Драгунский Виктор. Денискины рассказы: о том, как всё было на самом деле

   – Ну-ка расскажите, кто из вас что подарил маме на Восьмое марта? Ну-ка ты, Денис, докладывай.
   – Я маме на Восьмое марта подарил подушечку для иголок. Красивую. На лягушку похожа. Три дня шил, все пальцы исколол. Я две такие сшил.
   А Мишка добавил:
   – Мы все по две сшили. Одну – маме, а другую – Раисе Ивановне.
   – Это почему же все? – спросил Борис Сергеевич. – Вы что, так сговорились, чтобы всем шить одно и то же?
   – Да нет, – сказал Валерка, – это у нас в кружке «Умелые руки» – мы подушечки проходим. Сперва проходили чертиков, а теперь подушечки.
   – Каких еще чертиков? – удивился Борис Сергеевич.
   Я сказал:
   – Пластилиновых! Наши руководители Володя и Толя из восьмого класса полгода с нами чертиков проходили. Как придут, так сейчас: «Лепите чертиков!» Ну, мы лепим, а они в шахматы играют.
   – С ума сойти, – сказал Борис Сергеевич. – Подушечки! Придется разобраться! Стойте! – И он вдруг весело рассмеялся. – А сколько у вас мальчишек в первом «В»?
   – Пятнадцать, – сказал Мишка, – а девочек – двадцать пять.
   Тут Борис Сергеевич прямо покатился со смеху. А я сказал:
   – У нас в стране вообще женского населения больше, чем мужского.
   Но Борис Сергеевич отмахнулся от меня.
   – Я не про то. Просто интересно посмотреть, как Раиса Ивановна получает пятнадцать подушечек в подарок! Ну ладно, слушайте: кто из вас собирается поздравить своих мам с Первым мая?
   Тут пришла наша очередь смеяться. Я сказал:
   – Вы, Борис Сергеевич, наверное, шутите, не хватало еще и на май поздравлять.
   – А вот и неправильно, именно что необходимо поздравить с маем своих мам. А это некрасиво: только раз в году поздравлять. А если каждый праздник поздравлять – это будет по-рыцарски. Ну, кто знает, что такое рыцарь?
   Я сказал:
   – Он на лошади и в железном костюме.
   Борис Сергеевич кивнул.
   – Да, так было давно. И вы, когда подрастете, прочтете много книжек про рыцарей, но и сейчас, если про кого говорят, что он рыцарь, то это, значит, имеется в виду благородный, самоотверженный и великодушный человек. И я думаю, что каждый пионер должен обязательно быть рыцарем. Поднимите руки, кто здесь рыцарь?
   Мы все подняли руки.
   – Я так и знал, – сказал Борис Сергеевич, – идите, рыцари!
   Мы пошли по домам. А по дороге Мишка сказал:
   – Ладно уж, я маме конфет куплю, у меня деньги есть.
   И вот я пришел домой, а дома никого нету. И меня даже досада взяла. Вот в кои-то веки захотел быть рыцарем, так денег нет! А тут, как назло, прибежал Мишка, в руках нарядная коробочка с надписью: «Первое мая». Мишка говорит:
   – Готово, теперь я рыцарь за двадцать две копейки. А ты что сидишь?
   – Мишка, ты рыцарь? – сказал я.
   – Рыцарь, – говорит Мишка.
   – Тогда дай взаймы.
   Мишка огорчился:
   – Я всё истратил до копейки.
   – Что же делать?
   – Поискать, – говорит Мишка, – ведь двадцать копеек – маленькая монетка, может, куда завалилась хоть одна, давай поищем.
   И мы всю комнату облазили – и за диваном, и под шкафом, и я все туфли мамины перетряхнул, и даже в пудре у нее пальцем поковырял. Нету нигде.
   Вдруг Мишка раскрыл буфет:
   – Стой, а это что такое?
   – Где? – говорю я. – Ах, это бутылки. Ты что, не видишь? Здесь два вина: в одной бутылке – черное, а в другой – желтое. Это для гостей, к нам завтра гости придут.
   Мишка говорит:
   – Эх, пришли бы ваши гости вчера, и были бы у тебя деньги.
   – Это как?
   – А бутылки, – говорит Мишка, – да за пустые бутылки деньги дают. На углу. Называется «Прием стеклотары»!
   – Что же ты раньше молчал! Сейчас мы это дело уладим. Давай банку из-под компота, вон на окне стоит.
   Мишка протянул мне банку, а я открыл бутылку и вылил черновато-красное вино в банку.
   – Правильно, – сказал Мишка. – Что ему сделается?..
   – Ну конечно, – сказал я. – А куда вторую?
   – Да сюда же, – говорит Мишка, – не все равно? И это вино, и то вино.
   – Ну да, – сказал я. – Если бы одно было вино, а другое керосин, тогда нельзя, а так, пожалуйста, еще лучше. Держи банку.
   И мы вылили туда и вторую бутылку Я сказал:
   – Ставь ее на окно! Так. Прикрой блюдечком, а теперь бежим!
   И мы припустились. За эти две бутылки нам дали двадцать четыре копейки. И я купил маме конфет. Мне еще две копейки сдачи дали. Я пришел домой веселый, потому что я стал рыцарем, и, как только мама с папой пришли, я сказал:
   – Мам, я теперь рыцарь. Нас Борис Сергеевич научил!
   Мама сказала:
   – Ну-ка расскажи!
   Я рассказал, что завтра я маме сделаю сюрприз. Мама сказала:
   – А где же ты денег достал?
   – Я, мам, пустую посуду сдал. Вот две копейки сдачи.
   Тут папа сказал:
   – Молодец! Давай-ка мне две копейки на автомат!
   Мы сели обедать. Потом папа откинулся на спинку стула и улыбнулся:
   – Компотику бы.
   – Извини, я сегодня не успела, – сказала мама.
   Но папа подмигнул мне:
   – А это что? Я давно уже заметил.
   И он подошел к окну, снял блюдечко и хлебнул прямо из банки. Но тут что было! Бедный папа кашлял так, как будто он выпил стакан гвоздей. Он закричал не своим голосом:
   – Что это такое? Что это за отрава?!
   Я сказал:
   – Папа, не пугайся! Это не отрава. Это два твоих вина!
   Тут папа немножко пошатнулся и побледнел.
   – Какие два вина?! – закричал он громче прежнего.
   – Черное и желтое, – сказал я, – что стояли в буфете. Ты, главное, не пугайся.
   Папа побежал к буфету и распахнул дверцу. Потом он заморгал глазами и стал растирать себе грудь. Он смотрел на меня с таким удивлением, будто я был не обыкновенный мальчик, а какой-нибудь синенький или в крапинку. Я сказал:
   – Ты что, папа, удивляешься? Я вылил твои два вина в банку, а то где бы я взял пустую посуду? Сам подумай!
   Мама вскрикнула:
   – Ой!
   И упала на диван. Она стала смеяться, да так сильно, что я думал, ей станет плохо. Я ничего не мог понять, а папа закричал:
   – Хохочете? Что ж, хохочите! А между прочим, этот ваш рыцарь сведет меня с ума, но лучше я его раньше выдеру, чтобы он забыл раз и навсегда свои рыцарские манеры.
   И папа стал делать вид, что он ищет ремень.
   – Где он? – кричал папа. – Подайте мне сюда этого Айвенго! Куда он провалился?
   А я был за шкафом. Я уже давно был там на всякий случай. А то папа что-то сильно волновался. Он кричал:
   – Слыханное ли дело выливать в банку коллекционный черный «Мускат» урожая 1954 года и разбавлять его жигулевским пивом?!
   А мама изнемогала от смеха. Она еле-еле проговорила:
   – Ведь это он… из лучших побуждений… Ведь он же… рыцарь… Я умру от смеха.
   И она продолжала смеяться.
   А папа еще немного пометался по комнате и потом ни с того ни с сего подошел к маме. Он сказал:
   – Как я люблю твой смех.
   И наклонился и поцеловал маму.
   И я тогда спокойно вылез из-за шкафа.

Ничего изменить нельзя

   Я давно уже заметил, что взрослые задают маленьким очень глупые вопросы. Они как будто сговорились. Получается так, словно они все выучили одинаковые вопросы и задают их всем ребятам подряд. Я так к этому делу привык, что наперед знаю, как все произойдет, если я познакомлюсь с каким-нибудь взрослым. Это будет так.
   Вот раздастся звонок, мама откроет дверь, кто-то будет долго гудеть что-то непонятное, потом в комнату войдет новый взрослый. Он будет потирать руки. Потом уши, потом очки. Когда он их наденет, то увидит меня, и хотя он давным-давно знает, что я живу на этом свете, и прекрасно знает, как меня зовут, он все-таки схватит меня за плечи, сожмет их довольно-таки больно, притянет меня к себе и скажет:
   «Ну, Денис, как тебя зовут?»
   Конечно, если бы я был невежливый человек, я бы ему сказал:
   «Сами знаете! Ведь вы только сейчас назвали меня по имени, зачем же вы несете несуразицу?»
   Но я вежливый. Поэтому я притворюсь, что не расслышал ничего такого, я просто криво улыбнусь и, отведя в сторону глаза, отвечу:
   «Денисом».
   Он с ходу спросит дальше:
   «А сколько тебе лет?»
   Как будто не видит, что мне не тридцать и даже не сорок! Ведь видит же, какого я роста, и, значит, должен понять, что мне самое большее семь, ну восемь от силы, – зачем же тогда спрашивать? Но у него свои, взрослые взгляды и привычки, и он продолжает приставать:
   «А? Сколько же тебе лет? А?»
   Я ему скажу:
   «Семь с половиной».
   Тут он расширит глаза и схватится за голову, как будто я сообщил, что мне вчера стукнуло сто шестьдесят один. Он прямо застонет, словно у него три зуба болят:
   «Ой-ой-ой! Семь с половиной! Ой-ой-ой!»
   Но чтобы я не заплакал от жалости к нему и понял, что это шутка, он перестанет стонать. Он двумя пальцами довольно-таки больно ткнет меня в живот и бодро воскликнет:
   «Скоро в армию! А?»
   А потом вернется к началу игры и скажет маме с папой, покачивая головой:
   «Что делается, что делается! Семь с половиной! Уже! – И, обернувшись ко мне, добавит: – А я тебя вот такусеньким знал!»
   И он отмерит в воздухе сантиметров двадцать. Это в то время, когда я точно знаю, что во мне был пятьдесят один сантиметр в длину. У мамы даже такой документ есть. Официальный. Ну, на этого взрослого я не обижаюсь. Все они такие. Вот и сейчас я твердо знаю, что ему положено задуматься. И он задумается. Железно. Он повесит голову на грудь, словно заснул. А тут я начну потихоньку вырываться из его рук. Но не тут-то было. Просто взрослый вспомнит, какие там у него еще вопросы завалялись в кармане, он их вспомнит и наконец, радостно улыбаясь, спросит:
   «Ах да! А кем ты будешь? А? Кем ты хочешь быть?»
   Я-то, честно говоря, хочу заняться спелеологией, но я понимаю, что новому взрослому это будет скучно, непонятно, это ему будет непривычно, и, чтобы не сбивать его с толку, я ему отвечу:
   «Я хочу быть мороженщиком. У него всегда мороженого сколько хочешь».
   Лицо нового взрослого сразу посветлеет. Все в порядке, все идет так, как ему хотелось, без отклонений от нормы. Поэтому он хлопнет меня по спине (довольно-таки больно) и снисходительно скажет:
   «Правильно! Так держать! Молодец!»
   И тут я по своей наивности думаю, что это уже все, конец, и начну немного посмелее отодвигаться от него, потому что мне некогда, у меня еще уроки не приготовлены и вообще тысяча дел, но он заметит эту мою попытку освободиться и подавит ее в корне, он зажмет меня ногами и закогтит руками, то есть, попросту говоря, он применит физическую силу, и, когда я устану и перестану трепыхаться, он задаст мне главный вопрос.
   «А скажи-ка, друг ты мой… – скажет он, и коварство, как змея, проползет в его голосе, – скажи-ка, кого ты больше любишь? Папу пли маму?»
   Бестактный вопрос. Тем более что задан он в присутствии обоих родителей. Придется ловчить.
   «Михаила Таля», – скажу я.
   Он захохочет. Его почему-то веселят такие кретинские ответы. Он повторит раз сто:
   «Михаила Таля! Ха-ха-ха-ха-ха-ха! Каково, а? Ну? Что вы скажете на это, счастливые родители?»
   И будет смеяться еще полчаса, и папа и мама будут смеяться тоже. И мне будет стыдно за них и за себя. И я дам себе клятву, что потом, когда кончится этот ужас, я как-нибудь незаметно для папы поцелую маму, незаметно для мамы поцелую папу. Потому что я люблю их одинаково обоих, о-ди-на-ко-во!! Клянусь своей белой мышкой! Ведь это так просто. Но взрослых это почему-то не удовлетворяет. Несколько раз я пробовал честно и точно ответить на этот вопрос, и всегда я видел, что взрослые недовольны ответом, у них наступало какое-то разочарование, что ли. У всех у них в глазах как будто бывает написана одна и та же мысль, приблизительно такая: «У-у-у… Какой банальный ответ! Он любит папу и маму одинаково! Какой скучный мальчик!»
   Потому я и совру им про Михаила Таля, пусть посмеются, а я пока попробую снова вырваться из стальных объятий моего нового знакомого! Куда там, видно, он поздоровее Юрия Власова. И сейчас он мне задаст еще один вопросик. Но по его тону я догадываюсь, что дело идет к концу. Это будет самый смешной вопрос, вроде бы на сладкое. Сейчас его лицо изобразит сверхъестественный испуг.
   «А ты сегодня почему не мылся?»
   Я мылся, конечно, но я прекрасно понимаю, куда он клонит.
   И как им не надоест эта старая, заезженная игра?
   Чтобы не тянуть волынку, я схвачусь за лицо.
   «Где?! – вскрикну я. – Что?! Где?!»
   Точно! Прямое попадание! Взрослый мгновенно произнесет свою старомодную муру.
   «А глазки? – скажет он лукаво. – Почему такие черные глазки? Их надо отмыть! Иди сейчас же в ванную!»
   И он наконец-то отпустит меня! Я свободен и могу приниматься за дела.
   Ох и трудненько достаются мне эти новые знакомства! Но что поделать? Все дети проходят через это! Не я первый, не я последний…
   Тут ничего изменить нельзя.

Старый мореход

   Марья Петровна часто ходит к нам чай пить. Она вся такая полная, платье на нее натянуто тесно, как наволочка на подушку. У нее в ушах разные сережки болтаются. И душится она чем-то сухим и сладким. Я когда этот запах слышу, так у меня сразу горло сжимается. Марья Петровна всегда как только меня увидит, так сразу начинает приставать: кем я хочу быть. Я ей уже пять раз объяснял, а она все продолжает задавать один и тот же вопрос. Чудная. Она когда первый раз к нам пришла, на дворе была весна, деревья все распустились, и в окна пахло зеленью, и хотя был уже вечер, все равно было светло. И вот мама стала меня посылать спать, и, когда я не хотел ложиться, эта Марья Петровна вдруг говорит:
   – Будь умницей, ложись спать, а в следующее воскресенье я тебя на дачу возьму, на Клязьму. Мы на электричке поедем. Там речка есть и собака, и мы на лодке покатаемся все втроем.
   И я сразу лег, и укрылся с головой, и стал думать о следующем воскресенье, как я поеду на дачу, и пробегусь босиком по траве, и увижу речку, и, может быть, мне дадут погрести, и уключины будут звенеть, и вода будет булькать, и с весел в воду будут стекать капли, прозрачные как стекло. И я подружусь там с собачонкой, Жучкой или Тузиком, и буду смотреть в его желтые глаза, и потрогаю его язык, когда он его высунет от жары.
   И я так лежал, и думал, и слышал смех Марьи Петровны, и незаметно заснул, и потом целую неделю, когда ложился спать, думал все то же самое. И когда наступила суббота, я почистил ботинки и зубы, и взял свой перочинный ножик, и наточил его о плиту, потому что мало ли какую я палку себе вырежу, может быть, даже ореховую.
   А утром я встал раньше всех и оделся и стал ждать Марью Петровну. Папа, когда позавтракал и прочитал газеты, сказал:
   – Пошли, Дениска, на Чистые, погуляем!
   – Что ты, папа! А Марья Петровна? Она сейчас приедет за мной, и мы отправимся на Клязьму. Там собака и лодка. Я ее должен подождать.
   Папа помолчал, потом посмотрел на маму, потом пожал плечами и стал пить второй стакан чаю. А я быстро дозавтракал и вышел во двор. Я гулял у ворот, чтобы сразу увидеть Марью Петровну, когда она придет. Но ее что-то долго не было. Тогда ко мне подошел Мишка, он сказал:
   – Слазим на чердак! Посмотрим, родились голубята или нет…
   – Понимаешь, не могу… Я на денек в деревню уезжаю. Там собака есть и лодка. Сейчас за мной одна тетенька приедет, и мы поедем с ней на электричке.
   Тогда Мишка сказал:
   – Вот это да! А может, вы и меня захватите?
   Я очень обрадовался, что Мишка тоже согласен ехать с нами, все-таки мне с ним куда интереснее будет, чем только с одной Марьей Петровной. Я сказал:
   – Какой может быть разговор! Конечно, мы тебя возьмем, с удовольствием! Марья Петровна добрая, чего ей стоит!
   И мы стали вдвоем ждать с Мишкой. Мы вышли в переулок и долго стояли и ждали, и, когда появлялась какая-нибудь женщина, Мишка обязательно спрашивал:
   – Эта?
   И через минуту снова:
   – Вон та?
   Но это всё были незнакомые женщины, и нам стало скучно, и мы устали так долго ждать.
   Мишка рассердился и сказал:
   – Мне надоело!
   И ушел. А я ждал. Я хотел ее дождаться. Я ждал до самого обеда. Во время обеда папа опять сказал, как будто между прочим:
   – Так идешь на Чистые? Давай решай, а то мы с мамой пойдем в кино!
   Я сказал:
   – Я подожду. Ведь я обещал ей подождать. Не может она не прийти.
   Но она не пришла. А я не был в этот день на Чистых прудах и не посмотрел на голубей, и папа, когда пришел из кино, велел мне уходить от ворот. Он обнял меня за плечи и сказал, когда мы шли домой:
   – Это все еще будет в твоей жизни. И трава, и речка, и лодка, и собака… Все будет, держи нос повыше!
   Но я, когда лег спать, я все равно стал думать про деревню, лодку и собачонку, только как будто я там не с Марьей Петровной гуляю, а с Мишкой и с папой или с Мишкой и мамой. И время потекло, оно проходило, и я почти совсем забыл про Марью Петровну, как вдруг однажды, пожалуйте! Дверь растворяется, и она входит собственной персоной. И сережки в ушах звяк-звяк, и с мамой чмок-чмок, и на всю квартиру пахнет чем-то сухим и сладким, и все садятся за стол и начинают пить чай. Но я не вышел к Марье Петровне, я сидел за шкафом, потому что я сердился на Марью Петровну.
   А она сидела как ни в чем не бывало, вот что было удивительно! И когда она напилась своего любимого чаю, она вдруг ни с того ни с сего заглянула за шкаф и схватила меня за подбородок.
   – Ты что такой угрюмый?
   – Ничего, – сказал я.
   – Давай вылезай, – сказала Марья Петровна.
   – Мне и здесь хорошо! – сказал я.
   Тогда она захохотала, и все на ней брякало от смеха, а когда отсмеялась, сказала:
   – А чего я тебе подарю…
   Я сказал:
   – Ничего не надо!
   Она сказала:
   – Саблю не надо?
   Я сказал:
   – Какую?
   – Буденновскую. Настоящую. Кривую.
   Вот это да! Я сказал:
   – А у вас есть?
   – Есть, – сказала она.
   – А она вам не нужна? – спросил я.
   – А зачем? Я женщина, военному делу не училась, зачем мне сабля? Лучше я тебе ее подарю.
   И было видно по ней, что ей нисколько не жаль сабли. Я даже поверил, что она и на самом деле добрая. Я сказал:
   – А когда?
   – Да завтра, – сказала она. – Вот завтра придешь после школы, а сабля – здесь. Вот здесь, я ее тебе прямо на кровать положу.
   – Ну ладно, – сказал я и вылез из-за шкафа, и сел за стол, и тоже пил с ней чай и проводил ее до дверей, когда она уходила.
   И на другой день в школе я еле досидел до конца уроков побежал домой сломя голову. Я бежал и размахивал рукой – в ней у меня была невидимая сабля, и я рубил и колол фашистов, и защищал черных ребят в Африке, и перерубил всех врагов Кубы. Я из них прямо капусты нарубил. Я бежал, а дома меня ждала сабля, настоящая буденновская сабля, и я знал, что в случае чего я сразу запишусь в добровольцы, и, раз у меня есть собственная сабля, меня обязательно примут. И когда я вбежал в комнату, я сразу бросился к своей раскладушке. Сабли не было. Я посмотрел под подушку, пошарил под одеялом и заглянул под кровать. Сабли не было. Не было сабли. Марья Петровна не сдержала слова. И сабли не было нигде. И не могло быть.
   Я подошел к окну. Мама сказала:
   – Может быть, она еще придет?
   Но я сказал:
   – Нет, мама, она не придет. Я так и знал.
   Мама сказала:
   – Зачем же ты под раскладушку-то лазил?..
   Я объяснил ей:
   – Я подумал: а вдруг она была? Понимаешь? Вдруг. На этот раз.
   Мама сказала:
   – Понимаю. Иди поешь.
   И она подошла ко мне. А я поел и снова встал у окна. Мне не хотелось идти во двор.
   А когда пришел папа, мама ему все рассказала, и он подозвал меня к себе. Он снял со своей полки какую-то книгу и сказал:
   – Давай-ка, брат, почитаем чудесную книжку про собаку. Называется «Майкл – брат Джерри». Джек Лондон написал.
   И я быстро устроился возле папы, и он стал читать. Он хорошо читает, просто здорово! Да и книжка была ценная. Я в первый раз слушал такую интересную книжку. Приключения собаки. Как ее украл один боцман. И они поехали на корабле искать клады. А корабль принадлежал трем богачам. Дорогу им указывал Старый Мореход, он был больной и одинокий старик, он говорил, что знает, где лежат несметные сокровища, и обещал этим трем богачам, что они получат каждый целую кучу алмазов и брильянтов, и эти богачи за эти обещания кормили Старого Морехода. А потом вдруг выяснилось, что корабль не может доехать до места, где клады, из-за нехватки воды. Это тоже подстроил Старый Мореход. И пришлось богачам ехать обратно несолоно хлебавши. Старый Мореход этим обманом добывал себе пропитание, потому что он был израненный бедный старик.
   И когда мы окончили эту книжку и снова стали ее всю вспоминать, с самого начала, папа вдруг засмеялся и сказал:
   – А этот-то хорош, Старый Мореход! Да он просто обманщик, вроде твоей Марьи Петровны.
   Но я сказал:
   – Что ты, папа! Совсем не похоже. Ведь Старый Мореход обманывал, чтобы спасти свою жизнь. Ведь он же одинокий был, больной. А Марья Петровна? Разве она больная?
   – Здоровая, – сказал папа.
   – Ну да, – сказал я. – Ведь если бы Старый Мореход не врал, он бы умер, бедняга, где-нибудь в порту, прямо на голых камнях, между ящиками и тюками, под ледяным ветром и проливным дождем. Ведь у него не было крова над головой! А у Марьи Петровны чудесная комната – восемнадцать метров, со всеми удобствами. И сколько у нее сережек, побрякушек и цепочек!
   – Потому что она мещанка, – сказал папа.
   И я хотя и не знал, что такое «мещанка», но я понял по папиному голосу, что это что-то скверное, и я ему сказал:
   – А Старый Мореход был благородный: он спас своего больного друга, боцмана, – это раз. И ты еще подумай, папа, ведь он обманывал только проклятых богачей, а Марья Петровна – меня. Объясни, зачем она меня-то обманывает? Разве я богач?
   – Да забудь ты, – сказала мама, – не стоит так переживать!
   А папа посмотрел на нее и покачал головой и замолчал. И мы лежали вдвоем на диване и молчали, и мне было тепло рядом с ним, и я захотел спать, но перед самым сном я все-таки подумал:
   «Нет, эту ужасную Марью Петровну нельзя даже и сравнивать с таким человеком, как мой милый, добрый Старый Мореход!»

Друг детства

   Когда мне было лет шесть или шесть с половиной, я совершенно не знал, кем же я в конце концов буду на этом свете. Мне все люди вокруг очень нравились и все работы тоже. У меня тогда в голове была ужасная путаница, я был какой-то растерянный и никак не мог толком решить, за что же мне приниматься.
   То я хотел быть астрономом, чтоб не спать по ночам и наблюдать в телескоп далекие звезды, а то я мечтал стать капитаном дальнего плавания, чтобы стоять, расставив ноги, на капитанском мостике, и посетить далекий Сингапур, и купить там забавную обезьянку. А то мне до смерти хотелось превратиться в машиниста метро или начальника станции и ходить в красной фуражке и кричать толстым голосом:
   – Го-о-тов!
   Или у меня разгорался аппетит выучиться на такого художника, который рисует на уличном асфальте белые полоски для мчащихся машин. А то мне казалось, что неплохо бы стать отважным путешественником вроде Алена Бомбара и переплыть все океаны на утлом челноке, питаясь одной только сырой рыбой. Правда, этот Бомбар после своего путешествия похудел на двадцать пять килограммов, а я всего-то весил двадцать шесть, так что выходило, что если я тоже поплыву, как он, то мне худеть будет совершенно некуда, я буду весить в конце путешствия только одно кило. А вдруг я где-нибудь не поймаю одну-другую рыбину и похудею чуть побольше? Тогда я, наверно, просто растаю в воздухе как дым, вот и все дела.
   Когда я все это подсчитал, то решил отказаться от этой затеи, а на другой день мне уже приспичило стать боксером, потому что я увидел в телевизоре розыгрыш первенства Европы по боксу. Как они молотили друг друга – просто ужас какой-то! А потом показали их тренировку, и тут они колотили уже тяжелую кожаную «грушу» – такой продолговатый тяжелый мяч, по нему надо бить изо всех сил, лупить что есть мочи, чтобы развивать в себе силу удара. И я так нагляделся на все на это, что тоже решил стать самым сильным человеком во дворе, чтобы всех побивать в случае чего.
   Я сказал папе:
   – Папа, купи мне грушу!
   – Сейчас январь, груш нет. Съешь пока морковку.
   Я рассмеялся:
   – Нет, папа, не такую! Не съедобную грушу! Ты, пожалуйста, купи мне обыкновенную кожаную боксерскую грушу!
   – А тебе зачем? – сказал папа.
   – Тренироваться, – сказал я. – Потому что я буду боксером и буду всех побивать. Купи, а?
   – Сколько же стоит такая груша? – поинтересовался папа.
   – Пустяки какие-нибудь, – сказал я. – Рублей десять или пятьдесят.
   – Ты спятил, братец, – сказал папа. – Перебейся как-нибудь без груши. Ничего с тобой не случится.
   И он оделся и пошел на работу.
   А я на него обиделся за то, что он мне так со смехом отказал. И мама сразу же заметила, что я обиделся, и тотчас сказала:
   – Стой-ка, я, кажется, что-то придумала. Ну-ка, ну-ка, погоди-ка одну минуточку.
   И она наклонилась и вытащила из-под дивана большую плетеную корзинку; в ней были сложены старые игрушки, в которые я уже не играл. Потому что я уже вырос и осенью мне должны были купить школьную форму и картуз с блестящим козырьком.
   Мама стала копаться в этой корзинке, и, пока она копалась, я видел мой старый трамвайчик без колес и на веревочке, пластмассовую дудку, помятый волчок, одну стрелу с резиновой нашлепкой, обрывок паруса от лодки, и несколько погремушек, и много еще разного игрушечного утиля. И вдруг мама достала со дна корзинки здоровущего плюшевого мишку.
   Она бросила его мне на диван и сказала:
   – Вот. Это тот самый, что тебе тетя Мила подарила. Тебе тогда два года исполнилось. Хороший мишка, отличный. Погляди, какой тугой! Живот какой толстый! Ишь как выкатил! Чем не груша? Еще лучше! И покупать не надо! Давай тренируйся сколько душе угодно! Начинай!