Довлатов Сергей. Заповедник

   – При чем тут Гете? – спросила Марианна. – И при чем тут Ренессанс?
   – Ни при чем! – окончательно взбесился я. – Гете совершенно ни при чем! А Ренессансом звали лошадь Дон Кихота. Который тоже ни при чем! И я тут, очевидно, ни при чем!..
   – Успокойтесь, – прошептала Марианна, – какой вы нервный… Я только спросила: «За что вы любите Пушкина?..»
   – Любить публично – скотство! – заорал я. – Есть особый термин в сексопатологии…
   Дрожащей рукой она протянула мне стакан воды. Я отодвинул его.
   – Вы-то сами любили кого-нибудь? Когда-нибудь?!..
   Не стоило этого говорить. Сейчас она зарыдает и крикнет:
   «Мне тридцать четыре года, и я – одинокая девушка!..»
   – Пушкин – наша гордость! – выговорила она. – Это не только великий поэт, но и великий гражданин…
   По-видимому, это и был заведомо готовый ответ на ее дурацкий вопрос.
   Только и всего, думаю?
   – Ознакомьтесь с методичкой. А вот – список книг. Они имеются в читальном зале. И доложите Галине Александровне, что собеседование прошло успешно…
   Мне стало неловко.
   – Спасибо, – говорю, – простите, что был невоздержан.
   Я свернул методичку и положил в карман.
   – Аккуратнее, у нас всего три экземпляра.
   Я вытащил методичку и попытался ее разгладить.
   – И еще, – Марианна понизила голос, – вы спросили о любви…
   – Это вы спросили о любви.
   – Нет, это вы спросили о любви… Насколько я понимаю, вас интересует, замужем ли я? Так вот, я – замужем!
   – Вы лишили меня последней надежды, – сказал я уходя.
   В коридоре Галина познакомила меня с экскурсоводом Натэллой. Снова – неожиданная вспышка заинтересованности:
   – Будете у нас работать?
   – Попытаюсь.
   – Сигареты у вас есть?
   Мы вышли на крыльцо.
   Натэлла приехала из Москвы, движимая романтическими, вернее – авантюрными целями. По образованию – инженер-физик, работает школьной учительницей. Решила провести здесь трехмесячный отпуск. Жалеет, что приехала. В заповеднике – толчея. Экскурсоводы и методисты – психи. Туристы – свиньи и невежды. Все обожают Пушкина. И свою любовь к Пушкину. И любовь к своей любви. Единственный порядочный человек – Марков…
   – Кто такой Марков?
   – Фотограф. Законченный пропойца. Я вас познакомлю. Он научил меня пить «Агдам». Это нечто фантастическое! Он и вас научит…
   – Премного благодарен. Но боюсь, что в этом деле я и сам – профессор.
   – Давайте как-нибудь поддадим! Прямо на лоне…
   – Условились.
   – А вы человек опасный.
   – То есть?
   – Я это сразу почувствовала. Вы жутко опасный человек.
   – В нетрезвом состоянии?
   – Я говорю не о том.
   – Не понял.
   – Полюбить такого, как вы, – опасно. И Натэлла почти болезненно толкнула меня коленом… Господи, думаю, здесь все ненормальные. Даже те, которые считают ненормальными всех остальных…
   – Выпейте «Агдама», – говорю, – и успокойтесь. Я хочу отдохнуть и поработать. Опасности для вас не представляю…
   – Это мы еще посмотрим, – истерически расхохоталась Натэлла.
   Затем она кокетливо взмахнула холщовым мешком с изображением Джеймса Бонда и удалилась.
   Я направился в Сосново. Дорога тянулась к вершине холма, огибая унылое поле. По краям его бесформенными грудами темнели валуны. Слева зиял поросший кустами овраг. Спускаясь под гору, я увидел несколько изб, окруженных березами. В стороне бродили одноцветные коровы, плоские, как театральные декорации. Грязные овцы с декадентскими физиономиями вяло щипали траву. Над крышами летали галки.
   Я шел по деревне, надеясь кого-то встретить. Некрашеные серые дома выглядели убого. Колья покосившихся изгородей были увенчаны глиняными сосудами. В накрытых полиэтиленом загонах суетились цыплята. Нервной мультипликационной походкой выступали куры. Звонко тявкали лохматые приземистые собаки.
   Я пересек деревню, вернулся. Помедлил возле одного из домов. Хлопнула дверь, и на крыльце появился мужчина в застиранной железнодорожной гимнастерке.
   Я поинтересовался, как найти Сорокина.
   – Толик меня зовут, – сказал он.
   Я представился и еще раз объяснил, что мне нужен Сорокин.
   – А где он живет? – спросил Толик.
   – В деревне Сосново.
   – Так это Сосново и есть.
   – Я знаю. Как же мне его найти?
   – Тимоху, что ли, Сорокина?
   – Его зовут Михал Иваныч.
   – Тимоха помер год назад. Замерз поддавши…
   – Мне бы Сорокина разыскать.
   – Видно, мало поддал. А то бы выжил…
   – Мне бы Сорокина…
   – Не Мишку случайно?
   – Его зовут Михал Иваныч.
   – Так это Мишка и есть. Долихи зять. Знаете Долиху, криво повязанную?
   – Я приезжий.
   – Не с Опочки?
   – Из Ленинграда.
   – А, знаю, слышал…
   – Так как бы Михал Иваныча разыскать?
   – Мишку-то?
   – Вот именно.
   Толик откровенно и деловито помочился с крыльца, Затем приоткрыл дверь и скомандовал:
   – Але! Раздолбай Иваныч! К тебе пришли.
   И, подмигнув, добавил:
   – С милиции, за алиментами…
   Тотчас высунулась багровая рожа, щедро украшенная синими глазами:
   – Это… Кому?.. Вы насчет ружья?
   – Мне говорили, у вас сдается комната.
   На лице Михал Иваныча выразилось сильнейшее замешательство. Впоследствии я убедился, что это – его обычная реакция на любое, самое безобидное заявление.
   – Комнату?.. Это… Зачем?
   – Я работаю в заповеднике. Хочу снять комнату. Временно. До осени. Есть у вас лишняя комната?
   – Дом-то маткин. На мать записан. А матка во Пскове. У ей ноги распухши…
   – То есть, вы комнату не сдаете?
   – Прошлый год евреи жили. Худого не скажу, люди культурные… Ни тебе политуры, ни одеколона… А только – белое, красное и пиво… Лично я евреев уважаю.
   – Они Христа распяли, – вмешался Толик.
   – Так это когда было! – закричал Михал Иваныч. – Это еще до революции было…
   – Комнату, – говорю, – сдаете или нет?
   – Проводи человека, – распорядился Толик, застегивая ширинку.
   Мы шли втроем по деревенской улице. У изгороди стояла тетка в мужском пиджаке с орденом Красной Звезды на лацкане.
   – Зин, одолжи пятерочку! – выкрикнул Михал Иваныч.
   Тетка отмахнулась.
   – Угоришь с вина… Слыхал, постановление вышло? Всех алкашей повесить на тросу!..
   – Куда?! – расхохотался Михал Иваныч, – Железа не хватит. Всей нашей металлургии придет хана…
   Потом добавил:
   – Вот курва старая. Ты у меня еще дров попросишь… Я в лесничестве работаю – дружбист!
   – Кто? – не понял я.
   – Бензопила у меня… «Дружба»… Хуяк – и червонец в кармане.
   – Дружбист, – ворчала тетка, – с винищем дружишь… До смерти не опейся…
   – Трудно, – как будто даже посетовал Михал Иваныч.
   Это был широкоплечий, статный человек. Даже рваная, грязная одежда не могла его по-настоящему изуродовать. Бурое лицо, худые мощные ключицы под распахнутой сорочкой, упругий, четкий шаг… Я невольно им любовался…
   Дом Михал Иваныча производил страшное впечатление. На фоне облаков чернела покосившаяся антенна. Крыша местами провалилась, оголив неровные темные балки. Стены были небрежно обиты фанерой. Треснувшие стекла – заклеены газетной бумагой. Из бесчисленных щелей торчала грязная пакля.
   В комнате хозяина стоял запах прокисшей еды. Над столом я увидел цветной портрет Мао из «Огонька». Рядом широко улыбался Гагарин. В раковине с черными кругами отбитой эмали плавали макароны. Ходики стояли. Утюг, заменявший гирю, касался пола.
   Две кошки геральдического вида – угольно-черная и розовато-белая – жеманно фланировали по столу, огибая тарелки. Хозяин шуганул их подвернувшимся валенком. Звякнули осколки. Кошки с безумным ревом перелетели в темный угол.
   Соседняя комната выглядела еще безобразнее. Середина потолка угрожающе нависала. Две металлические кровати были завалены тряпьем и смердящими овчинами. Повсюду белели окурки и яичная скорлупа.