко спасению» Феофана Затворника.
– Вот святитель Феофан. В девятнадцатом веке жил. В самый расцвет своей церковной карьеры взял и ушел в добровольный затвор. И провел в полном одиночестве 24 года. Если сравнивать с «лишением свободы», то это даже не особый режим. Особистов хотя бы на прогулку выпускают, а Феофан из кельи вообще не выходил. И в таком вот добровольном карцере он написал книги, которые до сих пор наставляют в духовной жизни не только простых верующих, но даже архиепископов и патриархов.
– Анатолий, ты хочешь сказать, что как только ты сел в тюрьму, так сразу и стал свободным?
– Как только осмыслил, что со мной произошло. Это случилось еще в СИЗО. Я вспомнил старца, которого ослушался. Я понял, что на этот раз мой срок – это больше, чем просто наказание за преступление. Я уклонился от монастырской жизни и тут же получил монастырскую жизнь навыворот – тюрьму. Я понял, что в моих силах максимально приблизить эту тюремную реальность к монастырской. Я еще в СИЗО начал молиться, а здесь, в колонии, нашел единомышленников. А потом я дал Богу обет – оставаться в колонии до тех пор, пока не построю храм. Так что УДО я воспринял как искушение – точно такое же, какое у меня было, когда я решил уйти из Оптиной пустыни. Тогда я поддался этому искушению, теперь устоял.
– А как же жена Татьяна? Она ведь, наверное, ждет.
– От Татьяны уже несколько лет нет вестей. Последний раз она писала мне из какой-то больницы в Тульской области. После того как меня посадили, ее выгнали с жилплощади, хотя не имели права этого делать. Наверное, теперь где-то скитается. А может, подвизается в каком-нибудь монастыре.
– Анатолий, рано или поздно срок кончится, и руководство колонии сделает тебе предложение, от которого ты не сможешь отказаться. Что будешь делать после освобождения?
– Поеду в Оптину. К Илию. Как он скажет, так и будет.
– Когда мне предложили написать заявление на УДО, для меня это уже не был выбор между тюрьмой и волей. – Анатолий отвечает на главный вопрос. – Несвобода – она ведь не в темницах, а в душах. Чем отличается образ жизни арестанта и монаха? Да, в сущности, ничем. Монах тоже живет за стеной, терпит многие лишения. Только осужденный делает все это по принуждению, а монах – добровольно. И что для одного – «лишение свободы», то для другого – ее обретение.
Анатолий подошел к книжному стеллажу. По описи в молельной комнате 1238 книг по религиозной тематике. Достал «Путь ко спасению» Феофана Затворника.
– Вот святитель Феофан. В девятнадцатом веке жил. В самый расцвет своей церковной карьеры взял и ушел в добровольный затвор. И провел в полном одиночестве 24 года. Если сравнивать с «лишением свободы», то это даже не особый режим. Особистов хотя бы на прогулку выпускают, а Феофан из кельи вообще не выходил. И в таком вот добровольном карцере он написал книги, которые до сих пор наставляют в духовной жизни не только простых верующих, но даже архиепископов и патриархов.
– Анатолий, ты хочешь сказать, что как только ты сел в тюрьму, так сразу и стал свободным?
– Как только осмыслил, что со мной произошло. Это случилось еще в СИЗО. Я вспомнил старца, которого ослушался. Я понял, что на этот раз мой срок – это больше, чем просто наказание за преступление. Я уклонился от монастырской жизни и тут же получил монастырскую жизнь навыворот – тюрьму. Я понял, что в моих силах максимально приблизить эту тюремную реальность к монастырской. Я еще в СИЗО начал молиться, а здесь, в колонии, нашел единомышленников. А потом я дал Богу обет – оставаться в колонии до тех пор, пока не построю храм. Так что УДО я воспринял как искушение – точно такое же, какое у меня было, когда я решил уйти из Оптиной пустыни. Тогда я поддался этому искушению, теперь устоял.
