Дмитрий Володихин. Мастер побега

   – Лежать и вести огонь! Лежать и вести огонь, огрызки, массаракш! – орал ротмистр Амо Шекагу.
   За спиной опять рвануло, потом еще раз, еще и еще. Взрывной волной подняло искалеченную тушу Дофа Кувыркнувшись, она разбросала петли кишок, словно танцующая девушка с разлетающимися косами. Лейтенант Чачу – а это оказался именно он – выбрался из ложбины, перевернулся на спину и принялся елозить по сухому пригорку, зажимая рану в голени. Скорее всего он орал, но Рэм Тану его воплей не слышал. Вокруг стреляли, кричали, взрывались авиабомбы, и он напрягал слух, чтобы услышать во всей этой какофонии только одно: команды ротмистра Шекагу.
   За этот день Рэм раз десять проклял последними словами свой рост: ну почему он уродился таким оглоблей? Ну зачем он такая длинная мишень? Отчего ему не быть мишенью покороче? Слишком длинных, как, впрочем, и слишком толстых, а вместе с ними и просто широкоплечих свинец находит куда чаще, чем карликов с комплекцией черенка от лопаты!
   …Напоследок бомбой разнесло в щепы гнилой пень, торчавший из болота на расстоянии десяти шагов от него. Ни один осколок не задел Рэма. Но сырая труха из сердцевины пня ударила прямо в глаза и совершенно ослепила.
   – Вести огонь! По опушке березняка, по мотоциклам! Огонь!
   Какой там огонь! Рэм валялся меж двух бугров, распаханных пулеметными очередями, выл и ожесточенно тер глаза Только не зачерпывать воду из болота! Промоешь смердящей болотной пакостью, и массаракш глазам.
   Стало чуть тише. Убрался наконец легкий бомбардировщик-биплан, метавший бомбы, пролетая чуть ли не у самых макушек леса Видно, исчерпал смертоносный запас.
   – Передать по цепи! Отползаем за холм с голой вершиной! Недоноски! Пер-редать по цепи, – хрипел сорванным голосом ротмистр Шекагу, – за холм с голой вер-ршиной!
   Где этот проклятый холм? Где он? Куда ползти, когда глаз не разлепишь?
   Рэм почувствовал, как чья-то сильная рука хватает его за шиворот и тянет в нужном направлении.
   – Ну, понял, куда тебе надо, братишка? – кто-то интересуется совершенно спокойно и даже, кажется, малость насмешливо.
   Чмок! Чмок! Пули взбивают фонтанчики перед самым его носом, влага попадает на щеки, но Рэм ни рожна не видит.
   – Я ни рожна не вижу. Глаз разлепить не могу.
   – Осколком выбило?
   – Просто разлепить не могу. Такая др-рянь…
   – Ты, главное, ползи. А я тебя, когда надо, пхну, чтоб не отклонялся.
   И Рэм полз. Рылом через крапиву, на четвереньках, распарывая ладони о какие-то острые сучки, но все-таки полз. А время от времени его дружелюбно пинали:
   – Давай, брат, левее!
   Казалось, никогда не кончится его слепой поход по кочкам и ямам, наполненным жидкой массой, издающей зловоние. Пару раз он утыкался плечом в низкорослые деревца, росшие там, где посуше.
   Захотел сдохнуть. Лечь и сдохнуть тут. На хрена такая жизнь? Но продолжил ползти на одном упрямстве.
   «Я тебе, гадина, не барчук какой-нибудь изнеженный, я крепкий, я закаленный, я все вынесу, я тебе, гадина, не позволю меня тут похоронить», – говорил он неведомо кому.
   – Сто-ой! – донеслось до него.
   А дальше – обычная армейская невнятица выставить кому-то там охранение… обсохнуть… перемотать чего-то там портянки… не выходить из-за какого-то склона… уроды и недоноски…
   Слева его пнули весьма чувствительно. Рэм сделал еще несколько шагов, вернее, ползков вправо и ощутил под ладонями сухую траву. Брякнулся наземь. Подтянул винтовку поближе к себе. Сейчас из нее не постреляешь, вся в тине, а потом еще, даст Бог, пригодится.
 
   – Что там у тебя с глазами, дружище? Не повыдирал их еще с корнями-то? – раздался рядом тот же спокойный и насмешливый голос.
   – Да просто гнилью забило… а промыть…
   – Ну, еще! Не этой же тухлятиной. Ляг на спину, братишка Руки по швам! Не мешай мне, я промою чистенькой.
   Рэм так устал, что подчинился без споров и расспросов. Рефлекторно дернулся, когда ледяная водица потекла по лицу. А потом кто-то нежно, аккуратно, по-отцовски вытащил всю вонючую труху у него из глаз.
   – Не боись, я и руки прополоскал.
   – Откуда… чистая вода?
   – Из фляжки, брат. Ты бы сам живо сообразил из своей полить, только вот испугался чуток, оттого и в голову не пришло.
   Наконец Рэм разлепил глаза. Хорошо-то как! Тишина – стрельба почти что сошла на нет. Солнышко светит, птичка вон какая-то на чахлой болотной березке сидит. Ребята костерок затеяли. И, главное, никуда не надо ползти.
   Благодать.
   Разве только тело чье-то в десяти шагах от берега плавает рожей книзу, кровь из спины течет и мешается с черной грязью. А так – хорошо.
   Вблизи от Рэма стоит мужик с простецким лицом рабочего, кряжистый, коротконогий, с мощными ладонями – просто не ладони, а грабли. На нем ладно пригнанная форма пехотного капрала По болоту вместе со всеми полз, а форма все равно нигде не задралась, не перекосилась. Ремень с пряжкой – как влитые. В левой руке у него – трофейный карабин, легкий и удобный, куда удобнее имперской винтовки, а в правой – ранец Рэма с драной лямкой.
   – Ты его чуть в болоте не утопил, – говорит мужик и швыряет ранец Рэму под ноги. – Держи, бедолага.
   – Спасибо… Вот спасибо! Выручил. Хочешь папиросу? У меня есть папироса…
   – Чего ж, не откажусь.
   Крепыш ловкий движением принял «горскую» и сунул за ухо. На удивленный взгляд Рэма он ответил:
   – Да потом скурю. Прежде обсохнуть бы надо.
   – А ты… что-то я тебя раньше не видел.
   – Раньше меня тут и не было. Раньше я был в 112-м пехотном полку. А еще раньше я был в школе младших командиров. А совсем раньше – на верфи ремонтником.
   – Как же ты из 112-го… к нам?
   Тот хмыкнул.
   – Как? Да обычно. Вместе с вами в «котел» попали. Только от вашей академической бригады покуда что-то осталось, а от нашего полка – я да еще трое парней. Прибились к вам вчера.
   – Ну, теперь вместе вылезать будем. Рэм. Рэм Тану меня зовут.
   – Дэк Потту. Сейчас отдохнем, и я тебя со своими познакомлю. Тут они, поблизости.
   На болото опускались сумерки. Люди, смертельно усталые, бродили по холму, выпиравшему из трясины подобно острову над морской пучиной, и собирали хворост. Впервые за много часов они не боялись внезапного нападения. Холм закрывал их от пулеметов карательной команды, а по хлябям к ним не пойдут: так ведь и свои головы положить можно.
   Рядом с Рэмом на бережку сидел лейтенант Чачу. Злой, аж лицо почернело от злости. Или у него всегда лицо такое вот… смуглое? Стянув сапог, он промывал рану на ноге. То и дело морщился, но стонать себе не разрешал и только шипел время от времени сквозь стиснутые зубы. Промыв, вытащил из офицерского планшета пластырь, бинт и попробовал перевязать себя. Но как он ни вертелся, а все выходило либо очень больно, либо очень неудобно.
   – Давайте я вам помогу, ваше благородие. Ни к чему вам напрасно мучиться.
   – Валяй, солдат.
   Они странно похожи друг на друга – Дэк и лейтенант Чачу. Оба невысокие, широкоплечие, настоящие здоровяки. Голоса такие, что можно перепутать. Оба напоминают хищных зверей. Только у капрала Потту башка обрита под ноль, а у офицера – короткая стрижка с ранними залысинами.
   Пока Дэк возится с ногой ротмистра, тот, откинувшись на спину, увлеченно насвистывает «уймись, мамаша…». И только один раз позволяет себе стиснуть рукой землю, вырвать черный ком и раздавить его между пальцами…
   – Кончено дело, ваше благородие.
   Дэк выпрямляется и идет к Рэму.
   – Стой, солдат! – каркает лейтенант Чачу ему в спину. – Поди сюда.
   А когда тот возвращается, офицер протягивает ему особенную коньячную фляжечку – не армейский тупой пузырь, а изящную гражданскую вещицу с вензелем Ее Величества – Хлебни. Ты меня сегодня вытащил. От смерти спас, благодарю! Но кроме этого, отплатить мне пока нечем. Выпей за мое здоровье.
   Дэк, не чинясь, запрокинул голову и выхлебал добрую половину мелкой посудины.
   – Премного благодарен, ваше благородие!
   – Да без благородий. Как вылезем из «котла», так благородия начнутся. А пока пусть будет «господин лейтенант». Усвоил?
   – Так точно, господин лейтенант.
   – Как тебя?
   Дэк представился по форме.
   – Я тебя не забуду. Живы останемся – представлю к медали. Отдыхай.
   Раненый устало гладит себя по затылку, разглядывая голень. Вид раны ему очень не нравится. Безрадостно ощерясь, офицер произносит:
   – Для пехоты я теперь – кусок дерьма. Но для бронемоторизованных, может, еще сгожусь.
   Рэм с трудом стягивает сапоги. Что за наказание! Прошлый раз он снимал их двое суток назад, ноги разбухли, и тяжелая армейская юфть едва-едва стаскивалась с них. Хорошо хоть, подошва нигде не отстала Вот было бы горькое горе – зачинить-то некому и нечем…
   Вынул ходули мясные. Отдохните, родименькие! Вы у меня чуть живы.
   Вместе с ними вынул две грязные измочаленные тряпки. Не портянки – подтирки сортирные! Давно сбились на хрен, мокрые, продырявленные. Выстирать? Ну да, в тине болотной! Придется терпеть. Левая ступня вон замозолилась в двух местах, о, там вон кровушка даже есть… Правая – как камень. Ни мозолей, ни потертостей, ни натоптышей, ничего. Она к солдатской жизни почему-то быстрее приспособилась, чем левая.
   Кроме собственных ног и портянок, Рэм выгреб из сапожных труб два кома бурой грязи. Вони-то!
   Мемо! Любимый мой Пестрый Мудрец! Как бы ты решил сложную философскую задачу: где достать сухие чистые портянки, когда ты обретаешься на острове посреди болота? Тебе, наверное, такие задачи решать не приходилось. Не подсуропила тебе судьба такой вот пакости… Ты – счастливчик!
   Дэк, с сумрачным видом исследовав свои тряпицы, повернулся к нему и сказал:
   – Есть у меня, рядовой Рэм Тану, боевой приказ для тебя…
   – А?
   – Не «а», это не по уставу, а «готов к службе»!
   – Угу.
   – Короче говоря, посиди тут, посмотри за моими сапогами с мочалками с этими вонькими, да еще за сапогами и теми же причиндалами моих трех ребят. Эй, пересядьте сюда! Ближе! Вот так. А мы, брат, сходим, соберем щепочек, костерок нам нужен для просушки. Сейчас щепочки всем понадобятся, так что в самый раз поторопиться, а не быть тупыми резцами. Тупые резцы ни к какому делу не пригодны, верно? Давай, брат.
   Рэм состроил ему гримасу, мол, посижу, не беспокойся. Он до того устал, что даже говорить не хотелось.
   Полчаса спустя солдат Рэм Тану уже располагал сухими портянками. Хотя бы сухими, о чистых и речи заводить не стоит…
 
   Незадолго до наступления полной темени к их костерку подошел ротмистр Шекагу.
   – Чачу! Лейтенант Чачу! Ты здесь?
   Солдаты обозначают попытку вскочить и вытянуться в струнку, но ротмистр машет им рукой, мол, сидите, не дергайтесь.
   – Я ранен, Амо. И я не могу встать.
   – Передвигаться можешь?
   – Самостоятельно – нет.
   – Так. Вот это херня.
   Ротмистр обходит костер и усаживается на ствол поваленного дерева рядом с лейтенантом Чачу. Он говорит приглушенно, и даже Рэм, сидящий ближе прочих к офицерам, разбирает едва ли половину сказанного. Но даже от тех обрывков, что ему удается понять в их беседе, на Рэма веет смертной тоской. Ни сейчас, в сумерках, ни потом, ночью, на них не пойдут. А утром – одно из двух: либо накроют бомбами, либо выждут часа, когда остатки бригады пойдут в атаку, и перестреляют, как мелкую охотничью дичь. Еще до того, как им удастся нанести удар. Ноль шансов. «Ты понимаешь, о чем мы… да, либо геройски… либо в плен, Амо, это ж понятно… и как ты?.. я?.. кроме меня, офицеров в бригаде?.. ты и я… убит… убит… тяжело ранен и бредит… без вести пропал».
   Лейтенант Чачу приподнялся на локтях.
   – Ясно! – голос его зазвучал громче. – Ни то, ни другое. У нас есть шанс.
   Бу-бу-бу? Рэм не разобрал, что именно спросил Шекагу, но по смыслу ясно. Какой такой шанс? А по тону яснее ясного: ротмистр недоволен был, что теперь их слышат нижние чины.
   – Мы устали, Амо. Мы выдохлись. У нас полно раненых. От бригады остался в лучшем случае батальон. Верно?
   – Полтора Если считать тех, кто прибился уже в «котле». А без них – меньше батальона.
   – Сколько у нас истребительно-противотанковых ружей?
   – Осталось три.
   – Да не важно, сколько именно. Важно, что ерунда у нас осталась. Важно, что они там… – Чачу продырявил пальцем воздух в том направлении, где до федератов было ближе всего, – …ждут нашей слабенькой атаки либо после полуночи, либо под утро. Мы отоспимся, отожремся, а уж потом заглянем смерти в очи. Вот чего они ждут. А через час, по первой темноте, нас еще ждать не будут. Расслабятся они там И если бросить нас в прорыв через час, едва живыми, то… есть шанс. Передай там… в штаб бригады.
   – Передавать некуда. Мы – штаб бригады.
   – Как так? Ты же начштаба университетского полка?
   – В бригаде осталось два офицера выше взводных по должности. Ты и я.
   – Тогда проще. Отдай правильный приказ, Амо.
   – Они не поднимутся, – тихо-тихо сказал Шекагу. – Они сдохли сегодня, лежат едва живые. Их не поднять.
   – Они поднимутся, Амо, – громко, во весь голос ответил Чачу. – Даже не потому, что хотят жить. Просто ты прикажешь, и они поднимутся. Ты офицер, они – солдаты. Брось их в прорыв, половина ляжет, а другая половина выйдет с честью. Сделай их героями, Амо.
   Рэм слушал раненого лейтенанта со все возрастающим ужасом. Каждая мышца в его многострадальном теле кричала «Нет!» Каждая кость вопила «Я не хочу двигаться!» Все существо Рэма надрывалось: «Надо поспать! Я просто умру без сна! Я умираю!» Как это так: подняться и идти по болоту, опять по грязи, в сырых портянках, не разбирая пути, в кровь сбивая ноги? Да как это так? Ведь никаких сил нет! Откуда он взялся на наши головы, тварюга эта, лейтенант Чачу? Гадина! Всего три недели с нами, а уже угробить норовит!
   – Я уже побывал в «котле», Амо, – негромко добавил лейтенант. – Даже не думай сдаваться в плен. Во-первых, позор на всю жизнь. Во-вторых, пока нас доведут до тех мест, где пленных кормят, с голоду падет все та же половина, что и на прорыве. Это федераты, Амо. Свиньи, падаль.
   Ротмистр не отвечал ему. А Рэм думал, до чего же хорошо было бы сейчас отоспаться. Какая, массаракш, разница, чем их встретит утро? Убьют – ладно, отдохнем еще дольше, отдохнем как следует! В плен возьмут? Он не спал третьи сутки: пока они блуждали по тылам федератов, спать вообще доводилось лишь урывками, по часу, в лучшем случае по два. И Рэм готов был стать пленником, если бы ему за это подарили хотя бы шесть-семь часов нормального спокойного сна Плен? Да хрен с ним, плен так плен… Плен будет потом. А сейчас – спать.
   – Хорошо, – ответил ротмистр. – Через час. Хотя бы портянки обсушат недоноски мои… академические.
   – Вот это – дело!
   Теперь оба говорили тихо, и опять их мог расслышать один только Рэм.
   – Сейчас распоряжусь… А пока скажи мне, что делать с ранеными? С тобой, например?
   – Сколько тяжелых?
   – Считая тебя, человек тридцать.
   – Ясно. Всех оставить. Чтобы остальные могли выйти. И меня – оставить. Я офицер, буду вести переговоры. А когда нас придут брать, распоряжусь как-нибудь своими потрохами.
   – Заткнись. Ты точно не можешь передвигаться?
   – Исключено. Полное дерьмо у меня с ногой.
   – Так. Тебя понесут на носилках.
   – С ранеными должен остаться хотя бы один офицер. Если я не останусь, это бесчестье. Ты сам офицер, ты должен пони…
   – Отставить! – Шекагу зашипел, словно рассерженный кот. – Сопли! Душ-ша гимназическая! Это приказ.
   Чачу ответил ему спокойно:
   – Здесь ты можешь приказать солдатам А мне – нет.
   Сказал так, будто констатировал простой и ясный факт…
   Пауза.
   – Ты мне нужен, Чачу. Я командир бригады, и ты мне нужен. На прорыв пойдут четыре сотни бойцов, у них пулеметы, знамя, истребительные ружья с боезапасом, полковой огнемет… А обстановка – сам видишь какая. Если меня подстрелят, они просто разбегутся. Бригада перестанет существовать. Ясно тебе? Им нужен кто-то из офицеров. Кто-то, способный отдавать приказы, если меня убьют.
   И только тут Рэм почувствовал – не осознал, а именно почувствовал, как близко к нему подобралась смерть. Все эти дни он бегал, стрелял, даже убил одного федерата в стычке при переходе шоссе, таился от бомб и пуль, прижимаясь к земле, но на то, чтобы как следует испугаться, ему просто не хватало времени. Сначала – боялся. Потом ощущение страха притупилось. И вот оно опять подняло голову, вот оно опять ковырнуло кишки холодным лезвийцем. Прорыв… а там пулеметы… хаос… куда бежать? Офицеров перебьют, мясо в мундирах ляжет на дно этого болота, никто не скажет потом, кто у какой кочки подох! В темноте, ночью, командиров нет, никто не покажет, куда бежать, куда стрелять, как спасаться…
   Лейтенант Чачу долго не отвечал. Потом огорченно произнес:
   – Выходит, так и так – бесчестье. Останусь – брошу тебя и студентиков с винтовками. Пойду в прорыв – брошу раненых. Сволочь ты, Амо. Не дал мне помереть, как человеку.
   – Идешь со мной?
   – Иду. Вернее, несут меня…
   – От этого бревна пять костров – все твои. Сверим часы.
   Негромкое звяканье отщелкиваемых крышек. У ротмистра играет мелодия «Танец с девушкой из провинции». Приглушенная ругань.
   – Массаракш, никак не могу отключить! Ровно через час поднимаешь своих. Ждешь. Сигнал к прорыву – две зеленые ракеты. Ясно?
   – Так точно.
   Ротмистр Шекагу встал и огляделся. Ближе всех лежал Рэм, чуть поодаль, рядом с костром, – Дэк. Офицер встряхнул одного, другого…
   – Встать!
   Оба со скрипом подняли кости с земли, подобрали оружие, приняли подобие стойки «смирно».
   – Сонные мухи! Ветошь! Хотите по куску торта, девочки?
   – Никак нет, ваше благо… – забурчали Дэк с Рэмом, но Шекагу жестом велел им заткнуться.
   – Ваша задача: за полчаса соорудить носилки для лейтенанта Чачу. Видите молодые деревца у воды? Сруби́те. Или просто сломайте, если рубить нечем. Добавьте плащ-палатки. Приложите мозги. И чтобы носилки через полчаса были! Я проверю. Как только сделаете носилки, можете отдыхать. Приказ ясен?
   – Так точно, ваше бла… – еще один нетерпеливый жест.
   – Потом понесете лейтенанта через болото. Есть вопросы?
   – Никак нет, ваше…
   Ротмистр ушел, не дожидаясь полного уставного ответа.
   Дэк спросил, сонно потирая глаза – Рэм, какую-то херь я пропустил… Может, ты знаешь, куда мы тащим лейтенанта?
   – Отставить, капрал! – донесся до них раздраженный голос раненого. – Отставить носилки! Я отменяю приказ ротмистра Шекагу. Офицер на носилках – дерьмо свинячье. Возьмете меня под плечи, тогда на одной ноге я как-нибудь удержусь.
   – Спасибо, господин лейтенант.
   – В жопу спасибо. Отдыхайте оба Сегодня еще постреляем.
   Дэк поманил к себе Рэма:
   – Давай, брат, поближе к костру. Холодает. И портяночки сюда, к теплу, иначе сам знаешь.
   А когда Рэм устроился рядом, капрал осторожно, стараясь не привлекать внимания остальных, спросил у него:
   – Я тут вздремнул… Рэм, дружище, в кого нам еще пострелять придется? Что за шпиндель с шестернями? И почему – сегодня? Или я уже проспал полночь, и лейтенант про утро нам говорил?
   – Нет, Дэк. Полночь еще не скоро. И до полночи мы с тобой на бережку не досидим. Придется опять лезть в болото.
   Дэк огорченно покачал головой. Потом потянулся к ранцу, не торопясь открыл его и достал тряпицу с харчами. Аккуратно разложил сухарьки, один сунул в карман штанов. Вскрыл банку консервов – каша с салом. Надо же, какой запасливый! Сколько дней в «котле», а у него консервина сохранилась! Ну, силен.
   Рэм, подчиняясь магии размеренных движений Дэка, также вынул остатки своего пайка Те же сухари да эрзац-сахару два куска Дэк присвистнул и, улыбаясь, предложил ему:
   – Давай-ка, брат, поделимся. Тебе полбанки моей каши, а мне кусок твоего сахара С детства сладкое люблю.
   Рэм обрадованно кивнул. Полбанки за кусок сахара – отличное предложение! Лучше не придумаешь.
   – Дэк… Ты только скажи мне, почему ты вдруг с ужином тут затеялся? Лучше уж под утро: днем силы понадобятся.
   Капрал, все так же улыбаясь – само спокойствие! – ответил ему:
   – Знаешь, парень, похоже, до утра мы не доживем. Ни ты, ни я. Так зачем лишать себя такого удовольствия – пошамать напоследок? Мертвецам каша без надобности.
   – А-а… зачем тогда ты один сухарь в карман сунул? – ошарашенно поинтересовался Рэм.
   – Вдруг все-таки доживем? Тогда днем силы понадобятся.
   Рэм не нашелся, что ответить на речи столь предусмотрительного человека Подумав, он тоже отложил сухарик. Самый маленький.
   – Рэм… у тебя во фляге нормальная вода осталась? Не из болота.
   – Есть, Дэк. Полпосудины.
   – А у меня пара чаинок. Лей-ка сюда, в котелок, я пристрою его к огню. Страсть как чайку хочется!
 
   За полгода до того
   – …Если вы их не остановите, никто их не остановит. Федератам уже всыпали, они выдохлись, им надо чуть-чуть добавить, и они встанут. Вот только добавить им некому. За вами – бригада генерал-губернаторского ополчения. Нищие, бродяги, школьники да еще несколько благородных энтузиастов, пришедших в армию волонтерами, дабы сражаться за Его Величество и высокие идеалы Империи. Они не умеют стрелять. Они не знают воинской дисциплины. Они видели танки только на картинках. И бронемоторизованный кулак федератов пройдет через них, как нож сквозь масло…
   Чачу говорил спокойно, размеренно. Он обращался к тем, кто провел на войне больше года и не лег отоспаться в сырую землю. Им много раз приказывали «стоять насмерть», «в едином порыве ворваться», «не щадя сил и самой жизни, сделать все возможное».
   Теперь он требовал сделать невозможное. Не столько даже требовал, сколько просил. Объяснял.
   Его слушали внимательно. Человека, который месяцами сидел рядом с тобой в окопах, брел рядом с тобой по бесконечным дорогам, ночевал рядом с тобой в одном доме, а то и просто в поле, если придется, человека, который штурмовал Гаанзайский перевал, едва не сдох под бомбами на переправе через Голубую Змею, а потом форсировал ту же самую Голубую Змею в противоположном направлении и ни разу не показал себя ни трусом, ни свиньей, ты обязательно станешь слушать внимательно, коли сам ты не свинья.
   – Я говорю вам, медведи: сегодня у этих штатских мокриц одна надежда – вы. Если вы им поможете на совесть, если они не разбегутся, когда на них малость нажмут, если их не переколют штыками в открытом поле, как стадо овец, то еще поживут малость. Еще я говорю вам, медведи: сегодня у всей Империи одна надежда – вы. Остановите их – устоит фронт. Не остановите – все рухнет к едреням…
   Чачу тяжело опирался на трость. Правая рука его дрожала от напряжения. Прошлой ночью истребительный батальон совершил такой пеший переход, что люди со здоровыми ногами отставали и падали по обочинам, хлопая жабрами, точно выброшенные на берег рыбины. А этот, со своей продырявленной, шел вместе со всеми, не жаловался, и вместе со всеми же пришел на передовую, и вместе со всеми рухнул, чтобы проспать пять часов, а потом с вечера – с вечера! – изготовиться к бою.
   – Третье говорю вам, медведи: у меня назначение в бронемоторизованную бригаду. Наконец-то, массаракш, перестану тут с вами оттаптывать ходилки… Я должен был убыть на место еще вчера утром. Я остался. Если вы все здесь сдохнете сегодня, то я сдохну с вами заодно, за компанию, чтобы вам было не так скучно.
   Строй отозвался сдержанными хохотками. Ветеранам дозволено похохатывать в строю. Заработали.
   – Вы ведь знаете, сдохнуть все равно когда-нибудь придется. Не сегодня, так завтра Не завтра, так послезавтра Не послезавтра, так через сорок лет. Какая разница? Мы от этого дела не увиливаем, но и не торопимся…
   Тут к нему приблизился толстощекий лейтенант в новенькой, щегольской форме, со сверкающим планшетом «Из штаба бригады, наверное. Мол, пора бы и по местам…» – подумал Рэм. Чачу, тощий, в полинявшей и выцветшей форме ротмистра, просто отмахнулся от штабного. Не лезь, шавка, к медведю. Медведь сам знает, когда ему что делать.
   – Короче, сегодня на нас свет клином сошелся. Давайте, медведи. Сломаем хребет этим упырям с юга Пусть их жены и мамочки поплачут о бедных своих ребятках: следующий раз, может, отговорят их затевать мятеж против Империи… Делайте свою работу, солдаты! Я с вами, мы победим.
   Тут к нему обратился полковой священник. Слов честного отца было не разобрать. А вот ответ, извергнутый луженой глоткой господина ротмистра, отлично услышали все:
   – Что? В жопу молебен. Командиры рот, ко мне!
   202-й истребительный батальон сохранил в своем составе человек аж сорок из тех ребят, которые начинали войну в академической бригаде. Бывшие студенты, бывшие приват-доценты, бывшие служащие Университета и Академии… Две с лишним тысячи легли их в землю с первого бомбового удара федератов до сегодняшнего дня. К «академщине» прибились окруженцы из разбитых и рассеянных соединений, да еще в батальон регулярно вливали новобранцев. Батальону удавалось выживать и время от времени жечь танки южан. Поэтому командование 2-го стрелкового корпуса относилось к истребителям как пьяный забулдыга к крупной монете, оставленной на черный день и на сей момент единственной солидной среди мелких медяшек, оставшихся в кошельке. В случае чего ее можно, конечно, истратить. Но только в очень серьезном случае.
   Поэтому батальон расходовали бережно.
   Расходовали и добавляли новичков – сколько надо, чтобы ветеранская часть сохранила боеспособность.
   Наверху их начали уважительно именовать «медведями». Кажется, их даже знали по ту сторону фронта.