– Спасибо вам, Владимир Дмитрич, – серьезно, не поддерживая его шутливого тона, сказала Софья, и Владимир сразу перестал улыбаться. Софья отвела взгляд от его лица и, обняв колени руками, уставилась в черный лес.
– Вы были правы… – заговорила она. – Да, правы. Теперь я понимаю: то, что я собиралась сделать, – это малодушие. Аня рассказывала мне, что в семнадцать лет тоже хотела отравиться мышьяком, даже купила специально в аптеке, но вспомнила о нас, совсем еще маленьких… и не стала. А я совсем забыла про Катю. Что сталось бы с ней, если б я… Ей всего пятнадцать, ее еще можно спасти. Я… – Софья умолкла на миг, стараясь незаметно сглотнуть застрявший в горле ком. – Я пойду к Мартемьянову. Пятнадцать тысяч – большие деньги, я смогу решить дела имения, спасти Грешневку от торгов… может быть, даже поместить Катю в пансион. А потом… а потом будет видно. Аня не побоялась этого, а я… я тоже ничего не боюсь. Да, решено. Завтра утром вы проводите меня к своему… хозяину.
Владимир долго молчал, забыв о своей книжке и глядя на гаснущие угли. Красные отсветы прыгали на его обветренном лице с опущенными глазами, непрерывно меняя его, делая то растерянным, то сердитым. Но Софья смотрела в сторону и не видела этого.
– Рассуждаете вы очень здраво, Софья Николаевна, – наконец сказал он. – Но боюсь, что вы неопытны в такого рода… м-м… предприятиях. – Софья вспыхнула до слез, едва удержалась от того, чтобы не закрыть лицо руками, но Владимир, казалось, ничего не заметил и продолжал:
– Мне неизвестна история вашей сестры. Возможно, что ее покровитель – умный и щедрый человек. Об этом говорит то, что она находится с ним, по вашему рассказу, уже несколько лет. Скорее всего, их связывают подлинные чувства. Но, уверяю вас, не таков Мартемьянов. Он по-своему недурной малый, вовсе не подлый, совсем неглупый, но… но вы поразительно точно заметили: он привык все мерить деньгами. И, получив желаемое, он быстро разочаровывается, и далее предмет этот занимает его не больше чем прошлогодний снег. Боюсь, что так же будет и с вами. Его интереса хватит самое большее на месяц, а потом… потом вам придется вернуться в Грешневку – с большой суммой отступных, возможно. В то же время сейчас, еще не получив вас, он не отступится. И не успокоится, пока не добьется своего. Вам бессмысленно даже бежать: он приложит все усилия, чтобы найти вас и вернуть. Большие деньги у нас в России делают невозможное.
– Господи… – прошептала Софья, прижимая похолодевшие пальцы к вискам. – Господи, но как же… Значит, все напрасно?.. Значит, все-таки лучше было бы туда?.. Туда, вниз… Как мама?.. Она перестала мучиться, и я бы… я бы тоже…
Владимир встал. Обошел почти погасший костер, подбросил в него веток, подул на угли и, когда огонь разгорелся и затрещал снова, сел рядом с Софьей.
– Вам надо исчезнуть, Софья Николаевна, – задумчиво сказал он. – И исчезнуть так, чтобы все думали, что вы мертвы. Наверное, лучше всего будет сделать так: мы оставим ваше платье здесь, на берегу, его рано или поздно найдут, а вас сочтут утонувшей.
– А куда я денусь, позвольте спросить? – невесело поинтересовалась Софья. – В этом мужицком платье, которое с меня падает? Возможно, и доберусь до Юхнова, но…
– В Юхнов вам нельзя, – тут же перебил Владимир. – Туда как раз едет Мартемьянов, а у вас, верно, нет там знакомых, которые могли бы вас прятать и не болтать?
Софья молча покачала головой.
– Вы пойдете в Калугу, – решил он. – У меня есть немного денег, я одолжу вам. И напишу письмо в тамошний театр, антрепренер Чаев хорошо меня знает, я работал у него целый сезон…
– Вы еще и актер?.. – меланхолично спросила Софья.
– И актер, и гимнаст, и бутафор, и сверх того сапоги тачаем, – пошутил Владимир, имитируя говорок приказчика базарной лавки, и Софья невольно улыбнулась. – Театральный народ дружный, вас примут без лишних разговоров. Сезон уже начался, думаю, вас тут же выпустят на публику.
– Владимир Дмитриевич! – поняв наконец, что он говорит серьезно, Софья пришла в ужас. – Я… я не актриса! Я никогда не училась играть! У меня нет призвания…
– Призвание вам как раз ни к чему, – деловито заверил Владимир. – У вас есть великолепная внешность и необыкновенный голос, этого больше чем достаточно. Поверьте, Софья Николаевна, я знаю толк и в актерах, и в женщинах.
