Довлатов Сергей. Соло на IBM

   * * *
   Творчество - как борьба со временем. Победа над временем. То есть победа над смертью. Пруст только этим и занимался.
   * * *
   Скудность мысли порождает легионы единомышленников.
   * * *
   Не думал я, что самым трудным будет преодоление жизни как таковой.
   * * *
   Когда-то я служил на Ленинградском радио. Потом был уволен. Вскоре на эту должность стал проситься мой брат.
   Ему сказали:
   - Вы очень способный человек. Однако работать под фамилией Довлатов вы не сможете. Возьмите себе какой-нибудь псевдоним. Как фамилия вашей жены?
   - Ее фамилия - Сахарова.
   - Чудно, - сказали ему, - великолепно. Борис Сахаров! Просто и хорошо звучит.
   Это было в 76 году.
   * * *
   Знакомый писатель украл колбасу в супермаркете. На мои предостережения реагировал так:
   - Спокойно! Это моя борьба с инфляцией!
   * * *
   Существует понятие "чувство юмора". Однако есть и нечто противоположное чувству юмора. Ну, скажем - "чувство драмы". Отсутствие чувства юмора трагедия для писателя. Вернее, катастрофа. Но и отсутствие чувства драмы такая же беда. Лишь Ильф с Петровым умудрились написать хорошие романы без тени драматизма.
   * * *
   Степень моей литературной известности такова, что, когда меня знают, я удивляюсь. И когда меня не знают, я тоже удивляюсь.
   Так что удивление с моей физиономии не сходит никогда.
   * * *
   Зенкевич похож на игрушечного Хемингуэя.
   * * *
   Беседовал я как-то с представителем второй эмиграции. Речь шла о войне. Он сказал:
   - Да, нелегко было под Сталинградом. Очень нелегко...
   И добавил:
   - Но и мы большевиков изрядно потрепали!
   Я замолчал, потрясенный глубиной и разнообразием жизни.
   * * *
   Напротив моего дома висит объявление:
   "Требуется ШВЕЙ"!
   * * *
   Дело происходит в нашей русской колонии. Мы с женой садимся в лифт. За нами - американская семья: мать, отец, шестилетний парнишка. Последним заходит немолодой эмигрант. Говорит мальчику:
   - Нажми четвертый этаж.
   Мальчик не понимает.
   Нажми четвертый этаж!
   Моя жена вмешивается:
   - Он не понимает. Он - американец.
   Эмигрант не то что сердится. Скорее - выражает удивление:
   - Русского языка не понимает? Совсем не понимает? Даже четвертый этаж не понимает?! Какой ограниченный мальчик!
   * * *
   Рассказывали мне такую историю. Приехал в Лодзь советский министр Громыко. Организовали ему пышную встречу. Пригласили местную интеллигенцию. В том числе знаменитого писателя Ежи Ружевича.
   Шел грандиозный банкет под открытым небом. Произносились верноподданнические здравицы и тосты. Торжествовала идея польско-советской дружбы.
   Громыко выпил сливовицы. Раскраснелся. Наклонился к случайно подвернувшемуся Ружевичу и говорит:
   - Где бы тут, извиняюсь, по-маленькому?
   - Вам? - переспросил Ружевич.
   Затем он поднялся, вытянулся и громогласно крикнул:
   - Вам? Везде!!!
   * * *
   Лично для меня хрущевская оттепель началась с рисунков Збарского. По-моему, его иллюстрации к Олеше - верх совершенства. Впрочем, речь пойдет о другом.
   У Збарского был отец, профессор, даже академик. Светило биохимии. В 1924 году он собственными руками мумифицировал Ленина.
   Началась война. Святыню решили эвакуировать в Барнаул. Сопровождать мумию должен был академик Збарский. С ним ехали жена и малолетний Лева.
   Им было предоставлено отдельное купе. Левушка с мумией занимали нижние полки.
   На мумию, для поддержания ее сохранности, выдали огромное количество химикатов. В том числе - спирта, который удавалось обменивать на маргарин...
   Недаром Збарский уважает Ленина. Благодарит его за счастливое детство.
   * * *
   Молодой Александров был учеником Эйзенштейна. Ютился у него в общежитии Пролеткульта. Там же занимал койку молодой Иван Пырьев.
   У Эйзенштейна был примус. И вдруг он пропал. Эйзенштейн заподозрил Пырьева и Александрова. Но потом рассудил, что Александров - модернист и западник. И старомодный примус должен быть ему морально чужд. А Пырьев - тот, как говорится, из народа...
   Так Александров и Пырьев стали врагами. Так наметились два пути в развитии советской музыкальной кинокомедии. Пырьев снимал кино в народном духе ("Богатая невеста", "Трактористы"). Александров работал в традициях Голливуда ("Веселые ребята", "Цирк").
   * * *
   Когда-то Целков жил в Москве и очень бедствовал. Евтушенко привел к нему Артура Миллера. Миллеру понравились работы Целкова. Миллер сказал:
   - Я хочу купить вот эту работу. Назовите цену.
   Целиков ехидно прищурился и выпалил давно заготовленную тираду:
   - Когда вы шьете себе брюки, то платите двадцать рублей за метр габардина. А это, между прочим, не габардин.
   Миллер вежливо сказал:
   - И я отдаю себе в этом полный отчет.
   Затем он повторил:
   - Так назовите же цену.
   - Триста! - выкрикнул Целиков.
   - Триста чего? Рублей?
   Евтушенко за спиной высокого гостя нервно и беззвучно артикулировал:
   "Долларов! Долларов!"
   - Рублей? - переспросил Миллер.
   - Да уж не копеек! - сердито ответил Целиков.
   Миллер расплатился и, сдержанно попрощавшись, вышел. Евтушенко обозвал Целикова кретином...
   С тех пор Целиков действовал разумнее. Он брал картину. Измерял ее параметры. Умножал ширину на высоту. Вычислял, таким образом, площадь. И объявлял неизменно твердую цену:
   - Доллар за квадратный сантиметр!
   * * *
   Было это еще при жизни Сталина. В Москву приехал Арманд Хаммер. Ему организовали торжественную встречу. Даже имело место что-то вроде почетного караула.
   Хаммер прошел вдоль строя курсантов. Приблизился к одному из них, замедлил шаг. Перед ним стоял высокий и широкоплечий русый молодец.
   Хаммер с минуту глядел на этого парня. Возможно, размышлял о загадочной славянской душе.
   Все это было снято на кинопленку. Вечером хронику показали товарищу Сталину. Вождя заинтересовала сцена - американец любуется русским богатырем. Вождь спросил:
   - Как фамилия?
   - Курсант Солоухин, - немедленно выяснили и доложили подчиненные.
   Вождь подумал и сказал:
   - Не могу ли я что-то сделать для этого хорошего парня?
   Через двадцать секунд в казарму прибежали запыхавшиеся генералы и маршалы:
   - Где курсант Солоухин?
   Появился заспанный Володя Солоухин.
   - Солоухин, - крикнули генералы, - есть у тебя заветное желание?
   Курсант, подумав, выговорил:
   - Да я вот тут стихи пишу... Хотелось бы их где-то напечатать. Через три недели была опубликована его первая книга - "Дождь в степи".
   * * *
   Шемякина я знал еще по Ленинграду. Через десять лет мы повстречались в Америке. Шемякин говорит:
   - Какой же вы огромный!
   Я ответил:
   - Охотно меняю свой рост на ваши заработки...
   Прошло несколько дней. Шемякин оказался в дружеской компании. Рассказал о нашей встрече:
   "...Я говорю - какой же вы огромный! А Довлатов говорит - охотно меняю свой рост на ваш...(Шемякин помедлил)...талант!"
   В общем, мало того, что Шемякин - замечательный художник. Он еще и талантливый редактор...
   * * *
   Когда-то я был секретарем Веры Пановой. Однажды Вера Федоровна спросила:
   - У кого, по-вашему, самый лучший русский язык?
   Наверно, я должен был ответить - у вас. Но я сказал:
   - У Риты Ковалевой.
   - Что за Ковалева?
   - Райт.
   - Переводчица Фолкнера, что ли?
   - Фолкнера, Сэлинджера, Воннегута.
   - Значит, Воннегут звучит по-русски лучше, чем Федин?
   - Без всякого сомнения.
   Панова задумалась и говорит:
   - Как это страшно!..
   Кстати, с Гором Видалом, если не ошибаюсь, произошла такая история. Он был в Москве. Москвичи стали расспрашивать гостя о Воннегуте. Восхищались его романами, Гор Видал заметил:
   - Романы Курта страшно проигрывают в оригинале...
   * * *
   Отмечалась годовщина массовых расстрелов у Бабьего Яра. Шел неофициальный митинг. Среди участников был Виктор Платонович Некрасов. Он вышел к микрофону, начал говорить.
   Раздался выкрик из толпы:
   - Здесь похоронены не только евреи!
   - Да, верно, - ответил Некрасов, - верно. Здесь похоронены не только евреи. Но лишь евреи были убиты за то, что они - евреи...
   * * *
   У Неизвестного сидели гости. Эрнст говорил о своей роли в искусстве. В частности, он сказал:
   - Горизонталь - это жизнь. Вертикаль - это Бог. В точке пересечения - я, Шекспир и Леонардо!..
   Все немного обалдели. И только коллекционер Нортон Додж вполголоса заметил:
   - Похоже, что так оно и есть...
   Раньше других все это понял Любимов. Известно, что на стенах любимовского кабинета расписывались по традиции московские знаменитости. Любимов сказал Неизвестному:
   - Распишись и ты. А еще лучше - изобрази что-нибудь. Только на двери.
   - Почему же на двери?
   - Да потому, что театр могут закрыть. Стены могут разрушить. А дверь я всегда на себе унесу...
   * * *
   Спивакова долго ущемляли в качестве еврея. Красивая фамилия не спасала его от антисемитизма. Ему не давали звания. С трудом выпускали на гастроли. Доставляли ему всяческие неприятности.
   Наконец Спиваков добился гастрольной поездки в Америку. Прилетел в Нью-Йорк. Приехал в Карнеги-Холл.
   У входа стояли ребята из Лиги защиты евреев. Над их головами висел транспарант:
   "Агент КГБ - убирайся вон!"
   И еще:
   "Все на борьбу за права советских евреев!"
   Начался концерт. В музыканта полетели банки с краской. Его сорочка была в алых пятнах.
   Спиваков мужественно играл до конца. Ночью он позвонил Соломону Волкову. Волков говорит:
   - Может после всего этого тебе дадут "Заслуженного артиста"?
   Спиваков ответил:
   - Пусть дадут хотя бы заслуженного мастера спорта".
   * * *
   У дирижера Кондрашина возникали порой трения с государством. Как-то не выпускали его за границу. Мотивировали это тем, что у Кондрашина больное сердце. Кондрашин настаивал, ходил по инстанциям. Обратился к заместителю министра. Кухарский говорит:
   - У вас больное сердце.
   - Ничего, - отвечает Кондрашин, там хорошие врачи.
   - А если все же что-нибудь произойдет? Знаете, во сколько это обойдется?
   - Что обойдется?
   - Транспортировка.
   - Транспортировка чего?
   - Вашего трупа...
   * * *
   Дирижер Кондрашин полюбил молодую голландку. Остался на Западе. Пережил как музыкант второе рождение. Пользовался большим успехом. Был по-человечески счастлив. Умер в 1981 году от разрыва сердца. Похоронен недалеко от Амстердама.
   Его первая, советская, жена говорила знакомым в Москве:
   - Будь он поумнее, все могло бы кончиться иначе. Лежал бы на Новодевичьем. Все бы ему завидовали.
   * * *
   Хачатурян приехал на Кубу. Встретился с Хемингуэем. Надо было как-то объясняться. Хачатурян что-то сказал по-английски. Хемингуэй спросил:
   - Вы говорите по-английски?
   Хачатурян ответил:
   - Немного.
   - Как и все мы, - сказал Хемингуэй.
   Через некоторое время жена Хемингуэя спросила:
   - Как вам далось английское произношение?
   Хачатурян ответил:
   - У меня приличный слух...
   * * *
   Роман Якобсон был косой. Прикрывая рукой левый глаз, он кричал знакомым:
   - В правый смотрите! Про левый забудьте! Правый у меня главный! А левый это так, дань формализму...
   Хорошо валять дурака, основав предварительно целую филологическую школу!..
   Якобсон был веселым человеком. Однако не слишком добрым. Об этом говорит история с Набоковым.
   Набоков добивался профессорского места в Гарварде. Все члены ученого совета были - за. Один Якобсон был - против. Но он был председателем совета. Его слово было решающим.
   Наконец коллеги сказали:
   - Мы должны пригласить Набокова. Ведь он большой писатель.
   - Ну и что? - удивился Якобсон. - Слон тоже большое животное. Мы же не предлагаем ему возглавить кафедру зоологии!
   * * *
   В Анн-Арборе состоялся форум русской культуры. Организовал его незадолго до смерти издатель Карл Проффер. Ему удалось залучить на этот форум Михаила Барышникова.
   Русскую культуру вместе с Барышниковым представляли шесть человек. Бродский - поэзию. Соколов и Алешковский - прозу. Мирецкий - живопись. Я, как это ни обидно, - журналистику.
   Зал на две тысячи человек был переполнен. Зрители разглядывали Барышникова. Каждое его слово вызывало гром аплодисментов. Остальные помалкивали. Даже Бродский оказался в тени.
   Вдруг я услышал как Алешковский прошептал Соколову:
   - Да чего же вырос, старик, интерес к русской прозе на Западе!
   Соколов удовлетворенно кивал:
   - Действительно, старик. Действительно...
   * * *
   Высоцкий рассказывал:
   "Не спалось мне как-то перед запоем. Вышел на улицу. Стою у фонаря. Направляется ко мне паренек. Смотрит как на икону:
   "Дайте, пожалуйста автограф". А я злой, как черт. Иди ты, говорю...
   Недавно был в Монреале. Жил в отеле "Хилтон". И опять-таки мне не спалось. Выхожу на балкон покурить. Вижу, стоит поодаль мой любимый киноактер Чарльз Бронсон. Я к нему. Говорю по-французски: "Вы мой любимый артист..." И так далее... А тот мне в ответ: "Гет лост..." И я сразу вспомнил того парнишку..."
   Заканчивая эту историю, Высоцкий говорил:
   - Все-таки Бог есть!
   * * *
   Аксенов ехал по Нью-Йорку в такси. С ним был литературный агент. Американец задает разные вопросы. В частности:
   - Отчего большинство русских писателей-эмигрантов живет в Нью-Йорке?
   Как раз в этот момент чуть не произошла авария. Шофер кричит в сердцах по-русски: "Мать твою!.."
   Вася говорит агенту: "Понял?"
   * * *
   Рубин вспоминал:
   - Сидим как-то в редакции, беседуем. Заговорили о евреях. А Воробьев как закричит: "Евреи, евреи... Сколько этот антисемитизм может продолжаться?! Я, между прочим, жил в Казахстане. Так казахи еще в сто раз хуже!.."
   * * *
   Нью-Йорк.
   Захожу в русскую книжную лавку Мартьянова. Спрашиваю книги Довлатова и Уфлянда - взглянуть. Глуховатый хозяин с ласковой улыбкой выносит роман Алданова и тыняновского "Кюхлю".
   * * *
   Удивительно, что даже спички бывают плохие и хорошие.
   * * *
   В Лондон отправилась делегация киноработников. Среди них был документалист Усыпкин. На второй день он исчез. Коллеги стали его разыскивать. Обратились в полицию. Им сказали:
   - Русский господин требует политического убежища.
   Коллеги захотели встретиться с беглецом. Он сидел между двумя констеблями.
   - Володя, - сказали коллеги, - что ты наделал?! Ведь у тебя семья, работа, договоры.
   - Я выбрал свободу, - заявил Усыпкин.
   Коллеги сказали:
   - Завтра мы отправляемся в Стратфорд. Если надумаешь, приходи в девять утра к отелю.
   - Навряд ли, - произнес Усыпкин, - я выбрал свободу.
   Однако на следующий день Усыпкин явился. Молча сел в автобус.
   Ладно, думают коллеги, сейчас мы тоже помолчим. Ну а уж дома мы тебе покажем.
   Долго они гуляли по Стратфорду. Затем вдруг обнаружили, что Усыпкин снова исчез. Обратились в полицию. В полиции им сказали:
   - Русский господин требует политического убежища.
   Встретились с беглецом. Усыпкин сидел между двумя констеблями.
   - Что же ты делаешь, Володя?! - закричали коллеги.
   - Я подумал и выбрал свободу, - ответил Усыпкин.
   * * *
   Лет двадцать пять назад я спас утопающего. Причем героизм мне так несвойственен, что я даже запомнил его фамилию - Сеппен. Эстонец Пауль Сеппен.
   Произошло это на Черном море. Мы тогда жили в университетском спортлагере. Если не ошибаюсь, чуть западнее Судака.
   И вот мы купались. И этот Сеппен начал тонуть. И я его вытащил на берег.
   Тренер подошел ко мне и говорит:
   - Я о тебе, Довлатов, скажу на вечерней поверке.
   Я, помню, обрадовался. Мне тогда нравилась девушка по имени Люда, гимнастка. И не было повода с ней заговорить. А без повода я в те годы заговаривать с женщинами не умел.
   И вдруг такая удача.
   Стоим мы на вечерней поверке - человек шестьсот. То есть весь лагерь. Тренер говорит:
   - Довлатов, шаг вперед!
   Я выхожу. Все на меня смотрят. Люда в том числе.
   Тренер говорит:
   - Вот. Обратите внимание. Взгляните на этого человека. Плавает как утюг, а товарища спас!
   * * *
   "Пока мама жива, я должна научиться готовить..."
   * * *
   Критик П. довольно маленького роста. Он спросил, когда мы познакомились, а это было тридцать лет назад:
   - Ты, наверное, в баскетбол играешь?
   - А ты, - говорю, - наверное, в кегли?
   * * *
   Александр Глезер:
   - Господа: как вам не стыдно?! Я борюсь с тоталитаризмом, а вы мне про долги напоминаете!
   * * *
   В Союзе появилась рок-группа "Динозавры". А нашу "Свободу" продолжают глушить. (Запись сделана до 89-го года). Есть идея - глушить нас с помощью все тех же "Динозавров". Как говорится, волки сыты и овцы целы.
   * * *
   Что будет, если на радио "Либерти" придут советские войска?
   Я думаю, все останется на своих местах. Где они возьмут такое количество новых халтурщиков? Сколько на это потребуется времени и денег?
   * * *
   Наш сын Коля в детстве очень любил играть бабушкиной челюстью.
   Челюсть была изготовлена американским врачом не по мерке. Мать ее забраковала. Пошла к отечественному дантисту Сене. Тот изготовил ей новую челюсть. А старую мать подарила внуку. Она стала Колиной любимой игрушкой.
   Иногда я просыпался ночью от ужасной боли. Оказывалось, наш сынок забыл любимую игрушку в моей кровати.
   * * *
   Мы купили дом в горах, недалеко от Янгсвилла. То есть в довольно глухой американской провинции. Кругом холмы, луга, озера.. Зайцы и олени дорогу перебегают. В общем, глушь.
   Еду я как-то с женой в машине. Она вдруг говорит:
   - Как странно! Ни одного чистильщика сапог!
   Моя жена Лена - крупный специалист по унынию.
   * * *
   Арьев:
   "...Ночь, Техас, пустыня внемлет Богу..."
   * * *
   Оден говорил:
   - Белые стихи? Это как играть в теннис без сетки.
   * * *
   Как-то беседовал Оден с Яновским, врачом и писателем. Яновский сказал:
   - Я увольняюсь из клиники. После легализации абортов мне там нечего делать. Я убежденный противник абортов. Я не могу работать в клинике, где совершаются убийства.
   Оден виновато произнес:
   - I could.(Я бы мог).
   * * *
   К нам зашел музыковед Аркадий Штейн. У моей жены сидели две приятельницы. Штейну захотелось быть любезным.
   - Леночка, - сказал он, - ты чудно выглядишь. Тем более - на фоне остальных.
   * * *
   Парамонов говорил о музыковеде Штейне:
   - Вот, смотри. Гениальность, казалось бы, такая яркая вещь, а распознается не сразу. Убожество же из человека так и прет.
   * * *
   Алексей Лосев приехал в Дартмут. Стал преподавать в университете. Местные русские захотели встретиться с ним. Уговорили его прочесть им лекцию. Однако кто-то из новых знакомых предупредил Лосева:
   - Тут есть один антисемит из первой эмиграции. Человек он невоздержанный и грубоватый. Старайтесь не давать ему повода для хамства. Не сосредоточивайтесь целиком на еврейской теме.
   Началась лекция. Лосев говорил об Америке. О свободе. О своих американских впечатлениях. Про евреев - ни звука. В конце он сказал:
   - Мы с женой купили дом. Сначала в этом доме было как-то неуютно. И вдруг не территории стал появляться зайчик. Он вспрыгивал на крыльцо. Бегал под окнами. Брал оставленную для него морковку...
   Вдруг из последнего ряда донесся звонкий от сарказма голос:
   - Что же было потом с этим зайчиком? Небось подстрелили и съели?!
   * * *
   Когда "Новый американец" окончательно превратился в еврейскую газету, там было запрещено упоминать свинину. Причем даже в материалах на сельскохозяйственные и экономические темы. Рекомендовалось заменять ее фаршированной щукой.
   * * *
   Меттер говорил презираемой им сотруднице:
   - Я тебя выгоню и даже не получу удовольствия.
   * * *
   Дело происходило в газете "Новый американец". Рубин и Меттер страшно враждовали. Рубин обвинял Меттера в профнепригодности. (Не без основания). Я пытался быть миротворцем. Я внушал Рубину:
   - Женя! Необходим компромисс. То есть система взаимных уступок ради общего дела.
   Рубин отвечал:
   - Я знаю, что такое компромисс. Мой компромисс таков. Меттер приползает на коленях из Джерси-Сити. Моет в редакции полы. Выносит мусор. Бегает за кофе. Тогда я его, может быть, и прощу.
   * * *
   Меттер называл Орлова:
   "Толпа из одного человека".
   * * *
   У Бори Меттера в доме - полный комплект электронного оборудования. Явно не хватает электрического стула.
   * * *
   Орлова я, как говорится, раскусил. В Меттере же - разочаровался. Это совершенно разные вещи.
   * * *
   В "Капитанской дочке" не без сочувствия изображен Пугачев. Все равно, как если бы сейчас положительно обрисовали Берию. Это и есть - "милость к падшим".
   * * *
   Дело было лет пятнадцать назад. Судили некоего Лернера. Того самого Лернера, который в 69 году был знаменитым активистом расправы над Бродским. Судили его за что-то позорное. Кажется, за подделку орденских документов.
   И вот объявлен приговор - четыре года.
   И тогда произошло следующее. В зале присутствовал искусствовед Герасимов. Это был человек, пишущий стихи лишь в минуты абсолютной душевной гармонии. То есть очень редко. Услышав приговор, он встал. Сосредоточился. Затем отчетливо и громко выкрикнул:
   "Бродский в Мичигане,
   Лернер в Магадане!"
   * * *
   Двадцать пять лет назад вышел сборник Галчинского. Четыре стихотворения в нем перевел Иосиф Бродский.
   Раздобыл я эту книжку. Встретил Бродского. Попросил его сделать автограф.
   Иосиф вынул ручку и задумался. Потом он без напряжения сочинил экспромт:
   "Двести восемь польских строчек
   Дарит Сержу переводчик".
   Я был польщен. На моих глазах было создано короткое изящное стихотворение.
   Захожу вечером к Найману. Показываю книжечку и надпись. Найман достает свой экземпляр. На первой странице читаю:
   "Двести восемь польских строчек
   Дарит Толе переводчик".
   У Евгения Рейна, в свою очередь, был экземпляр с надписью:
   "Двести восемь польских строчек
   Дарит Жене переводчик".
   Все равно он гений.
   * * *
   Помню, Иосиф Бродский высказывался следующим образом:
   - Ирония есть нисходящая метафора.
   Я удивился:
   - Что значит нисходящая метафора?
   - Объясняю, - сказал Иосиф, - вот послушайте. "Ее глаза как бирюза" - это восходящая метафора. А "ее глаза как тормоза" - это нисходящая метафора.
   * * *
   Бродский перенес тяжелую операцию на сердце. Я навестил его в госпитале. Должен сказать, что Бродский меня и в нормальной обстановке подавляет. А тут я совсем растерялся.
   Лежит Иосиф - бледный, чуть живой. Кругом аппаратура, провода и циферблаты.
   И вот я произнес что-то совсем неуместное:
   - Вы тут болеете, и зря. А Евтушенко между тем выступает против колхозов...
   Действительно, что-то подобное имело место. Выступление Евтушенко на московском писательском съезде было довольно решительным.
   Вот я и сказал:
   - Евтушенко выступил против колхозов...
   Бродский еле слышно ответил:
   - Если он против, я - за.
   * * *
   Разница между Кушнером и Бродским есть разница между печалью и тоской, страхом и ужасом. Печаль и страх - реакция на время. Тоска и ужас - реакция на вечность. Печаль и страх обращены вниз. Тоска и ужас - к небу.
   * * *
   Иосиф Бродский говорил мне:
   - Вкус бывает только у портных.
   * * *
   Конечно, Бродским восхищаются на Западе. Конечно, Евтушенко вызывает недовольство, а Бродский - зависть и любовь. Однако недовольство Евтушенко гораздо значительнее по размерам, чем восхищение Бродским. Может, дело в том, что негативные эмоции принципиально сильнее?..
   * * *
   Когда горбачевская оттепель приобрела довольно-таки явные формы, Бродский сказал:
   - Знаете, в чем тут опасность? Опасность в том, что Рейн может передумать жениться на итальянке.
   * * *
   Бродский говорил, что любит метафизику и сплетни. И добавлял:
   "Что в принципе одно и то же".
   * * *
   Врачи запретили Бродскому курить. Это его очень тяготило. Он говорил:
   - Выпить утром чашку кофе и не закурить?! Тогда и просыпаться незачем!
   * * *
   Шмаков говорил о Бродском:
   - Мало того, что он гений. Он еще и весьма способный человек.
   - Способный? Например, к чему?
   - Да ко всему. К языкам, к автовождению, к спорту.
   * * *
   Иосиф Бродский любил повторять:
   - Жизнь коротка и печальна. Ты заметил чем она вообще кончается?
   * * *
   Бродский обратился ко мне с довольно неожиданной просьбой:
   - Зайдите в свою библиотеку на радио "Либерти". Сделайте копии оглавлений всех номеров журнала "Юность" за последние десять лет. Пришлите мне. Я это дело посмотрю и выберу, что там есть хорошего. И вы опять мне сделаете копии.
   Я вошел в библиотеку. Взял сто двадцать (120!) номеров журнала "Юность". Скопировал все оглавления. Отослал все это Бродскому первым классом.
   Жду. Проходит неделя. Вторая. Звоню ему:
   - Бандероль мою получили?
   - Ах да, получил.
   - Ну и что же там интересного?
   - Ничего.
   * * *
   Иосиф Бродский (на книге стихов, подаренной Михаилу Барышникову):
   Пусть я - аид, а он - всего лишь - гой,
   И профиль у него совсем другой,
   И все же я не сделаю рукой
   Того, что может сделать он ногой!"
   * * *
   О Бродском:
   "Он не первый. Он, к сожалению, единственный".
   * * *
   У Бродского есть дружеский шарж на меня. По-моему чудный рисунок.
   Я показал его своему американцу. Он сказал:
   - У тебя нос другой.
   - Значит надо, говорю, сделать пластическую операцию.
   * * *
   Помню, раздобыл я книгу Бродского 64 года. Уплатил как за библиографическую редкость приличные деньги. Долларов, если не ошибаюсь, пятьдесят. Сообщил об этом Иосифу. Слышу: