Страница:
По счастью, трудности наших повседневных забот, когда у каждого был свой строгий круг обязанностей, напоминали нам о том, что все мы здесь - по своей доброй воле, что все мы друг другу необходимы и находимся на яхте, иными словами, что обиталище наше - временное, предназначенное для того, чтобы доставить нас куда-то; и если кто-то об этом забывал, другой тотчас напоминал ему.
По сему случаю отец Соголь рассказал нам, что некогда он провел опыт по измерению возможностей человеческой мысли. Я воспроизведу только то, что запомнил из его рассказа. В ту пору я сомневался, стоит ли все это воспринимать буквально, и, верный своему любимому занятию, восхищался в Соголе его умением изобретать "абстрактные символы": вопреки обычно принятому пониманию, нечто абстрактное символизировало вполне конкретную вещь. Но позже я пришел к выводу, что эти представления об абстрактном и конкретном большого значения не имели, и, как я понял, читая Ксенофана Элейского или даже Шекспира, либо это нечто существует, либо его нет вообще. А Соголь, стало быть, решил "измерить мысль"; не в том смысле, в каком это понимают психотехники и те, кто манипулирует тестами: они ограничиваются сравнением способа, которым пользуется индивидуум в том или ином роде своей деятельности (впрочем, зачастую не имеющей никакого отношения к мысли), с тем способом, каким средний индивидуум того же возраста осуществляет тот же род деятельности. В нашем случае речь шла о возможности измерить мысль в ее абсолютном значении.
- Эта возможность, - говорил Соголь, - чисто арифметическая. В самом деле, всякая мысль - это способность разделить целое и осознать его частности; ведь числа - не что иное, кик разделенные части единства, то есть деления чего-то непременно целого. Наблюдая за собой и за другими, я заметил, сколько именно частностей человек может и в самом деле удержать в мыслях, не разлагая и не искажая их; сколько последовательных следствий из одного положения он может осознавать одновременно; сколько однородных включений, сколько звеньев от причины до следствия, от цели до способа; и никогда это число не было больше четырех. И даже больше того, цифра 4 соответствовала невероятным усилиям, на которые я не часто бывал способен. Если хотите, я проведу с вами несколько подобных опытов. Следите внимательно за тем, что я буду говорить.
Чтобы понять нижесказанное, необходимо самым добросовестным образом проделать предложенный эксперимент. Это потребует определенного внимания, терпения и спокойствия.
И Соголь продолжал:
- 1) Я одеваюсь, чтобы выйти; 2) я выхожу, чтобы ехать на поезде; 3) я еду на поезде, чтобы добраться до своей работы; 4) я работаю, чтобы зарабатывать деньги на жизнь; попробуйте добавить пятое звено, и я уверен, что по крайней мере одно из первых трех ускользнет от вас.
Мы проделали этот опыт: так оно и оказалось - и даже нас еще переоценили.
- Возьмите для примера другой тип последовательности: 1) бульдог собака; 2) собаки - млекопитающие; 3) млекопитающие - позвоночные; 4) позвоночные - животные; я иду еще дальше: животные - живые существа... но вот я уже забыл про бульдога; если я напомню себе о "бульдоге", забуду о "позвоночных"... Во всех видах последовательностей или логических делений вы будете констатировать тот же феномен. Вот почему мы постоянно принимаем случайность за сущность, следствие за причину, способ за цель, наше судно за постоянное место жительства, наше тело и наш разум за самих себя, а самих себя - за нечто вечное.
Трюмы маленького кораблика были наполнены провизией и самыми разными инструментами. Бивер подошел к проблеме запасов не только методично, но и изобретательно. Пяти тонн самых разных продуктов должно было хватить нам восьмерым и четырем членам команды для полноценного питания в течение двух лет, учитывая, что никакого пополнения во время пути не будет. Искусство пропитания - очень важная составная часть альпинистской науки, и доктор поднял ее на недосягаемую высоту. Бивер изобрел "портативный огород", весивший не больше полукилограмма; это был ящик из слюды, наполненный синтетической землей, где высеивались отборные семена с поразительно быстрым произрастанием; в среднем через день каждое из этих устройств обеспечивало пищевой рацион зелени для одного человека - и еще там выращивалось несколько изумительных грибочков. Он также предпринял попытку воспользоваться современными методами тканевого культивирования (вместо того чтобы выращивать быков, можно заняться непосредственным культивированием бифштексов) - но ему удалось создать лишь громоздкие и очень ненадежные установки, способные производить только нечто тошнотворное, и он от своих попыток отказался. Проще было вообще обойтись без мяса.
Зато, взяв себе в помощники Карла, Бивер значительно усовершенствовал дыхательные и обогревающие устройства, которыми он пользовался в Гималаях. Придумано все было очень изобретательно. Маска из эластичной ткани плотно подгонялась к лицу. Выдыхаемый воздух по трубочке шел к "портативному огороду", где хлорофилл молодых побегов, стимулированный жестким ультрафиолетом, выделял углерод из углекислого газа и восполнял необходимый человеку дополнительный кислород. Деятельность легких и эластичность лицевой маски поддерживали легкий поддув, и устройство было отрегулировано таким образом, чтобы обеспечивать оптимальный процент углекислого газа во вдыхаемом воздухе. Растительность ктомуже поглощала выдыхаемый водяной пар, и тепло дыхания усиливало ее рост. Так осуществлялся, для каждого индивидуально, растительно-животный биологический цикл, что позволяло значительно экономить продукты. Коротко говоря, реализовывался искусственный симбиоз животного и растительного. Остальные продукты были: мука, растительные жиры, сахар, сухие сыр и молоко.
Для высокогорий мы запаслись бутылками с кислородом и усовершенствованными аппаратами для дыхания. О ссорах, возникших по поводу этих устройств, и о том, какой они приняли оборот, я расскажу в свое время.
Доктор Бивер когда-то придумал одежду, обогреваемую внутри каталитическим сгоранием, но в результате проведенных опытов пришел к выводу, что хорошей одежды на пуху с надувной подкладкой, сохраняющей тепло тела, вполне достаточно, чтобы передвигаться даже в самые большие холода. Обогревающие устройства были действительно необходимы нам только во время стоянок, да и тогда мы пользовались только теми же самыми, которые служили для приготовления пищи; эти плитки работают на нафталине, их легко переносить, на самой малой мощности они дают много тепла, хотя в специальной плите обеспечивается полное сгорание (а стало быть, и полное отсутствие запахов). И тем не менее, поскольку было совершенно неизвестно, на какие высоты поднимется наша научная экспедиция, мы на всякий случай прихватили с собой обогревающую одежду с двойной подкладкой из платинированного асбеста, в которую поддувался воздух вместе с парами спирта.
Ну и, конечно, мы взяли с собой все обычное снаряжение альпинистов: ботинки, подбитые железом, всевозможные крюки, веревки, кошки, молотки, карабины, ледорубы, крючья, снегоступы, лыжи и все, что с этим связано, не говоря о приборах для наблюдения, компасах, ватерпасах, альтиметрах, барометрах, термометрах, дальномерах, алидадах, фото- и других аппаратах. Ну и оружие: винтовки, карабины, револьверы, тесаки; взяли и динамит; в общем, все, чтобы быть готовым к встрече с любыми возможными препятствиями.
Соголь сам вел бортовой журнал. Я в морском деле человек слишком посторонний, чтобы рассказывать об инцидентах, случившихся во время навигации, да их, впрочем, было очень немного, и особого интереса они не представляют. Отправившись из Ла-Роше-ли, мы сделали стоянку на Азорских островах, потом на Гваделупе, в Колоне и, пройдя Панамский канал, на первой неделе ноября оказались в южных водах Тихого океана.
Именно в один из этих дней Соголь объяснил нам, почему мы должны подойти к невидимому континенту на закате и с запада, а не с востока, на рассвете: дело в том, что в это время, как в эксперименте Франклина с теплой комнатой, поток холодного воздуха с моря должен устремиться в нижние слои, перегретые атмосферой Горы Аналог. Таким образом, нас должно было втянуть вовнутрь, тогда как на рассвете, с востока, нас бы сильно оттолкнуло. Впрочем, подобный эффект мы могли только символически предвидеть. Цивилизации в своем естественном движении к вырождению продвигаются с востока на запад. Чтобы вернуться к истокам, надо идти в обратном направлении.
Теперь, попав в район, который предположительно находился к западу от Горы Аналог, надо было действовать наугад, прощупывать обстановку. Мы шли на малой скорости и к моменту, когда солнечный диск вот-вот должен был коснуться горизонта, взяли курс на восток и ждали, едва дыша, в полном напряжении тараща глаза, пока солнце не исчезло совсем. Море было прекрасно. Но ожидание - страшно трудным. Один день сменялся другим, и каждый вечер мы переживали эти несколько минут надежды и неизвестности. Порой казалось, что на борту "Невозможной" уже завелся червячок сомнения, и терпение наше иссякало. К счастью, Соголь предупредил, что эти наши "прощупывания" могут затянуться на месяц, а то и на два.
Держались мы неплохо. Часто, чтобы чем-то занять трудные часы после наступления сумерек, мы рассказывали друг другу всякие истории.
Помнится, однажды вечером мы заговорили о легендах, вдохновленных горами. Я сказал, что, на мой взгляд, фантастических легенд, связанных с высокогорьями, гораздо меньше, чем легенд о морях или лесах. Карл объяснил это на свой лад:
- Для фантастического, - говорил он, - на высокогорьях просто нет места, настолько сама действительность там волшебнее всего, что способен вообразить себе человек. Ну можно ли мечтать о гномах и великанах, о гидрах или длинношеих подземных монстрах, которые могли бы соперничать с ледником, даже самым малюсеньким ледничком? Ведь ледники - живые организмы: их состав периодически обновляется, а форма остается почти такой же, как была. Ледник - существо, сформированное очень органично: у него есть голова (это фирновый лед, с его помощью ледник пощипывает снег и проглатывает обломки скалы); голова эта отделена от корпуса ледниковой трещиной; потом у ледника есть огромный живот, где заканчивается превращение снега в лед, живот, изборожденный глубокими трещинами и канавками-каналами, выводящими избыток воды; а из нижней своей части он выбрасывает отходы пищи в форме морены. Жизнь его организована в ритмах времен года. Зимой он спит, а весной просыпается - со скрипом и взрывами. Некоторые ледники сами воспроизводят себя, и процесс этот вовсе не такой примитивный, как у одноклеточных существ; происходит это либо при совмещении и плавлении, либо при отколе, порождающем то, что называют регенерирующими ледниками.
- Я подозреваю, - заговорил Ганс, - что жизнь эта определяется скорее метафизически, чем научно. Питание живых существ происходит благодаря процессам химическим, тогда как ледниковая масса сохраняется физически и механически: замерзание и плавление, сжатие и растяжение.
- Отлично, - отвечал ему Карл, - но вы, ученые, наблюдающие вирусы, способные кристаллизовываться, вы ведь действительно заняты изучением перехода физического состояния в химическое, а из химического - в биологическое. И вы должны были бы многое почерпнуть, наблюдая за ледниками. Быть может, именно здесь природа сделала первую попытку создать живое существо исключительно физическим способом.
- "Быть может", - сказал Ганс, - "быть может" - это для меня ровно ничего не значит. А вот абсолютно точно только то, что в состав ледниковой субстанции углерод не входит, и, следовательно, это субстанция неорганическая.
Иван Лапе, любивший показать, как хорошо он знает все литературы на свете, перебил его:
- В любом случае Карл прав. Виктор Гюго-а даже в его время этот массив считался не очень высоким, - вернувшись из Ригии, заметил, что, когда созерцаешь высокие вершины, вид этот сильно противоречит всему, к чему привык наш глаз, и противоречит настолько, что все естественное принимает там вид сверхъестественного. Он даже считал, что средний человеческий разум не способен вынести такого беспорядка в своем восприятии, и именно всем этим объяснял изобилие дебилов в альпийских районах.
- Верно, верно, хотя последнее предположение - чистейшая глупость, вступил в разговор Артур Бивер, - вот и мисс Панкейк вчера вечером показала мне пару набросков к пейзажам высокогорий, которые подтверждают то, о чем вы говорите... Мисс Панкейк пролила чай из своей чашки и сделала еще какой-то неловкий жест, а Бивер тем временем продолжал:
- Но вы ошибаетесь, утверждая, что с высокогорьями связано мало легенд. Мне доводилось слышать их, и попадались даже престранные. Правда, это было не в Европе.
- Мы слушаем вас, - тут же сказал Соголь.
- Ну-ну, не так скоро, - ответил Бивер. - Я охотно расскажу вам одну из этих историй; поведавшие ее мне потребовали, чтобы я дал обещание не говорить, где родилась их легенда, да это, впрочем, и не важно. Но я хотел бы как можно точнее воспроизвести ее, и для этого мне нужно восстановить легенду в своей памяти на том языке, на котором я ее слышал, и еще мне потребуется помощь нашего друга Ивана Лапса, чтобы перевести ее для вас. Завтра к вечеру, если хотите, я вам эту легенду расскажу.
Назавтра после обеда, когда яхта легла в дрейф - море было все так же спокойно, - мы собрались послушать его историю. Обычно мы говорили между собой по-английски, иногда - по-французски, все мы достаточно хорошо знали оба языка. Иван Лапе предпочел перевести легенду на французский и сам прочитал ее нам.
Легенда О ЛЮДЯХ-ПУСТЫШКАХ И горькой РОЗЕ
Люди-пустышки в камне живут, там и передвигаются, каверны-путешественницы. Во льду они гуляют, пузыри будто люди, но на воздух выйти не отваживаются - ветер их унесет.
В камне у них дома, стены - из дырок сделаны и из щелей во льду, а лед сам - из пузырей. Днем они в камне сидят, по ночам же во льду гуляют танцуют там в полнолуние. Но солнца они не видят, иначе бы лопнули сразу.
Едят пустоту, и только, едят они формы трупов, напиваются они в стельку, упиваясь пустыми словами, всеми теми пустыми словами, которые мы произносим.
Кто говорит, что они были всегда, всегда и пребудут вовеки, а кто-то считает их мертвецами. Иные же думают, что в горах у каждого живого есть двойник, подобно тому как ножны есть у меча, а у ступни - отпечаток, след, и, умирая, каждый с двойником своим соединяется.
В деревне Сто-домов жил старый священник-волшебник Какзнат со своей женой Гули-Гули. И было у них два сына-близнеца, как две капли воды похожих друг на друга, которых звали Го и Мо. Сама мать путала их. Чтобы различать близнецов, в день, когда им давали имена, на шею Мо надели ожерелье с маленьким крестиком, а на шею Го - ожерелье с маленьким колечком.
Старый Какзнат был страшно опечален, но никому не говорил об этом. По обычаю его наследником должен был стать старший сын. Но который из двух старший? И был ли у него старший сын?
К шестнадцати годам Мо и Го стали великолепными скалолазами. Их даже звали "Братья - нет преград". Однажды отец сказал им:
"Тому из вас, кто принесет Горькую розу, я передам великое знание".
Горькая роза растет на вершинах самых высоких пиков. У того, кто съел ее, как только он вознамерится сказать неправду, громко ли, тихо ли, сразу начинает жечь язык. Он еще способен солгать, но уже предупрежден. Несколько человек видели Горькую розу: судя по тому, что они рассказывают, она похожа на какой-то огромный многоцветный лишайник или на рой бабочек. Но никому не удавалось сорвать ее, потому что малейший страх, который всегда испытывает возле нее человек, вспугивает ее и она тут же прячется в скалу. А ведь даже если очень хочется заполучить Горькую розу, обладать ею всегда немножко боязно, и она сразу же исчезает.
Заводя речь о чем-то совершенно невозможном или о какой-нибудь нелепой затее, мы говорим: "Искать ночь среди бела дня" либо: "Осветить солнце, чтобы лучше его видеть" или еще: "Пытаться сорвать Горькую розу".
Мо взял веревки, молоток, топорик и железные крючья. Солнце застало его у склона пика Продырявь-облака. То ящерицей, то пауком поднимается он по высоким рыжим откосам меж белизны снегов и синей черноты неба. Быстрые облачка время от времени окутывают его, потом вдруг выпускают на свет. И вот, немного повыше, над собой, он видит Горькую розу, сверкающую цветами не из наших семи цветов. Он без конца повторяет волшебные слова, которым научил его отец и которые защищают от страха. Ему бы здесь пригодился штычок с веревочным стременем, чтобы вскочить на этого строптивого каменного коня. Он бьет молотком, и рука его проваливается в дыру. Под камнем - пустота. Он проламывает верхний слой камня и видит, что эта пустота имеет форму человека: торс, ноги, руки и полости в форме пальцев, растопыренных, будто в ужасе, а молотком он ударил по голове.
На скалу налетает ледяной ветер. Мо убил человека-пустышку. Он задрожал, и Горькая роза вернулась в свой камень.
Он спускается в деревню, он сейчас скажет отцу: "Я убил человека-пустышку. Но я видел Горькую розу и завтра пойду за ней".
Старый Какзнат мрачнеет. Он предвидит всю череду несчастий, которые обрушатся теперь на них. Он говорит: "Берегись людей-пустышек. Они захотят отомстить за своего мертвеца. В наш мир они войти не могут. Но на любой поверхности показаться способны. Остерегайся всего, что на поверхности".
Наутро, едва рассвело, Гули-Гули, мать близнецов, испустила страшный крик и побежала к горе. У подножия высокой рыжей стены лежали одежды Мо, его веревки, его молоток и его медальон с крестиком. А тела его больше не было.
- Го, сын мой, - закричала она, прибежав домой, - сын мой, они убили твоего брата!
Го выпрямляется, зубы его стиснуты, голову словно обручем сковало. Он берет топорик и уже готов идти. Отец останавливает его:
- Сначала выслушай меня. Вот что надобно сделать. Люди-пустышки забрали твоего брата. Они заменили им своего человека-пустышку. Он захочет сбежать от них. И пойдет искать свет к ледопаду у Хрустального ледника. Надень себе на шею и его медальон. Подойди к нему и ударь по голове. Войди в форму его тела. И Мо будет жить среди нас. Не бойся убить мертвеца.
Изо всех сил вглядывается Го в голубой лед Хрустального ледника. То ли это игра света, то ли у него плохо со зрением, то ли он действительно видит то, что видит. А видит он серебряные фигуры, будто пловцы маслянистые плывут в воде, и руки у них, и ноги есть. Вот и его брат Мо, его полая форма пытается сбежать отсюда, а тысяча людей-пустышек преследуют его, но они боятся света. Форма Мо стремится к свету, она поднимается в огромном голубом ледопаде и вертится туда-сюда, будто ищет дверь.
Го бросается вперед, хотя кровь его стынет в жилах, а сердце разрывается на части, - он говорит и своей крови, и своему сердцу: "Не бойся убить мертвеца" - и бьет по голове, ломая лед. Форма Мо застывает в неподвижности, Го разбивает лед и входит в форму своего брата, как шпага входит в свои ножны, а ступня - в свой след. Он шевелит локтями, расправляя плечи, вытаскивает ноги из ледяной формы. И слышит, что произносит слова на языке, на котором никогда не говорил. Он чувствует, что он - Го и что он Мо одновременно. Все, что помнил Мо, теперь вошло в его память: и дорога к пику Продырявь-облака, и обиталище Горькой розы.
С колечком и крестиком на шее он приходит к Гули-Гули:
- Мама, тебе больше не будет трудно различить нас - Мо и Го теперь в одном теле, я - твой единственный сын Мого.
Старый Какзнат проронил две слезинки, бы разрешить. Он говорит Мого:
- Ты мой единственный сын, ни Го, ни Мо больше не нуждаются в том, чтобы отличиться.
Но Мого твердо сказал отцу:
- Теперь я могу добраться до Горькой розы и сорвать ее. Мо знает дорогу, а Го знает, что нужно сделать. Победив страх, я овладею цветком здравомыслия.
Он сорвал цветок, ему было передано сокровенное знание, и старый Какзнат мог теперь покинуть этот мир.
Настал вечер, и солнце опять село, не открыв нам врата в другой мир.
Все эти долгие дни ожидания нас очень занимал еще один вопрос. В чужую страну не едут с пустыми руками, если хотят там что-то приобрести. Путешественники обычно берут для обмена с "дикарями" или "туземцами", которые могут встретиться им, всякого рода барахло и хлам, ножички, зеркальца, парижские штучки, отбросы с конкурса курьезных изобретений, подтяжки и прищепки для носков, побрякушки, ткани для драпировки, кусочки мыла, водку, старые ружья, безобидные боеприпасы, сахарин, кепки, расчески, табак, трубки, медальончики и веревки, я уж не говорю о всяческих крестиках и иконках. Поскольку во время путешествия, да и на самом континенте, нам могли встретиться нации, относящиеся к обычному человеческому роду, мы запаслись подобными товарами, которые могли бы стать нашей "валютой". Но что могло бы стать этой валютой при общении с высшими существами Горы Аналог? Что было у нас такого, что действительно могло быть ценным и для них? Чем могли бы мы заплатить за новое знание, которое мечтали обрести там? Придется ли нам его выпрашивать? А может, мы должны будем получить его в счет будущей расплаты?
Каждый из нас пересматривал все, что у него было, и день ото дня чувствовал себя все беднее и беднее, не находя ничего ни вокруг себя, ни в себе самом, что бы ему действительно принадлежало. И это было так серьезно, что в один прекрасный вечер мы оказались восемью несчастными мужчинами и женщинами, лишенными всего на свете и молча глядевшими, как солнце опускается за горизонт.
Глава четвертая, В КОТОРОЙ МЫ ПРИБЫВАЕМ НА МЕСТО И ПРОБЛЕМА ДЕНЕГ ПРЕДСТАЕТ ВО ВСЕЙ СВОЕЙ КОНКРЕТНОСТИ
Вот мы и добрались. - Все новое и ничего удивительного. -Допрос. Устраиваемся в Обезьяньем порту. - Старые корабли. - Денежная система. -Породам, эталон всех ценностей. - Отчаявшиеся обитатели побережья. -Как образовались колонии. - Увлекателънейшие занятия. - Метафизика, социология, лингвистика. - Флора, фауна и мифы. -Исследовательские и изыскательские проекты. - "Итак, когда же вы. отправляетесь?" -Мерзкая сова. - Непредвиденный дождь. - Упрощение снаряжения, как внешнего, так и внутреннего. - Первый породам!
ДОЛГОЕ ожидание встречи с неизвестным притупляет способность изумляться. Вот только три дня прошло, как мы устроились в маленьком домике, временном нашем жилище в Обезьяньем порту на побережье Горы Аналог, а все нам уже здесь знакомо и привычно. Из своего окна я вижу "Невозможную", стоящую на якоре в бухточке, и всю бухту, распахнутую до самого небосклона, похожего на все морские небосклоны, с той только разницей, что линия горизонта с перемещением солнца существенно поднимается с утра до полудня и опускается от полудня до вечера благодаря какому-то оптическому феномену, над которым в соседней комнате ломает голову Соголь. Поскольку мне было поручено вести дневник экспедиции, я с самого рассвета пытаюсь изложить на бумаге, как именно мы попали на Континент. И мне никак не удается передать это ощущение чего-то совершенно невероятного, и в то же время совершенно очевидного, эту ошеломительную скорость сменяющих друг друга впечатлений уже виденного... Я пробовал воспользоваться личными заметками своих спутников, и они, конечно же, пригодятся мне. Еще я рассчитывал на фотографии и фильмы, которые вызвались снимать Ганс и Карл; но при проявке никакого изображения на светочувствительном слое пленки не появилось: пользуясь обычной аппаратурой, сфотографировать здесь хоть что-нибудь невозможно - еще одна головоломная оптическая задачка для Соголя.
Так вот, три дня тому назад, когда солнце уже готово было исчезнуть за горизонтом и мы уже повернулись к нему спинами, потянувшись к носовой части яхты, вдруг ни с того ни с сего поднялся сильный ветер, а скорее, какое-то мощное всасывание повлекло нас вперед; прямо перед нами образовалось некое пространство, какая-то бездонная пустота: горизонтальный водоворот, огромная воронка из воздуха и воды, невозможным образом закрученная кругами; все шпангоуты яхты трещали и хрустели, она неудержимо куда-то скользила, точнее, ее несло по наклонной плоскости к центру пропасти - и вдруг яхта оказалась в просторной и спокойной бухте, она плавно качалась на волнах, а впереди виднелась земля! Берег был так недалеко, что мы смогли разглядеть дома и деревья, чуть выше - поля, леса, луга, скалы, а еще выше - на переднем и заднем плане - размытые очертания высоких пиков и ледников, пламенеющих в сумеречном свете. Целая флотилия лодок, на каждой по десять гребцов безусловно, европейцев, обнаженных до пояса и загорелых, - на буксире дотащила яхту до места стоянки. Очень похоже было, что нас ждали. Все здесь напоминало средиземноморский рыбачий поселок. Чужими мы себя в этой обстановке не чувствовали. Командир флотилии молча отвел нас в белый домик, в совершенно пустую комнату, облицованную красной плиткой, где нас, сидя на ковре, принял человек в одежде, какую носят горцы. Безупречно говоря по-французски, он иногда, словно про себя, улыбался, как человек, которому очень странно выговаривать то, что он вынужден произносить, чтобы быть понятым. Он безусловно переводил - не задумываясь и не ошибаясь, - но было видно, что он переводит. Он задавал нам вопросы, всем по очереди. Каждый из вопросов - они, впрочем, были очень просты: кто мы такие? зачем мы здесь? - застигал нас врасплох, въедался в печенки. Кто вы? Кто я? Мы не могли отвечать ему так, как отвечали бы представителю консульства или служащему таможни. Назвать свое имя, свою профессию? А что все это значит? Но кто ты? И что ты из себя представляешь? Слова, которые мы произносили - других-то у нас не было, - были безжизненными, омерзительными или смешными - как кадавры. Отныне мы знали, что перед лицом проводника Горы Аналог слова наши больше ничего не стоят. Соголь отважно взял на себя труд коротко рассказать о нашем путешествии.
По сему случаю отец Соголь рассказал нам, что некогда он провел опыт по измерению возможностей человеческой мысли. Я воспроизведу только то, что запомнил из его рассказа. В ту пору я сомневался, стоит ли все это воспринимать буквально, и, верный своему любимому занятию, восхищался в Соголе его умением изобретать "абстрактные символы": вопреки обычно принятому пониманию, нечто абстрактное символизировало вполне конкретную вещь. Но позже я пришел к выводу, что эти представления об абстрактном и конкретном большого значения не имели, и, как я понял, читая Ксенофана Элейского или даже Шекспира, либо это нечто существует, либо его нет вообще. А Соголь, стало быть, решил "измерить мысль"; не в том смысле, в каком это понимают психотехники и те, кто манипулирует тестами: они ограничиваются сравнением способа, которым пользуется индивидуум в том или ином роде своей деятельности (впрочем, зачастую не имеющей никакого отношения к мысли), с тем способом, каким средний индивидуум того же возраста осуществляет тот же род деятельности. В нашем случае речь шла о возможности измерить мысль в ее абсолютном значении.
- Эта возможность, - говорил Соголь, - чисто арифметическая. В самом деле, всякая мысль - это способность разделить целое и осознать его частности; ведь числа - не что иное, кик разделенные части единства, то есть деления чего-то непременно целого. Наблюдая за собой и за другими, я заметил, сколько именно частностей человек может и в самом деле удержать в мыслях, не разлагая и не искажая их; сколько последовательных следствий из одного положения он может осознавать одновременно; сколько однородных включений, сколько звеньев от причины до следствия, от цели до способа; и никогда это число не было больше четырех. И даже больше того, цифра 4 соответствовала невероятным усилиям, на которые я не часто бывал способен. Если хотите, я проведу с вами несколько подобных опытов. Следите внимательно за тем, что я буду говорить.
Чтобы понять нижесказанное, необходимо самым добросовестным образом проделать предложенный эксперимент. Это потребует определенного внимания, терпения и спокойствия.
И Соголь продолжал:
- 1) Я одеваюсь, чтобы выйти; 2) я выхожу, чтобы ехать на поезде; 3) я еду на поезде, чтобы добраться до своей работы; 4) я работаю, чтобы зарабатывать деньги на жизнь; попробуйте добавить пятое звено, и я уверен, что по крайней мере одно из первых трех ускользнет от вас.
Мы проделали этот опыт: так оно и оказалось - и даже нас еще переоценили.
- Возьмите для примера другой тип последовательности: 1) бульдог собака; 2) собаки - млекопитающие; 3) млекопитающие - позвоночные; 4) позвоночные - животные; я иду еще дальше: животные - живые существа... но вот я уже забыл про бульдога; если я напомню себе о "бульдоге", забуду о "позвоночных"... Во всех видах последовательностей или логических делений вы будете констатировать тот же феномен. Вот почему мы постоянно принимаем случайность за сущность, следствие за причину, способ за цель, наше судно за постоянное место жительства, наше тело и наш разум за самих себя, а самих себя - за нечто вечное.
Трюмы маленького кораблика были наполнены провизией и самыми разными инструментами. Бивер подошел к проблеме запасов не только методично, но и изобретательно. Пяти тонн самых разных продуктов должно было хватить нам восьмерым и четырем членам команды для полноценного питания в течение двух лет, учитывая, что никакого пополнения во время пути не будет. Искусство пропитания - очень важная составная часть альпинистской науки, и доктор поднял ее на недосягаемую высоту. Бивер изобрел "портативный огород", весивший не больше полукилограмма; это был ящик из слюды, наполненный синтетической землей, где высеивались отборные семена с поразительно быстрым произрастанием; в среднем через день каждое из этих устройств обеспечивало пищевой рацион зелени для одного человека - и еще там выращивалось несколько изумительных грибочков. Он также предпринял попытку воспользоваться современными методами тканевого культивирования (вместо того чтобы выращивать быков, можно заняться непосредственным культивированием бифштексов) - но ему удалось создать лишь громоздкие и очень ненадежные установки, способные производить только нечто тошнотворное, и он от своих попыток отказался. Проще было вообще обойтись без мяса.
Зато, взяв себе в помощники Карла, Бивер значительно усовершенствовал дыхательные и обогревающие устройства, которыми он пользовался в Гималаях. Придумано все было очень изобретательно. Маска из эластичной ткани плотно подгонялась к лицу. Выдыхаемый воздух по трубочке шел к "портативному огороду", где хлорофилл молодых побегов, стимулированный жестким ультрафиолетом, выделял углерод из углекислого газа и восполнял необходимый человеку дополнительный кислород. Деятельность легких и эластичность лицевой маски поддерживали легкий поддув, и устройство было отрегулировано таким образом, чтобы обеспечивать оптимальный процент углекислого газа во вдыхаемом воздухе. Растительность ктомуже поглощала выдыхаемый водяной пар, и тепло дыхания усиливало ее рост. Так осуществлялся, для каждого индивидуально, растительно-животный биологический цикл, что позволяло значительно экономить продукты. Коротко говоря, реализовывался искусственный симбиоз животного и растительного. Остальные продукты были: мука, растительные жиры, сахар, сухие сыр и молоко.
Для высокогорий мы запаслись бутылками с кислородом и усовершенствованными аппаратами для дыхания. О ссорах, возникших по поводу этих устройств, и о том, какой они приняли оборот, я расскажу в свое время.
Доктор Бивер когда-то придумал одежду, обогреваемую внутри каталитическим сгоранием, но в результате проведенных опытов пришел к выводу, что хорошей одежды на пуху с надувной подкладкой, сохраняющей тепло тела, вполне достаточно, чтобы передвигаться даже в самые большие холода. Обогревающие устройства были действительно необходимы нам только во время стоянок, да и тогда мы пользовались только теми же самыми, которые служили для приготовления пищи; эти плитки работают на нафталине, их легко переносить, на самой малой мощности они дают много тепла, хотя в специальной плите обеспечивается полное сгорание (а стало быть, и полное отсутствие запахов). И тем не менее, поскольку было совершенно неизвестно, на какие высоты поднимется наша научная экспедиция, мы на всякий случай прихватили с собой обогревающую одежду с двойной подкладкой из платинированного асбеста, в которую поддувался воздух вместе с парами спирта.
Ну и, конечно, мы взяли с собой все обычное снаряжение альпинистов: ботинки, подбитые железом, всевозможные крюки, веревки, кошки, молотки, карабины, ледорубы, крючья, снегоступы, лыжи и все, что с этим связано, не говоря о приборах для наблюдения, компасах, ватерпасах, альтиметрах, барометрах, термометрах, дальномерах, алидадах, фото- и других аппаратах. Ну и оружие: винтовки, карабины, револьверы, тесаки; взяли и динамит; в общем, все, чтобы быть готовым к встрече с любыми возможными препятствиями.
Соголь сам вел бортовой журнал. Я в морском деле человек слишком посторонний, чтобы рассказывать об инцидентах, случившихся во время навигации, да их, впрочем, было очень немного, и особого интереса они не представляют. Отправившись из Ла-Роше-ли, мы сделали стоянку на Азорских островах, потом на Гваделупе, в Колоне и, пройдя Панамский канал, на первой неделе ноября оказались в южных водах Тихого океана.
Именно в один из этих дней Соголь объяснил нам, почему мы должны подойти к невидимому континенту на закате и с запада, а не с востока, на рассвете: дело в том, что в это время, как в эксперименте Франклина с теплой комнатой, поток холодного воздуха с моря должен устремиться в нижние слои, перегретые атмосферой Горы Аналог. Таким образом, нас должно было втянуть вовнутрь, тогда как на рассвете, с востока, нас бы сильно оттолкнуло. Впрочем, подобный эффект мы могли только символически предвидеть. Цивилизации в своем естественном движении к вырождению продвигаются с востока на запад. Чтобы вернуться к истокам, надо идти в обратном направлении.
Теперь, попав в район, который предположительно находился к западу от Горы Аналог, надо было действовать наугад, прощупывать обстановку. Мы шли на малой скорости и к моменту, когда солнечный диск вот-вот должен был коснуться горизонта, взяли курс на восток и ждали, едва дыша, в полном напряжении тараща глаза, пока солнце не исчезло совсем. Море было прекрасно. Но ожидание - страшно трудным. Один день сменялся другим, и каждый вечер мы переживали эти несколько минут надежды и неизвестности. Порой казалось, что на борту "Невозможной" уже завелся червячок сомнения, и терпение наше иссякало. К счастью, Соголь предупредил, что эти наши "прощупывания" могут затянуться на месяц, а то и на два.
Держались мы неплохо. Часто, чтобы чем-то занять трудные часы после наступления сумерек, мы рассказывали друг другу всякие истории.
Помнится, однажды вечером мы заговорили о легендах, вдохновленных горами. Я сказал, что, на мой взгляд, фантастических легенд, связанных с высокогорьями, гораздо меньше, чем легенд о морях или лесах. Карл объяснил это на свой лад:
- Для фантастического, - говорил он, - на высокогорьях просто нет места, настолько сама действительность там волшебнее всего, что способен вообразить себе человек. Ну можно ли мечтать о гномах и великанах, о гидрах или длинношеих подземных монстрах, которые могли бы соперничать с ледником, даже самым малюсеньким ледничком? Ведь ледники - живые организмы: их состав периодически обновляется, а форма остается почти такой же, как была. Ледник - существо, сформированное очень органично: у него есть голова (это фирновый лед, с его помощью ледник пощипывает снег и проглатывает обломки скалы); голова эта отделена от корпуса ледниковой трещиной; потом у ледника есть огромный живот, где заканчивается превращение снега в лед, живот, изборожденный глубокими трещинами и канавками-каналами, выводящими избыток воды; а из нижней своей части он выбрасывает отходы пищи в форме морены. Жизнь его организована в ритмах времен года. Зимой он спит, а весной просыпается - со скрипом и взрывами. Некоторые ледники сами воспроизводят себя, и процесс этот вовсе не такой примитивный, как у одноклеточных существ; происходит это либо при совмещении и плавлении, либо при отколе, порождающем то, что называют регенерирующими ледниками.
- Я подозреваю, - заговорил Ганс, - что жизнь эта определяется скорее метафизически, чем научно. Питание живых существ происходит благодаря процессам химическим, тогда как ледниковая масса сохраняется физически и механически: замерзание и плавление, сжатие и растяжение.
- Отлично, - отвечал ему Карл, - но вы, ученые, наблюдающие вирусы, способные кристаллизовываться, вы ведь действительно заняты изучением перехода физического состояния в химическое, а из химического - в биологическое. И вы должны были бы многое почерпнуть, наблюдая за ледниками. Быть может, именно здесь природа сделала первую попытку создать живое существо исключительно физическим способом.
- "Быть может", - сказал Ганс, - "быть может" - это для меня ровно ничего не значит. А вот абсолютно точно только то, что в состав ледниковой субстанции углерод не входит, и, следовательно, это субстанция неорганическая.
Иван Лапе, любивший показать, как хорошо он знает все литературы на свете, перебил его:
- В любом случае Карл прав. Виктор Гюго-а даже в его время этот массив считался не очень высоким, - вернувшись из Ригии, заметил, что, когда созерцаешь высокие вершины, вид этот сильно противоречит всему, к чему привык наш глаз, и противоречит настолько, что все естественное принимает там вид сверхъестественного. Он даже считал, что средний человеческий разум не способен вынести такого беспорядка в своем восприятии, и именно всем этим объяснял изобилие дебилов в альпийских районах.
- Верно, верно, хотя последнее предположение - чистейшая глупость, вступил в разговор Артур Бивер, - вот и мисс Панкейк вчера вечером показала мне пару набросков к пейзажам высокогорий, которые подтверждают то, о чем вы говорите... Мисс Панкейк пролила чай из своей чашки и сделала еще какой-то неловкий жест, а Бивер тем временем продолжал:
- Но вы ошибаетесь, утверждая, что с высокогорьями связано мало легенд. Мне доводилось слышать их, и попадались даже престранные. Правда, это было не в Европе.
- Мы слушаем вас, - тут же сказал Соголь.
- Ну-ну, не так скоро, - ответил Бивер. - Я охотно расскажу вам одну из этих историй; поведавшие ее мне потребовали, чтобы я дал обещание не говорить, где родилась их легенда, да это, впрочем, и не важно. Но я хотел бы как можно точнее воспроизвести ее, и для этого мне нужно восстановить легенду в своей памяти на том языке, на котором я ее слышал, и еще мне потребуется помощь нашего друга Ивана Лапса, чтобы перевести ее для вас. Завтра к вечеру, если хотите, я вам эту легенду расскажу.
Назавтра после обеда, когда яхта легла в дрейф - море было все так же спокойно, - мы собрались послушать его историю. Обычно мы говорили между собой по-английски, иногда - по-французски, все мы достаточно хорошо знали оба языка. Иван Лапе предпочел перевести легенду на французский и сам прочитал ее нам.
Легенда О ЛЮДЯХ-ПУСТЫШКАХ И горькой РОЗЕ
Люди-пустышки в камне живут, там и передвигаются, каверны-путешественницы. Во льду они гуляют, пузыри будто люди, но на воздух выйти не отваживаются - ветер их унесет.
В камне у них дома, стены - из дырок сделаны и из щелей во льду, а лед сам - из пузырей. Днем они в камне сидят, по ночам же во льду гуляют танцуют там в полнолуние. Но солнца они не видят, иначе бы лопнули сразу.
Едят пустоту, и только, едят они формы трупов, напиваются они в стельку, упиваясь пустыми словами, всеми теми пустыми словами, которые мы произносим.
Кто говорит, что они были всегда, всегда и пребудут вовеки, а кто-то считает их мертвецами. Иные же думают, что в горах у каждого живого есть двойник, подобно тому как ножны есть у меча, а у ступни - отпечаток, след, и, умирая, каждый с двойником своим соединяется.
В деревне Сто-домов жил старый священник-волшебник Какзнат со своей женой Гули-Гули. И было у них два сына-близнеца, как две капли воды похожих друг на друга, которых звали Го и Мо. Сама мать путала их. Чтобы различать близнецов, в день, когда им давали имена, на шею Мо надели ожерелье с маленьким крестиком, а на шею Го - ожерелье с маленьким колечком.
Старый Какзнат был страшно опечален, но никому не говорил об этом. По обычаю его наследником должен был стать старший сын. Но который из двух старший? И был ли у него старший сын?
К шестнадцати годам Мо и Го стали великолепными скалолазами. Их даже звали "Братья - нет преград". Однажды отец сказал им:
"Тому из вас, кто принесет Горькую розу, я передам великое знание".
Горькая роза растет на вершинах самых высоких пиков. У того, кто съел ее, как только он вознамерится сказать неправду, громко ли, тихо ли, сразу начинает жечь язык. Он еще способен солгать, но уже предупрежден. Несколько человек видели Горькую розу: судя по тому, что они рассказывают, она похожа на какой-то огромный многоцветный лишайник или на рой бабочек. Но никому не удавалось сорвать ее, потому что малейший страх, который всегда испытывает возле нее человек, вспугивает ее и она тут же прячется в скалу. А ведь даже если очень хочется заполучить Горькую розу, обладать ею всегда немножко боязно, и она сразу же исчезает.
Заводя речь о чем-то совершенно невозможном или о какой-нибудь нелепой затее, мы говорим: "Искать ночь среди бела дня" либо: "Осветить солнце, чтобы лучше его видеть" или еще: "Пытаться сорвать Горькую розу".
Мо взял веревки, молоток, топорик и железные крючья. Солнце застало его у склона пика Продырявь-облака. То ящерицей, то пауком поднимается он по высоким рыжим откосам меж белизны снегов и синей черноты неба. Быстрые облачка время от времени окутывают его, потом вдруг выпускают на свет. И вот, немного повыше, над собой, он видит Горькую розу, сверкающую цветами не из наших семи цветов. Он без конца повторяет волшебные слова, которым научил его отец и которые защищают от страха. Ему бы здесь пригодился штычок с веревочным стременем, чтобы вскочить на этого строптивого каменного коня. Он бьет молотком, и рука его проваливается в дыру. Под камнем - пустота. Он проламывает верхний слой камня и видит, что эта пустота имеет форму человека: торс, ноги, руки и полости в форме пальцев, растопыренных, будто в ужасе, а молотком он ударил по голове.
На скалу налетает ледяной ветер. Мо убил человека-пустышку. Он задрожал, и Горькая роза вернулась в свой камень.
Он спускается в деревню, он сейчас скажет отцу: "Я убил человека-пустышку. Но я видел Горькую розу и завтра пойду за ней".
Старый Какзнат мрачнеет. Он предвидит всю череду несчастий, которые обрушатся теперь на них. Он говорит: "Берегись людей-пустышек. Они захотят отомстить за своего мертвеца. В наш мир они войти не могут. Но на любой поверхности показаться способны. Остерегайся всего, что на поверхности".
Наутро, едва рассвело, Гули-Гули, мать близнецов, испустила страшный крик и побежала к горе. У подножия высокой рыжей стены лежали одежды Мо, его веревки, его молоток и его медальон с крестиком. А тела его больше не было.
- Го, сын мой, - закричала она, прибежав домой, - сын мой, они убили твоего брата!
Го выпрямляется, зубы его стиснуты, голову словно обручем сковало. Он берет топорик и уже готов идти. Отец останавливает его:
- Сначала выслушай меня. Вот что надобно сделать. Люди-пустышки забрали твоего брата. Они заменили им своего человека-пустышку. Он захочет сбежать от них. И пойдет искать свет к ледопаду у Хрустального ледника. Надень себе на шею и его медальон. Подойди к нему и ударь по голове. Войди в форму его тела. И Мо будет жить среди нас. Не бойся убить мертвеца.
Изо всех сил вглядывается Го в голубой лед Хрустального ледника. То ли это игра света, то ли у него плохо со зрением, то ли он действительно видит то, что видит. А видит он серебряные фигуры, будто пловцы маслянистые плывут в воде, и руки у них, и ноги есть. Вот и его брат Мо, его полая форма пытается сбежать отсюда, а тысяча людей-пустышек преследуют его, но они боятся света. Форма Мо стремится к свету, она поднимается в огромном голубом ледопаде и вертится туда-сюда, будто ищет дверь.
Го бросается вперед, хотя кровь его стынет в жилах, а сердце разрывается на части, - он говорит и своей крови, и своему сердцу: "Не бойся убить мертвеца" - и бьет по голове, ломая лед. Форма Мо застывает в неподвижности, Го разбивает лед и входит в форму своего брата, как шпага входит в свои ножны, а ступня - в свой след. Он шевелит локтями, расправляя плечи, вытаскивает ноги из ледяной формы. И слышит, что произносит слова на языке, на котором никогда не говорил. Он чувствует, что он - Го и что он Мо одновременно. Все, что помнил Мо, теперь вошло в его память: и дорога к пику Продырявь-облака, и обиталище Горькой розы.
С колечком и крестиком на шее он приходит к Гули-Гули:
- Мама, тебе больше не будет трудно различить нас - Мо и Го теперь в одном теле, я - твой единственный сын Мого.
Старый Какзнат проронил две слезинки, бы разрешить. Он говорит Мого:
- Ты мой единственный сын, ни Го, ни Мо больше не нуждаются в том, чтобы отличиться.
Но Мого твердо сказал отцу:
- Теперь я могу добраться до Горькой розы и сорвать ее. Мо знает дорогу, а Го знает, что нужно сделать. Победив страх, я овладею цветком здравомыслия.
Он сорвал цветок, ему было передано сокровенное знание, и старый Какзнат мог теперь покинуть этот мир.
Настал вечер, и солнце опять село, не открыв нам врата в другой мир.
Все эти долгие дни ожидания нас очень занимал еще один вопрос. В чужую страну не едут с пустыми руками, если хотят там что-то приобрести. Путешественники обычно берут для обмена с "дикарями" или "туземцами", которые могут встретиться им, всякого рода барахло и хлам, ножички, зеркальца, парижские штучки, отбросы с конкурса курьезных изобретений, подтяжки и прищепки для носков, побрякушки, ткани для драпировки, кусочки мыла, водку, старые ружья, безобидные боеприпасы, сахарин, кепки, расчески, табак, трубки, медальончики и веревки, я уж не говорю о всяческих крестиках и иконках. Поскольку во время путешествия, да и на самом континенте, нам могли встретиться нации, относящиеся к обычному человеческому роду, мы запаслись подобными товарами, которые могли бы стать нашей "валютой". Но что могло бы стать этой валютой при общении с высшими существами Горы Аналог? Что было у нас такого, что действительно могло быть ценным и для них? Чем могли бы мы заплатить за новое знание, которое мечтали обрести там? Придется ли нам его выпрашивать? А может, мы должны будем получить его в счет будущей расплаты?
Каждый из нас пересматривал все, что у него было, и день ото дня чувствовал себя все беднее и беднее, не находя ничего ни вокруг себя, ни в себе самом, что бы ему действительно принадлежало. И это было так серьезно, что в один прекрасный вечер мы оказались восемью несчастными мужчинами и женщинами, лишенными всего на свете и молча глядевшими, как солнце опускается за горизонт.
Глава четвертая, В КОТОРОЙ МЫ ПРИБЫВАЕМ НА МЕСТО И ПРОБЛЕМА ДЕНЕГ ПРЕДСТАЕТ ВО ВСЕЙ СВОЕЙ КОНКРЕТНОСТИ
Вот мы и добрались. - Все новое и ничего удивительного. -Допрос. Устраиваемся в Обезьяньем порту. - Старые корабли. - Денежная система. -Породам, эталон всех ценностей. - Отчаявшиеся обитатели побережья. -Как образовались колонии. - Увлекателънейшие занятия. - Метафизика, социология, лингвистика. - Флора, фауна и мифы. -Исследовательские и изыскательские проекты. - "Итак, когда же вы. отправляетесь?" -Мерзкая сова. - Непредвиденный дождь. - Упрощение снаряжения, как внешнего, так и внутреннего. - Первый породам!
ДОЛГОЕ ожидание встречи с неизвестным притупляет способность изумляться. Вот только три дня прошло, как мы устроились в маленьком домике, временном нашем жилище в Обезьяньем порту на побережье Горы Аналог, а все нам уже здесь знакомо и привычно. Из своего окна я вижу "Невозможную", стоящую на якоре в бухточке, и всю бухту, распахнутую до самого небосклона, похожего на все морские небосклоны, с той только разницей, что линия горизонта с перемещением солнца существенно поднимается с утра до полудня и опускается от полудня до вечера благодаря какому-то оптическому феномену, над которым в соседней комнате ломает голову Соголь. Поскольку мне было поручено вести дневник экспедиции, я с самого рассвета пытаюсь изложить на бумаге, как именно мы попали на Континент. И мне никак не удается передать это ощущение чего-то совершенно невероятного, и в то же время совершенно очевидного, эту ошеломительную скорость сменяющих друг друга впечатлений уже виденного... Я пробовал воспользоваться личными заметками своих спутников, и они, конечно же, пригодятся мне. Еще я рассчитывал на фотографии и фильмы, которые вызвались снимать Ганс и Карл; но при проявке никакого изображения на светочувствительном слое пленки не появилось: пользуясь обычной аппаратурой, сфотографировать здесь хоть что-нибудь невозможно - еще одна головоломная оптическая задачка для Соголя.
Так вот, три дня тому назад, когда солнце уже готово было исчезнуть за горизонтом и мы уже повернулись к нему спинами, потянувшись к носовой части яхты, вдруг ни с того ни с сего поднялся сильный ветер, а скорее, какое-то мощное всасывание повлекло нас вперед; прямо перед нами образовалось некое пространство, какая-то бездонная пустота: горизонтальный водоворот, огромная воронка из воздуха и воды, невозможным образом закрученная кругами; все шпангоуты яхты трещали и хрустели, она неудержимо куда-то скользила, точнее, ее несло по наклонной плоскости к центру пропасти - и вдруг яхта оказалась в просторной и спокойной бухте, она плавно качалась на волнах, а впереди виднелась земля! Берег был так недалеко, что мы смогли разглядеть дома и деревья, чуть выше - поля, леса, луга, скалы, а еще выше - на переднем и заднем плане - размытые очертания высоких пиков и ледников, пламенеющих в сумеречном свете. Целая флотилия лодок, на каждой по десять гребцов безусловно, европейцев, обнаженных до пояса и загорелых, - на буксире дотащила яхту до места стоянки. Очень похоже было, что нас ждали. Все здесь напоминало средиземноморский рыбачий поселок. Чужими мы себя в этой обстановке не чувствовали. Командир флотилии молча отвел нас в белый домик, в совершенно пустую комнату, облицованную красной плиткой, где нас, сидя на ковре, принял человек в одежде, какую носят горцы. Безупречно говоря по-французски, он иногда, словно про себя, улыбался, как человек, которому очень странно выговаривать то, что он вынужден произносить, чтобы быть понятым. Он безусловно переводил - не задумываясь и не ошибаясь, - но было видно, что он переводит. Он задавал нам вопросы, всем по очереди. Каждый из вопросов - они, впрочем, были очень просты: кто мы такие? зачем мы здесь? - застигал нас врасплох, въедался в печенки. Кто вы? Кто я? Мы не могли отвечать ему так, как отвечали бы представителю консульства или служащему таможни. Назвать свое имя, свою профессию? А что все это значит? Но кто ты? И что ты из себя представляешь? Слова, которые мы произносили - других-то у нас не было, - были безжизненными, омерзительными или смешными - как кадавры. Отныне мы знали, что перед лицом проводника Горы Аналог слова наши больше ничего не стоят. Соголь отважно взял на себя труд коротко рассказать о нашем путешествии.