– А как же жена Татьяна? Она ведь, наверное, ждет.
– От Татьяны уже несколько лет нет вестей. Последний раз она писала мне из какой-то больницы в Тульской области. После того как меня посадили, ее выгнали с жилплощади, хотя не имели права этого делать. Наверное, теперь где-то скитается. А может, подвизается в каком-нибудь монастыре.
– Анатолий, рано или поздно срок кончится, и руководство колонии сделает тебе предложение, от которого ты не сможешь отказаться. Что будешь делать после освобождения?
– Поеду в Оптину. К Илию. Как он скажет, так и будет.
Бумажный кораблик как средство спасения
Тошев, наверное, единственный осужденный в России, у которого есть собственный ключ от целого здания, находящегося на территории колонии. Это здание – строящийся храм Смоленской иконы Божией Матери Одигитрии. Анатолий каждое утро приходит сюда зажечь свечу и помолиться. Начальники доверяют ему так, как не доверяют некоторым сотрудникам охраны. За Тошевым закрепилось очень редкое для осужденного «погоняло» – батюшка.
И правда, батюшка. Когда Анатолий долго с кем-то разговаривает, его руки потихоньку находят себе место на животе – характерная привычка многих священников.
Здание и купол храма уже готовы, осталось установить кресты и произвести отделку. Отец Роман, который курирует стройку от Липецкой епархии, обещает, что в этом году в храме уже начнутся службы.
– Быстро управились, – говорит отец Роман. – Всего три года прошло с тех пор, как в колонию приезжал митрополит Воронежский и Липецкий Мефодий. Анатолий тогда сам обратился к владыке с просьбой помочь построить отдельно стоящий храм. Владыка благословил. С тех пор епархия поставляет стройматериалы, а группа осужденных вместе с Анатолием строят.
Захожу в храм и вижу глюк. На строительных лесах стоит трехмачтовый фрегат. Не успеваю опомниться, как в храм заходит осужденный Владимир Мамаев, берет корабль, извиняется и уходит.
– Это наш прихожанин, – улыбается Тошев. – Отбывает 12-летний срок за убийство. Он полгода назад начал ходить на богослужения, и тут же у него талант прорезался – начал конструировать из бумаги корабли и храмы. Делает их и в воскресные школы отдает. Говорит, что это он так спасается. Но только сам он не любит об этом рассказывать. В бараке и так много язвят по этому поводу. Но я думаю, что, как только мы на храме кресты установим, язвить перестанут. Крест на храме – это самый главный аргумент в нашу пользу.
И правда, батюшка. Когда Анатолий долго с кем-то разговаривает, его руки потихоньку находят себе место на животе – характерная привычка многих священников.
Здание и купол храма уже готовы, осталось установить кресты и произвести отделку. Отец Роман, который курирует стройку от Липецкой епархии, обещает, что в этом году в храме уже начнутся службы.
– Быстро управились, – говорит отец Роман. – Всего три года прошло с тех пор, как в колонию приезжал митрополит Воронежский и Липецкий Мефодий. Анатолий тогда сам обратился к владыке с просьбой помочь построить отдельно стоящий храм. Владыка благословил. С тех пор епархия поставляет стройматериалы, а группа осужденных вместе с Анатолием строят.
Захожу в храм и вижу глюк. На строительных лесах стоит трехмачтовый фрегат. Не успеваю опомниться, как в храм заходит осужденный Владимир Мамаев, берет корабль, извиняется и уходит.
– Это наш прихожанин, – улыбается Тошев. – Отбывает 12-летний срок за убийство. Он полгода назад начал ходить на богослужения, и тут же у него талант прорезался – начал конструировать из бумаги корабли и храмы. Делает их и в воскресные школы отдает. Говорит, что это он так спасается. Но только сам он не любит об этом рассказывать. В бараке и так много язвят по этому поводу. Но я думаю, что, как только мы на храме кресты установим, язвить перестанут. Крест на храме – это самый главный аргумент в нашу пользу.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента