Драгунский Виктор. Денискины рассказы: о том, как всё было на самом деле

   «На-ка, милый, арбуз-то, тащи, дома поешь!»
   И я не успел оглянуться, а он уже сунул мне арбуз и бежит на свое место, дальше разгружать. И я обнял арбуз, и еле доволок его до дому, и позвал своего дружка Вальку, и мы с ним оба слопали этот громадный арбуз. Ах, что это была за вкуснота! Передать нельзя! Мы с Валькой отрезали большущие кусищи, во всю ширину арбуза, и когда кусали, то края арбузных ломтей задевали нас за уши, и уши у нас были мокрые, и с них капал розовый арбузный сок. И животы у нас с Валькой надулись и тоже стали похожи на арбузы. Если по такому животу щелкнуть пальцем, звон пойдет знаешь какой! Как от барабана. И об одном только мы жалели: что у нас нет хлеба, а то бы мы еще лучше наелись. Да…
   Папа отвернулся и стал смотреть в окно.
   – А потом еще хуже – завернула осень, – сказал он, – стало совсем холодно, с неба сыпал зимний, сухой и меленький снег, и его тут же сдувало сухим и острым ветром. И еды у нас стало совсем мало, и фашисты всё шли и шли к Москве, и я все время был голодный. И теперь мне снился не только хлеб. Мне еще снились и арбузы. И однажды утром я увидел, что у меня совсем уже нет живота, он просто как будто прилип к позвоночнику, и я прямо уже ни о чем не мог думать, кроме еды. И я позвал Вальку и сказал ему:
   «Пойдем, Валька, сходим в тот арбузный переулок, может быть, там опять арбузы разгружают, и, может быть, опять один упадет, и, может быть, нам его опять подарят».
   И мы закутались с ним в какие-то бабушкины платки, потому что холодюга был страшный, и пошли в арбузный переулок. На улице был серый день, людей было мало, и в Москве тихо было, не то что сейчас. В арбузном переулке и вовсе никого не было, и мы стали против магазинных дверей и ждем, когда же придет грузовик с арбузами. И уже стало совсем темнеть, а он все не приезжал. Я сказал:
   «Наверно, завтра приедет…»
   «Да, – сказал Валька, – наверно, завтра».
   И мы пошли с ним домой. А назавтра снова пошли в переулок, и снова напрасно. И мы каждый день так ходили и ждали, но грузовик не приехал…
   Папа замолчал. Он смотрел в окно, и глаза у него были такие, как будто он видит что-то такое, чего ни я, ни мама не видим. Мама подошла к нему, но папа сразу встал и вышел из комнаты. Мама пошла за ним. А я остался один. Я сидел и тоже смотрел в окно, куда смотрел папа, и мне показалось, что я прямо вот вижу папу и его товарища, как они дрогнут и ждут. Ветер по ним бьет, и снег тоже, а они дрогнут и ждут, и ждут, и ждут… И мне от этого просто жутко сделалось, и я прямо вцепился в свою тарелку и быстро, ложка за ложкой, выхлебал ее всю, и наклонил потом к себе и выпил остатки, и хлебом обтер донышко, и ложку облизал.

Одна капля убивает лошадь

   Когда папа заболел, пришел доктор и сказал:
   – Ничего особенного, маленькая простуда. Но я вам советую бросить курить, у вас в сердце легкий шумок.
   И когда он ушел, мама сказала:
   – Как это все-таки глупо – доводить себя до болезней этими проклятыми папиросами. Ты еще такой молодой, а вот уже в сердце у тебя шумы и хрипы.
   – Ну, – сказал папа, – ты преувеличиваешь! У меня нет никаких особенных шумов, а тем более хрипов. Есть всего-навсего один маленький шумишко. Это не в счет.
   – Нет – в счет! – воскликнула мама. – Тебе, конечно, нужен не шумишко, тебя бы больше устроили скрип, лязг и скрежет, я тебя знаю…
   – Во всяком случае, мне не нужен звук пилы, – перебил ее папа.
   – Я тебя не пилю, – мама даже покраснела, – но пойми ты, это действительно вредно. Ведь ты же знаешь, что одна капля папиросного яда убивает здоровую лошадь!
   Вот так раз! Я посмотрел на папу. Он был большой, спору нет, но все-таки поменьше лошади. Он был побольше меня или мамы, но, как ни верти, он был поменьше лошади и даже самой захудалой коровы. Корова бы никогда не поместилась на нашем диване, а папа помещался свободно. Я очень испугался. Я никак не хотел, чтобы его убивала такая капля яда. Не хотел я этого никак и ни за что. От этих мыслей я долго не мог заснуть, так долго, что не заметил, как все-таки заснул.
   А в субботу папа выздоровел, и к нам пришли гости. Пришли дядя Юра с тетей Катей, Борис Михайлович и тетя Тамара. Все пришли и стали вести себя очень прилично, а тетя Тамара как только вошла, так вся завертелась, и затрещала, и уселась пить чай рядом с папой. За столом она стала окружать папу заботой и вниманием, спрашивала, удобно ли ему сидеть, не дует ли из окна, и в конце концов до того наокружалась и назаботилась, что всыпала ему в чай три ложки сахару. Папа размешал сахар, хлебнул и сморщился.
   – Я уже один раз положила сахар в этот стакан, – сказала мама, и глаза у нее стали зеленые, как крыжовник.
   А тетя Тамара расхохоталась во все горло. Она хохотала, как будто кто-то под столом кусал ее за пятки. А папа отодвинул переслащенный чай в сторону. Тогда тетя Тамара вынула из сумочки тоненький портсигарчик и подарила его папе.
   – Это вам в утешение за испорченный чай, – сказала она. – Каждый раз, закуривая папироску, вы будете вспоминать эту смешную историю и ее виновницу.
   Я ужасно разозлился на нее за это. Зачем она напоминает папе про курение, раз он за время болезни уже почти совсем отвык? Ведь одна капля курильного яда убивает лошадь, а она напоминает.
   Я сказал:
   «Вы дура, тетя Тамара! Чтоб вы лопнули! И вообще, вон из моего дома. Чтобы ноги вашей толстой больше здесь не было».
   Я сказал это про себя, в мыслях, так что никто ничего не понял.
   А папа взял портсигарчик и повертел его в руках.
   – Спасибо, Тамара Сергеевна, – сказал папа, – я очень тронут. Но сюда не войдет ни одна моя папироска, портсигар такой маленький, а я курю «Казбек». Впрочем…
   Тут папа взглянул на меня.
   – Ну-ка, Денис, – сказал он, – вместо того чтобы выдувать третий стакан чаю на ночь, пойди-ка к письменному столу, возьми там коробку «Казбека» и укороти папироски, обрежь так, чтобы они влезли в портсигар. Ножницы в среднем ящике!
   Я пошел к столу, нашел папиросы и ножницы, примерил портсигар и сделал всё, как он велел. А потом отнес полный портсигарчик папе. Папа открыл портсигарчик, посмотрел на мою работу, потом на меня и весело рассмеялся:
   – Полюбуйтесь-ка, что сделал мой сообразительный сын!
   Тут все гости стали наперебой выхватывать друг у друга портсигарчик и оглушительно хохотать. Особенно старалась, конечно, тетя Тамара. Когда она перестала смеяться, она согнула руку и костяшками пальцев постучала по моей голове.
   – Как же это ты догадался оставить целыми картонные мундштуки, а почти весь табак отрезать? Ведь курят-то именно табак, а ты его отрезал! Да что у тебя в голове – песок или опилки?
   Я сказал:
   «Это у тебя в голове опилки, Тамарище Семипудовое».
   Сказал, конечно, в мыслях, про себя. А то бы меня мама заругала. Она и так смотрела на меня что-то уж чересчур пристально.
   – Ну-ка иди сюда, – мама взяла меня за подбородок, – посмотри-ка мне в глаза!
   Я стал смотреть в мамины глаза и почувствовал, что у меня щеки стали красные, как флаги.
   – Ты это сделал нарочно? – спросила мама.
   Я не мог ее обмануть.
   – Да, – сказал я, – я это сделал нарочно.
   – Тогда выйди из комнаты, – сказал папа, – а то у меня руки чешутся.
   Видно, папа ничего не понял. Но я не стал ему объяснять и вышел из комнаты.
   Шутка ли – одна капля убивает лошадь!

Профессор кислых щей

   Мой папа не любит, когда я мешаю ему читать газеты. Но я про это всегда забываю, потому что мне очень хочется с ним поговорить. Ведь он же мой единственный отец! Мне всегда хочется с ним поговорить.
   Вот он раз сидел и читал газету, а мама пришивала мне воротник к куртке.
   Я сказал:
   – Пап, а ты знаешь, сколько в озеро Байкал можно напихать Азовских морей?
   Он сказал:
   – Не мешай…
   – Девяносто два! Здорово?
   Он сказал:
   – Здорово. Не мешай, ладно?
   И снова стал читать.
   Я сказал:
   – Ты художника Эль Греко знаешь?
   Он кивнул. Я сказал:
   – Его настоящая фамилия Доменико Теотокопули! Потому что он грек с острова Крит. Вот этого художника испанцы и прозвали Эль Греко!.. Интересные дела. Кит, например, папа, за пять километров слышит!
   Папа сказал:
   – Помолчи хоть немного… Хоть пять минут…
   Но у меня было столько новостей для папы, что я не мог удержаться. Из меня высыпались новости, прямо выскакивали одна за другой. Потому что очень уж их было много. Если бы их было поменьше, может быть, мне легче было бы перетерпеть, и я бы помолчал, но их было много, и поэтому я ничего не мог с собой поделать.
   Я сказал:
   – Папа! Ты не знаешь самую главную новость: на Больших Зондских островах живут маленькие буйволы. Они, папа, карликовые. Называются кентусы. Такого кентуса можно в чемодане привезти!
   – Ну да? – сказал папа. – Просто чудеса! Дай спокойно почитать газету, ладно?
   – Читай, читай, – сказал я, – читай, пожалуйста! Понимаешь, папа, выходит, что у нас в коридоре может пастись целое стадо таких буйволов!.. Ура?
   – Ура, – сказал папа. – Замолчишь, нет?
   – А солнце стоит не в центре неба, – сказал я, – а сбоку!
   – Не может быть, – сказал папа.
   – Даю слово, – сказал я, – оно стоит сбоку! Сбоку припека.
   Папа посмотрел на меня туманными глазами. Потом глаза у него прояснились, и он сказал маме:
   – Где это он нахватался? Откуда? Когда?
   Мама улыбнулась:
   – Он современный ребенок. Он читает, слушает радио. Телевизор. Лекции. А ты как думал?
   – Удивительно, – сказал папа, – как это быстро все получается.
   И он снова укрылся за газетой, а мама его спросила:
   – Чем это ты так зачитался?
   – Африка, – сказал папа. – Кипит! Конец колониализму!
   – Еще не конец! – сказал я.
   – Что? – спросил папа.
   Я подлез к нему под газету и встал перед ним.
   – Есть еще зависимые страны, – сказал я. – Много еще есть зависимых.
   Он сказал:
   – Ты не мальчишка. Нет. Ты просто профессор! Настоящий профессор… кислых щей!
   И он засмеялся, и мама вместе с ним. Она сказала:
   – Ну ладно, Дениска, иди погуляй. – Она протянула мне куртку и подтолкнула меня: – Иди, иди!
   Я пошел и спросил у мамы в коридоре:
   – А что такое, мама, «профессор кислых щей»? В первый раз слышу такое выражение! Это он меня в насмешку так назвал – «кислых щей»? Это обидное?
   Но мама сказала:
   – Что ты, это нисколько не обидное. Разве папа может тебя обидеть? Это он, наоборот, тебя похвалил!
   Я сразу успокоился, раз он меня похвалил, и пошел гулять. А на лестнице я вспомнил, что мне надо проведать Аленку, а то все говорят, что она заболела и ничего не ест. И я пошел к Аленке. У них сидел какой-то дяденька, в синем костюме и с белыми руками. Он сидел за столом и разговаривал с Аленкиной мамой. А сама Аленка лежала на диване и приклеивала лошади ногу.
   Когда Аленка меня увидела, она сразу заорала:
   – Дениска пришел! Ого-го!
   Я вежливо сказал:
   – Здравствуйте! Чего орешь как дура?
   И сел к ней на диван. А дяденька с белыми руками встал и сказал:
   – Значит, все ясно! Воздух, воздух и воздух. Ведь она вполне здоровая девочка!
   И я сразу понял, что это доктор.
   Аленкина мама сказала:
   – Большое спасибо, профессор! Большое спасибо, профессор!
   И она пожала ему руку. Видно, это был такой хороший доктор, что он все знал и его называли за это «профессор».
   Он подошел к Аленке и сказал:
   – До свидания, Аленка, выздоравливай.
   Она покраснела, высунула язык, отвернулась к стенке и оттуда прошептала:
   – До свидания…
   Он погладил ее по голове и повернулся ко мне:
   – А вас как зовут, молодой человек?
   Вот он какой был славный: на «вы» меня назвал!
   – Я Денис Кораблев! А вас как зовут?
   Он взял мою руку своей белой большой и мягкой рукой. Я даже удивился, какая она мягкая. Ну прямо шелковая. И от него от всего так вкусно пахло чистотой. И он потряс мне руку и сказал:
   – А меня зовут Василий Васильевич Сергеев. Профессор.
   Я сказал:
   – Кислых щей? Профессор кислых щей?
   Аленкина мама всплеснула руками. А профессор покраснел и закашлял. И они оба вышли из комнаты.
   И мне показалось, что они как-то не так вышли. Как будто даже выбежали. И еще мне показалось, что я что-то не так сказал. Прямо не знаю.
   А может быть, «кислых щей» – это все-таки обидное, а?

Куриный бульон

   Мама принесла из магазина курицу, большую, синеватую, с длинными костлявыми ногами. На голове у курицы был большой красный гребешок. Мама повесила ее за окно и сказала:
   – Если папа придет раньше, пусть сварит. Передашь?
   Я сказал:
   – С удовольствием!
   И мама ушла в институт. А я достал акварельные краски и стал рисовать. Я хотел нарисовать белочку, как она прыгает в лесу по деревьям, и у меня сначала здорово выходило, но потом я посмотрел и увидел, что получилась вовсе не белочка, а какой-то дядька, похожий на Мойдодыра. Белкин хвост получился как его нос, а ветки на дереве как волосы, уши и шапка… Я очень удивился, как могло так получиться, и, когда пришел папа, я сказал:
   – Угадай, папа, что я нарисовал?
   Он посмотрел и задумался:
   – Пожар?
   – Ты что, папа? Ты посмотри хорошенько!
   Тогда папа посмотрел как следует и сказал:
   – Ах, извини, это, наверное, футбол…
   Я сказал:
   – Ты какой-то невнимательный! Ты, наверно, устал?
   А он:
   – Да нет, просто есть хочется. Не знаешь, что на обед?
   Я сказал:
   – Вон за окном курица висит. Свари и съешь!
   Папа отцепил курицу от форточки и положил ее на стол.
   – Легко сказать: свари! Сварить можно. Сварить – это ерунда. Вопрос, в каком виде нам ее съесть? Из курицы можно приготовить не меньше сотни чудесных питательных блюд. Можно, например, сделать простые куриные котлетки, а можно закатить министерский шницель – с виноградом! Я про это читал! Можно сделать такую котлету на косточке – называется «киевская» – пальчики оближешь. Можно сварить курицу с лапшой, а можно придавить ее утюгом, облить чесноком, и получится как в Грузии, «цыпленок табака». Можно, наконец…
   Но я его перебил. Я сказал:
   – Ты, папа, свари что-нибудь простое, без утюгов. Что-нибудь, понимаешь, самое быстрое!
   Папа сразу согласился:
   – Верно, сынок! Нам что важно? Поесть побыстрей! Это ты ухватил самую суть. Что же можно сварить побыстрей? Ответ простой и ясный: бульон!
   Папа даже руки потер.
   Я спросил:
   – А ты бульон умеешь?
   Но папа только засмеялся.
   – А чего тут уметь? – У него даже заблестели глаза. – Бульон – это проще пареной репы: положи в воду и жди, когда сварится, вот и вся премудрость. Решено! Мы варим бульон, и очень скоро у нас будет обед из двух блюд: на первое – бульон с хлебом, на второе – курица вареная, горячая, дымящаяся. Ну-ка брось свою репинскую кисть и давай помогай!
   Я сказал:
   – А что я должен делать?
   – Вот погляди! Видишь, на курице какие-то волоски. Ты их состриги, потому что я не люблю бульон лохматый. Ты состриги эти волоски, а я пока пойду на кухню и поставлю воду кипятить!
   И он пошел на кухню. А я взял мамины ножницы и стал подстригать на курице волоски по одному. Сначала я думал, что их будет немного, но потом пригляделся и увидел, что очень много, даже чересчур. И я стал их состригать, и старался быстро стричь, как в парикмахерской, и пощелкивал ножницами по воздуху, когда переходил от волоска к волоску.
   Папа вошел в комнату, поглядел на меня и сказал:
   – С боков больше снимай, а то получится под бокс!
   Я сказал:
   – Не очень-то быстро выстригается…
   Но тут папа вдруг как хлопнет себя по лбу:
   – Господи! Ну и бестолковые же мы с тобой, Дениска! И как это я позабыл! Кончай стрижку! Ее нужно опалить на огне! Понимаешь? Так все делают. Мы ее на огне подпалим, и все волоски сгорят, и не надо будет ни стрижки, ни бритья. За мной!
   И он схватил курицу и побежал с нею на кухню. А я за ним. Мы зажгли новую горелку, потому что на одной уже стояла кастрюля с водой, и стали обжигать курицу на огне. Она здорово горела и пахла на всю квартиру паленой шерстью. Папа поворачивал ее с боку на бок и приговаривал:
   – Сейчас, сейчас! Ох и хорошая курочка! Сейчас она у нас вся обгорит и станет чистенькая и беленькая…
   Но курица, наоборот, становилась какая-то черненькая, вся какая-то обугленная, и папа наконец погасил газ.
   Он сказал:
   – По-моему, она как-то неожиданно прокоптилась. Ты любишь копченую курицу?
   Я сказал:
   – Нет. Это она не прокоптилась, просто она вся в саже. Давай-ка, папа, я ее вымою.
   Он прямо обрадовался.
   – Ты молодец! – сказал он. – Ты сообразительный. Это у тебя хорошая наследственность. Ты весь в меня. Ну-ка, дружок, возьми эту трубочистовую курицу и вымой ее хорошенько под краном, а то я уже устал от этой возни.
   И он уселся на табурет. А я сказал:
   – Сейчас, я ее мигом!
   И я подошел к раковине и пустил воду, подставил под нее нашу курицу и стал тереть ее правой рукой изо всех сил. Курица была очень горячая и жутко грязная, и я сразу запачкал свои руки до самых локтей. Папа покачивался на табурете.
   – Вот, – сказал я, – что ты, папа, с ней наделал. Совершенно не отстирывается. Сажи очень много.
   – Пустяки, – сказал папа, – сажа только сверху. Не может же она вся состоять из сажи? Подожди-ка!
   И папа пошел в ванную и принес мне оттуда большой кусок земляничного мыла.
   – На, – сказал он, – мой как следует! Намыливай!
   И я стал намыливать эту несчастную курицу. У нее стал какой-то совсем уже дохловатый вид. Я довольно здорово ее намылил, но она очень плохо отмыливалась, с нее стекала грязь, стекала уже, наверно, с полчаса, но чище она не становилась.
   Я сказал:
   – Этот проклятый петух только размазывается от мыла.
   Тогда папа сказал:
   – Вот щетка! Возьми-ка потри ее хорошенько! Сначала спинку, а уж потом все остальное.
   Я стал тереть. Я тер изо всех сил, в некоторых местах даже протирал кожу. Но мне все равно было очень трудно, потому что курица вдруг словно оживела и начала вертеться у меня в руках, скользить и каждую секунду норовила выскочить. А папа все не сходил со своей табуретки и все командовал:
   – Крепче три! Ловчее! Держи за крылья! Эх ты! Да ты, я вижу, совсем не умеешь мыть курицу.
   Я тогда сказал:
   – Пап, ты попробуй сам!
   И я протянул ему курицу. Но он не успел ее взять, как вдруг она выпрыгнула у меня из рук и ускакала под самый дальний шкафчик. Но папа не растерялся. Он сказал:
   – Подай швабру!
   И когда я подал, папа стал шваброй выгребать ее из-под шкафа. Он сначала оттуда выгреб старую мышеловку, потом моего прошлогоднего оловянного солдатика, и я ужасно обрадовался, ведь я думал, что совсем потерял его, а он тут как тут, мой дорогой.
   Потом папа вытащил наконец курицу. Она была вся в пыли. А папа был весь красный. Но он ухватил ее за лапку и поволок опять под кран. Он сказал:
   – Ну, теперь держись. Синяя птица.
   И он довольно чисто ее прополоскал и положил в кастрюлю. В это время пришла мама. Она сказала:
   – Что тут у вас за разгром?
   А папа вздохнул и сказал:
   – Курицу варим.
   Мама сказала:
   – Давно?
   – Только сейчас окунули, – сказал папа.
   Мама сняла с кастрюльки крышку.
   – Солили? – спросила она.
   – Потом, – сказал папа, – когда сварится.
   Но мама понюхала кастрюльку.
   – Потрошили? – сказала она.
   – Потом, – сказал папа, – когда сварится.
   Мама вздохнула и вынула курицу из кастрюльки. Она сказала:
   – Дениска, принеси мне фартук, пожалуйста. Придется все за вас доделывать, горе-повара.
   А я побежал в комнату, взял фартук и захватил со стола свою картинку. Я отдал маме фартук и спросил ее:
   – Ну-ка, что я нарисовал? Угадай, мама!
   Мама посмотрела и сказала:
   – Швейная машинка? Да?

Кот в сапогах

   – Мальчики и девочки! – сказала Раиса Ивановна. – Вы хорошо закончили эту четверть. Поздравляю вас. Теперь можно и отдохнуть. На каникулах мы устроим утренник и карнавал. Каждый из вас может нарядиться в кого угодно, а за лучший костюм будет выдана премия, так что готовьтесь. – И Раиса Ивановна собрала тетрадки, попрощалась с нами и ушла.
   И когда мы шли домой, Мишка сказал:
   – Я на карнавале буду гномом. Мне вчера купили накидку от дождя и капюшон. Я только лицо чем-нибудь занавешу, и гном готов. А ты кем нарядишься?
   – Там видно будет.
   И я забыл про это дело. Потому что дома мама мне сказала, что она уезжает в санаторий на десять дней и чтоб я тут вел себя хорошо и следил за папой. И она на другой день уехала, а я с папой совсем замучился. То одно то другое, и на улице шел снег, и все время я думал, когда же мама вернется. Я зачеркивал клеточки на своем календаре.
   И вдруг неожиданно прибегает Мишка и прямо с порога кричит:
   – Идешь ты или нет?
   Я спрашиваю:
   – Куда?
   Мишка кричит:
   – Как – куда? В школу! Сегодня же утренник, и все будут в костюмах! Ты что, не видишь, что я уже гномик?
   И правда, он был в накидке с капюшончиком.
   Я сказал:
   – У меня нет костюма! У нас мама уехала.
   А Мишка говорит:
   – Давай чего-нибудь придумаем! Ну-ка, что у вас дома есть почудней? Ты надень на себя, вот и будет костюм для карнавала.
   Я говорю:
   – Ничего у нас нет. Вот только папины бахилы для рыбалки.
   Бахилы – это такие высокие резиновые сапоги. Если дождик или грязь – первое дело бахилы. Нипочем ноги не промочишь.
   Мишка говорит:
   – А ну надевай, посмотрим, что получится!
   Я прямо с ботинками влез в папины сапоги. Оказалось, что бахилы доходят мне чуть не до подмышек. Я попробовал в них походить. Ничего, довольно неудобно. Зато здорово блестят. Мишке очень понравилось. Он говорит:
   – А шапку какую?
   Я говорю:
   – Может быть, мамину соломенную, что от солнца?
   – Давай ее скорей!
   Достал я шляпу, надел. Оказалось, немножко великовата, съезжает до носа, но все-таки на ней цветы.
   Мишка посмотрел и говорит:
   – Хороший костюм. Только я не понимаю, что он значит.
   Я говорю:
   – Может быть, он значит «мухомор»?
   Мишка засмеялся:
   – Что ты, у мухомора шляпка вся красная! Скорей всего, твой костюм обозначает «старый рыбак»!
   Я замахал на Мишку:
   – Сказал тоже! «Старый рыбак»!.. А борода где?
   Тут Мишка задумался, а я вышел в коридор, а там стояла наша соседка Вера Сергеевна. Она, когда меня увидела, всплеснула руками и говорит:
   – Ох! Настоящий кот в сапогах!
   Я сразу догадался, что значит мой костюм! Я – «Кот в сапогах»! Только жалко, хвоста нет!
   Я спрашиваю:
   – Вера Сергеевна, у вас есть хвост?
   А Вера Сергеевна говорит:
   – Разве я очень похожа на черта?
   – Нет, не очень, – говорю я. – Но не в этом дело. Вот вы сказали, что этот костюм значит «Кот в сапогах», а какой же кот может быть без хвоста? Нужен какой-нибудь хвост! Вера Сергеевна, помогите, а?
   Тогда Вера Сергеевна сказала:
   – Одну минуточку…
   И вынесла мне довольно драненький рыжий хвостик с черными пятнами.
   – Вот, – говорит, – это хвост от старой горжетки. Я в последнее время прочищаю им керогаз, но, думаю, тебе он вполне подойдет.
   Я сказал «большое спасибо» и понес хвост Мишке.
   Мишка как увидел его, говорит:
   – Давай быстренько иголку с ниткой, я тебе пришью. Это чудный хвостик.
   И Мишка стал пришивать мне сзади хвост. Он шил довольно ловко, но потом вдруг ка-ак уколет меня!
   Я закричал:
   – Потише ты, храбрый портняжка! Ты что, не чувствуешь, что шьешь прямо по живому? Ведь колешь же!
   – Это я немножко не рассчитал! – И опять как кольнет!
   – Мишка, рассчитывай получше, а то я тебя тресну!
   А он:
   – Я в первый раз в жизни шью!
   И опять – коль!..
   Я прямо заорал:
   – Ты что, не понимаешь, что я после тебя буду полный инвалид и не смогу сидеть?
   Но тут Мишка сказал:
   – Ура! Готово! Ну и хвостик! Не у каждой кошки есть такой!
   Тогда я взял тушь и кисточкой нарисовал себе усы, по три уса с каждой стороны – длинные-длинные, до ушей!
   И мы пошли в школу.
   Там народу было видимо-невидимо, и все в костюмах. Одних гномов было человек пятьдесят. И еще было очень много белых снежинок. Это такой костюм, когда вокруг много белой марли, а в середине торчит какая-нибудь девочка.
   И мы все очень веселились и танцевали.
   И я тоже танцевал, но все время спотыкался и чуть не падал из-за больших сапог, и шляпа тоже, как назло, постоянно съезжала почти до подбородка.
   А потом наша вожатая Люся вышла на сцену и сказала звонким голосом:
   – Просим «Кота в сапогах» выйти сюда для получения первой премии за лучший костюм!
   И я пошел на сцену, и когда входил на последнюю ступеньку, то споткнулся и чуть не упал. Все громко засмеялись, а Люся пожала мне руку и дала две книжки: «Дядю Степу» и «Сказки-загадки». Тут Борис Сергеевич заиграл туш, а я пошел со сцены. И когда сходил, то опять споткнулся и чуть не упал, и опять все засмеялись.
   А когда мы шли домой, Мишка сказал:
   – Конечно, гномов много, а ты один!
   – Да, – сказал я, – но все гномы были так себе, а ты был очень смешной, и тебе тоже надо книжку. Возьми у меня одну.
   Мишка сказал:
   – Не надо, что ты!
   Я спросил:
   – Ты какую хочешь?
   – «Дядю Степу».
   И я дал ему «Дядю Степу».
   А дома я скинул свои огромные бахилы, и побежал к календарю, и зачеркнул сегодняшнюю клеточку. А потом зачеркнул уж и завтрашнюю.
   Посмотрел – а до маминого приезда осталось три дня!

Рыцари

   Когда репетиция хора мальчиков окончилась, учитель пения Борис Сергеевич сказал: