Дмитрук Андрей. Хозяева ночи

Дмитрук Андрей
Хозяева ночи

   Андрей Всеволодович ДМИТРУК
   ХОЗЯЕВА НОЧИ
   I
   <Здесь>, - сказал Василий и хорошо поставленным <командирским> голосом гаркнул водителю, чтобы тот остановился. Зоя сразу проснулась, подняла с Юриного плеча щеку, на которой отпечатались звездочки погона.
   Народу в автобусе было немного: пять-шесть закутанных баб возвращались из райцентра, с рынка. В проходе навалом стояли их пустые корзины. Одна из баб держала на коленях швейную машину, должно быть, вымененную за полпуда картошки - еще дореволюционный, однако блестящий и ухоженный <зингер>. Пробираясь к выходу, Галя глаз не сводила с машины. Ей бы такую - подрабатывать шитьем...
   Наконец они ступили на землю, откуда родом был Василий.
   Галя познакомились с ним месяца два назад, когда красивый, а главное - с полным набором рук и ног пехотный лейтенант впервые пришел в офицерскую столовую, где она работала на раздаче. Вечером, провожая ее домой, Василек сразу же завздыхал о родном селе, о материнском доме. Прадед построил его под самым бором и целый клин леса обнес оградой.
   ...Один был у рано овдовевшей матери Василек; один был у Василька близкий человек - мать. Отчаянно переживал солдат все годы войны, ни на день не мог успокоиться: а вдруг замучили маму нелюди, захватившие село; надругались над нею за то, что сын на фронте?.. Но случилось чудо. В мясорубке мировой бойни уцелели оба - и сын, и мать. Даже не раненный, вернулся домой лейтенант. Почти не постаревшая встретила его Горпина Федоровна. И дом, как стоял возле сосен опушки, так и остался: кряжистый, с небольшими окошками в толще оплывших от возраста стен, с высокой, точно папаха, кровлей. Только солома на крыше была взлохмачена: пришлось поободрать ее в прошлую весну - на корм подыхавшей от голода колхозной скотине. И еще - заколотила хозяйка колодец. Не могла брать из него воду с тех пор, как пьяные немецкие солдаты утопили там соседского парнишку, пытавшегося стащить гранату...
   Горпина Федоровна вышла встречать гостей в сад. Оказалась она по-девичьи стройной, легкой в движениях и опрятной, точно кошка. Темные запавшие глаза почти не отражали света. Галя поразилась было, как моложава мать Василька, но потом вспомнила, что вдове едва за сорок.
   Ужин, конечно, был нехитрый: картошка <в мундирах>, кислое молоко да компот из сушеных яблок. О мясе здесь пока не мечтали. На селе после немецкого постоя даже козленка не уцелело, а ферму только-только возобновили. Правда, коров, довольно пожилых, председатель <выбил> для колхоза еще год назад. Но минувшим летом бедные буренки, кормленные соломой с крыш, таскали плуги - другой тягловой силы не было. Теперь же председатель, дай бог ему здоровья, привез из района волов, и коровы потихоньку нагуливают мясо. Корма для них заготавливают всем селом; вот и Горпина Федоровна накосила полный чердак сена...
   Обо всем этом хозяйка повествовала по-крестьянски монотонно, ровной скороговоркой, в то же время суетясь вокруг стола. Как бы невзначай она просила Галю то помочь расстелить скатерть, то протереть старинные, толстого стекла стаканы. Эти <проверки> лишь умиляли гостью. В конце концов она решила, что возможная свекровь - человек незлой и даже наивный, несмотря на удары, нанесенные жизнью.
   После компота настал черед гостинцев. Тут уж вдову чуть ли не силой усадили за стол. Оба лейтенанта ловко раскладывали по тарелкам шоколад, печенье, конфеты в нарядных обертках. Затем фронтовой друг Василька, Юра, взялся заваривать индийский чай из жестянки, формой напоминавшей розу, с нарисованными пальмами и слонами. Горпина Федоровна ела и пила понемногу, храня достоинство. Подбирая сухой ладонью крошки от галет, сообщала: хоть и нелегка наша жизнь, однако понемногу встаем на ноги. Уже и свадьбы играем. Вон Косачев Ромка расписался с Оксаной Троцюк, той, что еще недавно лазала по чужим огородам с мальчишками...
   <Жалеешь, что я себе у соседей не нашел?> - смеялся Василий, с чувством прихлебывая янтарный чай. Мать ударилась в дипломатию: да ну, какие на селе после войны невесты! Вдовы, перестарки или соплячки вроде Оксаны. Другое дело городские: ладные, самостоятельные, и глянуть на них приятно.
   Это был явный комплимент гостьям, и Зоя, действительно эффектная в своем белом шелковом платье с черными горохами, завитая и причесанная <под Марику Рокк>*, искренне ему обрадовалась. Юра тоже был из сельских, встреча с его родителями Зое только предстояла...
   _______________
   * М а р и к а Р о к к - известная немецкая киноактриса 40-х
   годов, которую советские зрители увидели в трофейных фильмах.
   В это время произошло нечто странное. Чуткой Гале давно уже казалось, что к уютным звукам застолья - звяканью посуды, говору, смеху, к мелодичному гудению печи примешивается непонятный шумок. И вот совершенно точно: зашуршало над головами, за беленым потолком; протопало быстрой побежкой. Поскребло около дымохода - и бегом обратно...
   Кажется, никто, кроме Гали, не обратил внимания на возню шустрого чердачного жителя. Она же пристально смотрела вверх, пока не ощутила на себе упорный взгляд хозяйки. Горпина Федоровна придирчиво изучала девушку, но морщинки у губ выдавали одобрение. Точно вдове нравилось, что именно будущая невестка различила скрытую жизнь дома.
   Не задав вопроса, готового сорваться, Галя отвернулась к раскрытому окну. Совсем близко качались крылья сосен, и вечерний сумрак уже разливался между стволами, словно чернила, выпущенные в воду. Дом был необыкновенно спокоен - основательный, внушающий чувство безопасности, с убаюкивающим бормотанием ходиков, с пирамидой подушек на семейной кровати, с жаркой печью, громадной и сложной, будто еще одно здание внутри наружного - около нее на потолочной балке сушились пучки зверобоя, материнки, полыни... Галя неожиданно подумала, что сюда, на огонек доброго жилья, в оазис покоя, столь редкостного для времен военного безумия, должны были приходить из леса звери и птицы. Спасаться от снарядов и бомбежки, от ломающих чащу, безразличных к лесной живности бронированных машин... Вот и до сих пор обитает кто-то на чердаке. Интересно, кто?..
   Мало-помалу сосны стали черными силуэтами на густо-синем; затем лес сделался непроницаем, словно монолит. Пришло время отправляться на боковую. Не то чтобы хозяйка сказала об этом прямо - нет, она продолжала бодро сидеть за столом, только уже не вскакивала за тем, за другим и совсем потемневшими глазами смотрела в одну точку, так что делалось тоскливо. И парни явно притомились, начали прятать зевки, хотя и подкидывали в затухающий огонь разговора порох солдатских шуточек. Наконец Зоя, как самая избалованная, откровенно потянулась и заявила, что хочет баиньки.
   Тотчас Горпина Федоровна, сбросив оцепенение, вскочила, заметалась кошкой; стала приговаривать, что, мол, девчат она приткнет на кровати, кавалерам постелет на полу... Но здесь решительно поднялся Василий и заявил, что по причине на редкость теплой для сентября ночи он сам и его друзья будут спать на сеновале. <Я этим четыре года бредил!> - шумел лейтенант. Юра принялся пылко вторить и рассказал про случай, когда он выспался на стоге возле города Веймара. И сено-то было прошлогоднее, выдохшееся, и трава не наша - немецкая, но все равно красота!.. Зоя заикнулась было насчет пыли и колючих травинок; ее дуэтом пристыдили.
   <Я вам все же тут постелю. Мало ли что - может, еще вернуться захотите!> - вздохнув, покорно сказала вдова. Она не перечила, не пыталась отговаривать, но Галя вдруг отчетливо поняла; хозяйка не хочет, чтобы они ночевали на чердаке. Холодок тронул плечи гостьи. Однако Василий уже взял ее за руку...
   Светя фонариком, Юра первым взобрался по лестнице. Никто, кроме Гали, не заметил: луч скользнул по алюминиевой миске с остатками каши... А дальше громоздилась гигантская залежь сена. Василек помог девушке забраться поглубже в дурманный запах и шелест; шепнул ей <ложись здесь>, поцеловал и отполз.
   Спать на сеновале оказалось не таким уж простым делом. О да, было и душисто и мягко; но травинки действительно кололись, и оседала на потную кожу сенная труха, и будто бы даже насекомые пробегали по ногам, по шее <Горожанка я, горожанка!> - сокрушенно думала Галя, ворочась с боку на бок.
   Наконец ей удалось забыться... Но вдруг всплыла тревога, неся ненужную, бессонную ясность. Кого же все-таки прикармливает тут вдова? Лису, зайца, барсука? Не дай бог, рысь? Ну нет, хозяйка просто не пустила бы их всех на сеновал. А так - обошлась вздохами и темным намеком... Почему? Им ли, гостям, кто-то может здесь помешать, или наоборот - они кому-то?..
   ...И настала минута, когда вконец измученная бессонницей девушка вообразила, что ей душно, и решила перебраться поближе к окну. Она поползла туда - и внезапно очутилась в хорошо утоптанном, продолговатом углублении. Словно кто-то, постоянно ночуя здесь, обмял сено, сделал себе уютную лежанку.
   Голова уже не была чистой; Галя больше не вспоминала о загадочном питомце вдовы. Смутно порадовавшись находке, свернулась калачиком. Неизвестно почему дивный покой царил в этом любовно устроенном местечке... Являлись Гале лица знакомых; брови Василия, похожие на ласточку, нарисованную тушью; трагические глаза вдовы. И все это на радостном фоне желтых пляжей, синей воды. Она присела на корточки и стала играть с ласковым речным прибоем, но оступилась, и пальцы ушли в мокрый песок...
   Галя проснулась толчком, мир сразу стал отчетлив.. В квадратный колодец маленького окна уже набегала бледная вода рассвета. Девушка лежала ничком. Правая рука ее, выброшенная в сторону, действительно касалась чего-то влажного, похожего на слипшуюся шерсть. Галя невольно пощупала то было нечто округлое, живое, дышащее... <Ой, что это, что?!> - в сонном испуге вскинулась от Галиного крика Зоя. И сразу же вспыхнул, точно осветительная ракета, слепящий круг Юриного фонарика. Мигом пробудившись, оба фронтовика уже стояли на ногах, готовые броситься на помощь.
   И они увидели - всего на несколько секунд увидели, как застыл рядом с Галей маленький, ростом не более годовалого ребенка, подобный сгустку мрака, будто бы с рожками на круглой голове; сидел столбиком и в ужасе таращил зелено-красные глазища, поболее совиных, заменявшие ему лицо.
   А потом с непостижимой ловкостью извернулся и бесшумно нырнул в сено, как рыба в омут.
   II
   Люди, впервые попавшие в кабинет Вадима Алексеевича Заборского, сразу же чувствовали, что в этой большой, обклеенной синтетической пленкой <под орех>, освежаемой кондиционером комнате не хватает чего-то очень существенного. <Чего же, в самом деле?!> - думал посетитель, порою путаясь в первых фразах. Но рано или поздно соображая: стола! Того самого письменного стола, без которого до сих пор не обходились ни бюрократ, ни ярый борец с бюрократией. <А как же он работает? - мучился посетитель. - А папки, бумаги разные где хранит?..>
   Если кто-нибудь решался задавать подобные вопросы вслух, главный архитектор города охотно отвечал. Он считал свое рабочее место образцом для подражания. Как он работает? Очень просто. Видите вон этот, дальний угол кабинета, осененный листьями громадной бегонии, увитый комнатными <лианами>? Там стоит тройка мохнатых кресел, а рядом на изящной подставке - блок аппаратуры. С краю находится диктофон. Вадим Алексеевич не пишет, а наговаривает кассету. Чтобы обрабатывать текст, у него есть секретарь-машинистка с дипломом филолога... Где он хранит бумаги? А их здесь вообще нет. Рядом с магнитофоном - аппарат, похожий на телевизор, стоящий на другом, плоском радиоприборе. Это микрокомпьютер <Роботрон>. Записи, расчеты, чертежи сберегаются в его памяти. Ряд завершает телефон-селектор с разноцветными трубками. С его помощью (и только так!) главный архитектор проводит совещания... Так зачем же Заборскому стол анекдотический предмет, неразлучный на карикатурах с тупой физиономией <столоначальника>?
   Секретаршу свою, немолодую женщину с чудовищной работоспособностью, Вадим Алексеевич ценил и попусту не тревожил. Ей не вменялось в обязанности лично заходить в кабинет и докладывать, кто просит приема. Мелодичный сигнал; по динамику внутренней связи звучит низковатый голос Ксении Прокофьевны. Говорит она немного манерно, нараспев, как актриса, играющая светскую даму:
   - Э-э... Вадим Алексеевич? К ва-ам, я бы сказа-ала, несколько необы-ычная посетительница. Я предлага-ала ей обратиться в один из отде-елов, но она такая насты-ырная... говорит, что ей подходите только вы-ы!
   Заборский предельно вежлив, но столь же краток в речах.
   - Пожалуйста, точнее, Ксения Прокофьевна. Откуда посетительница? В чем необычность?
   - М-м... Я бы сказала, в ее крайней ю-уности. Это школьница, ученица седьмого... ах, простите, восьмого класса, и зовут ее И-ира, Ира Гребенникова. Так ей мо-ожно войти?
   В идеально организованном уме Вадима Алексеевича складывается привычная схема. <Школьница - будет приглашать - какой-нибудь клуб интересных встреч - рассказать о будущем города, о генплане - то же, что в последний раз по телевидению - отказать, огорчатся - почему бы и не выступить - общение с молодыми помогает сохранять форму - возьму цветные слайды...>
   - Пусть войдет.
   Тонкая звуконепроницаемая дверь кабинета бесшумно отъехала вбок, послушная нажатию детской руки, и перед Вадимом Алексеевичем предстала посетительница.
   Заборский сделал несколько шагов вперед, подал руку:
   - Здравствуйте, Ирина. Проходите, пожалуйста.
   Почти беззвучный ответ, почти неощутимое пожатие. Она не удивилась отсутствию стола - нет опыта хождения по кабинетам. Кто для нее хозяин сухощавый, высокий, благородно седеющий, по общему признанию здорово похожий на актера Грегори Пека? Воплощение солидности и власти? Или у этой щуплой Иры, с ее бледным большеротым личиком, с печальными не по возрасту черными глазами, иная шкала ценностей?..
   Вадим Алексеевич с обычной для него ненавязчивой галантностью, точно взрослую, проводил девочку до кресла под бегонией, сам сел напротив. Ира никак не решалась начать разговор - смотрела исподлобья, пальчиками с обкусанными ногтями потирала линялые джинсы на коленке. Заборский попытался помочь:
   - Насколько я понимаю, то, что привело вас ко мне, связано с моей работой?
   - Да, - выдавила она и заторопилась, словно боясь, что не сумеет заставить себя начать вторично. - Я слушала вас по телевизору, когда вы рассказывали о генеральном плане... и там про Шалашовку, что там построят двадцатиэтажные дома и... и...
   Она снова умолкла, насупилась, опустила глаза.
   - Вы, наверное, хотите узнать подробнее, что будет на месте вашего дома?
   - Да... если можно!
   <Проявим чуткость - не станем ей портить мнение о старших одноклассники вряд ли последуют ее примеру - минут десять уделю>.
   Заборский коснулся клавишей <Роботрона>:
   - Вам как показать, в планиметрии или в стерео... ну, в общем, вид сверху или в объеме?
   - Я понимаю, - нервно сглотнув, закивала Ира. - Покажите в планиметрии, пожалуйста.
   Повинуясь уверенным движениям архитекторских пальцев, на телеэкране возник нарисованный зелеными светящимися линиями, ювелирно подробный чертеж. Его основу составляли извилистые контуры высот. Словно пень распилили поперек годовых колец и половинки развернули закруглениями друг к другу - два холма сжали в долине бывшее село Шалашовку. Мозаика усадеб раскинулась по склонам. Сверху наискось ее пересекал, не считаясь с рельефом, проспект Дружбы, проложенный по искусственной насыпи.
   - Это как сейчас, да?
   - Точно. А теперь заглянем в будущее.
   На сеть сплошных линий лег пунктирный геометрический рисунок. Вместо уютных изгибов улиц, возникших, может быть, еще на месте древних охотничьих троп, - гигантские трапеции, лучи, многоугольники. Долина будет засыпана сотнями тысяч тонн песка, склоны исчезнут, и там, где нарисовано нечто вроде шестерен, встанут подоблачные башни.
   - Вот так... Где ваш дом? О нет, нет, не пальцем! У нас все на мировом уровне. Прошу! - Вадим Алексеевич подал Ире нечто вроде толстой авторучки на проводе. - Это электронный карандаш. Можете пометить крестиком или обвести...
   Дрожащей рукой поводив около экрана, девочка неуверенно нарисовала колечко, и оно тут же налилось фосфорической зеленью.
   - Ага... Значит, улица Грабовского?
   - Да-да... Номер тридцать четыре! - Ира подняла умоляющие глаза. Так вы его... его...
   - Увы, не только его, но и практически всю улицу Грабовского. Как видите, на ее месте будет площадь с бассейном, универсам... - Заборский вызвал на экран бегающую стрелку-указку. - Дальше - летний ресторан, спортплощадки, городок аттракционов. Сейчас там всякие овраги, сорные заросли; мы их тоже уберем, конечно.
   - А сносить... дома и все прочее... вы скоро начнете?
   - Боитесь, что вас переселят в худшую квартиру? Или куда-нибудь далеко от друзей? Но мы тут, увы, бессильны. Это решает горжилуправление...
   - Нет, - твердо проговорила девочка. - Я сказала вам неправду. Мой дом новый, на проспекте Дружбы, его трогать не будут...
   - Так в чем же проблема? - суше, чем до сих пор, спросил главный архитектор и красноречиво посмотрел на часы.
   - Извините меня, пожалуйста! - сказала Ира, сложив ладони перед грудью. - Мне надо знать только одно: скоро ли... когда...
   - Мы возьмемся за Грабовского? (<Что за черт - влюблена она, что ли? - и предмет живет именно там - нет, пора гнать - хватит изображать доброго дядю!>) Могу сказать... Простите, одну минуту!
   Заскакала игривая электронная мелодия, будто щипал паутинные струны оркестр гномов. Так звучал тут звонок телефона. Заборский снял одну из трубок - красную. Звонили из столицы. Его зимняя поездка в Австралию решена. К антиподам, шутит хорошо знакомый ответственный работник. Походим вниз головой, отвечает Вадим Алексеевич. Еще несколько фраз по делу, взаимные вопросы о здоровье, о семье... Гномы дают серебристый отбой.
   Вернувшись под бегонию, Вадим Алексеевич не сразу вспомнил - зачем тут эта черноглазая, глядящая на него с жадным ожиданием?.. Ах, да! Был вопрос, и он обещал ответить...
   - Нулевой цикл универсама мы закладываем в сентябре. Значит, через месяц начнем валить. У вас все? Ко мне сейчас должны прийти...
   - Нельзя, - сказала она, медленно вставая с кресла, со страшно расширенными зрачками. - Нельзя трогать тридцать четвертый номер по улице Грабовского!..
   Главному архитектору на миг померещилось, что он и в самом деле совершает какое-то преступление... но Вадим Алексеевич отогнал это странное чувство и тоже встал. Заговорил отрывисто, резко, не скрывая, что беседа тяготит его:
   - Почему нельзя? Что это, охраняемый объект? Памятник архитектуры? Если охраняемый, его и так не тронут... Вот - на той же Шалашовке, между прочим! - реставрируем монастырь Козьмы и Дамиана, триста тысяч отпущено... А? В чем дело?
   - А вы поверите, - задыхаясь от волнения, почти шепотом спросила Ира, - вы поверите, - если... я скажу, что там... может быть... живут пришельцы с другой планеты?
   <Ну все, приехали - начиталась фантастики - раньше в старых домах водились привидения, теперь инопланетяне - к психиатру ее, что ли? сейчас начнет плакать - надо все спустить на тормозах - и вон ее отсюда, вон сию же минуту!>
   - Слушайте, - сказал Заборский, усилием воли придавая тону доброжелательность. - Допустим даже, что я вам поверю. Но... Вы представляете себе, что значит - изменить план застройки, разработанный десятками архитекторов, утвержденный всеми инстанциями?! В конце концов обратитесь в Академию наук. Пусть соберут комиссию, проверят... Будет соответствующий акт комиссии - сами возьмем вашу развалюху под стеклянный колпак... Договорились? Ну, всего хорошего.
   Ударили по паутинным струнам, заплясали гномы. Вадим Алексеевич с облегчением шагнул к телефону.
   III
   - Ой, что это?! - вскинулась Натаха, нетерпеливым жестом велев Олегу замолчать. Отсветы пламени из открытой вьюшки жутковато изменяли ее толстощекое, вполне заурядное лицо.
   Снизу, из-под пыльного, заваленного известкой пола, донесся неясный звук. Будто кто-то в недрах дома пробовал хриплую дудку. Не играл, даже не пытался сложить простенькую мелодию - просто дул то сильнее, то слабее, с неравными промежутками.
   Ира, как и все, сидевшая с поджатыми ногами на разложенных газетах, торжественно выпрямилась и свысока поглядела на ошарашенного маменькиного сынка Олега.
   - Это, наверное, под лестницей, там, где дырки! - нервно икнув, сказал Виталик. - Или нет, под крыльцом!..
   - Неважно, где, - назидательно ответила Ира. - Важно, на ч е м они играют!..
   - Ой, а на че-ом? - дрожа от возбуждения, заскулила Натаха.
   Ира молчала, вслушивалась...
   Желтый двухэтажный особняк по улице академика Грабовского, 34, был построен еще до революции, очевидно, каким-нибудь толстосумом, слышавшим, что есть на свете классицизм*. Широкие, будто во храм ведущие ступени крыльца; несколько пузатые колонны, точно приплюснутые <греческим> портиком, слишком пышным для небольшого дома... Стоял он во втором ряду зданий; некогда перед фасадом был разбит сквер, потом на его место воткнули неказистое строение, где размещались почта и продмаг. От сквера уцелели два-три старых дерева. Зато неоштукатуренный тыл особняка выходил прямо в лес. То, что Вадим Алексеевич Заборский презрительно называл <сорными зарослями>, оплетало голые кирпичные стены диким виноградом, лезло в окна ветвями лип и акаций, осенью подступало к заколоченным дверям прибоем огненных листьев...
   _______________
   * К л а с с и ц и з м - здесь: архитектурный стиль, строгий и
   торжественный, с элементами подражания античному зодчеству.
   До войны жили в особняке какие-то скромные учреждения. Мирное время встретил он ничейным и заброшенным. Городу, крепко пострадавшему во время оккупации, было не до ремонта столетней развалюхи на окраине. Проходили годы; особняк ветшал, однако новые хозяева не находились.
   В конце пятидесятых годов пустой дом открыли для себя ребята Шалашовки. При тогдашней скудности развлечений, при полном отсутствии подростковых клубов, игротек, спортзалов - двести квадратных метров под частично провалившейся, но все же крышей были роскошным подарком!
   Внутренняя планировка особняка, с виду небольшого, оказалась изрядно сложной. За крыльцом был вестибюль с полом, затейливо выложенным из осколков мрамора. Оттуда вела на второй этаж певучая деревянная лестница, кое-где подгнившая и оттого еще более заманчивая. И внизу, и наверху за пустыми дверными проемами начинались заросшие паутиной лабиринты. Наверное, каждая из контор, живших тут до войны, пыталась перестраивать свои владения. К настоящим стенам были приткнуты дощатые и фанерные перегородки, почти все покоробленные, со щелями и проломами. Путаница чуланов, кладовушек, закутков и коридорчиков обещала великолепные игры. Просторных комнат оказалось немного. Разве что бывший актовый зал на втором этаже с уцелевшей изразцовой печью...
   Ребята подрастали в ту нелегкую и своеобразную пору, когда нужда сочеталась с почти безграничной свободой; более того - порождала эту свободу. Нет худа без добра! Шалашовские не могли носить дорогие пальто, импортные сапоги или платья, которыми в наши дни гордятся друг перед другом не столько дети, сколько их не в меру тщеславные родители. Зато ребят не наказывали за дыру на штанах или рубаху, вымазанную грязью. Можно было сколько угодно лазать по заборам, устраивать плотины на ручьях, воевать с соседними улицами: в худшем случае мать вздыхала, зашивая или отстирывая - <все на тебе горит>, чем и подтверждала законные права возраста.
   Особняк сделался вотчиной подростков от двенадцати до четырнадцати лет. Младших братишек и сестренок не пускали туда, где они рисковали провалиться сквозь трухлявые доски, порезаться битым стеклом и т. п. Старшие парни и девушки больше интересовались друг другом, чем захламленным домом с его детскими <тайнами>. Поэтому здание попало в руких самых неугомонных, предприимчивых, бесшабашных... Здесь играли в прятки; устраивали цирк, причем публики не было вовсе, зато вопил и кувыркался сразу десяток <клоунов>; переворачивали оба этажа и все доступные подвалы, затеяв войну. В ход шли самые разные виды <оружия>; особенно ценились хорошо сделанные арбалеты и катапульты для метания камней... Разлетались последние оконницы, гибли перегородки. Матери не успевали залечивать раны и ссадины. Наиболее строгие отцы воскресили порку. Директор школы шумел в райисполкоме, призывая отремонтировать особняк и вселить в него учреждение... или хотя бы забить наглухо все окна и двери. Возможно, он и добился бы своего - если бы не случилось одно событие...
   Ребячье блаженство состояло не только в буйных играх. Дождавшись темноты, <хозяева> дома собирались в маленьком актовом зале, садились на пол, разжигали огонь в угловой печи, облицованной бело-синими старинными изразцами с изображением парусников и пышных кавалеров... и до одури пичкали друг друга жуткими историями. В ход шли и волшебные сказки, и кочевавшие по городу обывательские слухи о колдовстве цыган, гадалках или ведьмах; и собственные щедрые измышления с оживающими мертвецами, зачарованными кладами, нечистой силой... Эти разговоры, доставлявшие их участникам острое, ни с чем не сравнимое наслаждение, продолжались за полночь, а то и до рассвета. Ни искать своих отпрысков, ни карать их за позднее возвращение родители тогда не считали нужным: <куда он (она) денется: добро бы что путное, а это несчастье не пропадет...>
   Должно быть, в одну из таких ночей, когда пацаны и девчонки, слушая очередную, тут же родившуюся небылицу о вампирах и черной руке, которая стучится в окно, вздрагивали от каждого шороха, от каждого трепета бликов и теней, от каждого волнения парусов паутины в углах под потолком, - в одну из таких ночей и произошло то самое.