Когда-то я надеялся, что мы придем сюда с Элен на целую ночь. Мы бы не думали ни о ком в целом мире, смотрели бы на луну, на звезды и встречали рассвет в объятиях друг друга.
Первый, совсем небольшой, отрезок дался мне довольно легко, но вскоре находить опору для рук и ног стало не так просто. Луна скользила меж туч, то выглядывая, то вновь исчезая. Напрягая все свои силы, я преодолел еще один маленький отрезок подъема, свалился на каменном карнизе шириной в локоть и перевел дыхание. Потом встал и, вытянув руки, стал шарить по скале в поисках опоры. Хорошо, что со мной не было Тома — уж он бы, вне всякого сомнения, к этому моменту успел забраться наверх и спуститься обратно. И тут, замечтавшись, я сделал то, чего делать ни в коем случае не следовало: я посмотрел вниз. Я не мог еще забраться очень высоко, но, увидев под собой в непроглядной тьме отблески зловещих зазубренных уступов, я инстинктивно припал к скале всем телом — и тут же почувствовал, что она начала медленно поворачиваться подо мной. Она вращалась все быстрее и быстрее, и я скоро почувствовал себя как на аттракционе «Большое колесо», хотя там ты сидишь в кресле, но в остальном ощущение схожее: кровь бьется в висках, желудок переворачивается вверх ногами и так далее. Я впился в скалу руками, ногами и даже почти зубами, звезды кружились над головой, и вращение все ускорялось.
Не помню, как я оказался внизу. Колени и локти болели, наверное, я ободрал их при падении. Когда я более или менее оклемался, я увидел тот самый карниз, на котором только что стоял: метра три от земли, не больше. Я схватил первый попавшийся камень и что есть сил запустил им в скалу, по всему обрыву раскатился грохот, как от взрыва. Во все стороны с визгом полетели белые камушки и разбежались по траве, как перепуганные мыши. Я швырнул еще один камень, потом еще один, и еще…
— Сволочь! Сволочь! Сволочь! — орал я, мой голос было слышно, наверное, за тысячу миль. — С-В-О-Л-О-Ч-Ь!
Чуть не полночи я проискал свой велосипед. А когда нашел, сразу же налетел на булыжник — цепь соскочила и застряла между колесом и рамой. Пока я пытался высвободить ее, порезал большой палец. Я ругался последними словами. Все сплелось в какой-то кошмарный сон, в котором было все: крики, масло, пот, кровь, ярость, рыдания — все что угодно.
Наконец за последним поворотом показались огни Шеффилда. Огромное оранжевое соцветие огней, подмигивающих друг другу. Там дом Элен, магазины, школа. И наш дом, лестница. Комната. Кровать.
Здравствуй, Никто.
Я думала, что умру сегодня. Мать не водит машину, поэтому я сама села за руль. Она болтала без умолку. Вероятно, ее угнетало мое молчание, и она читала вслух названия улиц, рекламу на щитах и даже номера машин. Я же пыталась заставить себя поверить в то, что это обычная операция, просто нужно удалить из организма ненужные клетки. И только.
Остановив машину во дворе больницы, я увидела на траве мертвую птицу — маленькое костлявое тельце без перьев.
Меня взвесили, обследовали и переодели в ночную рубашку. Мать все время была рядом, мою одежду она сложила к себе в сумку. Мать переночует у своей сестры, тети Пат, которая живет неподалеку и которая утром отвезет нас домой. Все спланировано.
Вошли доктор с социальным служащим, они уселись напротив и стали разговаривать со мной, ну, конечно, спросили, абсолютно ли я уверена, что хочу этого. Губы меня не слушались. Интересно, они меня презирают? Вот тоже придумали работу — проводить такие собеседования.
Мать взяла меня за руку и сказала, какая я храбрая девочка и как все будет хорошо, когда я на следующей неделе снова пойду в школу, как будто ничего и не произошло. Мне только было обидно, что она не поцеловала меня на прощание, я так ждала этого. Мне хотелось ее обнять и попросить остаться, мне было страшно.
Кровать была непривычно высокая. Простыни накрахмаленные, почти бумажные. Я закрыла глаза и комочком свернулась под одеялом. Я пыталась представить, какой ты там, внутри меня. Тебе двенадцать недель. Ты похож на маленького розового головастика, я специально смотрела в медицинской энциклопедии. Девять сантиметров в длину. Четырнадцать грамм.
Я вспомнила, как скакала на коне, как меня бросало из стороны в сторону, и представила, как ты там внутри держишься за меня изо всех сил. Держишься, хотя еще ничего не знаешь и ни о чем не думаешь.
Тут мне пришло в голову, что, может быть, это я на самом деле держалась за тебя, как будто ты и есть мое настоящее я. Как будто в тебе уже заключается тайное знание, еще для меня недоступное. Я почувствовала, как моя личность раздваивается.
Я все еще пыталась разглядеть тебя в себе, преодолеть страх, прозреть его причину, когда вошла медсестра с каталкой. Слишком скоро, я не готова еще. Она ничего не сказала, просто подошла к кровати и достала шприц. Свет ламп ослепил меня, меня обдало жаром и страхом. Паника накатывала удушливой волной, я спросила, зачем укол, и она ответила, что пора делать операцию.
Крис, где ты?
Я сказала, что мне срочно нужно с кем-то поговорить. Она попросила меня не шевелиться и обещала, что все будет хорошо, больно не будет и все займет не больше минуты. Ее голос звучал по-другому, не так, как мой. Я поняла, что мои слова звучат только у меня в голове, а вслух я не могу произнести ни слова. Я рыдала во весь голос и отталкивала ее руку. Она сказала, что если мне нужно с кем-то поговорить, она сейчас кого-нибудь приведет. Как только за ней закрылась дверь, я почувствовала, что снова могу дышать. Я соскочила с кровати и нацепила тапочки. В моем шкафчике лежали только моя сумка через плечо и пакет с умывальными принадлежностями, я схватила и то и другое и выскочила в коридор. Сначала я думала спрятаться в туалете, но тут услышала, что медсестра уже возвращается, с кем-то возбужденно беседуя, и проскочила мимо уборных прямо в приемную. На мое счастье, регистраторша за столиком искала что-то, отвернувшись к шкафчику с медицинскими картами, и мне удалось незамеченной выскользнуть на улицу. Ключи от машины лежали у меня в сумке. Дрожащими руками я открыла машину, завела мотор и выскочила на дорогу.
Помню, я однажды смотрела такой фильм, который сначала был черно-белым, а потом постепенно становился цветным. Неожиданно, я заметила, что листва на деревьях зеленого цвета.
Алые тюльпаны пылали на грядках перед домами. Остановившись на красный свет, я заметила, как девушка в соседней машине поглядела на меня, толкнула мужчину на соседнем сиденье и указала на меня пальцем. Они засмеялись: видно, моя ночная рубашка их развеселила. Она мне и самой, кстати, понравилась, хотя я обычно сплю в длинной футболке, но рассказать им об этом я не могла, включился зеленый. Вести машину было непросто: подошвы тапочек были слишком мягкие. Я включила радио, опустила стекла и запела.
Особенно неприятно было скакать в этих тапочках от машины до дома по острой кирпичной крошке, рассыпанной во дворе.
Я приняла ванну. Я врубила внизу сидишник на полную громкость и оставила дверь ванной открытой. Ты ведь любишь музыку?
Искупавшись, я надела свою любимую бархатную юбку (я сама купила ее в «Фифтиз», наверное, совсем скоро я буду выглядеть в ней ужасно), потом села в машину и поехала к отцу в библиотеку. Он был в зале краеведения, помогал какому-то студенту найти нужную книгу. Увидев его, я опять занервничала. Присела за стол и стала ждать, когда он меня заметит. Сложив руки за спиной, он просматривал книжные полки, перебирая пальцами рук, будто бы играя на фортепиано. Может быть, он и в самом деле играл про себя какую-то мелодию. Отец слишком горбится. И он очень худой. Очень спокойный и скромный человек, по-моему.
Студент сказал что-то, что развеселило отца, он поднес руку ко рту, закашлялся — и в эту секунду увидел меня. Извинившись, он осторожно, почти что на цыпочках, подошел ко мне.
— А ты что тут делаешь?
Я протянула ему ключи от машины.
— Мама у тети Пат, — сказала я. — Скоро она позвонит тебе и попросит, чтобы ты отвез ее домой.
— То есть как — позвонит? — удивился отец. — Она же сказала, что вы уезжаете к Пат вместе, на два дня.
Я-то надеялась, что он просто возьмет ключи, но он явно пребывал в таком недоумении, что я решила ему все объяснить.
— Я не была у тети Пат. — Я помедлила. — Отец, у меня будет ребенок.
Мои слова потрясли его. Он так смутился, что я взяла его руки в свои и попыталась успокоить. Я рассказала ему про больницу и про аборт. Отец немного отклонил голову назад и, словно не узнавая, пристально смотрел на меня. Он выглядел совершенно растерянным. Именно он, а не я, нуждался сейчас в утешении.
К нам подошла одна из библиотекарш, деликатно покашляла. Она сообщила, что отца срочно зовет к телефону жена. Он сразу же устремился из комнаты, даже не оглянувшись на меня.
…Когда я ушла из библиотеки, было уже три часа, и я решила сходить встретить Криса у школы. Я пошла через парк, так короче. Сегодня он был заполнен молодыми женщинами с колясками. В жизни не видела столько колясок зараз.
Встречаясь, женщины улыбались друг другу, будто все они были участниками какого-то шпионского заговора или состояли в каком-то секретном обществе.
Крис вышел из школы одним из последних. Похоже, сегодня он не выспался. Он шел один, повесив голову и закинув сумку на плечо, мысли его явно блуждали где-то далеко. Если бы я его не окликнула, он бы так и прошел мимо, не заметив. Увидев меня, он побледнел. Я подождала, пока он придет в себя, бросит сумку и обнимет меня. И тогда я ему все рассказала.
Все, милый Никто. Теперь я никому не позволю отнять тебя у меня.
— Что же нам теперь делать? Это были первые слова, которые пришли мне в голову.
— Не знаю. Придумай что-нибудь.
Я сказал, что уже придумал: мы убежим в нашу пещеру и будем там жить среди дербиширских пустошей. Конечно, это я шутил, просто чтобы развеселить ее.
— Не знаю, по-моему, ты должен что-то решить всерьез. — Ее голос звучал напряженно и устало. Конечно, у нее был тяжелый день. — Ты, конечно, романтик. Но пора взглянуть на вещи с реальной стороны.
— Ну, у меня есть двадцать фунтов, — прикинул я. — А в августе еще будет день рождения, кто-нибудь подкинет деньжат. И я найду на лето какую-нибудь работу.
Между прочим, у нас с этим не так легко. Большинство наших соседей сидели вообще без работы и зимой, и осенью, а летом тем более. Надо будет отправиться на юг и подыскать что-нибудь там. Непонятно, правда, где я буду жить.
— А потом? — тихо спросила Элен — Когда ребенок родится? Что потом, Крис?
Когда я вернулся домой, отец и Гай сидели вместе на диване в гостиной и рассматривали старые фотографии. В основном, это были фотографии бабушки и дедушки, которые умерли еще до того, как я родился. Там были и детские снимки отца. Я плюхнулся в кресло и вяло смотрел, как они разбирают пыльные коробки. Отец рассказывал Гаю истории, связанные с тем или иным снимком, мы их все уже по несколько раз слышали. Их голоса доносились откуда-то издалека; я то дремал, то засыпал, то опять просыпался. Я бы давно заснул, если бы не их болтовня.
— Смотри-ка, а вот тут мы с Крисом — просто одно лицо, — сказал отец. — Крис, хочешь поглядеть, каким я был в твоем возрасте?
Мне ни на что не хотелось глядеть. Даже глаза открывать не хотелось. Гай подполз ко мне и подергал за плечо. Я прекрасно знал, какую фотографию отец имеет в виду, мне даже не надо было глаз для этого открывать. Это фотографию снимал дедушка: отец в военной форме, подстриженный «под ежик», с бравым выражением лица, уходит на военную службу. Действительно, он здесь как две капли воды похож на меня. Раньше, когда я смотрел на эту фотографию, мне казалось, что отец на ней уже взрослый. А теперь я видел, что он такой же мальчишка, как и я, с юношеским лицом и застенчивой улыбкой.
— Ты воевал с немцами? — спросил Гай.
— Что ты, какое там воевал! — ужаснулся отец. — Я все-таки не такой старый. И неужели ты думаешь, что я бы вот так стоял — рот до ушей, если бы знал, что меня посылают на эту мясорубку?
Он потянулся ко мне и забрал фотографию обратно. Замечтавшись, отец поглаживал ее пальцами, словно надеясь дотронуться до лица этого молодого юноши в военной форме.
— Сам себя не могу представить! — засмеялся он. — Другая жизнь. Наверное, я считал себя тогда властелином мира, как вот Крис.
Я закрыл глаза.
— Только у тебя сейчас, Крис, шансов в сто раз больше, чем было у меня, — продолжал отец. Не в силах больше слушать, я вновь отдался убаюкивающим волнам сна. — Смотри, не растеряй их. А то потом не наверстаешь.
Здравствуй, Никто.
Когда она вернулась от тети Пат, моя мама, которая твоя бабушка, даже не взглянула на меня, словно мы не знакомы. Я сидела в кухне и ждала ее возвращения, а когда услышала, что к дому подъехала машина, пошла и открыла ей дверь. Я привела себя в порядок, чтобы ей было приятно на меня смотреть, и заварила чай. Но она прошла мимо и направилась прямо к себе наверх. Уже с лестницы она сказала мне, не оборачиваясь:
— Элен, ты меня очень серьезно подвела.
Вот и все. Что ж поделаешь, кого-то я должна была подвести.
Отец вошел следом, бренча ключами от машины. Он встревоженно взглянул на меня и направился в соседнюю комнату, где его ждало фортепиано. Видно, решил, как всегда, отгородиться от неприятностей своей музыкой. Я поспешила следом и опередила его, усевшись на фортепьянный стульчик.
— Что она сказала? — спросила я отца.
— Мама очень расстроена, Элен.
— Ясно, что она расстроена, но что она решила? Позволит она мне здесь оставаться?
— Бог с тобой! — отец всплеснул руками. —Не выкинет же она тебя на улицу!
— То есть позволит ли мне с ребенком жить здесь?
— Милая, неужели ты действительно решила его оставить? — умоляюще посмотрел на меня отец.
Я почувствовала, как на меня накатывает удушливая волна, и понимала, что если я сейчас заплачу, то это надолго, успокоиться уже не получится. Рыдания уже подступали к горлу, и, развернувшись на стуле, я открыла крышку фортепиано и начала играть. Разговоры все равно не помогут. Я понимала, что поступаю точно так же, как отец поступил бы на моем месте, но меня это уже не смущало. 'Я просто ничего не могла с этим поделать: музыка жила во мне, вот как ты живешь, мой милый Никто, в ней была моя кровь, мое дыхание. Я не знала, что я играю, импровизация лилась сама собой, голос отца звучал где-то далеко-далеко, по ту сторону океана музыки.
— А я бы отдал все на свете — абсолютно все, чтобы учиться в музыкальном колледже. Понимаешь ты это или нет?
В жизни не слышала, чтобы отец говорил с таким гневом в голосе. Или это была горечь?
Но мне было все равно. Темные мрачные аккорды падали в колодец моей души.
— Ты не имеешь права бросать свою жизнь на ветер!
Первый, совсем небольшой, отрезок дался мне довольно легко, но вскоре находить опору для рук и ног стало не так просто. Луна скользила меж туч, то выглядывая, то вновь исчезая. Напрягая все свои силы, я преодолел еще один маленький отрезок подъема, свалился на каменном карнизе шириной в локоть и перевел дыхание. Потом встал и, вытянув руки, стал шарить по скале в поисках опоры. Хорошо, что со мной не было Тома — уж он бы, вне всякого сомнения, к этому моменту успел забраться наверх и спуститься обратно. И тут, замечтавшись, я сделал то, чего делать ни в коем случае не следовало: я посмотрел вниз. Я не мог еще забраться очень высоко, но, увидев под собой в непроглядной тьме отблески зловещих зазубренных уступов, я инстинктивно припал к скале всем телом — и тут же почувствовал, что она начала медленно поворачиваться подо мной. Она вращалась все быстрее и быстрее, и я скоро почувствовал себя как на аттракционе «Большое колесо», хотя там ты сидишь в кресле, но в остальном ощущение схожее: кровь бьется в висках, желудок переворачивается вверх ногами и так далее. Я впился в скалу руками, ногами и даже почти зубами, звезды кружились над головой, и вращение все ускорялось.
Не помню, как я оказался внизу. Колени и локти болели, наверное, я ободрал их при падении. Когда я более или менее оклемался, я увидел тот самый карниз, на котором только что стоял: метра три от земли, не больше. Я схватил первый попавшийся камень и что есть сил запустил им в скалу, по всему обрыву раскатился грохот, как от взрыва. Во все стороны с визгом полетели белые камушки и разбежались по траве, как перепуганные мыши. Я швырнул еще один камень, потом еще один, и еще…
— Сволочь! Сволочь! Сволочь! — орал я, мой голос было слышно, наверное, за тысячу миль. — С-В-О-Л-О-Ч-Ь!
Чуть не полночи я проискал свой велосипед. А когда нашел, сразу же налетел на булыжник — цепь соскочила и застряла между колесом и рамой. Пока я пытался высвободить ее, порезал большой палец. Я ругался последними словами. Все сплелось в какой-то кошмарный сон, в котором было все: крики, масло, пот, кровь, ярость, рыдания — все что угодно.
Наконец за последним поворотом показались огни Шеффилда. Огромное оранжевое соцветие огней, подмигивающих друг другу. Там дом Элен, магазины, школа. И наш дом, лестница. Комната. Кровать.
Здравствуй, Никто.
Я думала, что умру сегодня. Мать не водит машину, поэтому я сама села за руль. Она болтала без умолку. Вероятно, ее угнетало мое молчание, и она читала вслух названия улиц, рекламу на щитах и даже номера машин. Я же пыталась заставить себя поверить в то, что это обычная операция, просто нужно удалить из организма ненужные клетки. И только.
Остановив машину во дворе больницы, я увидела на траве мертвую птицу — маленькое костлявое тельце без перьев.
Меня взвесили, обследовали и переодели в ночную рубашку. Мать все время была рядом, мою одежду она сложила к себе в сумку. Мать переночует у своей сестры, тети Пат, которая живет неподалеку и которая утром отвезет нас домой. Все спланировано.
Вошли доктор с социальным служащим, они уселись напротив и стали разговаривать со мной, ну, конечно, спросили, абсолютно ли я уверена, что хочу этого. Губы меня не слушались. Интересно, они меня презирают? Вот тоже придумали работу — проводить такие собеседования.
Мать взяла меня за руку и сказала, какая я храбрая девочка и как все будет хорошо, когда я на следующей неделе снова пойду в школу, как будто ничего и не произошло. Мне только было обидно, что она не поцеловала меня на прощание, я так ждала этого. Мне хотелось ее обнять и попросить остаться, мне было страшно.
Кровать была непривычно высокая. Простыни накрахмаленные, почти бумажные. Я закрыла глаза и комочком свернулась под одеялом. Я пыталась представить, какой ты там, внутри меня. Тебе двенадцать недель. Ты похож на маленького розового головастика, я специально смотрела в медицинской энциклопедии. Девять сантиметров в длину. Четырнадцать грамм.
Я вспомнила, как скакала на коне, как меня бросало из стороны в сторону, и представила, как ты там внутри держишься за меня изо всех сил. Держишься, хотя еще ничего не знаешь и ни о чем не думаешь.
Тут мне пришло в голову, что, может быть, это я на самом деле держалась за тебя, как будто ты и есть мое настоящее я. Как будто в тебе уже заключается тайное знание, еще для меня недоступное. Я почувствовала, как моя личность раздваивается.
