Дмитрий Володихин. Мастер побега

   За вопросами последовали выступления.
   Приват-доцент Таримабу счел, что у Рэма слишком мало использовалась Великая Хонтийская Хроника, но в остальном все нормально. Профессор Феш выразил уверенность, что Великая Хонтийская Хроника – источник периферийный, и ее вообще не стоило трогать, а в остальном все очень хорошо.
   Полковник Варунди подчеркнул практическую пользу доклада с точки зрения боевого духа императорской армии: «Пусть мои ребята знают, каких умников выращивала держава в своих недрах!» Некий чиновник в вицмундире Министерства сельского хозяйства порывался с места дополнить офицера: «Не только в армии, но и в животноводстве!» – но ему слова не дали, призвав к порядку.
   Магистр Кику говорил долго. В речи его слышались фразы о перспективах осмысления, о философской точке зрения и о чем-то еще глубоко плюралистическом Самое прозрачное из сказанного звучало так: «Эксплицитно проявленное нам сегодня в полной мере открылось. Но имманентно имплицитное требует эпистемологической модернизации методологического арсенала исследования».
   Последним сказал свое слово академик Нанди:
   – Настоящий современный специалист обучен всем тонкостям научной критики источника Он увешан навыками и умениями из вспомогательных исторических дисциплин не хуже, чем хорошо экипированный пехотинец – оружием и снаряжением. Он прочитал все, что было написано по его теме предшественниками. Он также владеет разными методиками синтеза и способен в идеале один и тот же процесс увидеть под разными углами зрения. Превосходно! Вот только одного он чаще всего не умеет… И тут, знаете ли, я говорю о большинстве своих коллег, да и в какой-то степени о себе самом. Не какой-нибудь абстрактный «он», специалист без имени и судьбы, а мы, те, кто пишет сейчас монографии, учебники и статьи, чьи послужные списки украшены высокими научными степенями и званиями… Так вот, мы умеем добыть новое знание, но не умеем подумать о том, как им распорядиться. Мы способны изложить его в максимально корректной форме для коллег. И каждый из нас думает про себя: «То, чем я занимаюсь, способны, по большому счету, понять и оценить двое профессоров в столице, один приват-доцент в Пандейской провинции и один академик из Южной федерации. Для них-то я говорю и пишу. Они смогут оценить по достоинству…»
   Тут Рэм вздрогнул.
   – …И это еще хорошо, потому что кое-кто из нас держит в уме гораздо более скромную аудиторию. Порой она состоит из единственного знатока…
   Тут Рэм вздрогнул вторично.
   – В результате мы постепенно превращаемся в замкнутую касту людей, работающих не для образованного общества, а для себе подобных. Иначе говоря, для узких специалистов. Или, точнее сказать, для антикваров, хранящих знания в сундуках, подобно сокровищам А общество, видя отсутствие интереса к нему с нашей стороны, постепенно начинает утрачивать интерес к нам самим. Я очень рад, что сегодня этот молодой человек преподал нам всем добрый урок. Уверен, ему и в голову не пришло искать в сидящей перед ним аудитории одного или двух идеальных слушателей…
   Рэму стало стыдно. Правда, стыд посетил его в умеренной дозе: он все-таки старался быть интересным и понятным для всех, а не только для академика Нанди. Ну, может быть, не для всех, но уж для большинства – точно.
   – Господин Тану постарался быть интересным и понятным для всех, кто пришел сегодня на его выступление. Как минимум для большинства собравшихся…
   Рэм посмотрел на академика с суеверным ужасом. Мать как-то объяснила ему, что дети сельских колдунов иногда умеют угадывать мысли. Так не колдун ли из какой-нибудь дыры – академичий папа?
   – Господин Тану предъявил всем нам умение работать с историческими источниками как прилично подготовленный специалист. Как образцовый продукт столичной университетской школы, я бы сказал. Но в этом, допустим, еще нет ничего удивительного. Приятно поразило иное. Господин Тану извлек драгоценный опыт старинного интеллектуала и подал его так, чтобы современный интеллектуал мог использовать этот опыт для строительства собственной личности. Иными словами, совсем еще юный автор доклада не только добыл хорошо спрятанную драгоценность, но и вынес ее на всеобщее обозрение: любуйтесь, размышляйте, меняйтесь! Он поработал и на нас, знатоков-антикваров, и на всех образованных людей Империи. Вот так! Это должно быть опубликовано. И в научной форме и… – Гай Нанди сделал в воздухе какой-то колдовской знак, отыскивая верные слова, – …и в вольной артистической форме. Именно так! В виде вольного размышления.
   «Он точно якшается с нечистой силой, этот Нанди!»
   Еще раз аплодисменты.
   Председательствующий солидно встает, благодарит господина академика, благодарит почтенную аудиторию за внимание к докладу Рэма Тану и укоризненно смотрит на него.
   «О, точно. Не он, а я обязан благодарить за внимание. Ну, ладно, учту на потом…»
   Председательствующий убирает из очей укоризну и благодарит самого господина Тану за содержательное выступление. Затем напоминает:
   – «Вестник» Общества публикует наиболее интересные доклады. Обычно судьбу доклада решает наш Редакционный совет. Но в данном случае, полагаю, рекомендации академика Нанди и положительного мнения вашего покорного слуги будет достаточно. Господин Тану, готовьте доклад к печати. У вас полгода для подачи правильно оформленной рукописи. – Председателю хлопают, он отдает публике легкий поклон. – А теперь официальная часть заседания окончена Желающие могут подойти к господину Тану ради составления с ним более тесного знакомства.
   Добрая треть людей, собравшихся в Зале ритуалов, оказалась не у выхода, а рядом с кафедрой. Все они, как видно, жаждали «более тесного знакомства». На Рэма сыпались с разных сторон вопросы, а он едва соображал от усталости.
   Дана протискивалась к нему через толпу людей, захотевших общения. Она не любила толпы. И еще она очень не любила людей, которые жрут чужое время, навязывая общение. Но она все-таки добралась до Рэма, сунула ему записку и сейчас же исчезла. В недоумении он развернул бумажку.
   «Через час на нашем мосту».
   Ну да, некоторые вещи прилюдно не… Ну да.
   Не успел он прочитать записку и осознать ее приятный смысл, как прямо перед ним появилась другая: «Господин Тану! Получил от Вашей речи истинное наслаждение. Ваша находка достойна серьезной публикации. Даю Вам место в «Археографическом ежегоднике Императорской Академии наук». Вступление и пространный комментарий к «Малому комментарию» – Ваши. У Вас месяц. Все необходимые справки Вы можете навести у секретаря «Ежегодника» по телефону 4-12-12. Рад Вашим успехам. Г. Нанди».
   А Рэм думал, что под списком больших подарков можно подвести черту. Публикация в «Вестнике» и «Ежегоднике» – это… это имя. Нет. Это Имя.
   Ну а теперь – полная миска горячего сумасшествия. Положение обязывает!
   Кольцо доброжелателей стиснуло его.
   – Господин Тану! Мне непременно нужно знать ваше мнение о старом Придворном кодексе Гая V. Я надеюсь, вы сможете ответить мне подробно.
   – Я писал о нем в… (ссылка на).
   – Дружище, мы тут с девчонками идем в пивную «Железный хрен». Будет весело! Я надеюсь, ты с нами?
   – Я обещал профессору Каану… (ссылка на).
   – Рэмчик, я поняла, что была к тебе слишком невнимательна Но у нас с тобой достаточно времени, и все можно исправить! Мне вообще всегда нравились ребята вроде тебя – тощие дылды на две головы выше меня. И волосы мне всегда нравились светлые, прямые, терпеть не могу кучерявых… У тебя такое лицо, когда ты говоришь со сцены, ну… такое лицо… притягивает. Я надеюсь, ты… м-м?..
   – Я вижу перед собой самую красивую девушку курса. А может быть, и всего Университета. Ты подарила бы счастье самому взыскательному мужчине. Но увы, мое сердце… (вежливая посылка на).
   – Р-рэм! Можно я буду так называть вас, молодой человек?
   – Э-э-э…
   – Благодар-рю! Какие еще крупные отечественные философы могут быть использованы для поднятия духа императорских бронемоторизованных войск? Отвечать!
   – Я… есть специальные пособия, господин полковник! В них изложено доступно, господин полковник! Разрешите подготовить соответствующую записку, господин полковник? К четвергу следующей недели, господин полковник! Куда доставить, господин полковник?
   – Р-разрешаю. Молодец! Достойная смена. Доставьте вашему военному комиссару, юноша! А он проинформирован в случае чего – куда и где!
   Когда толпа рассеялась, к Рэму подошел сухонький старичок и цепко взял за локоть. Вкруг лица его, изборожденного столетними морщинами, светился ореол одуванчиковой седины. Старичок заглянул Рэму в глаза, излучая надежду путника, заблудившегося в пустыне и вдруг увидевшего караван.
   – Экхе… хм… простите. Может быть, мое внимание несколько неуместно… м-да… однако… наука должна знать… верно?.. и не отворачиваться… поскольку ради спасения… слышите вы?.. требуется соединить лучшие умы… а многие отворачиваются и не хотят… но это от косности и высокомерия… впрочем, зачем это я? У вас светлая голова, Рэм Тану… и я поведаю вам… экхе… знаю… вы не отвергнете… вы поймете…
   – Как вас… э-э-э…
   Рэм сделал вялую попытку освободить локоть, но старичок приклеился насмерть. Откуда такая сила в тоненьких желтеньких пальчиках? Не оторвешь.
   – Экхе… слушайте же… у нас остался последний шанс… я… прочитал тайные знаки… вы знаете, что Священное Писание зашифровано?.. Так оно все зашифровано… и я познал шифр… теперь нет сомнений: через три года наступит конец света…
   «Это на четверть часа. Раньше не отвяжется…» – с тоской подумал Рэм.
 
   Дана наблюдала за утками, опершись на парапет моста Утки с комфортом заселили отражение Биржи в канале.
   Почувствовала приближение Рэма и повернулась в его сторону.
   Не так уж часто выпадала на его долю такая удача: видеть, как Дана преображается. Она ведь только делала вид, что любуется утками. Не очень-то ее интересовали эти утки. Здесь, в нашем мире, ее вообще мало что интересовало. Так, некоторые частности. Где-то там, в придонных глубинах океана, на борту субмарины, имеется стальная дверь. За нею открывается коридор, ведущий к иному миру. К старинному деревянному дому посреди волшебного леса, к сосновому бору на берегу теплого моря, к лесным озерам, к лабиринту тропинок, к тишине, к ограде зачарованного сада, к упоительному уединению. Если с утра открыть окно того дома и увидеть, как солнечные лучи пронизывают туман, и услышать, как невидимый дирижер начинает увертюру к птичьей симфонии, то какая сила удержит тебя надолго во внешнем мире? Каким-то непонятным чудом Рэму посчастливилось стать такой силой. Поэтому иногда он видит трехходовую комбинацию: лицо Даны – неподвижное, застывшее – на мгновение мягчеет, а потом вновь «закрывается»; это наблюдатель с перископа подал сигнал за стальную дверь: «Капитан субмарины, тревога!» – и сигнал летит по эфиру, достигает Даны в ее мире, она на миг задумывается; между тем субмарина остается в режиме глубинного плавания; Дана чувствует – нечто тянет ее наружу, там, как ни парадоксально, будет лучше; «Срочный подъем!»; и вот загораются глаза, и вот губы, растягиваясь, предательски сообщают: «Я уже здесь, я с тобой!»
   Длинная серая юбка со складками и закрытое – как его женщины называют? – закрытое то, что выше юбки. Форма всех воспитанниц Высших женских курсов. Заколка в форме стрекозы. Волосы открывают высокий лоб. Кожа белее писчей бумаги. По одной древней легенде, раз в столетие библиотекари находят редкое растение: оно неизменно бывает укоренено в какой-нибудь старинной толстой книге. Очень хрупкое. Растение дает один-единственный белый цветок, и на свете нет ничего более белого, нежели его лепестки. Вот и Дана…
   – Ты знаешь, новый малый мудрец, какое я хрупкое существо?
   Она глянула на Рэма капризно и в то же время положила руки ему на грудь.
   – О да! Ты хрустальная роза, и тебя надо беречь. Чтобы ни единой трещинки…
   Он накрыл ее руки своими.
   – Проблески понимания – налицо. Но отчего же меня можно сберечь, оставив здесь в одиночестве на лишнюю четверть часа? Тебе следует знать: здесь дует от воды, нет ни капли горячего чаю и отсутствует пристойная лавочка, на которой можно было бы отдохнуть. Я бы согласилась и на непристойную лавочку, но они все куда-то разбежались.
   – Я виновен во всем, кроме лавочек. Их разогнал не я. Во всем прочем нет мне оправдания. У тебя полное право наказать меня двумя годами расстрела через отсечение головы…
   Дана нетерпеливо затворила ему ладошкой уста.
   – Стоп! Все это – про свою вину – ты мне еще раз и очень подробно расскажешь в другом месте. В таком другом месте, где много горячего чаю, не очень шумно, нет сквозняков, мало людей и живет хорошая еда. Как ты знаешь, некоторая еда…
   – …таковой только прикидывается. А на самом деле есть ее нельзя. Потому что она – плохая.
   На ее лице появилось выражение: «Совершенства пока нет, но результат уже неплохой».
   – Я вижу, ты разделяешь мои убеждения. Так вот, пожалуйста, отведи меня в такое место прямо сейчас. Я замерзла. И мне необходим чай. Чай, чай! Поэтому место должно быть не слишком далеко. Оно обязано быть рядом. Оно есть у тебя?
   – Я захватил с собой две штуки. Обе тут, неподалеку. Ты сможешь выбрать самое лучшее. Там нас уже напряженно ждут.
   – Возьми меня под руку. Мне так хорошо с тобой…
   * * *
   Она выпивает чашку чая…
   – Ну вот, я согрелась. Теперь о твоей вине можно поговорить спокойно. – …и берется за вторую чашку.
   Рэм развлекает ее маленькими потешками. Иногда ему кажется: когда-нибудь они обязательно станут мужем и женой, но не будет ли он тогда путать жену с дочкой?
   Женщина-девочка съедает фруктовый пирог. Тянется к ягодному, но вдруг останавливается и смотрит задумчиво. Берет Рэма за руку.
   – Я хотела сказать тебе… ты ведь знаешь, мне тут не очень-то нравится. Очень много несовершенных, некрасивых вещей. Слишком много людей, и они все время норовят сказать тебе какую-нибудь гадость или какую-нибудь глупость. Мне иногда хочется ходить по улицам, опустив глаза, и не смотреть ни на что. Серые дома, дома без лиц… шум, толпа… Я говорила тебе. Летом бывает красиво, еще иногда осенью… А в остальное время – либо грязно, либо холодно, либо и то, и другое сразу. Прежде я мечтала каждый год впадать в спячку, когда деревья теряют последнее золото, и проводить во сне все то время, пока они стоят голые. Пока холодные дожди, пока лужи, слякоть, мороз, опять слякоть… А просыпаться не раньше, чем царство воды сменится царством зелени. Жаль, мечта моя невыполнима. Ты слушаешь меня? Да?
   – Да. Я очень внимательно тебя слушаю, ни словечка не пропустил.
   – Тогда налей мне из чайника третью чашечку и попроси официанта, пусть подольет нам кипятку.
   Налил. Попросил. Подлили. Дана царственно отпила глоточек.
   – Понимаешь, мне исключительно редко нравится то, на что я смотрю, то, что я слышу, или то, что я трогаю руками… к тебе вот нравится прикасаться…
   Поправляет ему волосы.
   – Растрепались, извини… Иногда попадается красивый дом. Особенно если старый или если это церковь. Или крепость. Новые, где живет не одна семья, а множество, – такие… никакие. Одинаковые. Еще бывает красивый человек, красивое растение, красивая вещь… Монета, медаль. Рисунок. Лучше всего раковина Раковина почти всегда – совершенство. В ней нечего исправлять, и поэтому она не сердит и не огорчает меня. Раковины приводят меня в восторженное состояние… Иногда мне снится, что у меня вся мебель – раковинная. Даже кровать – большая фигурная створка с периной… Я долго говорю? Извини, пожалуйста, длинная мысль…
   – Не извиняйся. Мне всегда нравилось все сложное. А оно, как правило, еще и длинное.
   – Вот и хорошо. Ну, слушай. Чтобы здесь было на что смотреть, я иногда делаю это своими руками. Помнишь, я рассказывала о том, как училась каллиграфии, как делала композиции из виньеток и таких… замысловатых букв… ну… еще вензеля, имена…
   Рэм кивнул. Ему нравилось то, что показала Дана. Ее композиции обладали властью над глазами: они долго не позволяли отвести взгляд. Дане удавалось поймать красоту сложного.
   – Потом поняла: это уже умерло, это уже мало кого интересует. И научилась делать медали. То есть не только медали, конечно: разнообразные знаки, медали, ордена Но медали мне по душе больше всего прочего. Дядя научил, ему понравилась эта моя забава… Да, именно забава – два года назад я сделала первую медаль, и… ерунда А завтра Императорский монетный двор выпустит первую медаль по моему эскизу – на трехсотлетие династии. Без дяди, конечно, ничего не получилось бы, но… штука выйдет красивая. Правда. По-настоящему.
   – Я поздравляю тебя. Я очень рад за тебя.
   Рэм обошел столик и поцеловал Дану в щеку. Та не дала ему вернуться на место сразу же. Прежде поцеловала в ответ. Сначала в левую, а потом, чтобы правая не обиделась, – и в правую.
   – Но я вовсе не хотела хвастаться тут перед тобой.
   – Разве только чуть-чуть.
   – Ну да. Но чуть-чуть – не считается.
   – Согласен.
   – В общем, мне нравится увеличивать количество красивого. Того, на чем можно остановить взгляд и рассматривать, не желая впасть в спячку. Того, что заставляет нас… меня… нас… оставаться тут, на поверхности, надолго. А ты сегодня сделал красивую вещь. Очень красивую. Там, в Зале ритуалов, когда рассказывал о Мемо Чарану. Ты говорил без малого полтора часа, но я почти все время следовала за твоей логикой. Ты пойми: это так много! Даже не вещь, не дерево, а просто слова держали меня здесь столько времени! Мемо Чарану – красивый человек. Его судьба наполнена гармонией. Им можно любоваться. Но всю гармонию, красоту и… как правильно назвать?.. всю соразмерность его поступков именно ты вытащил на свет, чтобы предъявить мне… нам У тебя очень хорошо получилось.
   Улыбается. Сжимает пальцы Рэма Он притягивает ее руку к себе и целует, а потом трется об нее щекой.
   – Спасибо. Именно таких слов мне от тебя и хотелось.
   Женщина-девочка съедает и ягодный пирог.
   – А теперь я хочу гулять. Ты не против?
   – Еще бы я был против!
   – Вот и правильно. Говорят, Старовокзальную улицу недавно превратили в бульвар. Ты не мог бы отвести меня туда?
   – Отведу, тебе там понравится.
   – Гулять, гулять! Пойдем же.
 
   Старовокзальная начиналась неподалеку. Состояла она из любимых Даной старых особнячков, садочков, фигурных заборчиков. Всякий на свой манер, со своими прикрасами, со своим норовом. Никакого сходства! Одно прекрасное различие.
   Прежде тут жили дворяне, потом половину особнячков приобрели у них купцы. Новые хозяева отремонтировали ветхие здания, но перестраивать по-своему постыдились.
   С недавних пор фарватер улицы заняли два ряда лип, юные неряшливые газоны и скамейки из чугуна и покрытых лаком досок, с выжженным на спинках столичным гербом.
   Рэм и Дана медленно плыли меж лип и скамеек. Случайные слова и неслучайные взгляды чередовались друг с другом. Взглядов становилось все больше, слов – все меньше. Рэму хотелось поцеловать ее в губы, а не в щечку. Прямо здесь. Посреди бульвара. Вопреки фундаментальным правилам доброго тона.
   Поцеловать!
   Здравый смысл и нравственное чувство отчаянно боролись с этим желанием. Последние резервы были брошены в контратаку. Но их теснили, теснили…
   У Южного вокзала шумела толпа. Горская конная гвардия вяло разгоняла толпу нагайками. Жандармы отчаянно свистели. Восьмой день бастуют железнодорожники, все устали: и рабочие, и жандармы, и горцы. Даже газетчики устали писать о митингах и о потасовках между рабочими и жандармерией. Разве только отчаянные листки самого радикального пошиба продолжали упорствовать.
   К Рэму с Даной подскочил мальчишка лет десяти и, воровато оглядываясь, сунул Дане прокламацию.
   – Возьмите, товарищи! Там самая правда об нас обо всех.
   И сейчас же скрылся куда-то в подворотню.
   Дана бросила рассеянный взгляд на листовку. Желтая бумага, расплывчатая печать… то ли вовсе какая-то гимназическая стеклография. Прокламация хрустнула в ее кулачке, превращаясь в комок мятой невнятицы, и полетела в урну.
   Они прошли шумное место: вокзал скрылся за поворотом.
   – Тебе не интересно?
   – Не сейчас, Рэм. Не хочу сейчас об этом думать. У меня в семье и без того слишком много говорят о политике. Ты только представь себе: за ужином – мясной пирог с подливой из нового закона о печати, салат, заправленный парламентскими сводками, кофе с капелькой вздора от партии прогрессистов, а под занавес желе, украшенное публичным выступлением общественного деятеля господина…
   – …Поцелуя…
   Извини, здравый смысл! И ты, нравственное чувство, тоже извини. Не до вас теперь.
   Несколько мгновений они пытались целоваться, не сбавляя шага Получалось не очень-то. Дана остановилась и решительно повернула его лицом к себе.
   – Мама, мама, смотри, они целуются! Мама, мама, куда он ей руку положил… ой.
   На сердитой скороговорке мадам, обращенной то ли к ним, то ли к дочери, они расцепились.
   – Что ж, таким господином Поцелуем я не против украсить желе. Хоть и делается он общественно.
   Они стояли посреди бульвара. Слева и справа от них высоким белым пламенем полыхала сирень. Семь или восемь человек, прогуливавшихся по нему в этот поздний час, смотрели на них неотрывно.
   – Может, нам выбрать место… э-э-э… помалолюднее, – безо всякого воодушевления предложил Рэм.
   – Да Но не так сразу, – и Дана притянула к себе его голову, поцеловала еще, легонько укусила за губу, а потом обняла, еще атакуя, но уже сдаваясь, покоряясь ему.
   И Рэм отвечал ей.
   Не обращая внимания на восторженные хлопки каких-то студенческих идиотов, а потом на замечание почтенной матроны, градус почтенности каковой определил по голосу – не поворачиваться же к ней, не отрываться же!
   Легкие теплые сумерки текли вокруг них. С другого конца бульвара долетала мелодия вальса – ее старательно выводил духовой оркестр пожарников. Одуряющая карамель сирени царила повсюду. То и дело слышался шоколадный цокот подкованных копыт по булыжной мостовой.
   Счастье вошло в Рэма оглушительно и властно.
   Его оказалось так много, так непредставимо много!
   Рэм обнял Дану покрепче, поднял ее над землей и принялся кружить. Она тихонько хихикала от восторга А когда Рэм опустил ее, потребовала:
   – Еще, пожалуйста!
   – С удовольствием.
   Юбка выделывала на ветру такие забавные штуки! Впрочем, те, кто назвал бы их неприличными, могут отвернуться и не смотреть.
   – Хорошо тебе, Дана?
   – Да, очень хорошо.
   – Тогда еще поцелуй, пожалуйста.
   – С удовольствием.
   Духовой оркестр сменил вальс на марш, марш на серенаду, а серенаду на какой-то народный танец, а они все никак не могли остановиться.
 
   Кованая решетка со львами, шествующими на задних лапах. По старинному, великокняжескому еще обычаю, в передних лапах лев обязан нести меч, секиру или, на худой конец, штандарт. В общем, что-нибудь воинственное. Но эпоха регентства многое изменила Появился парламент, возвысились купцы и промышленники, а художники и литераторы стали истинными земными богами. Как им запретишь чудить? Вот эту ограду явно возвели при Его Высочестве Регенте. Иначе как объяснить замену мечей и прочей смертоносной арматуры на диковинные цветы? Притом у каждого из двух дюжин чугунных львов – свой цветок. Ни одного повтора И выглядят гривастые звери как цветоводы, собравшиеся на турнир.
   С одной стороны на решетку льют свет газовые фонари, с другой – луна. Фонари горят куда как ярче, и они запросто победили бы луну, пересветили бы ее, но здесь, на окраине, их ставили реденько. Это вам не Большой Дворцовый бульвар! Поэтому простоватый юноша Фонарный Свет, отказавшись от борьбы, пригласил девушку-аристократку Лунное Сияние на медленный танец, обнялся с нею и поплыл по тротуару вдоль фигурной ограды. Их танец наполнил пространство близ решетки причудливой игрой теней.
   – Нравится?
   – Да, очень… Дана, что, ни одного повтора?
   Она рассмеялась.
   – Я тоже в детстве задавалась этим вопросом. Могу ответить тебе точно: ни одного.
   Они подошли к воротам. За ними, в сотне шагов, стоял роскошный дом с двумя флигелями и баронским гербом на фасаде. Лев и еще кто-то там рядом со львом, из-за темени не разберешь. Горел один огонек в окне у входа, еще один – в правом флигеле. Розы теснились на большой круглой клумбе перед домом Пышный сад окружал дом, и среди деревьев возвышалась белая беседка с колоннами и чем-то вроде крупной сосновой шишки на крыше. Шишка скорее всего мраморная. Или это не шишка? Но тоже красивая.
   Дана остановилась.
   «Сейчас она нажмет на электрозвонок, из особняка выйдет слуга в ливрее, отворит калитку… и она станет удаляться. Между нами будет пять шагов, десять, двадцать… она повернется и пошлет мне воздушный поцелуй… нет, она так не делает. Помашет ручкой, улыбнется… и… и… я не хочу с ней расставаться. Я не хочу! Надо придумать, как расстаться с ней покрасивее…»
   Еще один поцелуй?
   Нет. Что возможно при всех, то немыслимо при слуге.
   Обнять ее?
   Да Но этого мало…
   Прочитать ей какую-нибудь стихотворную строчку?
   «Как листья на ветру… Тьфу, все остальное как ветром сдуло. Тем же самым, который с листьями, наверное… Никак не вспоминается…»
   Да быстрее же думай!