Вернулся. Выделили ему участок для застройки в долине, за мостом, место, в общем, неплохое, но ему там не понравилось. Воздуха мало. Глаза так и бегают в поисках хоть какой-нибудь возвышенности Увы, холм, на котором он жил, был занят, а строиться по соседству нельзя, потому что у властей, как известно, соседей не бывает. Выделили участок на другом, пологом холме, потому что село, как и всякое другое уважающее себя селение, лежало в низине, меж двумя холмами. Правда, тот, второй холм был на отлете, чуть пришибленный, чуть придавленный, короче, холм второго сорта, но в конце концов, если его обжить, можно и там скоротать свой век.
   - Только с одним условием, - предупредили его. - Деревня занимает первое место в районе по уходу за фасадами. Строй, что хочешь и как хочешь, но фасад должен быть безукоризненным. Мастеров полно, материалы, хоть и со скрипом, достать можно, так что давай обживай холм и помни - качество! А фасад не просто качество, а супер-прима-первый сорт!
   - Добре.
   Самое главное для пастыря - это покой духа, а покойным дух может быть только в собственном доме. Для отвода глаз нанял какого-то старого плотника, а в остальном сам смастерил себе домик. Красота красотой, ну, а по прочности он мог выстоять на любом склоне Карпат. Потом, когда появился забор, он тоже чем-то стал смахивать на загончик, и калитка очень уж напоминала струнгу...
   Говорят, на него донесли. Написали куда следует, и снова его стали вызывать в сельсовет. Республика, сказали ему, стоит в первых рядах по механизации и автоматизации производства. Животноводство, и в особенности овцеводство, будет развиваться в строго ограниченных пределах. Что до индивидуальных овечек, то об этом ни-ни-ни...
   - Добре.
   Сказал и вышел. Молчаливым покинул свой край, молчаливым вернулся. Молчал среди своих, молчал среди чужих, умел хорошо помалкивать и на молдавском, отмалчивался неплохо и на русском языке. Но молчание в том говорливом краю, оно тоже на дороге не валяется. Его ценили. Им дорожили. Бывало, иной раз вечерком какая-нибудь голова, измученная потоком пустых фраз, вдруг увидит одинокий домик на сплющенной горке и умоляюще запоет:
   Молодец с той Верховины,
   Ты бы к нам направил путь...
   Он благодарно улыбался, но уже не спешил спускаться. Правда, любил вечерами, сидя на пороге своего домика, следить подолгу за долиной. Поучительного там было мало, интересного тем более, и все-таки после отары долина была самым потрясающим зрелищем из всего того, что ему доводилось увидеть. Иной раз, изведенный одиночеством, глядишь, мелькнет то на свадьбе, то на концерте каком-нибудь. Постоит-постоит, помолчит-помолчит, потом как бы про себя молвит слово, и вздрогнет долина - не слово, а чистое золото! Скинув с себя хмельную дремоту, люди обступят со всех сторон: может, еще что скажет, а тем временем старческие, выцветшие глаза пастыря уже гуляют по тем дальним, вечно голубым, вечно загадочным холмам...
   - И опять пошел искать своих овечек, - поражалась долина. - Уж через что он только не прошел, куда его только не забрасывало, но не дают ему покоя холмы, на которых пас когда-то свои отары!..
   И в самом деле, какое-то загадочное влияние имели на него те дальние холмы. Что-то они ему нашептывали, во что-то посвящали. И вот опять во дворе появляются три здоровенных камня, расположенных таким образом, чтобы между ними можно было огонь развести. Конечно, холм уже был не тот, да и ветры, как нарочно, все время дули в другую сторону, и тем не менее вечерами нет-нет и потянет дымком над низиной.
   Свирели, правда, не было, но долго ли, умеючи?.. Подобрал сучок, помудрил над ним, поскоблил тут и там ножиком, и в один прекрасный вечер, когда долину опять окутали сумерки, вместе с дымком вдруг поплыла над ней та древняя, та изначальная наша печаль.
   Господи, как он был наивен! Попытка вернуться к старому образу жизни была пресечена в самом зародыше. Его дымок поднял по тревоге целую часть. Засушливое лето, пожароопасный режим. К тому же защита окружающей среды. Сколько можно дымить над деревней? Дымят заводы, машины, трактора, теперь и ты еще принялся дымить?!
   - Добре, - сказал пастух и убрал со двора камни. Но оставалась свирель как искушение, как великая мука, и по вечерам, затопив в доме печку, оставив двери открытыми, он садился на порог таким образом, чтобы хоть изредка увидеть краешком глаза великое чудо живого огня, и, направив звуки в сторону долины, опять заводил речь об извечной, неизлечимой печали души человеческой...
   Свирель его погубила, потому что нынешние соседи - это не наивные простачки минувших времен. Говорят, они записали на пленку все, что он наигрывал по вечерам, и пленки те были переправлены в Кишинев, в компьютерный центр, на дешифровку. Импортные машины мигом переложили те наигрыши и мелодии на язык тридцати трех букв. И когда все было дешифровано и напечатано в трех экземплярах, оказалось, что свирель безнадежно тоскует по тем далеким голубым холмам...
   Стало быть, овечки у него-таки водились. По долине шли самые невероятные толки. Поговаривали, например, что многие привезли с собой оттуда, с востока, кое-какое золотишко. Пока чуяли за собой слежку, еле сводили концы с концами, а как только наблюдение поослабло, бегом в город. Зубные врачи и продавщицы овощных ларьков - самые что ни на есть верные покупатели. Набив карманы рубликами, пошел, должно, по ярмаркам. Там пару ярочек, там баранчика. Долго ли, если ты в этом понимаешь толк, если у тебя к этому лежит душа, если тебе, наконец, попросту везет в этом деле?
   Долина следила за ним с тайной завистью, которая больше смахивала на гордость. Сколько они его хаяли, и травили, и на тот свет отправляли, а он стоит себе на своем - и точка. Он, изгой, играет на свирели а они, прожившие жизнь в этой уютной долинке, прикипели душой к телевизору, и нету для них большей радости, чем цветной футбол. И песен своих уже не помнят, и петь их разучились. Скажи на милость, поражалась долина, сколько раз мы тут дурачили друг друга, полагая, что занимаемся высокой политикой, и то мы кинемся в одну крайность, то в другую, а он знай себе плетется за невидимым стадом своим.
   Его спасала любовь. Он любил ежеминутно, ежечасно, он любил все и вся. Его глаза, его движения, его бесконечное молчание были наполнены какой-то неизъяснимой отеческой любовью. Он любил своих овечек, он любил эти холмы, эту низину, в нем было необыкновенно живуче чувство любви к малой родине. Говорили - все дело в корнях. Говорили - корни у него необыкновенно глубокие. Явление это само по себе примечательное, и были вызваны специалисты из центра. Глубокие корни, в которых заложена большая жизнестойкость, имеют в наш век стратегическое значение. Пока не поздно, нужно срочно создавать плантации по культивации и рекультивации глубоких корней, и как было бы здорово, если бы долина стала застрельщиком, всесоюзной базой...
   По вечерам трактора, мотоциклы, "Жигули" всевозможных нумераций, возвращаясь домой, выгадывали таким образом, чтобы въехать в низину через покатый холмик, и нет-нет да и тормозили у одинокого домика. Пока мотор остывал, стояли у калитки, ждали. Он выходил с неизменной отеческой улыбкой и, прижав к сердцу старую шляпу, чуть наклонившись вперед к собеседнику, молчал в ожидании того, с чем к нему пожаловали. А те, пытаясь разговорить хозяина, топтались вокруг да около. Расспрашивали, например, в каких краях доводилось ему побывать, как там живут, сколько зарабатывают, на что тратят деньги. Допытывались, сколько дней ехал он обратно домой и что именно почувствовал, когда после стольких лет увидел из окна вагона утром ранним плывущие к нему навстречу те самые далекие голубые холмы, на которых паслись когда-то...
   - Добре, - говорил он, улыбаясь, но ни в дом не приглашал, ни в долг не давал, ни в чайную не соглашался ехать.
   Господствовал все-таки. Его влияние каким-то таинственным образом расходилось по всей долине, и ничего с этим нельзя было поделать. Менялись власти в селе, менялись поколения, но его авторитет оставался незыблемым. Это было неслыханно, это было невероятно. Полуграмотный, полуголодный, полуоправданный, он оказывал влияние на образованную, зажиточную, преисполненную чувством достоинства деревню...
   А вот интересно было бы проследить: как именно осуществляется влияние пастыря на долину? Из чего слагается его авторитет? И с чего это зеленая молодежь зачастила на тот покатый холм? Неужели чистое фрондерство? И вот уже берутся на заметку те, что норовят чаще других пройти мимо его домика. Когда собирается достаточно народа, созывают их на семинар, на слет, на пятиминутку. Начинают, как правило, с международного положения, а там переходят к тому, что вот, мол, и у нас начинает поднимать голову недобитый враг, те самые элементы, которые постоянно пышут злобой, ибо новые порядки навеки похоронили их чаяния, нажитое богатство...
   О ком речь? Да вот взять хотя бы того астматика с покатого холма. Вы, может, знаете, а может, и не знаете, что дело его возвращено на доследование. Он сам вынудил вернуть дело на доследование, потому что не извлек должного урока. Пастырство по-прежнему не дает ему покоя. Чуть что, и уже рыщет на тех далеких голубых холмах, где некогда паслись...
   Какие овечки, о чем вы говорите? Если хотите знать, его пастырство комедия чистейшей воды, а его овцы - плод воображения. Да? А в таком случае чего погнали его на край света? Он пострадал по нелепой случайности, потому что, скажите, можно ли подоить воображаемую овцу, можно ли превратить ее молоко в брынзу? Вот на спор - приведите к нему настоящую овцу и увидите, сумеет ли он ее подоить. Хе-хе, не беспокойтесь, еще как выдоит! А молоко куда денет? Как куда? Выпьет. Отличное парное молоко. Это он пьет парное молоко? Да вы посмотрите, как он ходит, держась за заборы! Разве так ходят те, что пьют парное овечье молоко? А свирель тогда ему зачем? Свирельку он смастерил себе по настоянию врачей, чтобы дыхание тренировать. У него в легких завал угольной пыли, и врачи сказали, что, если не будет тренировать дыхание, капут, хана, конец.
   Но вот утихла и свирель. Вечерами, хоть и сиживал он на пороге своего домика, мир его печалей заглох. Долина встревожилась. Как только наступали сумерки, разговаривали вполголоса, все прислушиваясь к покатому холму. Что и говорить, омыть свою душу после долгого летнего дня, взлететь так, чтобы дух захватило, насмотреться, налюбоваться окружающим миром кому не хочется, но, увы...
   Долина засуетилась. Охваченные христианским милосердием, поспешили на тот покатый холм кто с чем. Делились советами, несли ему травы, всевозможные лекарства, оставшиеся от лечения близких, наконец, несли, кто что вкусненькое сготовит или выпечет. Он охотно принимал все. Ел, что ни дадут, лечился, чем ни скажут, и эта поразительная мешанина всего и вся как-то шла ему на пользу. Долина была счастлива.
   Когда выдавался трудный год, засуха или сплошные дожди, долина почитала пастыря святым, ибо только святой мог пройти через все, оставаясь доброжелательным и к миру, и к своей судьбе. Дожив до сытых времен, когда можно было не волноваться за день завтрашний, долина считала пастыря простаком, тугодумом и неудачником, потому что, если прожить жизнь означало посадить дерево, вырастить сына и вырыть колодец, покажите, где его сын, где посаженное им дерево, где вырытый им колодец? Ну а когда выпадали по-настоящему урожайные годы, и хлеба было вдоволь, и бочки были полны, и удача была во всем, долина стояла на том, что пастырь - классовый враг и отщепенец.
   А пастырь тем временем совсем сдал, и старухи долины, завидя его, горько качали головами - не жилец он на этом свете. Полное разрушение легких, шепотом говорили врачи, хотя, богатырь по природе, он и с такими легкими мог бы еще пару лет протянуть, если бы не та жуткая зима...
   Холода прижали так, что из дому не высунешься, а топить нечем. По утрам собирались во двор сельсовета и ждали в очереди целый день машину с углем. Иной раз привезут, другой раз нет. Но даже в те дни, когда привозили, как-то так получалось, что, когда доходила до него очередь, уголь кончался. Другой на его месте понял бы, в чем дело, и не стал бы травить себя попусту, но ему это было не дано. Он неизлечимо верил в человеческую доброту, он не воспринимал мир вне этой доброты и, поднявшись чуть свет, снова спускался в долину, становился в очередь в надежде, что настанет день, когда и ему улыбнется удача.
   И она ему улыбнулась. Он стоял возле весов с пустой сумкой, в машине было полно угля, но раздававшие, переглянувшись, сказали, что для него угля не будет. Угля и так в машине мало. Нужно думать о молодых, о школе, о больнице, а он, при своих тулупах, да шапках, да шерстяных всяких вещах, ничего, как-нибудь перезимует.
   - Доб...
   Холод вместе с обидой его доконали. К утру пастырь погрузился в сладкую дремоту, из которой ему уже не суждено было выбраться. Если бы не морозы, долина, конечно, постаралась бы достойно проводить его в последний путь, но куда там... Раздосадованные тем, что их повытаскивали из теплых домов, односельчане ворчали: вот, мол, чем кончилось его хваленое пастырство! Перекидав через плечо полдеревни, теперь он не смог дотянуть хотя бы до тепла, так, чтобы и его схоронили по-людски. Теперь, что же? Холод, метель, лопату в землю никак не загонишь, а уж пока ты с покойником притащишься, выкопанная глина превращается в чистый бетон!
   Так ли, иначе - схоронили. Еще год обсуждали, что бы такое поставить на могилке - крест или надгробие со звездой? Если крест, то кто его должен сделать, а если надгробие, то кто будет за него платить? Эти вопросы возникли по той простой причине, что, когда вынесли покойника, в доме осталась одна нищета да паутина. В конце концов решили - ладно, дело терпит, может, объявится какая-нибудь дальняя родня, заставим раскошелиться.
   Время шло, родня не объявлялась, могилка пастыря сначала осела, почти сравнявшись с землей, затем покрылась тем сухим колючим сором, которого полно в дальних уголках сельских кладбищ. Но вот неожиданно районные власти обратили внимание на те колючки. Что это такое? - спросили они долину. Вопрос был коварен и таил в себе немалую опасность, потому что долина по-прежнему занимала первое место по району фасадами своих домов. Потерять первенство? Такое не всякий переживет, тем более что долина славилась еще и на редкость ухоженным кладбищем. Всюду железные оградки, дорожки, посыпанные песочком, цветы.
   Каждый год в начале мая, в День Победы, собирались, как правило, на кладбище, поминать своих близких. Приносили кто что сможет. Сядут, бывало, возле могилок, нальют вино в стаканы, помянут своих добрым словом, сольют немного из стакана на могилку за помин их душ. Вздохнут... И, чередуя разумно стакан со слезой, слезу с воспоминанием, люди прикоснутся к давно минувшим временам, которые есть не что иное, как часть нас самих, ибо настанет срок, когда и мы превратимся в воспоминание...
   Район, однако, стоял на своем. Судьба первого места висела на волоске, и местные власти установили срок. Если к тому сроку заброшенные могилки не будут приведены в порядок, они подлежат ликвидации. Срок прошел, ни одна рука к тем могилкам не прикоснулась, и был назначен еще один срок. Потом третий. И еще около года так, без срока, лежали в запустении те могилки, после чего трактор въехал на территорию кладбища и, как говорится, сравнял их с землей. Собственно, на этом можно было и закончить, хотя минуточку, минуточку, минуточку...
   Уже после того, как ликвидировали его могилу, пастырь умудрился еще раз пробиться в жизнь долины. Прошла еще одна зима, наступил май, и собралась деревня на кладбище помянуть своих близких. Все ежились от холода, потому что весна была запоздалая, хмурая, неприветливая. Уже и майские праздники миновали, а земля все еще не просохла, талая вода не сошла. Кладбище - одно сырое месиво. То есть по дорожкам еще можно пройти, но так, чтобы присесть, и налить стаканчик, и сказать слово - ни боже мой...
   И тут кто-то заметил в дальнем углу кладбища удивительно сочный, зеленый коврик. Были так подобраны травинка к травинке, что одно загляденье.
   - Кажись, на том месте...
   Да, это было то самое место, на котором схоронили пастыря. Вся его могила была обшита травкой, причем не местной, степной, а высокогорной, на редкость густой, красивой, живучей. Потрясенная долина шепотом спрашивала: кто, откуда, каким образом?!
   И ничего удивительного, отвечали им знатоки земных глубин. Должно быть, у него водились семена. Носил в карманах, в складках одежд своих; носил их в душе, в сердце своем, и, попав в сырую землю, они проросли. Они не могли не пробиться, потому что, коль скоро ты был пастырем, и у тебя водились овечки...