Последняя его фраза несколько покоробила Софью, и она лишь сухо кивнула в ответ. Но Владимир этой сухости, казалось, не заметил.
– А если вы согласны, то надо спать. Завтра на рассвете вы уже должны будете уйти отсюда. Доброй ночи… будущая богиня калужской сцены. Вас ждет успех.
У Софьи не было сил ни спорить, ни парировать. Слишком мучительным, слишком тяжелым был этот день, слишком много всего произошло, слишком быстро и бесповоротно изменилась ее жизнь. Софья молча легла на расстеленную мешковину, накрылась зипуном и через минуту уже спала – неподвижно, бесшумно. Владимир еще раз оживил костер, сел ближе к нему и снова застрочил в своей книжке, время от времени взглядывая на лицо спящей девушки и улыбаясь своим мыслям.
Софья проснулась еще до рассвета от холода. Вокруг было сумрачно, по темному небу низко плыли дождевые тучи, река была плотно застлана синеватым холодным туманом, из которого выглядывали ветви ракит, траву покрывал серебристый налет заморозка. Поджав под себя окоченевшие ноги, Софья выглянула из-под надвинутого на голову зипуна – и сразу же увидела Владимира.
Он сидел возле давно потухших углей и разводил костер заново. Собранный хворост уже потрескивал от разбегающихся по нему язычков пламени. Услышав шорох, Владимир поднял голову, весело улыбнулся стучащей зубами Софье и сказал:
– Доброе утро, Софья Николаевна. Придвигайтесь ближе. Я, болван такой, ночью упустил огонь, костер погас. Вы, должно быть, сильно замерзли?
– Н-н-ничуть… – храбро заверила Софья. – А… где Марфа? И Северьян? Они еще спят?
– Видимо, да, – помедлив, сказал Владимир, и Софья с удивлением заметила, что он как будто смущен. Причину этой неловкости она поняла через минуту, когда из полурассыпавшейся скирды сена выглянула встрепанная, вся в соломе голова Марфы. Голова сонно посмотрела по сторонам, похлопала ресницами и сиплым басом сказала:
– Просыпайся, недостреленный, господа уж встамши!
Рядом с ней завозилось, чихнуло, выругалось – и Северьян поднялся из скирды во весь рост, скребя голову и чихая от трухи. Увидев вытаращившую глаза Софью, он без капли смущения сказал:
– Так что извиняемся. – Натянул через голову рубаху и вопросительно взглянул на Владимира. Тот в свою очередь посмотрел на Софью и, неуверенно откашлявшись, сказал:
– Софья Николаевна, вам пора отправляться.
– Да, вы правы, – поспешно сказала она. Встала, неловко придерживая на себе отсыревшую, слишком большую для нее мужскую одежду… и тут же села снова, с досадой сказав:
– Вы же видите, Владимир Дмитриевич, в этом я и трех шагов не сумею сделать.
Северьян заржал было, но под взглядом Владимира осекся и принялся глубокомысленно скрести лохматый затылок. Марфа сердито покосилась на него, подумала и сказала:
– Одевайтесь лучше в мое, Софья Николавна. Оно, конечно, тоже вам велико, но все хоть бабская сбруя, а не эти порты. А я как раз их надену, мне сподручнее.
– Вот это верно, – одобрил Владимир. – Что ж, дамы, переодевайтесь, а мы понемногу соберем пожитки. Наверняка в Грешневке уже хватились и нас.
Через полчаса, когда солнце уже высунуло красный бок из-за леса, на большой дороге, ведущей в город, они простились. Софья, чувствующая себя очень глупо в широченной домотканой юбке, вылинявшей кофте и накинутом на плечи драном платке Марфы, протянула Владимиру мокрую, холодную руку.
– Что ж… прощайте. Вы сейчас в Грешневку?
– Как условились. – Владимир держал в руках свернутое в валик платье Софьи. – Постараемся поднять побольше шума, чтобы все поверили в ваше… м-м… утопление.
– Только Катю, Катю предупредить не забудьте! – волновалась Софья. – У нее несносный, дикий характер, она бог весть что выкинуть может! Прямо сразу же шепните!
– Я обещаю, – Владимир осторожно пожал ее руку. – Вы же, со своей стороны, постарайтесь не задерживаться, садитесь на первую же попутную телегу и марш-марш – в Калугу! Тех денег, которые я вам дал, должно хватить на дорогу и на первое время. Не потеряйте письмо к Чаеву!
– Разумеется… – Софья осторожно высвободила свои пальцы из ладони Владимира. – Спасибо вам, Владимир Дмитрич. Прощайте.
– До свидания, – серьезно поправил он. – Поверьте мне, Софья Николаевна, мы еще увидимся. Моей службе у Мартемьянова скоро конец, и, видит бог, я вас найду. Чего бы мне это ни стоило.
Серые светлые глаза посмотрели на Софью в упор, без улыбки. Она опустила взгляд, чувствуя, как горячеют скулы. Поспешно сказала:
– Прощайте. – И, не оглядываясь больше, быстро пошла по светлеющей дороге. Марфа, сговаривающаяся о чем-то на обочине с Северьяном, прервалась на полуслове, вскинула на плечо ружье и, похожая в мужской одежде на толстого невыспавшегося рыжего парня, споро затопала следом.
– Ну, брат, твой выход, – сказал Владимир, часом позже подходя вместе с Северьяном к покосившимся воротам грешневского имения. – Давай уж от души, не подкачай.
Северьян солидно кивнул, взял из рук Владимира высохшее платье Софьи, прокашлялся… и вдруг, подняв, как знамя, платье над головой, с места взял в карьер и ворвался в ворота таким галопом, словно за ним гналась стая волков.
– Барышня утопи-и-и-илась!!! – От истошного поросячьего визга, извергнутого Северьяном, у Владимира зазвенело в ушах. Он досадливо поморщился и, вовремя спохватившись, что и ему надо бы изобразить волнение, помчался за Северьяном.
Тот уже стоял посреди двора в толпе людей. Владимир заметил среди окружившей Северьяна грешневской дворни приказчиков Мартемьянова и ускорил шаг, торопясь подойти к ним. Краем глаза он увидел, как сам Федор Пантелеевич хозяйским шагом выходит из господского дома и сердито спрашивает:
– Ну, чего орешь, порося недорезанное? Кто там у тебя утопился? Спьяну примерещилось? Где барин твой? О, Владимир Дмитрич! Где это тебя всю ночь носило? Чего там твой жулик голосит?
Владимир испустил тяжелый вздох, скроил скорбную физиономию и пустился в долгий рассказ о том, как они с Северьяном, обнаружив вчера, что грешневская барышня, за которой они были посланы, тайком убежала в лес, немедленно отправились на поиски; как весь день и полночи пробродили по лесу, крича на два голоса и распугав всех окрестных медведей; как, заблудившись, вынуждены были заночевать на берегу реки и как, проснувшись, обнаружили у самой воды вот это платье.
– Я думаю, Федор Пантелеевич, что она в самом деле утопилась, – сдержанно сказал он, прямо глядя в черные, дикие глаза купца. – Софье Николаевне было семнадцать лет, возраст самый романтический, и ваше неожиданное… м-м… предложение могло потрясти ее настолько, что… То есть все могло быть. Жаль. Красивая девушка была.
– Да что ж это такое, Матерь Божья… Как же это она, дура… – пробормотал Мартемьянов. Через плечо купца Владимир заметил какое-то шевеление на крыльце и увидел, что по широким ступенькам медленно, цепляясь за перила, спускается Сергей Грешнев. Он был в распахнутой на груди рубахе, старых и потертых брюках армейского офицера, взлохмачен, небрит и бледен до зелени. Было видно, что его мучает жесточайшее похмелье. Зеленоватые выцветшие глаза блуждали по двору, не останавливаясь ни на одном лице. Казалось, хозяину Грешневки было совершенно невдомек, откуда взялись на его подворье все эти люди и почему они так кричат.
– Ч-что случилось? – заикнувшись, хрипло осведомился он у Мартемьянова. – Софья до сих пор не вернулась? Что за чер-р-рт…
Закончить он не успел: огромный Мартемьянов одним движением сгреб его за рубаху и, не замечая, как трещит ткань полуоторванного ворота, зарычал на весь двор:
– Ты что, собачий сын, говорил? Ты что, поганка запьянцовская, мне обещал?! Сказывал, что с сестрой все сговорено, что согласная, что рада еще будет хорошей жистью пожить?! Говорил, паскуда, или нет?!
– П-п-позвольте… – дрожал и крутился в его руках Сергей, но это было все равно что угрю выворачиваться из медвежьих лап.
– Деньги, стало быть, взял, а с сестрицей не сговорился?! Жлобство поперек глотки встало?! Да вон она с перепугу помчалась и в реку кинулась! Скотина ты, твое благомордие, вот что я тебе скажу! Кабы я знал – я бы лучше сам с ей уговаривался! Принял вот теперь через тебя еще грех на душу, а думаешь, у меня их мало там?! Отдавай деньги, сволочь! Да на реку мужиков с баграми спосылай, пущай ищут!