Я все еще пыталась разглядеть тебя в себе, преодолеть страх, прозреть его причину, когда вошла медсестра с каталкой. Слишком скоро, я не готова еще. Она ничего не сказала, просто подошла к кровати и достала шприц. Свет ламп ослепил меня, меня обдало жаром и страхом. Паника накатывала удушливой волной, я спросила, зачем укол, и она ответила, что пора делать операцию.
Крис, где ты?
Я сказала, что мне срочно нужно с кем-то поговорить. Она попросила меня не шевелиться и обещала, что все будет хорошо, больно не будет и все займет не больше минуты. Ее голос звучал по-другому, не так, как мой. Я поняла, что мои слова звучат только у меня в голове, а вслух я не могу произнести ни слова. Я рыдала во весь голос и отталкивала ее руку. Она сказала, что если мне нужно с кем-то поговорить, она сейчас кого-нибудь приведет. Как только за ней закрылась дверь, я почувствовала, что снова могу дышать. Я соскочила с кровати и нацепила тапочки. В моем шкафчике лежали только моя сумка через плечо и пакет с умывальными принадлежностями, я схватила и то и другое и выскочила в коридор. Сначала я думала спрятаться в туалете, но тут услышала, что медсестра уже возвращается, с кем-то возбужденно беседуя, и проскочила мимо уборных прямо в приемную. На мое счастье, регистраторша за столиком искала что-то, отвернувшись к шкафчику с медицинскими картами, и мне удалось незамеченной выскользнуть на улицу. Ключи от машины лежали у меня в сумке. Дрожащими руками я открыла машину, завела мотор и выскочила на дорогу.
Помню, я однажды смотрела такой фильм, который сначала был черно-белым, а потом постепенно становился цветным. Неожиданно, я заметила, что листва на деревьях зеленого цвета.
Алые тюльпаны пылали на грядках перед домами. Остановившись на красный свет, я заметила, как девушка в соседней машине поглядела на меня, толкнула мужчину на соседнем сиденье и указала на меня пальцем. Они засмеялись: видно, моя ночная рубашка их развеселила. Она мне и самой, кстати, понравилась, хотя я обычно сплю в длинной футболке, но рассказать им об этом я не могла, включился зеленый. Вести машину было непросто: подошвы тапочек были слишком мягкие. Я включила радио, опустила стекла и запела.
Особенно неприятно было скакать в этих тапочках от машины до дома по острой кирпичной крошке, рассыпанной во дворе.
Я приняла ванну. Я врубила внизу сидишник на полную громкость и оставила дверь ванной открытой. Ты ведь любишь музыку?
Искупавшись, я надела свою любимую бархатную юбку (я сама купила ее в «Фифтиз», наверное, совсем скоро я буду выглядеть в ней ужасно), потом села в машину и поехала к отцу в библиотеку. Он был в зале краеведения, помогал какому-то студенту найти нужную книгу. Увидев его, я опять занервничала. Присела за стол и стала ждать, когда он меня заметит. Сложив руки за спиной, он просматривал книжные полки, перебирая пальцами рук, будто бы играя на фортепиано. Может быть, он и в самом деле играл про себя какую-то мелодию. Отец слишком горбится. И он очень худой. Очень спокойный и скромный человек, по-моему.
Студент сказал что-то, что развеселило отца, он поднес руку ко рту, закашлялся — и в эту секунду увидел меня. Извинившись, он осторожно, почти что на цыпочках, подошел ко мне.
— А ты что тут делаешь?
Я протянула ему ключи от машины.
— Мама у тети Пат, — сказала я. — Скоро она позвонит тебе и попросит, чтобы ты отвез ее домой.
— То есть как — позвонит? — удивился отец. — Она же сказала, что вы уезжаете к Пат вместе, на два дня.
Я-то надеялась, что он просто возьмет ключи, но он явно пребывал в таком недоумении, что я решила ему все объяснить.
— Я не была у тети Пат. — Я помедлила. — Отец, у меня будет ребенок.
Мои слова потрясли его. Он так смутился, что я взяла его руки в свои и попыталась успокоить. Я рассказала ему про больницу и про аборт. Отец немного отклонил голову назад и, словно не узнавая, пристально смотрел на меня. Он выглядел совершенно растерянным. Именно он, а не я, нуждался сейчас в утешении.
К нам подошла одна из библиотекарш, деликатно покашляла. Она сообщила, что отца срочно зовет к телефону жена. Он сразу же устремился из комнаты, даже не оглянувшись на меня.
…Когда я ушла из библиотеки, было уже три часа, и я решила сходить встретить Криса у школы. Я пошла через парк, так короче. Сегодня он был заполнен молодыми женщинами с колясками. В жизни не видела столько колясок зараз.
Встречаясь, женщины улыбались друг другу, будто все они были участниками какого-то шпионского заговора или состояли в каком-то секретном обществе.
Крис вышел из школы одним из последних. Похоже, сегодня он не выспался. Он шел один, повесив голову и закинув сумку на плечо, мысли его явно блуждали где-то далеко. Если бы я его не окликнула, он бы так и прошел мимо, не заметив. Увидев меня, он побледнел. Я подождала, пока он придет в себя, бросит сумку и обнимет меня. И тогда я ему все рассказала.
Все, милый Никто. Теперь я никому не позволю отнять тебя у меня.
— Что же нам теперь делать? Это были первые слова, которые пришли мне в голову.
— Не знаю. Придумай что-нибудь.
Я сказал, что уже придумал: мы убежим в нашу пещеру и будем там жить среди дербиширских пустошей. Конечно, это я шутил, просто чтобы развеселить ее.
— Не знаю, по-моему, ты должен что-то решить всерьез. — Ее голос звучал напряженно и устало. Конечно, у нее был тяжелый день. — Ты, конечно, романтик. Но пора взглянуть на вещи с реальной стороны.
— Ну, у меня есть двадцать фунтов, — прикинул я. — А в августе еще будет день рождения, кто-нибудь подкинет деньжат. И я найду на лето какую-нибудь работу.
Между прочим, у нас с этим не так легко. Большинство наших соседей сидели вообще без работы и зимой, и осенью, а летом тем более. Надо будет отправиться на юг и подыскать что-нибудь там. Непонятно, правда, где я буду жить.
— А потом? — тихо спросила Элен — Когда ребенок родится? Что потом, Крис?
Когда я вернулся домой, отец и Гай сидели вместе на диване в гостиной и рассматривали старые фотографии. В основном, это были фотографии бабушки и дедушки, которые умерли еще до того, как я родился. Там были и детские снимки отца. Я плюхнулся в кресло и вяло смотрел, как они разбирают пыльные коробки. Отец рассказывал Гаю истории, связанные с тем или иным снимком, мы их все уже по несколько раз слышали. Их голоса доносились откуда-то издалека; я то дремал, то засыпал, то опять просыпался. Я бы давно заснул, если бы не их болтовня.
— Смотри-ка, а вот тут мы с Крисом — просто одно лицо, — сказал отец. — Крис, хочешь поглядеть, каким я был в твоем возрасте?
Мне ни на что не хотелось глядеть. Даже глаза открывать не хотелось. Гай подполз ко мне и подергал за плечо. Я прекрасно знал, какую фотографию отец имеет в виду, мне даже не надо было глаз для этого открывать. Это фотографию снимал дедушка: отец в военной форме, подстриженный «под ежик», с бравым выражением лица, уходит на военную службу. Действительно, он здесь как две капли воды похож на меня. Раньше, когда я смотрел на эту фотографию, мне казалось, что отец на ней уже взрослый. А теперь я видел, что он такой же мальчишка, как и я, с юношеским лицом и застенчивой улыбкой.
— Ты воевал с немцами? — спросил Гай.
— Что ты, какое там воевал! — ужаснулся отец. — Я все-таки не такой старый. И неужели ты думаешь, что я бы вот так стоял — рот до ушей, если бы знал, что меня посылают на эту мясорубку?
Он потянулся ко мне и забрал фотографию обратно. Замечтавшись, отец поглаживал ее пальцами, словно надеясь дотронуться до лица этого молодого юноши в военной форме.
— Сам себя не могу представить! — засмеялся он. — Другая жизнь. Наверное, я считал себя тогда властелином мира, как вот Крис.
Я закрыл глаза.
— Только у тебя сейчас, Крис, шансов в сто раз больше, чем было у меня, — продолжал отец. Не в силах больше слушать, я вновь отдался убаюкивающим волнам сна. — Смотри, не растеряй их. А то потом не наверстаешь.
Здравствуй, Никто.
Когда она вернулась от тети Пат, моя мама, которая твоя бабушка, даже не взглянула на меня, словно мы не знакомы. Я сидела в кухне и ждала ее возвращения, а когда услышала, что к дому подъехала машина, пошла и открыла ей дверь. Я привела себя в порядок, чтобы ей было приятно на меня смотреть, и заварила чай. Но она прошла мимо и направилась прямо к себе наверх. Уже с лестницы она сказала мне, не оборачиваясь:
— Элен, ты меня очень серьезно подвела.
Вот и все. Что ж поделаешь, кого-то я должна была подвести.
Отец вошел следом, бренча ключами от машины. Он встревоженно взглянул на меня и направился в соседнюю комнату, где его ждало фортепиано. Видно, решил, как всегда, отгородиться от неприятностей своей музыкой. Я поспешила следом и опередила его, усевшись на фортепьянный стульчик.
— Что она сказала? — спросила я отца.
— Мама очень расстроена, Элен.
— Ясно, что она расстроена, но что она решила? Позволит она мне здесь оставаться?
— Бог с тобой! — отец всплеснул руками. —Не выкинет же она тебя на улицу!
— То есть позволит ли мне с ребенком жить здесь?
— Милая, неужели ты действительно решила его оставить? — умоляюще посмотрел на меня отец.
Я почувствовала, как на меня накатывает удушливая волна, и понимала, что если я сейчас заплачу, то это надолго, успокоиться уже не получится. Рыдания уже подступали к горлу, и, развернувшись на стуле, я открыла крышку фортепиано и начала играть. Разговоры все равно не помогут. Я понимала, что поступаю точно так же, как отец поступил бы на моем месте, но меня это уже не смущало. 'Я просто ничего не могла с этим поделать: музыка жила во мне, вот как ты живешь, мой милый Никто, в ней была моя кровь, мое дыхание. Я не знала, что я играю, импровизация лилась сама собой, голос отца звучал где-то далеко-далеко, по ту сторону океана музыки.
— А я бы отдал все на свете — абсолютно все, чтобы учиться в музыкальном колледже. Понимаешь ты это или нет?
В жизни не слышала, чтобы отец говорил с таким гневом в голосе. Или это была горечь?
Но мне было все равно. Темные мрачные аккорды падали в колодец моей души.
— Ты не имеешь права бросать свою жизнь на ветер!
МАЙ
С этого дня мы с Элен использовали каждую возможность, чтобы побыть вместе. Мне кажется, что неделя после того, как она сбежала из больницы, была для нас самой счастливой неделей. Мы словно слились воедино и делили пополам все наши каждодневные радости и горести. Прошлое и будущее словно перестали существовать для нас.
— Что же нам все-таки делать? — спрашивала меня порой Элен, или я задавал ей этот вопрос, но ответ оставался прежним. Мы ничего не знали, вселенная казалась нам слишком огромной и хаотичной, чтобы пытаться управлять ею.
— Но что бы ни случилось, мы будем вместе.
Мне так и не позволили приходить к ним в дом, звонить Элен тоже было бесполезно. Но мне хотелось как можно больше быть рядом с нею. Вот почему, встретив однажды по дороге из школы ее брата, Робби, я попробовал подкупить его, чтобы он передал Элен мое послание. Сначала он вел себя осторожно, судя по всему, миссис Гартон снабдила его особыми инструкциями на мой счет.
— А я тебе за это дам батончик «Марс». — Такое предложение его немного смягчило. — Понимаешь, Робби, это действительно очень важное секретное задание. Кроме тебя, никто с ним не справится.
Я просил ее встретиться со мной на железнодорожной станции 15 мая в восемь часов. И когда я ее там увидел, я чуть не запрыгал от радости. Она стояла рядом с книжным стендом и читала Томаса Гарди.
— Нервничаешь? — спросила она, когда подошел наш поезд.
— Просто с ума схожу.
— Ладно тебе, все будет в порядке.
Поезд был битком набит, было шумно и душно. Мы с облегчением вздохнули, когда вышли в Манчестере, чтобы сделать пересадку.
— Что ты обо всем этом думаешь? — спросил я.
— Стоит попробовать, — улыбнулась Элен.
Мы стояли на платформе, держась за руки и думая о своем.
Вскоре подошел поезд. Мы сели в вагон и не расцепляли рук до самого Карлайла. По Элен еще ничего не было заметно. Глядя со стороны, невозможно было определить, что в ней было что-то необычное, но мы-то знали. Эта тайна, она заставляла нас то и дело незаметно для других переглядываться и сжимать ладони друг друга.
Мне всегда казалось, что в этом есть что-то глубоко интимное, в держании за руки то есть. Всегда чувствуешь, даже не глядя, что ощущает тот, кого ты держишь за руку. Когда я только встретил Элен, я сразу почувствовал, что она необычная девушка, в ней было спокойствие и постоянная расположенность к людям, я раньше ни в ком такого не встречал. С ней никогда не боишься, что она надуется, если ты, допустим, что-то не то сказал или как-то не так посмотрел. Терпеть не могу девчонок, которые вдруг, ни с того ни с сего, начинают на тебя дуться, а когда спросишь их, в чем дело, молчат как рыбы. Но спустя какое-то время я понял, что больше всего меня сводит с ума ее улыбка. Вообще-то, она, как и ее отец, очень серьезная девушка, и когда с ней говоришь, она так внимательно на тебя смотрит, что начинает казаться, будто она читает твои мысли; это, по правде сказать, меня немножко нервирует. В таких случаях, я всегда начинаю пороть полную чушь, придумывать абсолютно тупые шуточки, чтобы хоть как-то ее отвлечь. И когда она наконец улыбнется, то совершенно преображается. У нее просто сногсшибательная улыбка. Сколько же недель она не улыбалась! Жутко было день за днем видеть ее напряженные глаза, как у неизлечимо больной. Я знал, что виноват в этом, и оттого становилось совсем паршиво. Но теперь она снова счастлива, и, сжимая ее руку, я чувствовал, что она улыбается, хотя бы я в этот момент читал книгу, а она смотрела в окно. И от этого делалось тепло и уютно, и голова немного кружилась. Я не мог отпустить ее руку. Не мог не прикасаться к ней.
Она не рассказывает, как она ладит со своими родителями. А меня они и на порог не пускают. Я всерьез думаю, что ее мать от всей души желает мне сломать где-нибудь шею.
Вскоре после той эпопеи с больницей ее родители побывали у нас дома. Меня не было. Не устаю благодарить небеса за это. Меня заставили судить футбольный матч под дождем. Помню, я страшно досадовал, что не вовремя подвернулся, но зато, когда я вернулся домой, они уже ушли. Судя по всему, визит был недолгим. Миссис Гартон подготовила разгневанную речь и без запинки продекламировала ее от начала до конца. Говорят, она была страшна в праведном гневе. Мистер Гартон больше молчал, лишь время от времени прочищал горло и протирал очки галстуком. Отец сидел и слушал. Когда я пришел, он оставался в той же позе. Напротив беззвучно работал телевизор. Отец сидел, невидящим взглядом наблюдая за мельканием красок на экране и словно бы пытаясь укутаться от окружающей его холодной тишины в какую-то невидимую шубу, но по его недовольному виду казалось, что время от времени снежинки все же попадают ему за шиворот. Я тут же почувствовал, что здесь только что побывали Гартоны, и попытался неслышно проскочить к себе наверх, но отец легонько махнул мне рукой, и я сменил курс и устроился на ручке невысокого кресла рядом с ним.
— Жаль, что не ты рассказал мне обо всем. — Его голос звучал совсем слабо. — Появляется какая-то женщина, какие-то крики, ничего не поймешь. Говорит, что ты должен жениться на Элен. А я все думаю, о чем это она?
— Я хотел рассказать. — Я не мог выдавить ни слова. Словно какая-то лягушка забралась мне под кадык, сидит в горле, как в водосточной трубе, и глазками мигает.
— С парнями такое дело, что они всегда могут, если захотят, спрятаться в кусты, — грустно сказал отец. — Или им кажется, что могут.
Телевизор мелькал перед глазами, словно бешеный зверь, запертый в клетку, но не теряющий надежды вырваться на волю. Я прочистил горло.
— Я не хочу в кусты.
— Правда? Очень интересно. И что же, ты действительно собираешься жениться в восемнадцать лет?
Поженимся, снимем квартиру. Займу денег, будем выплачивать в рассрочку. Может быть, расплачусь когда-нибудь, вот будет мне столько же лет, сколько отцу. Впору было ужаснуться. Или подумать о реинкарнации. Что же, в следующей жизни буду поумнее.
— Ну, и какие у тебя планы? Как насчет образования? Насчет Ньюкасла?
Я закрыл глаза. Ну, хватит уже, отец, остановись.
— Может, ты думаешь взять ее с собой? И что там девочке делать? Нянчить ребенка в студенческой каморке посреди Ньюкасла, без друзей, без семьи?
Лягушка под кадыком беспокойно заерзала.
— Все знают, что она толковая девчонка, эта твоя Элен. У нее должно было быть грандиозное будущее.
— Да, она замечательная, — пробормотал я. — Таких больше нет.
— Ты хочешь, чтобы она тоже выбросила на помойку все свои планы? О чем ты думал, черт тебя возьми?
Вся комната расплывалась передо мной. Мерцание телевизора резало глаза.
— Ты знаешь, что говорит ее мать? Или ты женишься на ней, или больше никогда ее не увидишь. И я ее понимаю, Крис. Такова жизнь: сделал — значит, отвечай.
Я протянул руку, чтобы погладить кота, ощутить тепло и покой, которых мне так недоставало, и тот очень нежно и спокойно схватил мой палец зубами. Он не станет кусать, если не злить его. Я высвободил палец и поднялся с кресла. Отец поднялся следом, выключил наконец телевизор и подошел ко мне. Он немного хромает, совсем немного, какой-то несчастный случай на работе. Помню, когда я был маленьким, некоторые из моих друзей из-за этого его боялись. Он подошел ко мне, укоризненно качая головой, и я в первый момент почему-то отшатнулся в испуге. Но отец просто положил мне руку на плечо и сказал:
— Ты не думай, Крис, я на самом деле очень тебе сочувствую, но что делать?
И мне снова захотелось увидеть мать.
15 мая
Здравствуй, Никто.
Наверное, я была не в себе, когда согласилась на эту поездку. Я поехала потому, что хотела побыть с Крисом. Матери я наврала, что это школьная экскурсия, и хотя я бог весть сколько не была в школе, это сработало. Жутко себя чувствуешь, когда приходится врать родной матери. Мне действительно стыдно. Но у нее такой характер, что ей практически никогда нельзя говорить правду. Она не хочет ее знать, не хочет знать о тебе, милый Никто. Для нее ты не существуешь. Поэтому мы о тебе и не говорим.
Но разговаривать нам больше не о чем, стало быть, мы и вообще больше не разговариваем. Да, как это ни прискорбно, похоже, я окончательно потеряла ее. Мы встречаемся и расходимся, как чужие. Ем я у себя, потому что с тех пор, как я стала изгоем в собственной семье, есть за общим столом стало невыносимо. Отец ведет себя так, будто я хрустальная: все время спрашивает, как я себя чувствую, подкладывает мне за спину подушки, подтыкает одеяла. Но когда я играю Шопена, он больше не пускается выделывать джазовые вариации левой рукой на верхних клавишах, и он больше не подшучивает над нашими отношениями с Крисом и не ставит свои любимые пластинки, под которые он раньше мог часами выбивать чечетку, сам над собой потешаясь.
И во всем этом виновата я одна.
Поэтому, когда Крис позвал меня поехать с ним в Карлайл в гости к его матери, я, не задумываясь, согласилась. Наверное, в тот момент мной уже полностью завладело отчаяние. Может быть, эта поездка поможет мне снова найти общий язык с моей матерью, решила я.
Когда мы добрались до угла улицы, где она жила, Криса залихорадило. Если бы не я, он бы, вполне возможно, потоптался бы вокруг дома и отправился обратно на первом же поезде.
— Да ладно тебе, можно подумать, ты к зубному идешь, — попыталась я встряхнуть его. Но я прекрасно понимала, что происходит у него в душе. Милый Никто, я надеюсь, что мы никогда не станем друг для друга чужими.
Оказалось, что мать Криса курит, из-за этого она сразу потеряла в моих глазах несколько очков. Когда она открыла дверь, я сразу почувствовала сигаретный запах у нее изо рта, да и от одежды тоже несло табачищем. Мне чуть плохо не стало. Такая симпатичная — и такая от нее вонь… Хотя, в каком-то смысле, это даже придало мне уверенности. Можно не бояться, что сейчас она начнет давать нам указания: делайте то-то и то-то. Потому что те, кто отравляют себя и других никотином, не имеют права давать окружающим никаких указаний, вот что я думаю. Поэтому я успокоилась, унюхав этот ее запах. Никто не смеет отравлять тебя всякими ядовитыми газами, я им не позволю.
Она выглядела намного моложе, чем отец Криса. На ее лице не было косметики, одета она была тоже не сказать, чтоб уж как-то особенно модно, но выглядела по-настоящему привлекательно со своей короткой, мальчишеской стрижкой и огромными черными глазами. Такими же глазами, как у Криса. На вид она была вполне довольна жизнью. Наверное, это все из-за скалолазания: свежий воздух, регулярные физические нагрузки и все такое. Даже обидно, что она курит. А то, глядишь, могли бы и подружиться. Крис, естественно, жутко нервничал: все время улыбался, а то начинал зачесывать волосы назад всей пятерней. В конце концов они так у него встопорщились на макушке, что мне самой захотелось подойти и пригладить их. Интересно, не испытала ли она в тот момент похожее чувство?
— Что же нам все-таки делать? — спрашивала меня порой Элен, или я задавал ей этот вопрос, но ответ оставался прежним. Мы ничего не знали, вселенная казалась нам слишком огромной и хаотичной, чтобы пытаться управлять ею.
— Но что бы ни случилось, мы будем вместе.
Мне так и не позволили приходить к ним в дом, звонить Элен тоже было бесполезно. Но мне хотелось как можно больше быть рядом с нею. Вот почему, встретив однажды по дороге из школы ее брата, Робби, я попробовал подкупить его, чтобы он передал Элен мое послание. Сначала он вел себя осторожно, судя по всему, миссис Гартон снабдила его особыми инструкциями на мой счет.
— А я тебе за это дам батончик «Марс». — Такое предложение его немного смягчило. — Понимаешь, Робби, это действительно очень важное секретное задание. Кроме тебя, никто с ним не справится.
Я просил ее встретиться со мной на железнодорожной станции 15 мая в восемь часов. И когда я ее там увидел, я чуть не запрыгал от радости. Она стояла рядом с книжным стендом и читала Томаса Гарди.
— Нервничаешь? — спросила она, когда подошел наш поезд.
— Просто с ума схожу.
— Ладно тебе, все будет в порядке.
Поезд был битком набит, было шумно и душно. Мы с облегчением вздохнули, когда вышли в Манчестере, чтобы сделать пересадку.
— Что ты обо всем этом думаешь? — спросил я.
— Стоит попробовать, — улыбнулась Элен.
Мы стояли на платформе, держась за руки и думая о своем.
Вскоре подошел поезд. Мы сели в вагон и не расцепляли рук до самого Карлайла. По Элен еще ничего не было заметно. Глядя со стороны, невозможно было определить, что в ней было что-то необычное, но мы-то знали. Эта тайна, она заставляла нас то и дело незаметно для других переглядываться и сжимать ладони друг друга.
Мне всегда казалось, что в этом есть что-то глубоко интимное, в держании за руки то есть. Всегда чувствуешь, даже не глядя, что ощущает тот, кого ты держишь за руку. Когда я только встретил Элен, я сразу почувствовал, что она необычная девушка, в ней было спокойствие и постоянная расположенность к людям, я раньше ни в ком такого не встречал. С ней никогда не боишься, что она надуется, если ты, допустим, что-то не то сказал или как-то не так посмотрел. Терпеть не могу девчонок, которые вдруг, ни с того ни с сего, начинают на тебя дуться, а когда спросишь их, в чем дело, молчат как рыбы. Но спустя какое-то время я понял, что больше всего меня сводит с ума ее улыбка. Вообще-то, она, как и ее отец, очень серьезная девушка, и когда с ней говоришь, она так внимательно на тебя смотрит, что начинает казаться, будто она читает твои мысли; это, по правде сказать, меня немножко нервирует. В таких случаях, я всегда начинаю пороть полную чушь, придумывать абсолютно тупые шуточки, чтобы хоть как-то ее отвлечь. И когда она наконец улыбнется, то совершенно преображается. У нее просто сногсшибательная улыбка. Сколько же недель она не улыбалась! Жутко было день за днем видеть ее напряженные глаза, как у неизлечимо больной. Я знал, что виноват в этом, и оттого становилось совсем паршиво. Но теперь она снова счастлива, и, сжимая ее руку, я чувствовал, что она улыбается, хотя бы я в этот момент читал книгу, а она смотрела в окно. И от этого делалось тепло и уютно, и голова немного кружилась. Я не мог отпустить ее руку. Не мог не прикасаться к ней.
Она не рассказывает, как она ладит со своими родителями. А меня они и на порог не пускают. Я всерьез думаю, что ее мать от всей души желает мне сломать где-нибудь шею.
Вскоре после той эпопеи с больницей ее родители побывали у нас дома. Меня не было. Не устаю благодарить небеса за это. Меня заставили судить футбольный матч под дождем. Помню, я страшно досадовал, что не вовремя подвернулся, но зато, когда я вернулся домой, они уже ушли. Судя по всему, визит был недолгим. Миссис Гартон подготовила разгневанную речь и без запинки продекламировала ее от начала до конца. Говорят, она была страшна в праведном гневе. Мистер Гартон больше молчал, лишь время от времени прочищал горло и протирал очки галстуком. Отец сидел и слушал. Когда я пришел, он оставался в той же позе. Напротив беззвучно работал телевизор. Отец сидел, невидящим взглядом наблюдая за мельканием красок на экране и словно бы пытаясь укутаться от окружающей его холодной тишины в какую-то невидимую шубу, но по его недовольному виду казалось, что время от времени снежинки все же попадают ему за шиворот. Я тут же почувствовал, что здесь только что побывали Гартоны, и попытался неслышно проскочить к себе наверх, но отец легонько махнул мне рукой, и я сменил курс и устроился на ручке невысокого кресла рядом с ним.
— Жаль, что не ты рассказал мне обо всем. — Его голос звучал совсем слабо. — Появляется какая-то женщина, какие-то крики, ничего не поймешь. Говорит, что ты должен жениться на Элен. А я все думаю, о чем это она?
— Я хотел рассказать. — Я не мог выдавить ни слова. Словно какая-то лягушка забралась мне под кадык, сидит в горле, как в водосточной трубе, и глазками мигает.
— С парнями такое дело, что они всегда могут, если захотят, спрятаться в кусты, — грустно сказал отец. — Или им кажется, что могут.
Телевизор мелькал перед глазами, словно бешеный зверь, запертый в клетку, но не теряющий надежды вырваться на волю. Я прочистил горло.
— Я не хочу в кусты.
— Правда? Очень интересно. И что же, ты действительно собираешься жениться в восемнадцать лет?
Поженимся, снимем квартиру. Займу денег, будем выплачивать в рассрочку. Может быть, расплачусь когда-нибудь, вот будет мне столько же лет, сколько отцу. Впору было ужаснуться. Или подумать о реинкарнации. Что же, в следующей жизни буду поумнее.
— Ну, и какие у тебя планы? Как насчет образования? Насчет Ньюкасла?
Я закрыл глаза. Ну, хватит уже, отец, остановись.
— Может, ты думаешь взять ее с собой? И что там девочке делать? Нянчить ребенка в студенческой каморке посреди Ньюкасла, без друзей, без семьи?
Лягушка под кадыком беспокойно заерзала.
— Все знают, что она толковая девчонка, эта твоя Элен. У нее должно было быть грандиозное будущее.
— Да, она замечательная, — пробормотал я. — Таких больше нет.
— Ты хочешь, чтобы она тоже выбросила на помойку все свои планы? О чем ты думал, черт тебя возьми?
Вся комната расплывалась передо мной. Мерцание телевизора резало глаза.
— Ты знаешь, что говорит ее мать? Или ты женишься на ней, или больше никогда ее не увидишь. И я ее понимаю, Крис. Такова жизнь: сделал — значит, отвечай.
Я протянул руку, чтобы погладить кота, ощутить тепло и покой, которых мне так недоставало, и тот очень нежно и спокойно схватил мой палец зубами. Он не станет кусать, если не злить его. Я высвободил палец и поднялся с кресла. Отец поднялся следом, выключил наконец телевизор и подошел ко мне. Он немного хромает, совсем немного, какой-то несчастный случай на работе. Помню, когда я был маленьким, некоторые из моих друзей из-за этого его боялись. Он подошел ко мне, укоризненно качая головой, и я в первый момент почему-то отшатнулся в испуге. Но отец просто положил мне руку на плечо и сказал:
— Ты не думай, Крис, я на самом деле очень тебе сочувствую, но что делать?
И мне снова захотелось увидеть мать.
15 мая
Здравствуй, Никто.
Наверное, я была не в себе, когда согласилась на эту поездку. Я поехала потому, что хотела побыть с Крисом. Матери я наврала, что это школьная экскурсия, и хотя я бог весть сколько не была в школе, это сработало. Жутко себя чувствуешь, когда приходится врать родной матери. Мне действительно стыдно. Но у нее такой характер, что ей практически никогда нельзя говорить правду. Она не хочет ее знать, не хочет знать о тебе, милый Никто. Для нее ты не существуешь. Поэтому мы о тебе и не говорим.
Но разговаривать нам больше не о чем, стало быть, мы и вообще больше не разговариваем. Да, как это ни прискорбно, похоже, я окончательно потеряла ее. Мы встречаемся и расходимся, как чужие. Ем я у себя, потому что с тех пор, как я стала изгоем в собственной семье, есть за общим столом стало невыносимо. Отец ведет себя так, будто я хрустальная: все время спрашивает, как я себя чувствую, подкладывает мне за спину подушки, подтыкает одеяла. Но когда я играю Шопена, он больше не пускается выделывать джазовые вариации левой рукой на верхних клавишах, и он больше не подшучивает над нашими отношениями с Крисом и не ставит свои любимые пластинки, под которые он раньше мог часами выбивать чечетку, сам над собой потешаясь.
И во всем этом виновата я одна.
Поэтому, когда Крис позвал меня поехать с ним в Карлайл в гости к его матери, я, не задумываясь, согласилась. Наверное, в тот момент мной уже полностью завладело отчаяние. Может быть, эта поездка поможет мне снова найти общий язык с моей матерью, решила я.
Когда мы добрались до угла улицы, где она жила, Криса залихорадило. Если бы не я, он бы, вполне возможно, потоптался бы вокруг дома и отправился обратно на первом же поезде.
— Да ладно тебе, можно подумать, ты к зубному идешь, — попыталась я встряхнуть его. Но я прекрасно понимала, что происходит у него в душе. Милый Никто, я надеюсь, что мы никогда не станем друг для друга чужими.
Оказалось, что мать Криса курит, из-за этого она сразу потеряла в моих глазах несколько очков. Когда она открыла дверь, я сразу почувствовала сигаретный запах у нее изо рта, да и от одежды тоже несло табачищем. Мне чуть плохо не стало. Такая симпатичная — и такая от нее вонь… Хотя, в каком-то смысле, это даже придало мне уверенности. Можно не бояться, что сейчас она начнет давать нам указания: делайте то-то и то-то. Потому что те, кто отравляют себя и других никотином, не имеют права давать окружающим никаких указаний, вот что я думаю. Поэтому я успокоилась, унюхав этот ее запах. Никто не смеет отравлять тебя всякими ядовитыми газами, я им не позволю.
Она выглядела намного моложе, чем отец Криса. На ее лице не было косметики, одета она была тоже не сказать, чтоб уж как-то особенно модно, но выглядела по-настоящему привлекательно со своей короткой, мальчишеской стрижкой и огромными черными глазами. Такими же глазами, как у Криса. На вид она была вполне довольна жизнью. Наверное, это все из-за скалолазания: свежий воздух, регулярные физические нагрузки и все такое. Даже обидно, что она курит. А то, глядишь, могли бы и подружиться. Крис, естественно, жутко нервничал: все время улыбался, а то начинал зачесывать волосы назад всей пятерней. В конце концов они так у него встопорщились на макушке, что мне самой захотелось подойти и пригладить их. Интересно, не испытала ли она в тот момент похожее чувство?