Дружников Юрий
Досье беглеца
Юрий Дружников
Досье беглеца
По следам неизвестного Пушкина
Роман-исследование
Хроника вторая
ОГЛАВЛЕНИЕ
Глава первая. МИХАЙЛОВСКОЕ: УГОВОР С БРАТОМ
Глава вторая. СЛУГА НЕПОКОРНЫЙ
Глава третья. ЛЕГАЛЬНО, ДЛЯ ОПЕРАЦИИ
Глава четвертая. ЗАГОВОР С ТИРАНСТВОМ
Глава пятая. ПРОШЕНИЕ ЗА ПРОШЕНИЕМ
Глава шестая. "ЧТО МНЕ В РОССИИ ДЕЛАТЬ?"
Глава седьмая. НА ПРИВЯЗИ
Глава восьмая. МОСКВА: "ВОТ ВАМ НОВЫЙ ПУШКИН"
Глава девятая. ПОХМЕЛЬЕ ПОСЛЕ СЛАВЫ
Глава десятая. НОВАЯ СТАРАЯ СТРАТЕГИЯ
Глава одиннадцатая. НЕОТМЕЧЕННЫЙ ЮБИЛЕЙ
Глава двенадцатая. В АРМИЮ ИЛИ В ПАРИЖ
Глава тринадцатая. "ЧЕСТЬ ИМЕЮ ДОНЕСТИ"
Глава четырнадцатая. ГЕНИЙ И ЗЛОДЕЙСТВО
Глава пятнадцатая. НЕ СОВСЕМ ТАЙНЫЙ ОТЪЕЗД
Глава шестнадцатая. КАВКАЗ: ПЕРЕХОД ГРАНИЦЫ
Глава семнадцатая. "ЖАЛЬ МОИХ ПОКИНУТЫХ ЦЕПЕЙ"
Глава первая.
МИХАЙЛОВСКОЕ: УГОВОР С БРАТОМ
Мне дьявольски не нравятся петербургские толки о моем побеге. Зачем мне бежать? Здесь так хорошо!
Пушкин - брату, около 20 декабря 1824.
Пушкин рассчитывал выбраться из Одессы в Италию или Францию на корабле, но вместо этого лошади несли его через южные степи и леса средней полосы в глушь, в Михайловское, которое местные жители называли Зуево. Не станем гадать, о чем он думал. Сохранились 119 писем Пушкина из Михайловского, множество писем к нему, воспоминания, доносы агентов тайной полиции, наконец, труды исследователей. Не только мысли, доверенные бумаге, но и мелкие высказывания поэта дошли до нас, благодаря заботам его друзей и врагов.
Правительственные чиновники считали, что новая ссылка послужит творческому сосредоточению Пушкина на благо русской литературы. Позже, когда Лермонтова сошлют за стихи на смерть Пушкина, официальный писатель Николай Греч опубликует в Париже книгу "Исследование по поводу сочинения г. маркиза де Кюстина, озаглавленного "Россия в 1839 г.". В ней он объяснит западной публике, что ссылка Лермонтова послужила лишь на пользу поэту, и дарование его на Кавказе развернулось во всей широте. Считается, что ссылка в Михайловское оказалась благотворной для Пушкина-поэта и Пушкина-человека.
Но были и есть другие мнения. "Или не убийство - заточить пылкого, кипучего юношу в деревне русской?.. Да и постигают ли те, которые вовлекли власть в эту меру, что есть ссылка в деревне на Руси?"- писал князь Вяземский Александру Тургеневу. Вяземский мрачно смотрел на возможности Пушкина выбраться из глуши: "Не предвижу для него исхода из этой бездны". На деле, пишет М.Цявловский, суровая ссылка в Михайловское отрезвила Пушкина и заставила "серьезно заняться планами бегства из России". По-видимому, Цявловский имеет в виду несколько игривое отношение к побегу, которое имело место в Кишиневе и Одессе. Теперь Пушкин переходит от романтизма к реализму и в своей собственной жизни.
Граф Воронцов уведомил Псковского гражданского губернатора Бориса Адеркаса о прибытии стихотворца Пушкина, "распространяющего в письмах своих предосудительные и вредные мысли". Губернатор получил также предписание от Прибалтийского генерал-губернатора Паулуччи "снестись с г. Предводителем Дворянства о избрании им одного из благонадежных дворян для наблюдения за поступками и поведением Пушкина, дабы сей... находился под бдительным надзором...". К этому предписанию Паулуччи приложил копию отношения министра иностранных дел Нессельроде к Воронцову от 11 июля. Пушкин еще в Одессе пытался довольно-таки беспечно совместить подготовку к побегу с наслаждениями, переживал неприятности, в которых частично сам был виноват, а в Псковской губернии о нем уже серьезно заботились.
Поэт объявился в Михайловском 9 августа 1824 года, не заезжая, как ему было велено, в Псков. Тут он застал родителей, брата и сестру. Адеркас связался с губернским предводителем дворянства князем Львовым, и они назначили новоржевского помещика Ивана Рокотова наблюдать за поведением прибывшего.
По вызову губернатора Пушкину пришлось приехать в Псков и дать подписку "жить безотлучно в поместии родителя своего, вести себя благонравно, не заниматься никакими неприличными сочинениями и суждениями, предосудительными и вредными общественной жизни, и не распространять оных никуда".
Рокотов был "юным вертопрахом", которого Пушкин недолюбливал, хотя и встречался с ним. Сославшись на свое расстроенное здоровье, Рокотов от предложения следить за поэтом отказался. Тогда Адеркас поручил наблюдать за поведением сына Сергею Львовичу. Отец, как принято считать, по "слабости характера" принял это предложение, приведшее к тяжелому конфликту в семье Пушкиных. Душевное состояние самого поэта оставляло желать лучшего, что отразилось в его строках:
Но злобно мной играет счастье:
Давно без крова я ношусь,
Куда подует самовластье;
Уснув, не знаю где проснусь.
Всегда гоним, теперь в изгнанье
Влачу закованные дни.
Пошел пятый год его высылки из Петербурга, но только теперь, в Михайловском, он почувствовал положение, как он выразился, "ссылочного невольника". Его собственное выражение "изгнанник самовольный" находит новую форму в соответствии с обстоятельствами:
Подобно птичке беззаботной,
И он, изгнанник перелетный,
Гнезда надежного не знал
И ни к чему не привыкал.
Ему везде была дорога...
Он вспомнил, как его прадед тосковал по Африке, сидя в России. Одесса оказалась для Пушкина подлинным окном в Европу и по реальной возможности бежать, и по колориту своей беспечной жизни. В Михайловском он ясно это ощутил.
После южного солнца, волшебной красоты моря и европейского духа, которым жила Одесса, даже любимая им северная природа первое время угнетала Пушкина. Свинцовая одежда неба, изрытые дороги, хмурые леса, чахлые перелески и убогие деревеньки - "все мрачную тоску на душу мне наводит",отмечает он. Плюс одиночество, которое для человека общительного горше унылых пейзажей; "скучно, вот и все!"- резюмирует он в письме. И это потому, что "царь не дает мне свободы!". Через две недели в письме к княгине Вяземской в Одессу опять: "Я провожу верхом и в поле все время, которое я не в постели. Все, что напоминает мне о море, вызывает у меня грусть, шум ручья буквально доставляет мне страдание; я думаю, что голубое небо заставило бы меня заплакать от бешенства, но слава Богу небо у нас сивое, а луна точная репка" (часть текста по-фр.). Голубое небо здесь - наверное, Одесса. А в стихах силой воображения он отправляет себя туда, где бежит Гвадалквивир. Вот поэт стоит под балконом и ждет, когда испанка молодая проденет дивную ножку сквозь чугунные перила.
Друзья советуют ему сконцентрировать силы на литературе. "Употреби получше время твоего изгнания,- наставляет Дельвиг.- Нет ничего скучнее теперешнего Петербурга. Вообрази, даже простых шалунов нет! Квартальных некому бить. Мертво и холодно...". Вяземский опасается, что Пушкин сойдет с ума.
Пушкин, похоже, внимает разумному совету и сходится с Музой. Он возвращается к начатому в Одессе стихотворению "К морю".
Моей души предел желанный!
Как часто по брегам твоим
Бродил я тихий и туманный,
Заветным умыслом томим!
Мысль о несостоявшемся побеге приобретает звучание рефрена, а само стихотворение носит характер антиностальгический.
Не удалось навек оставить
Мне скучный неподвижный брег,
Тебя восторгами поздравить
И по хребтам твоим направить
Мой поэтический побег.
Причину того, почему он не уплыл за границу, Пушкин сводит к одному к роману с женой Воронцова:
Ты ждал, ты звал... я был окован;
Вотще рвалась душа моя:
Могучей страстью очарован,
У берегов остался я.
Тщетность усилий и сожаление о несовершенном - вот единственные заключения из всей истории, связанной с побегом:
Мир опустел... Теперь куда же
Меня ты вынес, океан?
Судьба людей повсюду та же:
Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье иль тиран.
Дважды обращается Пушкин к стихотворению, добавляя и убирая строфы. И сразу же, с помощью Вяземского, печатает его, хотя и не полностью, в альманахе "Мнемозина". Что касается побега, то он, так сказать, был предан гласности. Пушкин не раз будет удивляться: откуда слухи о побеге? А в октябре 1825 года в журнале "Мнемозина" черным по белому написано о заветном умысле сочинителя Пушкина и его стремлении навек (то есть навсегда) оставить этот брег. Поэт так и не завершил стихотворение "К морю", хотя, видимо, сам чувствовал, что оно не доработано, коль скоро возвращался к нему не раз.
Символ моря пройдет через всю последующую поэзию Пушкина. И всю свою жизнь он будет чувствовать могущество этой стихии, которая способна как перенести человека в волшебные заморские страны, так и поглотить его. Образ моря расширяется в воображении поэта, меняется в зависимости от настроения. Появляется "жизненное море", история в виде "моря минувшего", "море грядущего", "огненное море", "ужас моря", даже "адское море". Но море останется только в его воображении: живого, настоящего моря Пушкин больше не увидит.
Он не находит себе места, не знает, чем заполнить пустоту дней, ему не работается. "Бешенство скуки" - это напряженное состояние овладело им с конца октября 1824 года, после ссоры с отцом. Ведь отец взял на себя обязанность распечатывать переписку и сообщать обо всех шагах старшего сына. И приказал младшему не знаться с этим чудовищем, с этим выродком. Мы не знаем, что в точности произошло в те дни; действительно ли Александр подрался с отцом и даже, как тот утверждал, избил его. Но возникает реальная угроза обвинения в рукоприкладстве, отягощенная нарушением Заповеди: сын поднял руку на отца своего.
Пушкинисты в этом конфликте единодушны. Они приняли сторону сына и обвиняют отца в шпионстве. Нам кажется, отец боялся не за себя и не выслуживался, когда дал согласие наблюдать за сыном. Может быть, он решил, что будет лучше, если он, а не чужой человек, сделает это, раз уж необходимо? Не станет доносить, но, наоборот, покроет, если что не так. Ни сын, ни отец никогда не упоминали, что Сергей Львович вскрыл хотя бы одно письмо. Ни о чем никуда он не сообщал. Если он и читал нотации, то делал это из благого желания охранить сына от еще более страшных последствий, нежели эта ссылка под отеческое крыло. Не одним нам кажется, что Пушкин был несправедлив, обвиняя отца. Сестра Ольга в этом конфликте взяла сторону брата, а друг Дельвиг сторону отца. Жуковский и соседка из Тригорского Осипова считали, что вина делится пополам.
Разгоряченный конфликтом, Пушкин сообщал Жуковскому: "Я вне закона", умоляя спасти его. Поэт отправил поспешное прошение Псковскому губернатору Адеркасу, жалуясь, что в доме ненормальная обстановка, и прося ходатайствовать перед императором о переводе его из Михайловского в одну из крепостей. Человек, посланный с прошением в Псков, не нашел там губернатора (может, кто-то, например, Осипова подучила не найти?). К счастью, через неделю письмо вернулось обратно, так и не получив хода.
Жуковский, пользуясь придворными связями, начал хлопоты о переводе Пушкина в Петербург, что поэта вовсе не обрадовало. В письме к брату он заявляет категорически: "не желаю быть в Петербурге, и верно нога моя дома уж не будет". А о том, что в действительности происходит в семействе Пушкиных, он предпочитал помалкивать. И это не случайно. Первый биограф поэта Павел Анненков считал даже, что скандал и драку в доме выдумали Пушкин со своей соседкой Осиповой специально, чтобы напугать Жуковского и заставить его заняться освобождением поэта из Михайловской кабалы. Нам же кажется, дело в другом.
Именно в эти дни Пушкин начинает усиленно обсуждать с братом Львом возможности своего побега за границу. В начале ноября Лев Сергеевич отбывает из Михайловского в Петербург, увозя некий разработанный план, который они начинают осуществлять. Об этом плане чуть позже. А сейчас - о нашем предположении, что семейный конфликт произошел, возможно, из-за того, что отец узнал об этом плане и стал ему противиться. Это и вызвало неадекватную реакцию старшего сына. Замысел сыновей поверг отца в ужас непредсказуемыми последствиями для обоих детей. И тогда становится понятным приказание отца младшему брату не знаться с этим выродком, который хочет нелегально скрыться за границу.
Сергей Львович в отчаянии наблюдал, как его старший сын вдруг начал отращивать бакенбарды, чем полностью переменил свою внешность. Для уезжавшего брата Левушки Александр составил список вещей, необходимых для будущей дороги. Он периодически брал пистолеты и отправлялся к погребу, позади бани. Там он палил так, будто готовился к серьезной схватке. Тревога охватила семью. Приятель Пушкина Соболевский позже сочинил для Ольги, с которой он дружил, эпиграмму такого содержания:
Что помышляют ваши братья,
В моей башке не мог собрать я.
Александру I был доставлен рапорт о том, что в Петербурге появился Пушкин, и царь решил, что без разрешения вернулся опальный поэт. Его величество успокоился, когда ему сообщили, что приехал младший брат ссыльного Лев.
Если бы Пушкин посвящал в свои замыслы меньшее количество людей, шансов на реализацию плана было бы больше. То и дело у него, поднадзорного, происходит утечка информации. Вот почему вслед отъехавшему брату от поэта летит письмо с мольбой о том, чтобы просить Жуковского молчать о конфликте в семье. Брату поэт опять напоминает: "И ты, душа, держи язык на привязи". Александр просит прислать ему калоши, спички, игральные карты, рукописную книгу, перстень и портрет Чаадаева, путешествовавшего в это время по Западной Европе. Несмотря на болтливость, особливо после шампанского, подробностей замысленного побега, а тем более своей роли в нем, Левушка не афишировал.
Никаких последствий ссора с отцом не имела, но осадок в душе сына оставила. Был даже момент, когда Пушкин стал думать о самоубийстве: упоминание об этом встречается дважды в его рукописях. "Стыжусь,- пишет Пушкин Жуковскому,- что доселе не имею духа исполнить пророческую весть, которая разнеслась недавно обо мне, и еще не застрелился. Глупо час от часу долее вязнуть в жизненной грязи" (черновик).
Отказавшись от надзора, Сергей Львович уехал в Петербург, захватив жену и дочь. Семейная туча прошла; оставшись один, Пушкин успокоился, воспрял духом. В рукописях имеется набросок большого и, можно сказать, программного стихотворения, начатого в день отъезда Левушки и оставшегося незаконченным. Но по рукописи, по сей день до конца не расшифрованной, можно понять намерения автора. Текст настолько важен, что приведем его полностью.
Презрев и голос укоризны,
И зовы сладостных надежд,
Иду в чужбине прах отчизны
С дорожных отряхнуть одежд.
Умолкни, сердца шепот сонный,
Привычки давней слабый глас,
Прости, предел неблагосклонный,
Где свет узрел я в первый раз!
Простите, сумрачные сени,
Где дни мои текли в тиши,
Исполнены страстей и лени
И снов задумчивых души.
Мой брат, в опасный день разлуки
Все думы сердца - о тебе.
В последний раз сожмем же руки
И покоримся мы судьбе.
Итак, судьба поэта в том, как объясняет он брату, чтобы добраться до заграницы и там отряхнуть прах отчизны. На Льва возложены определенные организационные функции, от него многое зависит, именно поэтому "все думы сердца" - о нем. Далее в этом стихотворении осталось недописанным следующее:
Благослови побег поэта
.......................................................
... где-нибудь в волненье света
Мой глас воспомни иногда.
Умолкнет он под небом дальним
................................................. сне,
Один ................ печальным
Угаснет в чуждой стороне.
Настанет ... час желанный,
И благосклонный славянин
К моей могиле безымянной...
В черновике имеется несколько вариантов разных строк, которые помогают постичь мысли поэта, увидеть колебания и - принятое решение.
Так ! (я) решился: прах отчизны
С дорожных отряхну(ть) одежд,
Презрев сердечны укоризны
И шепот сладостных надежд.
Для "сладостных надежд" имеется замена "обманчивых надежд", что более логично. В окончании стихотворения есть черновой вариант, проясняющий мысль автора, в основном тексте не очень ясную: соплеменники к его могиле под чуждым небом не придут.
Но русский ... не посетит
Моей могилы безымянной.
Наверное, было б практичнее сначала удрать из страны, а затем сочинять прощальное стихотворение. Так мог поступить другой человек, но не Пушкин. Поэтическое расставание с родиной весьма сдержанно, без особых эмоций, жалоб и обид. Поэт простился - теперь осталось только выехать.
В Михайловском, как обычно пишут, Пушкин остался с няней Ариной Яковлевой, которую с легкой руки мемуаристов записали ему в профессора фольклора. Эта носительница народной мудрости и народного духа была добрая, заботливая, безграмотная женщина, большая любительница выпить и к тому же сводня. Она с ним дегустировала самогон и наливки, секреты приготовления которых знала, и выпивку всегда держала наготове. Она приводила к нему на ночь крепостных девушек, если барину не спалось, и спроваживала их, когда барин в их присутствии больше не нуждался. Кроме нее, Пушкина обслуживали дочь Арины Родионовны Надежда, муж Надежды Никита Козлов, так называемый дядька, преданный своему хозяину до могилы, и двадцать девять человек дворни.
В имении было много неполадок: нищета, воровство старосты, повальное пьянство. Пушкину все равно, работают люди или пьют. Он уже простился и с имением, и с этой страной. Лев в Петербурге должен уладить финансовые дела поэта с издателями, пристроить кое-что из неопубликованного, получить денег побольше, а также закупить ему журналы, книги и французскую Библию. А главное, прислать нужные в дороге вещи и адреса. Перед самым Новым годом он отправляет Льву еще один список необходимого, в нем дорожная чернильница, дорожная лампа, спички, сапожные колодки, две Библии, часы, чемодан. Этого сообщения нет в Малом академическом собрании сочинений. М.А.Цявловский писал, что в рукописях имеется листок, вложенный в одно из декабрьских писем 1824 года, и комментировал: "Поэт в это время собирался нелегально уехать за границу, и в посылавшемся списке перечислялись вещи, необходимые Пушкину в дороге".
Все это надо делать в строжайшей тайне. "Зачем мне бежать? Здесь так хорошо!" - он пишет, конечно, не для брата, а для промежуточного читателя его писем. Конспирации ради в ноябре Пушкин переводит свою переписку на соседей в Тригорском, прося посылать ему письма "под двойным конвертом" на имя одной из дочерей Осиповой. Вяземский должен для конспирации подписывать письма "другой рукой". А свои письма брату и сестре (видимо, посланные с оказией) он велит сжигать. Поэт требует от брата 4 декабря 1824 года: "Лев! сожги письмо мое!". И адресаты сжигали. Жгли даже те письма, которые получали по почте, а значит, они перлюстрировались. Поэтому теперь нет возможности точнее узнать, что и как происходило.
Тригорские соседки скрашивали предотъездные дни поэта и даже участвовали в его хлопотах, правда, по-разному. Прасковью Александровну Осипову Пушкин считал своим другом, доверенным в личных делах. На нее шла переписка, она была связана со столичными друзьями и знакомыми поэта. Незадолго до этого Осипова овдовела во втором браке и больше интереса стала проявлять к светскому общению. При этом была она человеком суровым. Дочери называли ее деспотичной и считали, что она исковеркала их судьбы. Скандалы в семье бывали часто, а для разрядки нервного напряжения Прасковья Александровна выходила на кухню и хлыстом секла прислугу.
По приезде Пушкин быстро сошелся с Алексеем Вульфом, сыном Осиповой от первого брака, но через несколько дней тот укатил в Дерпт, где учился в университете. Пушкин коротал время с дочерьми и с племянницей Осиповой, бывая у них почти каждый день. Сестре он писал, что тригорские приятельницы "несносные дуры, кроме матери". Это не мешало ему волочиться за всеми одновременно и за каждой по очереди, включая мать, которая, по словам Александра Тургенева, любила его как сына.
Между тем в обеих столицах поползли слухи о том, что Пушкин собирается бежать из ссылки за границу. Хотя в стихах он говорил только о прошлых намерениях, слухи распространились - о предстоящих. Источник их был почти сорок лет неясен, пока П.И.Бартенев не опубликовал письма Осиповой Жуковскому. Оказалось, 22 ноября 1824 года она, верный друг Пушкина, написала Жуковскому секретное письмо.
"Я живу в трех верстах от с. Михайловского, где теперь А.П., и он бывает у меня всякий день,- писала Осипова.- Желательно бы было, чтобы ссылка его сюда скоро кончилась; иначе я боюсь быть нескромною, но желала бы, чтобы вы, милостивый государь Василий Андреевич, меня угадали. Если Алекс. должен будет оставаться здесь долго, то прощай для нас Русских (с заглавной буквы в оригинале.- Ю.Д.) его талант, его поэтический гений, и обвинить его не можно будет. Наш Псков хуже Сибири, а здесь пылкой голове не усидеть. Он теперь так занят своим положением, что без дальнего размышления из огня вскочит в полымя; а там поздно будет размышлять о следствиях. Все здесь сказанное не пустая догадка, но прошу вас, чтоб и Лев Сергеевич не знал того, что я вам сие пишу. Если вы думаете, что воздух и солнце Франции или близлежащих к ней через Альпы земель полезен для русских орлов, и оный не будет вреден нашему, то пускай остается то, что теперь написала, вечной тайной... Когда же вы другого мнения, то подумайте, как предупредить отлет".
Осипова писала искренне. Она просила Жуковского ничего не говорить Льву Сергеевичу только для того, чтобы через брата Льва сведения о ее заботах не вернулись в Михайловское. Больше того, 26 ноября Осипова сделала на календаре пометку для памяти: "Писала через Псков... к Жуковскому... к С.Л.Пушкину". Похоже, и отцу, с которым сын поссорился, Осипова спешила по секрету сообщить новые подробности побега. А письма внимательно читали и в Пскове, и в Петербурге. Чуть позже Осипова приехала в столицу и там, по-видимому, рассказала знакомым, что михайловский пленник собирается бежать. Пушкин об этом предательстве и не подозревал. Спустя десять лет, незадолго перед смертью, изъяснялся он Осиповой в вечной дружбе, не ведая, что она в этой дружбе играла, мягко говоря, не совсем благородную роль. Патриотический порыв Осиповой вряд ли ее оправдывает. Уж легче понять ее желание не порвать с Пушкиным отнюдь не платоническую связь.
Слухи о побеге стали опасными. Забеспокоился брат Лев. "По Москве ходят о том известия,- писал он князю Вяземскому,- дошедшие и к нам, которые столь же ложны, сколько могут быть для него вредны". Лев беспокоился за себя, ведь именно в это время он выполнял поручения брата. Видимо, контакты затруднены, и приходилось слать письма открытой почтой. Они зашифрованы, но довольно прозрачно: "Когда будешь у меня, то станем трактовать о банкире, о переписке, о месте пребывания Чаадаева (подчеркивает Пушкин.- Ю.Д.). Вот пункты, о которых можешь уже осведомиться".
Здесь все самое важное. "О банкире", то есть что нужно сделать, дабы получить деньги и переправить их за границу. А может, имеется в виду кто-либо из конкретных богатых друзей, кто мог встретить за границей и дать взаймы? "О переписке" - через кого и куда слать корреспонденцию, чтобы держать связь, минуя официальную почту, которая, конечно, перлюстрируется. "О Чаадаеве" - выяснить его адрес в Европе.
Петр Чаадаев (Пушкин об этом знал) в конце 1823 года, путешествуя по Европе, переехал из Лондона в Париж, оставался там до осени и перебрался в Швейцарию. В те дни, когда Пушкин отправил брату процитированное нами послание, Чаадаев, пребывающий за границей уже пять лет, пишет брату из Милана в Москву письмо, из которого ясно, что он ждет Пушкина, но плохо понимает, что происходит. "Может быть, кто-нибудь из моих знакомых погиб; до тебя никогда ничего не дойдет, но нельзя ли отписать к Якушкину и велеть ему мне написать, что узнает про общих наших приятелей; особенно об Пушкине (который, говорят, в Петербурге), об Тургеневе, Оленине и Муравьеве".
Резиденция Чаадаева в Европе была самым подходящим местом для того, чтобы туда поступала почта и деньги для беглеца. Чаадаев все бы исполнил исправно, но нужно знать его адрес в Милане и его планы, чтобы не разминуться с ним. Сочиняя в это время "Евгения Онегина", Пушкин думает о связи с Чаадаевым: на полях черновика рисует его профиль.
Хлопотами брата издатель и друг Плетнев прислал Пушкину 500 рублей. Пушкин рассчитывался с долгами. Время приближалось к Рождеству.
Глава вторая.
СЛУГА НЕПОКОРНЫЙ
Давно б на Дерптскую дорогу
Я вышел утренней порой...
Пушкин, 20 сентября 1824.
К Рождеству Пушкин с нетерпением ожидал приезда из Дерпта на зимние вакации сына Осиповой Алексея Вульфа, а из Петербурга - брата, чтобы провести решающее секретное совещание для обсуждения путей побега.
Приведенные в эпиграфе строки свидетельствуют о том, что Пушкин размышлял, как вырваться из Михайловского хотя бы на время. В упомянутом стихотворении он сожалеет, что нельзя отправиться в Дерпт, а затем добавляет: "И возвратился б оживленный...". Но поскольку поэт под надзором, лучше Вульфу с другим Дерптским студентом поэтом Николаем Языковым приехать попьянствовать и повлюбляться сюда, где (Пушкин, однако же, не забывает прибавить) его предок думал "о дальней Африке своей".
Еще Павел Анненков писал, что "заветной мечтой Пушкина с самого приезда его в Михайловское сделалось одно: бежать из заточения деревенского, а если нужно, то и из России". Мечта эта, как мы теперь знаем, была давно. И бежать из заточения было некуда, кроме как за границу. Куда же еще? Но чтобы осуществить эту мечту теперь, следовало осмотреться, подготовиться, наконец, сделать то, что Пушкину толком не удавалось никогда,- схитрить.
Досье беглеца
По следам неизвестного Пушкина
Роман-исследование
Хроника вторая
ОГЛАВЛЕНИЕ
Глава первая. МИХАЙЛОВСКОЕ: УГОВОР С БРАТОМ
Глава вторая. СЛУГА НЕПОКОРНЫЙ
Глава третья. ЛЕГАЛЬНО, ДЛЯ ОПЕРАЦИИ
Глава четвертая. ЗАГОВОР С ТИРАНСТВОМ
Глава пятая. ПРОШЕНИЕ ЗА ПРОШЕНИЕМ
Глава шестая. "ЧТО МНЕ В РОССИИ ДЕЛАТЬ?"
Глава седьмая. НА ПРИВЯЗИ
Глава восьмая. МОСКВА: "ВОТ ВАМ НОВЫЙ ПУШКИН"
Глава девятая. ПОХМЕЛЬЕ ПОСЛЕ СЛАВЫ
Глава десятая. НОВАЯ СТАРАЯ СТРАТЕГИЯ
Глава одиннадцатая. НЕОТМЕЧЕННЫЙ ЮБИЛЕЙ
Глава двенадцатая. В АРМИЮ ИЛИ В ПАРИЖ
Глава тринадцатая. "ЧЕСТЬ ИМЕЮ ДОНЕСТИ"
Глава четырнадцатая. ГЕНИЙ И ЗЛОДЕЙСТВО
Глава пятнадцатая. НЕ СОВСЕМ ТАЙНЫЙ ОТЪЕЗД
Глава шестнадцатая. КАВКАЗ: ПЕРЕХОД ГРАНИЦЫ
Глава семнадцатая. "ЖАЛЬ МОИХ ПОКИНУТЫХ ЦЕПЕЙ"
Глава первая.
МИХАЙЛОВСКОЕ: УГОВОР С БРАТОМ
Мне дьявольски не нравятся петербургские толки о моем побеге. Зачем мне бежать? Здесь так хорошо!
Пушкин - брату, около 20 декабря 1824.
Пушкин рассчитывал выбраться из Одессы в Италию или Францию на корабле, но вместо этого лошади несли его через южные степи и леса средней полосы в глушь, в Михайловское, которое местные жители называли Зуево. Не станем гадать, о чем он думал. Сохранились 119 писем Пушкина из Михайловского, множество писем к нему, воспоминания, доносы агентов тайной полиции, наконец, труды исследователей. Не только мысли, доверенные бумаге, но и мелкие высказывания поэта дошли до нас, благодаря заботам его друзей и врагов.
Правительственные чиновники считали, что новая ссылка послужит творческому сосредоточению Пушкина на благо русской литературы. Позже, когда Лермонтова сошлют за стихи на смерть Пушкина, официальный писатель Николай Греч опубликует в Париже книгу "Исследование по поводу сочинения г. маркиза де Кюстина, озаглавленного "Россия в 1839 г.". В ней он объяснит западной публике, что ссылка Лермонтова послужила лишь на пользу поэту, и дарование его на Кавказе развернулось во всей широте. Считается, что ссылка в Михайловское оказалась благотворной для Пушкина-поэта и Пушкина-человека.
Но были и есть другие мнения. "Или не убийство - заточить пылкого, кипучего юношу в деревне русской?.. Да и постигают ли те, которые вовлекли власть в эту меру, что есть ссылка в деревне на Руси?"- писал князь Вяземский Александру Тургеневу. Вяземский мрачно смотрел на возможности Пушкина выбраться из глуши: "Не предвижу для него исхода из этой бездны". На деле, пишет М.Цявловский, суровая ссылка в Михайловское отрезвила Пушкина и заставила "серьезно заняться планами бегства из России". По-видимому, Цявловский имеет в виду несколько игривое отношение к побегу, которое имело место в Кишиневе и Одессе. Теперь Пушкин переходит от романтизма к реализму и в своей собственной жизни.
Граф Воронцов уведомил Псковского гражданского губернатора Бориса Адеркаса о прибытии стихотворца Пушкина, "распространяющего в письмах своих предосудительные и вредные мысли". Губернатор получил также предписание от Прибалтийского генерал-губернатора Паулуччи "снестись с г. Предводителем Дворянства о избрании им одного из благонадежных дворян для наблюдения за поступками и поведением Пушкина, дабы сей... находился под бдительным надзором...". К этому предписанию Паулуччи приложил копию отношения министра иностранных дел Нессельроде к Воронцову от 11 июля. Пушкин еще в Одессе пытался довольно-таки беспечно совместить подготовку к побегу с наслаждениями, переживал неприятности, в которых частично сам был виноват, а в Псковской губернии о нем уже серьезно заботились.
Поэт объявился в Михайловском 9 августа 1824 года, не заезжая, как ему было велено, в Псков. Тут он застал родителей, брата и сестру. Адеркас связался с губернским предводителем дворянства князем Львовым, и они назначили новоржевского помещика Ивана Рокотова наблюдать за поведением прибывшего.
По вызову губернатора Пушкину пришлось приехать в Псков и дать подписку "жить безотлучно в поместии родителя своего, вести себя благонравно, не заниматься никакими неприличными сочинениями и суждениями, предосудительными и вредными общественной жизни, и не распространять оных никуда".
Рокотов был "юным вертопрахом", которого Пушкин недолюбливал, хотя и встречался с ним. Сославшись на свое расстроенное здоровье, Рокотов от предложения следить за поэтом отказался. Тогда Адеркас поручил наблюдать за поведением сына Сергею Львовичу. Отец, как принято считать, по "слабости характера" принял это предложение, приведшее к тяжелому конфликту в семье Пушкиных. Душевное состояние самого поэта оставляло желать лучшего, что отразилось в его строках:
Но злобно мной играет счастье:
Давно без крова я ношусь,
Куда подует самовластье;
Уснув, не знаю где проснусь.
Всегда гоним, теперь в изгнанье
Влачу закованные дни.
Пошел пятый год его высылки из Петербурга, но только теперь, в Михайловском, он почувствовал положение, как он выразился, "ссылочного невольника". Его собственное выражение "изгнанник самовольный" находит новую форму в соответствии с обстоятельствами:
Подобно птичке беззаботной,
И он, изгнанник перелетный,
Гнезда надежного не знал
И ни к чему не привыкал.
Ему везде была дорога...
Он вспомнил, как его прадед тосковал по Африке, сидя в России. Одесса оказалась для Пушкина подлинным окном в Европу и по реальной возможности бежать, и по колориту своей беспечной жизни. В Михайловском он ясно это ощутил.
После южного солнца, волшебной красоты моря и европейского духа, которым жила Одесса, даже любимая им северная природа первое время угнетала Пушкина. Свинцовая одежда неба, изрытые дороги, хмурые леса, чахлые перелески и убогие деревеньки - "все мрачную тоску на душу мне наводит",отмечает он. Плюс одиночество, которое для человека общительного горше унылых пейзажей; "скучно, вот и все!"- резюмирует он в письме. И это потому, что "царь не дает мне свободы!". Через две недели в письме к княгине Вяземской в Одессу опять: "Я провожу верхом и в поле все время, которое я не в постели. Все, что напоминает мне о море, вызывает у меня грусть, шум ручья буквально доставляет мне страдание; я думаю, что голубое небо заставило бы меня заплакать от бешенства, но слава Богу небо у нас сивое, а луна точная репка" (часть текста по-фр.). Голубое небо здесь - наверное, Одесса. А в стихах силой воображения он отправляет себя туда, где бежит Гвадалквивир. Вот поэт стоит под балконом и ждет, когда испанка молодая проденет дивную ножку сквозь чугунные перила.
Друзья советуют ему сконцентрировать силы на литературе. "Употреби получше время твоего изгнания,- наставляет Дельвиг.- Нет ничего скучнее теперешнего Петербурга. Вообрази, даже простых шалунов нет! Квартальных некому бить. Мертво и холодно...". Вяземский опасается, что Пушкин сойдет с ума.
Пушкин, похоже, внимает разумному совету и сходится с Музой. Он возвращается к начатому в Одессе стихотворению "К морю".
Моей души предел желанный!
Как часто по брегам твоим
Бродил я тихий и туманный,
Заветным умыслом томим!
Мысль о несостоявшемся побеге приобретает звучание рефрена, а само стихотворение носит характер антиностальгический.
Не удалось навек оставить
Мне скучный неподвижный брег,
Тебя восторгами поздравить
И по хребтам твоим направить
Мой поэтический побег.
Причину того, почему он не уплыл за границу, Пушкин сводит к одному к роману с женой Воронцова:
Ты ждал, ты звал... я был окован;
Вотще рвалась душа моя:
Могучей страстью очарован,
У берегов остался я.
Тщетность усилий и сожаление о несовершенном - вот единственные заключения из всей истории, связанной с побегом:
Мир опустел... Теперь куда же
Меня ты вынес, океан?
Судьба людей повсюду та же:
Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье иль тиран.
Дважды обращается Пушкин к стихотворению, добавляя и убирая строфы. И сразу же, с помощью Вяземского, печатает его, хотя и не полностью, в альманахе "Мнемозина". Что касается побега, то он, так сказать, был предан гласности. Пушкин не раз будет удивляться: откуда слухи о побеге? А в октябре 1825 года в журнале "Мнемозина" черным по белому написано о заветном умысле сочинителя Пушкина и его стремлении навек (то есть навсегда) оставить этот брег. Поэт так и не завершил стихотворение "К морю", хотя, видимо, сам чувствовал, что оно не доработано, коль скоро возвращался к нему не раз.
Символ моря пройдет через всю последующую поэзию Пушкина. И всю свою жизнь он будет чувствовать могущество этой стихии, которая способна как перенести человека в волшебные заморские страны, так и поглотить его. Образ моря расширяется в воображении поэта, меняется в зависимости от настроения. Появляется "жизненное море", история в виде "моря минувшего", "море грядущего", "огненное море", "ужас моря", даже "адское море". Но море останется только в его воображении: живого, настоящего моря Пушкин больше не увидит.
Он не находит себе места, не знает, чем заполнить пустоту дней, ему не работается. "Бешенство скуки" - это напряженное состояние овладело им с конца октября 1824 года, после ссоры с отцом. Ведь отец взял на себя обязанность распечатывать переписку и сообщать обо всех шагах старшего сына. И приказал младшему не знаться с этим чудовищем, с этим выродком. Мы не знаем, что в точности произошло в те дни; действительно ли Александр подрался с отцом и даже, как тот утверждал, избил его. Но возникает реальная угроза обвинения в рукоприкладстве, отягощенная нарушением Заповеди: сын поднял руку на отца своего.
Пушкинисты в этом конфликте единодушны. Они приняли сторону сына и обвиняют отца в шпионстве. Нам кажется, отец боялся не за себя и не выслуживался, когда дал согласие наблюдать за сыном. Может быть, он решил, что будет лучше, если он, а не чужой человек, сделает это, раз уж необходимо? Не станет доносить, но, наоборот, покроет, если что не так. Ни сын, ни отец никогда не упоминали, что Сергей Львович вскрыл хотя бы одно письмо. Ни о чем никуда он не сообщал. Если он и читал нотации, то делал это из благого желания охранить сына от еще более страшных последствий, нежели эта ссылка под отеческое крыло. Не одним нам кажется, что Пушкин был несправедлив, обвиняя отца. Сестра Ольга в этом конфликте взяла сторону брата, а друг Дельвиг сторону отца. Жуковский и соседка из Тригорского Осипова считали, что вина делится пополам.
Разгоряченный конфликтом, Пушкин сообщал Жуковскому: "Я вне закона", умоляя спасти его. Поэт отправил поспешное прошение Псковскому губернатору Адеркасу, жалуясь, что в доме ненормальная обстановка, и прося ходатайствовать перед императором о переводе его из Михайловского в одну из крепостей. Человек, посланный с прошением в Псков, не нашел там губернатора (может, кто-то, например, Осипова подучила не найти?). К счастью, через неделю письмо вернулось обратно, так и не получив хода.
Жуковский, пользуясь придворными связями, начал хлопоты о переводе Пушкина в Петербург, что поэта вовсе не обрадовало. В письме к брату он заявляет категорически: "не желаю быть в Петербурге, и верно нога моя дома уж не будет". А о том, что в действительности происходит в семействе Пушкиных, он предпочитал помалкивать. И это не случайно. Первый биограф поэта Павел Анненков считал даже, что скандал и драку в доме выдумали Пушкин со своей соседкой Осиповой специально, чтобы напугать Жуковского и заставить его заняться освобождением поэта из Михайловской кабалы. Нам же кажется, дело в другом.
Именно в эти дни Пушкин начинает усиленно обсуждать с братом Львом возможности своего побега за границу. В начале ноября Лев Сергеевич отбывает из Михайловского в Петербург, увозя некий разработанный план, который они начинают осуществлять. Об этом плане чуть позже. А сейчас - о нашем предположении, что семейный конфликт произошел, возможно, из-за того, что отец узнал об этом плане и стал ему противиться. Это и вызвало неадекватную реакцию старшего сына. Замысел сыновей поверг отца в ужас непредсказуемыми последствиями для обоих детей. И тогда становится понятным приказание отца младшему брату не знаться с этим выродком, который хочет нелегально скрыться за границу.
Сергей Львович в отчаянии наблюдал, как его старший сын вдруг начал отращивать бакенбарды, чем полностью переменил свою внешность. Для уезжавшего брата Левушки Александр составил список вещей, необходимых для будущей дороги. Он периодически брал пистолеты и отправлялся к погребу, позади бани. Там он палил так, будто готовился к серьезной схватке. Тревога охватила семью. Приятель Пушкина Соболевский позже сочинил для Ольги, с которой он дружил, эпиграмму такого содержания:
Что помышляют ваши братья,
В моей башке не мог собрать я.
Александру I был доставлен рапорт о том, что в Петербурге появился Пушкин, и царь решил, что без разрешения вернулся опальный поэт. Его величество успокоился, когда ему сообщили, что приехал младший брат ссыльного Лев.
Если бы Пушкин посвящал в свои замыслы меньшее количество людей, шансов на реализацию плана было бы больше. То и дело у него, поднадзорного, происходит утечка информации. Вот почему вслед отъехавшему брату от поэта летит письмо с мольбой о том, чтобы просить Жуковского молчать о конфликте в семье. Брату поэт опять напоминает: "И ты, душа, держи язык на привязи". Александр просит прислать ему калоши, спички, игральные карты, рукописную книгу, перстень и портрет Чаадаева, путешествовавшего в это время по Западной Европе. Несмотря на болтливость, особливо после шампанского, подробностей замысленного побега, а тем более своей роли в нем, Левушка не афишировал.
Никаких последствий ссора с отцом не имела, но осадок в душе сына оставила. Был даже момент, когда Пушкин стал думать о самоубийстве: упоминание об этом встречается дважды в его рукописях. "Стыжусь,- пишет Пушкин Жуковскому,- что доселе не имею духа исполнить пророческую весть, которая разнеслась недавно обо мне, и еще не застрелился. Глупо час от часу долее вязнуть в жизненной грязи" (черновик).
Отказавшись от надзора, Сергей Львович уехал в Петербург, захватив жену и дочь. Семейная туча прошла; оставшись один, Пушкин успокоился, воспрял духом. В рукописях имеется набросок большого и, можно сказать, программного стихотворения, начатого в день отъезда Левушки и оставшегося незаконченным. Но по рукописи, по сей день до конца не расшифрованной, можно понять намерения автора. Текст настолько важен, что приведем его полностью.
Презрев и голос укоризны,
И зовы сладостных надежд,
Иду в чужбине прах отчизны
С дорожных отряхнуть одежд.
Умолкни, сердца шепот сонный,
Привычки давней слабый глас,
Прости, предел неблагосклонный,
Где свет узрел я в первый раз!
Простите, сумрачные сени,
Где дни мои текли в тиши,
Исполнены страстей и лени
И снов задумчивых души.
Мой брат, в опасный день разлуки
Все думы сердца - о тебе.
В последний раз сожмем же руки
И покоримся мы судьбе.
Итак, судьба поэта в том, как объясняет он брату, чтобы добраться до заграницы и там отряхнуть прах отчизны. На Льва возложены определенные организационные функции, от него многое зависит, именно поэтому "все думы сердца" - о нем. Далее в этом стихотворении осталось недописанным следующее:
Благослови побег поэта
.......................................................
... где-нибудь в волненье света
Мой глас воспомни иногда.
Умолкнет он под небом дальним
................................................. сне,
Один ................ печальным
Угаснет в чуждой стороне.
Настанет ... час желанный,
И благосклонный славянин
К моей могиле безымянной...
В черновике имеется несколько вариантов разных строк, которые помогают постичь мысли поэта, увидеть колебания и - принятое решение.
Так ! (я) решился: прах отчизны
С дорожных отряхну(ть) одежд,
Презрев сердечны укоризны
И шепот сладостных надежд.
Для "сладостных надежд" имеется замена "обманчивых надежд", что более логично. В окончании стихотворения есть черновой вариант, проясняющий мысль автора, в основном тексте не очень ясную: соплеменники к его могиле под чуждым небом не придут.
Но русский ... не посетит
Моей могилы безымянной.
Наверное, было б практичнее сначала удрать из страны, а затем сочинять прощальное стихотворение. Так мог поступить другой человек, но не Пушкин. Поэтическое расставание с родиной весьма сдержанно, без особых эмоций, жалоб и обид. Поэт простился - теперь осталось только выехать.
В Михайловском, как обычно пишут, Пушкин остался с няней Ариной Яковлевой, которую с легкой руки мемуаристов записали ему в профессора фольклора. Эта носительница народной мудрости и народного духа была добрая, заботливая, безграмотная женщина, большая любительница выпить и к тому же сводня. Она с ним дегустировала самогон и наливки, секреты приготовления которых знала, и выпивку всегда держала наготове. Она приводила к нему на ночь крепостных девушек, если барину не спалось, и спроваживала их, когда барин в их присутствии больше не нуждался. Кроме нее, Пушкина обслуживали дочь Арины Родионовны Надежда, муж Надежды Никита Козлов, так называемый дядька, преданный своему хозяину до могилы, и двадцать девять человек дворни.
В имении было много неполадок: нищета, воровство старосты, повальное пьянство. Пушкину все равно, работают люди или пьют. Он уже простился и с имением, и с этой страной. Лев в Петербурге должен уладить финансовые дела поэта с издателями, пристроить кое-что из неопубликованного, получить денег побольше, а также закупить ему журналы, книги и французскую Библию. А главное, прислать нужные в дороге вещи и адреса. Перед самым Новым годом он отправляет Льву еще один список необходимого, в нем дорожная чернильница, дорожная лампа, спички, сапожные колодки, две Библии, часы, чемодан. Этого сообщения нет в Малом академическом собрании сочинений. М.А.Цявловский писал, что в рукописях имеется листок, вложенный в одно из декабрьских писем 1824 года, и комментировал: "Поэт в это время собирался нелегально уехать за границу, и в посылавшемся списке перечислялись вещи, необходимые Пушкину в дороге".
Все это надо делать в строжайшей тайне. "Зачем мне бежать? Здесь так хорошо!" - он пишет, конечно, не для брата, а для промежуточного читателя его писем. Конспирации ради в ноябре Пушкин переводит свою переписку на соседей в Тригорском, прося посылать ему письма "под двойным конвертом" на имя одной из дочерей Осиповой. Вяземский должен для конспирации подписывать письма "другой рукой". А свои письма брату и сестре (видимо, посланные с оказией) он велит сжигать. Поэт требует от брата 4 декабря 1824 года: "Лев! сожги письмо мое!". И адресаты сжигали. Жгли даже те письма, которые получали по почте, а значит, они перлюстрировались. Поэтому теперь нет возможности точнее узнать, что и как происходило.
Тригорские соседки скрашивали предотъездные дни поэта и даже участвовали в его хлопотах, правда, по-разному. Прасковью Александровну Осипову Пушкин считал своим другом, доверенным в личных делах. На нее шла переписка, она была связана со столичными друзьями и знакомыми поэта. Незадолго до этого Осипова овдовела во втором браке и больше интереса стала проявлять к светскому общению. При этом была она человеком суровым. Дочери называли ее деспотичной и считали, что она исковеркала их судьбы. Скандалы в семье бывали часто, а для разрядки нервного напряжения Прасковья Александровна выходила на кухню и хлыстом секла прислугу.
По приезде Пушкин быстро сошелся с Алексеем Вульфом, сыном Осиповой от первого брака, но через несколько дней тот укатил в Дерпт, где учился в университете. Пушкин коротал время с дочерьми и с племянницей Осиповой, бывая у них почти каждый день. Сестре он писал, что тригорские приятельницы "несносные дуры, кроме матери". Это не мешало ему волочиться за всеми одновременно и за каждой по очереди, включая мать, которая, по словам Александра Тургенева, любила его как сына.
Между тем в обеих столицах поползли слухи о том, что Пушкин собирается бежать из ссылки за границу. Хотя в стихах он говорил только о прошлых намерениях, слухи распространились - о предстоящих. Источник их был почти сорок лет неясен, пока П.И.Бартенев не опубликовал письма Осиповой Жуковскому. Оказалось, 22 ноября 1824 года она, верный друг Пушкина, написала Жуковскому секретное письмо.
"Я живу в трех верстах от с. Михайловского, где теперь А.П., и он бывает у меня всякий день,- писала Осипова.- Желательно бы было, чтобы ссылка его сюда скоро кончилась; иначе я боюсь быть нескромною, но желала бы, чтобы вы, милостивый государь Василий Андреевич, меня угадали. Если Алекс. должен будет оставаться здесь долго, то прощай для нас Русских (с заглавной буквы в оригинале.- Ю.Д.) его талант, его поэтический гений, и обвинить его не можно будет. Наш Псков хуже Сибири, а здесь пылкой голове не усидеть. Он теперь так занят своим положением, что без дальнего размышления из огня вскочит в полымя; а там поздно будет размышлять о следствиях. Все здесь сказанное не пустая догадка, но прошу вас, чтоб и Лев Сергеевич не знал того, что я вам сие пишу. Если вы думаете, что воздух и солнце Франции или близлежащих к ней через Альпы земель полезен для русских орлов, и оный не будет вреден нашему, то пускай остается то, что теперь написала, вечной тайной... Когда же вы другого мнения, то подумайте, как предупредить отлет".
Осипова писала искренне. Она просила Жуковского ничего не говорить Льву Сергеевичу только для того, чтобы через брата Льва сведения о ее заботах не вернулись в Михайловское. Больше того, 26 ноября Осипова сделала на календаре пометку для памяти: "Писала через Псков... к Жуковскому... к С.Л.Пушкину". Похоже, и отцу, с которым сын поссорился, Осипова спешила по секрету сообщить новые подробности побега. А письма внимательно читали и в Пскове, и в Петербурге. Чуть позже Осипова приехала в столицу и там, по-видимому, рассказала знакомым, что михайловский пленник собирается бежать. Пушкин об этом предательстве и не подозревал. Спустя десять лет, незадолго перед смертью, изъяснялся он Осиповой в вечной дружбе, не ведая, что она в этой дружбе играла, мягко говоря, не совсем благородную роль. Патриотический порыв Осиповой вряд ли ее оправдывает. Уж легче понять ее желание не порвать с Пушкиным отнюдь не платоническую связь.
Слухи о побеге стали опасными. Забеспокоился брат Лев. "По Москве ходят о том известия,- писал он князю Вяземскому,- дошедшие и к нам, которые столь же ложны, сколько могут быть для него вредны". Лев беспокоился за себя, ведь именно в это время он выполнял поручения брата. Видимо, контакты затруднены, и приходилось слать письма открытой почтой. Они зашифрованы, но довольно прозрачно: "Когда будешь у меня, то станем трактовать о банкире, о переписке, о месте пребывания Чаадаева (подчеркивает Пушкин.- Ю.Д.). Вот пункты, о которых можешь уже осведомиться".
Здесь все самое важное. "О банкире", то есть что нужно сделать, дабы получить деньги и переправить их за границу. А может, имеется в виду кто-либо из конкретных богатых друзей, кто мог встретить за границей и дать взаймы? "О переписке" - через кого и куда слать корреспонденцию, чтобы держать связь, минуя официальную почту, которая, конечно, перлюстрируется. "О Чаадаеве" - выяснить его адрес в Европе.
Петр Чаадаев (Пушкин об этом знал) в конце 1823 года, путешествуя по Европе, переехал из Лондона в Париж, оставался там до осени и перебрался в Швейцарию. В те дни, когда Пушкин отправил брату процитированное нами послание, Чаадаев, пребывающий за границей уже пять лет, пишет брату из Милана в Москву письмо, из которого ясно, что он ждет Пушкина, но плохо понимает, что происходит. "Может быть, кто-нибудь из моих знакомых погиб; до тебя никогда ничего не дойдет, но нельзя ли отписать к Якушкину и велеть ему мне написать, что узнает про общих наших приятелей; особенно об Пушкине (который, говорят, в Петербурге), об Тургеневе, Оленине и Муравьеве".
Резиденция Чаадаева в Европе была самым подходящим местом для того, чтобы туда поступала почта и деньги для беглеца. Чаадаев все бы исполнил исправно, но нужно знать его адрес в Милане и его планы, чтобы не разминуться с ним. Сочиняя в это время "Евгения Онегина", Пушкин думает о связи с Чаадаевым: на полях черновика рисует его профиль.
Хлопотами брата издатель и друг Плетнев прислал Пушкину 500 рублей. Пушкин рассчитывался с долгами. Время приближалось к Рождеству.
Глава вторая.
СЛУГА НЕПОКОРНЫЙ
Давно б на Дерптскую дорогу
Я вышел утренней порой...
Пушкин, 20 сентября 1824.
К Рождеству Пушкин с нетерпением ожидал приезда из Дерпта на зимние вакации сына Осиповой Алексея Вульфа, а из Петербурга - брата, чтобы провести решающее секретное совещание для обсуждения путей побега.
Приведенные в эпиграфе строки свидетельствуют о том, что Пушкин размышлял, как вырваться из Михайловского хотя бы на время. В упомянутом стихотворении он сожалеет, что нельзя отправиться в Дерпт, а затем добавляет: "И возвратился б оживленный...". Но поскольку поэт под надзором, лучше Вульфу с другим Дерптским студентом поэтом Николаем Языковым приехать попьянствовать и повлюбляться сюда, где (Пушкин, однако же, не забывает прибавить) его предок думал "о дальней Африке своей".
Еще Павел Анненков писал, что "заветной мечтой Пушкина с самого приезда его в Михайловское сделалось одно: бежать из заточения деревенского, а если нужно, то и из России". Мечта эта, как мы теперь знаем, была давно. И бежать из заточения было некуда, кроме как за границу. Куда же еще? Но чтобы осуществить эту мечту теперь, следовало осмотреться, подготовиться, наконец, сделать то, что Пушкину толком не удавалось никогда,- схитрить.