– Там очень сильное течение, Федор Пантелеевич, – спокойно возразил стоящий рядом Владимир. – Если искать, то ниже по Угре, за излучиной, и то нет никакой уверенности…
Он прервался на полуслове, спиной почувствовав чей-то упорный взгляд. Обернувшись, Владимир увидел девушку-подростка: загорелую дочерна, с зелеными, как у Софьи, глазами, с острым, скуластым, недобрым лицом и слишком густыми, сдвинутыми на переносье бровями. На ней было поношенное и заштопанное на груди и локтях красное платье, босые ноги были перепачканы в грязи по щиколотку, черные волосы выбивались из небрежно заплетенных кос и отдельными вьющимися прядями падали на лицо и длинную, еще по-детски худую шею. Острые ключицы ходили ходуном от частого дыхания: было очевидно, что девочка недавно прибежала откуда-то. Вся вытянувшись в струнку, сжав кулаки, она стояла у распахнутых ворот и смотрела на Владимира с таким мрачным бешенством, что ему невольно стало не по себе. Ничего девичьего в этом взгляде не было.
– Катерина Николаевна? – неуверенно спросил он, делая шаг к девушке. Та попятилась, не меняя выражения лица; Владимиру даже показалось, что Катерина сейчас выгнет спину и зашипит, как одичавшая кошка. – Доброе утро. Примите мои соболезнования и… позвольте…
Владимир запнулся, не зная, как быть. Он помнил, что любой ценой должен предупредить Катерину о том, что сестра на самом деле жива и здорова. Но сделать это при Мартемьянове было невозможно, и Владимир рассчитывал под видом утешения тихонько шепнуть Катерине правду. Но через мгновение стало ясно, что утешать эту девочку не придется никому. Отпрыгнув за ворота, Катерина оскалила зубы и хрипло, яростно выкрикнула:
– Сволочи! Все вы сволочи! Ненавижу вас, чтоб вы передохли все, все, все! – и, взметнув подолом красного платья, бросилась прочь. Владимир растерянно смотрел ей вслед.
– Знатно, нечего сказать, – проворчал подошедший Северьян. – Этой барышне пальца в рот не клади. И ругается хуже переулошной… Что делать будем, Владимир Дмитрич?
Что делать, Владимир не знал…
Зажмурившись, хрипло, тяжело дыша, Катерина мчалась через сырой, еще темный лес к реке. Колючие лапы елей хлестали ее по лицу, ветви орешника цеплялись за бьющиеся на спине косы, царапали шею, ноги путались в траве, но Катерина все бежала и бежала – через березняк, через овраг, через болото, через глухие заросли вековых елей – до тех пор, пока не выскочила, задыхаясь и надсадно кашляя, на обрывистый берег Угры. Налетевший с реки ветер охладил ее горячий, влажный от пота лоб, растрепал волосы. Только сейчас Катерина заметила, что больше не плачет, а грудь саднит от сорванного дыхания. Она рухнула как подкошенная на холодную землю и, вцепившись руками в косы, тихо, сквозь зубы завыла. Угра медленно играла перед ней свинцово-серой водой, низко над рекой плыли тяжелые тучи. Холодный ветер трепал кусты ракит, выворачивая наизнанку серебристо-серые листья, морщил поверхность реки, теребил подол красного платья, и Катерина машинально прижимала его ладонью. Остановившимися глазами она смотрела на реку. Слез в этих зеленых, сузившихся глазах не было.
Катерина просидела на берегу реки до самого вечера. Серый день сменился сумерками, со стороны реки приполз туман и опутал берег с кустами, лес потемнел, на небе в разрыве туч выглянула холодная синяя звезда, и только тогда Катерина поднялась с места и морщась начала растирать онемевшие, затекшие ноги. Сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее она пошла в сторону леса.
На скошенный луг рядом с господским домом Катерина вышла уже в полной темноте. Туман стоял почти в ее рост, шевелящиеся седые клубы скрывали узкую тропинку, и Катерина шла наугад, спотыкаясь о кочки и кротовые норы и шепотом зло ругаясь. Холода она не чувствовала, хотя платье ее было насквозь мокрым от росы и прилипало к ногам. Изредка она коротко, нервно вздрагивала всем телом, отбрасывала за спину падающие на лицо волосы и шла дальше.
В доме было темно и пусто – только в верхнем этаже горела свеча. Катерина подумала, что Мартемьянов и его приказчики, вероятно, убрались на постоялый двор или же вовсе отправились несолоно хлебавши прочь из Грешневки. Хмурясь, она кое-как обтерла ноги ветошью, открыла незапертую дверь с выбитыми стеклами и шагнула в опустевший дом.
В комнате Сергея еле-еле чадил оплывший огарок, вставленный в медную кружку, а сам хозяин спал мертвым сном прямо за столом, уронив голову на скатерть. Подойдя вплотную, Катерина втянула воздух носом и с ненавистью поморщилась.
– Вы были правы… – заговорила она. – Да, правы. Теперь я понимаю: то, что я собиралась сделать, – это малодушие. Аня рассказывала мне, что в семнадцать лет тоже хотела отравиться мышьяком, даже купила специально в аптеке, но вспомнила о нас, совсем еще маленьких… и не стала. А я совсем забыла про Катю. Что сталось бы с ней, если б я… Ей всего пятнадцать, ее еще можно спасти. Я… – Софья умолкла на миг, стараясь незаметно сглотнуть застрявший в горле ком. – Я пойду к Мартемьянову. Пятнадцать тысяч – большие деньги, я смогу решить дела имения, спасти Грешневку от торгов… может быть, даже поместить Катю в пансион. А потом… а потом будет видно. Аня не побоялась этого, а я… я тоже ничего не боюсь. Да, решено. Завтра утром вы проводите меня к своему… хозяину.
Владимир долго молчал, забыв о своей книжке и глядя на гаснущие угли. Красные отсветы прыгали на его обветренном лице с опущенными глазами, непрерывно меняя его, делая то растерянным, то сердитым. Но Софья смотрела в сторону и не видела этого.
– Рассуждаете вы очень здраво, Софья Николаевна, – наконец сказал он. – Но боюсь, что вы неопытны в такого рода… м-м… предприятиях. – Софья вспыхнула до слез, едва удержалась от того, чтобы не закрыть лицо руками, но Владимир, казалось, ничего не заметил и продолжал:
– Мне неизвестна история вашей сестры. Возможно, что ее покровитель – умный и щедрый человек. Об этом говорит то, что она находится с ним, по вашему рассказу, уже несколько лет. Скорее всего, их связывают подлинные чувства. Но, уверяю вас, не таков Мартемьянов. Он по-своему недурной малый, вовсе не подлый, совсем неглупый, но… но вы поразительно точно заметили: он привык все мерить деньгами. И, получив желаемое, он быстро разочаровывается, и далее предмет этот занимает его не больше чем прошлогодний снег. Боюсь, что так же будет и с вами. Его интереса хватит самое большее на месяц, а потом… потом вам придется вернуться в Грешневку – с большой суммой отступных, возможно. В то же время сейчас, еще не получив вас, он не отступится. И не успокоится, пока не добьется своего. Вам бессмысленно даже бежать: он приложит все усилия, чтобы найти вас и вернуть. Большие деньги у нас в России делают невозможное.
– Господи… – прошептала Софья, прижимая похолодевшие пальцы к вискам. – Господи, но как же… Значит, все напрасно?.. Значит, все-таки лучше было бы туда?.. Туда, вниз… Как мама?.. Она перестала мучиться, и я бы… я бы тоже…
Владимир встал. Обошел почти погасший костер, подбросил в него веток, подул на угли и, когда огонь разгорелся и затрещал снова, сел рядом с Софьей.
– Вам надо исчезнуть, Софья Николаевна, – задумчиво сказал он. – И исчезнуть так, чтобы все думали, что вы мертвы. Наверное, лучше всего будет сделать так: мы оставим ваше платье здесь, на берегу, его рано или поздно найдут, а вас сочтут утонувшей.
– А куда я денусь, позвольте спросить? – невесело поинтересовалась Софья. – В этом мужицком платье, которое с меня падает? Возможно, и доберусь до Юхнова, но…
– В Юхнов вам нельзя, – тут же перебил Владимир. – Туда как раз едет Мартемьянов, а у вас, верно, нет там знакомых, которые могли бы вас прятать и не болтать?
Софья молча покачала головой.
– Вы пойдете в Калугу, – решил он. – У меня есть немного денег, я одолжу вам. И напишу письмо в тамошний театр, антрепренер Чаев хорошо меня знает, я работал у него целый сезон…
– Вы еще и актер?.. – меланхолично спросила Софья.
– И актер, и гимнаст, и бутафор, и сверх того сапоги тачаем, – пошутил Владимир, имитируя говорок приказчика базарной лавки, и Софья невольно улыбнулась. – Театральный народ дружный, вас примут без лишних разговоров. Сезон уже начался, думаю, вас тут же выпустят на публику.
– Владимир Дмитриевич! – поняв наконец, что он говорит серьезно, Софья пришла в ужас. – Я… я не актриса! Я никогда не училась играть! У меня нет призвания…
– Призвание вам как раз ни к чему, – деловито заверил Владимир. – У вас есть великолепная внешность и необыкновенный голос, этого больше чем достаточно. Поверьте, Софья Николаевна, я знаю толк и в актерах, и в женщинах.
Последняя его фраза несколько покоробила Софью, и она лишь сухо кивнула в ответ. Но Владимир этой сухости, казалось, не заметил.
– А если вы согласны, то надо спать. Завтра на рассвете вы уже должны будете уйти отсюда. Доброй ночи… будущая богиня калужской сцены. Вас ждет успех.
У Софьи не было сил ни спорить, ни парировать. Слишком мучительным, слишком тяжелым был этот день, слишком много всего произошло, слишком быстро и бесповоротно изменилась ее жизнь. Софья молча легла на расстеленную мешковину, накрылась зипуном и через минуту уже спала – неподвижно, бесшумно. Владимир еще раз оживил костер, сел ближе к нему и снова застрочил в своей книжке, время от времени взглядывая на лицо спящей девушки и улыбаясь своим мыслям.
Софья проснулась еще до рассвета от холода. Вокруг было сумрачно, по темному небу низко плыли дождевые тучи, река была плотно застлана синеватым холодным туманом, из которого выглядывали ветви ракит, траву покрывал серебристый налет заморозка. Поджав под себя окоченевшие ноги, Софья выглянула из-под надвинутого на голову зипуна – и сразу же увидела Владимира.
Он сидел возле давно потухших углей и разводил костер заново. Собранный хворост уже потрескивал от разбегающихся по нему язычков пламени. Услышав шорох, Владимир поднял голову, весело улыбнулся стучащей зубами Софье и сказал:
– Доброе утро, Софья Николаевна. Придвигайтесь ближе. Я, болван такой, ночью упустил огонь, костер погас. Вы, должно быть, сильно замерзли?
– Н-н-ничуть… – храбро заверила Софья. – А… где Марфа? И Северьян? Они еще спят?
– Видимо, да, – помедлив, сказал Владимир, и Софья с удивлением заметила, что он как будто смущен. Причину этой неловкости она поняла через минуту, когда из полурассыпавшейся скирды сена выглянула встрепанная, вся в соломе голова Марфы. Голова сонно посмотрела по сторонам, похлопала ресницами и сиплым басом сказала:
– Просыпайся, недостреленный, господа уж встамши!
Рядом с ней завозилось, чихнуло, выругалось – и Северьян поднялся из скирды во весь рост, скребя голову и чихая от трухи. Увидев вытаращившую глаза Софью, он без капли смущения сказал:
– Так что извиняемся. – Натянул через голову рубаху и вопросительно взглянул на Владимира. Тот в свою очередь посмотрел на Софью и, неуверенно откашлявшись, сказал:
– Софья Николаевна, вам пора отправляться.
– Да, вы правы, – поспешно сказала она. Встала, неловко придерживая на себе отсыревшую, слишком большую для нее мужскую одежду… и тут же села снова, с досадой сказав:
– Вы же видите, Владимир Дмитриевич, в этом я и трех шагов не сумею сделать.
Северьян заржал было, но под взглядом Владимира осекся и принялся глубокомысленно скрести лохматый затылок. Марфа сердито покосилась на него, подумала и сказала:
– Одевайтесь лучше в мое, Софья Николавна. Оно, конечно, тоже вам велико, но все хоть бабская сбруя, а не эти порты. А я как раз их надену, мне сподручнее.
– Вот это верно, – одобрил Владимир. – Что ж, дамы, переодевайтесь, а мы понемногу соберем пожитки. Наверняка в Грешневке уже хватились и нас.
Через полчаса, когда солнце уже высунуло красный бок из-за леса, на большой дороге, ведущей в город, они простились. Софья, чувствующая себя очень глупо в широченной домотканой юбке, вылинявшей кофте и накинутом на плечи драном платке Марфы, протянула Владимиру мокрую, холодную руку.
– Что ж… прощайте. Вы сейчас в Грешневку?
– Как условились. – Владимир держал в руках свернутое в валик платье Софьи. – Постараемся поднять побольше шума, чтобы все поверили в ваше… м-м… утопление.
– Только Катю, Катю предупредить не забудьте! – волновалась Софья. – У нее несносный, дикий характер, она бог весть что выкинуть может! Прямо сразу же шепните!
– Я обещаю, – Владимир осторожно пожал ее руку. – Вы же, со своей стороны, постарайтесь не задерживаться, садитесь на первую же попутную телегу и марш-марш – в Калугу! Тех денег, которые я вам дал, должно хватить на дорогу и на первое время. Не потеряйте письмо к Чаеву!
– Разумеется… – Софья осторожно высвободила свои пальцы из ладони Владимира. – Спасибо вам, Владимир Дмитрич. Прощайте.
– До свидания, – серьезно поправил он. – Поверьте мне, Софья Николаевна, мы еще увидимся. Моей службе у Мартемьянова скоро конец, и, видит бог, я вас найду. Чего бы мне это ни стоило.
Серые светлые глаза посмотрели на Софью в упор, без улыбки. Она опустила взгляд, чувствуя, как горячеют скулы. Поспешно сказала:
– Прощайте. – И, не оглядываясь больше, быстро пошла по светлеющей дороге. Марфа, сговаривающаяся о чем-то на обочине с Северьяном, прервалась на полуслове, вскинула на плечо ружье и, похожая в мужской одежде на толстого невыспавшегося рыжего парня, споро затопала следом.
– Ну, брат, твой выход, – сказал Владимир, часом позже подходя вместе с Северьяном к покосившимся воротам грешневского имения. – Давай уж от души, не подкачай.
Северьян солидно кивнул, взял из рук Владимира высохшее платье Софьи, прокашлялся… и вдруг, подняв, как знамя, платье над головой, с места взял в карьер и ворвался в ворота таким галопом, словно за ним гналась стая волков.
– Барышня утопи-и-и-илась!!! – От истошного поросячьего визга, извергнутого Северьяном, у Владимира зазвенело в ушах. Он досадливо поморщился и, вовремя спохватившись, что и ему надо бы изобразить волнение, помчался за Северьяном.
Тот уже стоял посреди двора в толпе людей. Владимир заметил среди окружившей Северьяна грешневской дворни приказчиков Мартемьянова и ускорил шаг, торопясь подойти к ним. Краем глаза он увидел, как сам Федор Пантелеевич хозяйским шагом выходит из господского дома и сердито спрашивает:
– Ну, чего орешь, порося недорезанное? Кто там у тебя утопился? Спьяну примерещилось? Где барин твой? О, Владимир Дмитрич! Где это тебя всю ночь носило? Чего там твой жулик голосит?
Владимир испустил тяжелый вздох, скроил скорбную физиономию и пустился в долгий рассказ о том, как они с Северьяном, обнаружив вчера, что грешневская барышня, за которой они были посланы, тайком убежала в лес, немедленно отправились на поиски; как весь день и полночи пробродили по лесу, крича на два голоса и распугав всех окрестных медведей; как, заблудившись, вынуждены были заночевать на берегу реки и как, проснувшись, обнаружили у самой воды вот это платье.
– Я думаю, Федор Пантелеевич, что она в самом деле утопилась, – сдержанно сказал он, прямо глядя в черные, дикие глаза купца. – Софье Николаевне было семнадцать лет, возраст самый романтический, и ваше неожиданное… м-м… предложение могло потрясти ее настолько, что… То есть все могло быть. Жаль. Красивая девушка была.
– Да что ж это такое, Матерь Божья… Как же это она, дура… – пробормотал Мартемьянов. Через плечо купца Владимир заметил какое-то шевеление на крыльце и увидел, что по широким ступенькам медленно, цепляясь за перила, спускается Сергей Грешнев. Он был в распахнутой на груди рубахе, старых и потертых брюках армейского офицера, взлохмачен, небрит и бледен до зелени. Было видно, что его мучает жесточайшее похмелье. Зеленоватые выцветшие глаза блуждали по двору, не останавливаясь ни на одном лице. Казалось, хозяину Грешневки было совершенно невдомек, откуда взялись на его подворье все эти люди и почему они так кричат.
– Ч-что случилось? – заикнувшись, хрипло осведомился он у Мартемьянова. – Софья до сих пор не вернулась? Что за чер-р-рт…
Закончить он не успел: огромный Мартемьянов одним движением сгреб его за рубаху и, не замечая, как трещит ткань полуоторванного ворота, зарычал на весь двор:
– Ты что, собачий сын, говорил? Ты что, поганка запьянцовская, мне обещал?! Сказывал, что с сестрой все сговорено, что согласная, что рада еще будет хорошей жистью пожить?! Говорил, паскуда, или нет?!
– П-п-позвольте… – дрожал и крутился в его руках Сергей, но это было все равно что угрю выворачиваться из медвежьих лап.
– Деньги, стало быть, взял, а с сестрицей не сговорился?! Жлобство поперек глотки встало?! Да вон она с перепугу помчалась и в реку кинулась! Скотина ты, твое благомордие, вот что я тебе скажу! Кабы я знал – я бы лучше сам с ей уговаривался! Принял вот теперь через тебя еще грех на душу, а думаешь, у меня их мало там?! Отдавай деньги, сволочь! Да на реку мужиков с баграми спосылай, пущай ищут!
– Там очень сильное течение, Федор Пантелеевич, – спокойно возразил стоящий рядом Владимир. – Если искать, то ниже по Угре, за излучиной, и то нет никакой уверенности…
Он прервался на полуслове, спиной почувствовав чей-то упорный взгляд. Обернувшись, Владимир увидел девушку-подростка: загорелую дочерна, с зелеными, как у Софьи, глазами, с острым, скуластым, недобрым лицом и слишком густыми, сдвинутыми на переносье бровями. На ней было поношенное и заштопанное на груди и локтях красное платье, босые ноги были перепачканы в грязи по щиколотку, черные волосы выбивались из небрежно заплетенных кос и отдельными вьющимися прядями падали на лицо и длинную, еще по-детски худую шею. Острые ключицы ходили ходуном от частого дыхания: было очевидно, что девочка недавно прибежала откуда-то. Вся вытянувшись в струнку, сжав кулаки, она стояла у распахнутых ворот и смотрела на Владимира с таким мрачным бешенством, что ему невольно стало не по себе. Ничего девичьего в этом взгляде не было.
– Катерина Николаевна? – неуверенно спросил он, делая шаг к девушке. Та попятилась, не меняя выражения лица; Владимиру даже показалось, что Катерина сейчас выгнет спину и зашипит, как одичавшая кошка. – Доброе утро. Примите мои соболезнования и… позвольте…
Владимир запнулся, не зная, как быть. Он помнил, что любой ценой должен предупредить Катерину о том, что сестра на самом деле жива и здорова. Но сделать это при Мартемьянове было невозможно, и Владимир рассчитывал под видом утешения тихонько шепнуть Катерине правду. Но через мгновение стало ясно, что утешать эту девочку не придется никому. Отпрыгнув за ворота, Катерина оскалила зубы и хрипло, яростно выкрикнула:
– Сволочи! Все вы сволочи! Ненавижу вас, чтоб вы передохли все, все, все! – и, взметнув подолом красного платья, бросилась прочь. Владимир растерянно смотрел ей вслед.
– Знатно, нечего сказать, – проворчал подошедший Северьян. – Этой барышне пальца в рот не клади. И ругается хуже переулошной… Что делать будем, Владимир Дмитрич?
Что делать, Владимир не знал…
Зажмурившись, хрипло, тяжело дыша, Катерина мчалась через сырой, еще темный лес к реке. Колючие лапы елей хлестали ее по лицу, ветви орешника цеплялись за бьющиеся на спине косы, царапали шею, ноги путались в траве, но Катерина все бежала и бежала – через березняк, через овраг, через болото, через глухие заросли вековых елей – до тех пор, пока не выскочила, задыхаясь и надсадно кашляя, на обрывистый берег Угры. Налетевший с реки ветер охладил ее горячий, влажный от пота лоб, растрепал волосы. Только сейчас Катерина заметила, что больше не плачет, а грудь саднит от сорванного дыхания. Она рухнула как подкошенная на холодную землю и, вцепившись руками в косы, тихо, сквозь зубы завыла. Угра медленно играла перед ней свинцово-серой водой, низко над рекой плыли тяжелые тучи. Холодный ветер трепал кусты ракит, выворачивая наизнанку серебристо-серые листья, морщил поверхность реки, теребил подол красного платья, и Катерина машинально прижимала его ладонью. Остановившимися глазами она смотрела на реку. Слез в этих зеленых, сузившихся глазах не было.
Катерина просидела на берегу реки до самого вечера. Серый день сменился сумерками, со стороны реки приполз туман и опутал берег с кустами, лес потемнел, на небе в разрыве туч выглянула холодная синяя звезда, и только тогда Катерина поднялась с места и морщась начала растирать онемевшие, затекшие ноги. Сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее она пошла в сторону леса.
На скошенный луг рядом с господским домом Катерина вышла уже в полной темноте. Туман стоял почти в ее рост, шевелящиеся седые клубы скрывали узкую тропинку, и Катерина шла наугад, спотыкаясь о кочки и кротовые норы и шепотом зло ругаясь. Холода она не чувствовала, хотя платье ее было насквозь мокрым от росы и прилипало к ногам. Изредка она коротко, нервно вздрагивала всем телом, отбрасывала за спину падающие на лицо волосы и шла дальше.
В доме было темно и пусто – только в верхнем этаже горела свеча. Катерина подумала, что Мартемьянов и его приказчики, вероятно, убрались на постоялый двор или же вовсе отправились несолоно хлебавши прочь из Грешневки. Хмурясь, она кое-как обтерла ноги ветошью, открыла незапертую дверь с выбитыми стеклами и шагнула в опустевший дом.
В комнате Сергея еле-еле чадил оплывший огарок, вставленный в медную кружку, а сам хозяин спал мертвым сном прямо за столом, уронив голову на скатерть. Подойдя вплотную, Катерина втянула воздух носом и с ненавистью поморщилась.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента