Дубов Николай. Мальчик у моря

   - А вы чего-нибудь уже поймали?
   - Хвастать особенно нечем. Одну диковину поймал, но такой ядовитой раскраски, что не уверен, будет ли ее есть даже хозяйская кошка.
   Он вытаскивает кукан и показывает.
   - Зеленушка, - говорит Сашук. - Кошка - будет.
   - Стало быть, труды не пропали напрасно... Тогда продолжим, - говорит чудик и забрасывает удочку. - Так кто же ты и откуда взялся?
   - Я не взялся, я тут живу.
   - Прелестно, прелестно... - говорит чудик, снова дергает удочку, и она снова оказывается пустой. - Ну и как тут... вообще?
   - Хорошо.
   - Что хорошо?
   - Все хорошо, - не понимая, чего он добивается, говорит Сашук.
   - Что ж, посмотрим, посмотрим... - бормочет чудик, занятый удочкой.
   Сашук долго не решается, потом все-таки спрашивает:
   - А зачем у вас борода?
   - Разве так плохо?
   - Не потому что. Которые с бородой, те без штанов не ходят.
   - В самом деле? - говорит чудик, бросая взгляд на свои шорты. - Это я как-то не учел... А борода мне обязательно нужна. Все звездочеты носили бородки, бороды, даже бородищи. Вот и я отрастил. Для солидности, а также красоты.
   - Разве вы звездочет? - недоверчиво спрашивает Сашук.
   - Не совсем, но вроде... Есть такая наука - астрофизика. Слыхал? Впрочем, тебе рановато... А про космос слышал?
   - Космос я знаю, - говорит Сашук. - Это где Гагарин летал.
   - Ну вот, Гагарин летал, так сказать, поблизости. А я изучаю предметы более отдаленные...
   - Тут?
   - Нет, не тут. Сюда я привез свое семейство, полоскать в море. Вон оно поджаривается там на солнце.
   В отдалении под навесом из простыни кто-то лежит, но Сашук только мельком взглядывает в ту сторону. Семейство его не интересует. Он подсаживается к чудику поближе. Не каждый день встречаются живые звездочеты.
   АНУСЯ
   - А как вы их считаете, звезды? - спрашивает Сашук.
   - Я не считаю, а изучаю. Все звезды пересчитаны и переписаны, как допризывники.
   - Все до единой?
   - До единой. В пределах наших возможностей, конечно.
   Сашук недоверчиво смотрит на него снизу, стараясь поймать взгляд, но толстые стекла очков без оправы заслоняют глаза чудика и нельзя понять, всерьез он или понарошку. Сашук долго раздумывает, потом все-таки задает вопрос, который давно его занимает.
   - А правда, у каждого человека своя звезда? Как он рожается, так и звезда загорится. А как помрет, так и звезда падает...
   - Ну, это чепуха! Звезды не падают. Падает, так сказать, звездный сор, всякого рода космический мусор. Потом, звезд значительно больше, чем людей на земле, и до людей им никакого дела нет... Хотя вообще, иносказательно... В известном смысле у каждого человека есть своя звезда. Или, во всяком случае, должна быть. По идее.
   - И у меня?
   - И у тебя. Чем ты хуже других?
   - А где? Вы мне покажете?
   - Вот уж нет! Каждый сам должен найти свою звезду.
   - А как?
   - Как бы тебе сказать?.. Главное - не лениться. Для начала полезно, например, привыкнуть рано вставать.
   - До света?
   - Уж чего лучше.
   - Так ведь спать хочется!
   - Вот-вот! Лень, спать хочется... Другой не только свою звезду, всю жизнь готов проспать. А она в общем-то коротковата. К сожалению.
   - А если рано встану, так сразу и увижу?
   - Может, не сразу, но рано или поздно увидишь.
   - А потом?
   - Что - потом?
   - Чего будет, когда найду?
   - Ну... будешь знать, куда идти, что делать... Так, сейчас моя дорогая дочь распугает последнюю рыбу...
   По кромке воды, взметая брызги, к ним бежит девочка в голубом платье и белой панаме.
   - Папа, папа, много поймал? - кричит она издали, потом замечает Сашука, умолкает, переходит с бега на шаг, вышагивает чинно, почти чопорно и делает вид, что Сашука вовсе не приметила.
   - Не корчи кисейную барышню, - говорит ей отец. - Видишь, даже на этом пустынном бреге для тебя нашелся Дон-Жуан, - показывает он на Сашука.
   - Никакой я не Дон, - отзывается тот. - Я Сашук.
   - Прелестно! - отвечает бородач. - Знакомьтесь в таком разе.
   Девочка дергает пальцем резинку от панамы и с любопытством рассматривает Сашука. Резинка звонко щелкает ее по подбородку. Потом она протягивает сложенную дощечкой ладошку и говорит:
   - Ануся.
   Сашук сидит неподвижно, искоса смотрит на ладошку, потом снова на Анусю. Она совсем не такая, она из какого-то другого мира, и он не знает, что надо делать, как держать себя с ней, и потому сидит неподвижно и только смотрит.
   Девочка делает гримаску, пожимает плечами и опять начинает дергать резинку.
   - Нельзя сказать, чтобы ты был очень галантен с барышнями, - говорит бородач.
   Девочка смеется, короткий носик ее морщится. Сашук не понимает, но краснеет. Сначала он хочет сказать, что с девчонками не водится, но слова эти почему-то с языка не идут. Может, потому, что она совсем не похожа на разбитных, горластых некрасовских девчонок. Почему она такая белая? Наверно, ее без конца мылом шуруют...
   Сашук не знает, что делать, и наливается краской еще больше. Потом вдруг вспоминает, лезет за пазуху и достает свою находку.
   - На. Хочешь?
   Ануся отступает на шаг, серо-голубые глаза ее округляются.
   - Это кто? - спрашивает она.
   - Краб. Бери, не бойся - он дохлый, не укусит.
   - Не хочу, - говорит Ануся и прячет руки за спину. - Он плохо пахнет.
   - Так что? Повоняет и перестанет.
   - И крабы совсем не такие, - качает головой Ануся. - Они в банках.
   - Стыдись, Анна! - говорит отец. Он не смотрит в их сторону, но, оказывается, все видит и слышит. - В банках вареные. А этот прямо из моря. Ты как хочешь, я бы взял, - ценная вещь, по-моему.
   Ануся оглядывается на отца и осторожно, двумя пальчиками берет краба.
   - Идите, граждане, побегайте, что ли, - говорит Анусин отец. - И вы сразу убьете двух зайцев: познакомитесь поближе и снимете с моей души камень педагогических забот...
   - Про какой он камень? - спрашивает Сашук, когда они отходят.
   - Не обращай внимания, - говорит Ануся. - Папа всегда немножко странно выражается.
   Краб ей нравится все больше. Запах уже не отпугивает, она вертит колючее чудище в руках, рассматривает со всех сторон. Потом так же обстоятельно начинает рассматривать Сашука.
   - Ты так всегда ходишь? - показывает она на выгоревший чубчик Сашука. - И ничего?
   - А чего?
   - А вот мне на солнце вредно - я хрупкая, - вздыхает Аиуся.
   - Ты ж не кисель, не растаешь.
   Ануся немножко, колеблется, потом решительно сдергивает панаму назад, и она повисает у нее за спиной на резинке. Ветер немедленно подхватывает и треплет ее белокурые вьющиеся волосы.
   - Пойдем, я маме покажу, - говорит Ануся.
   Они бегут по мокрому песку. Сашук старается попасть ногой в гребешок волны, когда она только-только заламывается, и изо всех сил разбивает его. Анусе это нравится. Она забегает вперед, чтобы опередить Сашука, и, торжествуя, кричит, когда брызги у нее разлетаются сильнее. Сашук тоже старается. Он ловчее, брызги у него летят выше и дальше. Так они бегут наперегонки, взметая брызги и вопя от восторга, пока их не останавливает окрик:
   - Что это такое?!
   Из-под простыни, распяленной на палках, выглядывает женщина. Сначала женщина кажется Сашуку совершенно голой, но потом он видит, что она не совсем голая - поперек тела у нее две полоски пестрой материи, а на голове накручено полотенце. Женщина очень красивая, это Сашук видит, несмотря на то что большие темные очки закрывают ее глаза, на носу нашлепка из бумаги, лицо намазано чем-то белым, а губы такие красные, будто с них живьем содрали кожу. Но Сашук знает, что кожа не содрана, просто губы накрашены. В Некрасовке некоторые взрослые девки ходят с крашеными губами.
   - Мама, мамочка! - кричит Ануся. - Посмотри, что у меня!
   - Где ты взяла эту вонючую гадость? - с отвращением говорит Анусина мама, выхватывает у нее из рук краба и отшвыривает в сторону.
   Краб шлепается о глинистую стенку и уже без клешней и ног падает на песок. Ануся в ужасе всплескивает руками, но мать не дает ей сказать ни слова:
   - Почему ты сняла панаму? И на кого ты похожа? Как не стыдно: большая девочка, а забрызгалась хуже маленькой... Иди сейчас же сюда!.. - Она понижает голос, но Сашук отчетливо слышит: - Зачем ты привела этого грязного мальчишку? Вон у него болячки какие-то на носу... Подцепишь какую-нибудь инфекцию...
   - Он совсем не грязный, - оправдывается Ануся. - И он был с папой...
   Дальше Сашук не слушает. Он поворачивается, засовывает сжатые кулаки в карманы и уходит. Уши у него снова горят. От обиды. Теперь уже без всякой радости, а со злостью он разбивает вдребезги гребешки волн. Те разлетаются фонтанами брызг, но набегают все новые и новые, сколько бы он ни бил, а главное - тетке этой от того ни тепло, ни холодно... Теперь она уже не кажется ему красивой. Вымазалась, как чучело. Вот взять влезть на обрыв, отвалить глыбу - и на нее... враз бы стала чище некуда. Или взять большую медузу - да за пазуху... Ну, не за пазуху, раз у нее пазухи нету, так за эти тряпки, что на ней накручены...
   День жаркий, ветер слабый, и медуз у берега видимо-невидимо. И маленьких, с блюдечко, и широких, как тарелка, и совсем здоровенных, с бахромой, похожих на ведро, Сашук забредает в воду, хватает и тащит к берегу такое осклизлое студенистое ведро и с трудом выбрасывает на песок. Медуза разбивается, белесоватый студень ее тела истекает, оплывает водой. Сашук достает еще одну, потом еще и еще... Груда белесого студня растет, его уже вполне достаточно, чтобы обложить зловредную тетку с головы до пят, но Сашук вытаскивает на песок все новые и новые жертвы.
   - Ты это зачем?
   Рядом стоит Ануся, дергает резинку панамы.
   - Тебе ж не велят со мной, ну и уходи, - вместо ответа говорит Сашук.
   - А я хочу! - отвечает Ануся. - Ты на маму обиделся, да? Не обращай внимания. Папа говорит, у нее масса мелкобуржуазных предрассудков, - совсем как взрослая говорит Ануся. - Это, конечно, ужасный недостаток. Но что поделаешь, у каждого есть свои недостатки. У тебя ведь тоже есть?
   Об этом Сашук никогда не думал. Сейчас, как ни раздумывает, никаких недостатков отыскать у себя не может и, не отвечая, продолжает таскать на берег медуз.
   - А что ты с ними будешь делать?
   - Уху варить, кисельных барышень кормить, - со всей язвительностью, на какую только способен, говорит Сашук, но Ануся не обращает внимания на колкость, идет в воду, хватает маленькую медузу и тотчас с отвращением выпускает ее из рук.
   - Какая противная!
   - Ага, испугалась? - торжествует Сашук. - Иди к своей мамке, нечего тут...
   - Она заснула, - говорит Ануся и тянется к большой розоватой, с сиреневой бахромой медузе.
   - Не трожь, она стрекучая! - кричит Сашук.
   Уже поздно. Ануся отдергивает обожженную руку, на лице ее испуг и страдание.
   - Я ж тебе говорил! Она хуже, чем крапива, жгется. Больно?
   - Печет, - шепотом отвечает Ануся.
   Короткий носик ее морщится, но теперь не от смеха, а от назревающих слез. Она зажимает обожженную руку между коленками и быстро-быстро хлопает веками, прогоняя слезы.
   - Ничего, - утешает ее Сашук. - Я первый раз когда, еще хуже обстрекался. Все пузо!
   От этого сообщения Анусе не становится легче. Носик ее все больше морщится, по щекам ползут слезинки.
   - Больно ты нежная, - говорит Сашук, - ревушка-коровушка... Ну их, этих медуз, пошли к причалу.
   Боль постепенно слабеет, а возле причала Ануся забывает о ней совсем. Они ложатся животами на причал и наблюдают, как в пронизанной солнечным светом воде стоят стайки мальков, потом, испугавшись чего-то, серебряными брызгами разлетаются в разные стороны; как воровато, боком, от сваи к свае пробирается маленький краб, как прозрачные тени волн бегут и бегут по песчаному дну. Сашук рассказывает, как рыжий Жорка катал его на транспортере, Ануся восхищается и хочет тоже попробовать. Они взбираются в желоб транспортера, но он неподвижен, а идти вверх по резиновой ленте скользко и страшно. Оси валков смазывают не часто и не густо, но Ануся ухитряется подцепить ногой шлепок черного тавота, пробует снять его, но только еще хуже размазывает по всей ноге и безнадежно пачкает руки. Сначала ей просто смешно, потом она вспоминает про маму... Сашук ведет ее к рукомойнику возле барака, Ануся долго мылит руки, но обмылок стирочного мыла никак на тавот не действует, и Ануся снова расстраивается. Сашуку очень хочется ее утешить.
   - Идем, - говорит он, - у меня чего есть!
   У распахнутой двери Ануся останавливается: из барака несется хриплый рев.
   - Кто там стонет?
   - Жорка. Только он совсем не стонет, а спит.
   - Страшно как! Будто его режут...
   - Ха! Такого зарежешь... Он, знаешь, - округляет глаза Сашук, - он уголовник, в тюрьме сидел!
   Он готов соврать про Жорку невесть что, но видит, что и так уже перестарался. Ануся испуганно озирается, готова стремглав броситься прочь, и Сашук поспешно добавляет:
   - Ты не бойся, он ничего. Он мне вон чего подарил...
   Сашук ныряет под топчан и достает кухтыль.
   - Ой! - восхищается Ануся. - Эту вещь ты мне тоже подаришь?
   - Ишь какая хитрая! Он мне самому нужен. Вот найду еще один, свяжу и буду плавать... И тебе дам поплавать. Немножко, - добавляет он после некоторого колебания.
   Из-под топчана вылезает разбуженный Бимс, и Ануся забывает о кухтыле.
   - Какой чудненький!
   Она приседает перед щенком на корточки и начинает гладить. Бимс с готовностью опрокидывается на спину и подставляет свой розовый живот, но вспоминает о неотложном, ковыляет к миске с водой, долго лакает, потом чуть отходит в сторонку, и из-под него растекается лужица.
   - Фу, бесстыдник, - сконфуженно смеется Ануся, оглядываясь по сторонам. С самолетным гудением о стекла бьются мухи, из барака по-прежнему несется жуткий храп. - Пойдем уже на улицу, а?
   - Ага, пошли в войну играть... Ты дот видела?
   - Не хочу, - говорит Ануся. - Какая это игра!
   - А что? Самая лучшая! - убежденно говорит Сашук. - Ну да, ты ж девчонка, - вспоминает он.
   - И совсем не потому что! Не люблю, когда убивают... Мамин папа был полковником. И его на войне убили.
   - Мы ж будем понарошку!
   - Все равно не хочу!
   - Ладно, - говорит Сашук, - пойдем так посмотрим.
   Он убежден, что стоит Анусе увидеть окопы, развалины дота, она забудет обо всем и захочет играть в войну.
   Однако, как только они выходят за ограду, Сашук сам забывает о доте и напрямик, не разбирая дороги, бежит к откосу, по которому спускаются на пляж. Там стоит бог...
   ОРАНЖЕВЫЙ БОГ
   В бога Сашук не верит. Бабка умерла полгода назад, поэтому отец и мать и взяли его с собой в Балабановку. Когда бабка была жива, она рассказывала Сашуку о боге и учила молиться. Потихоньку от отца она даже сводила его в церковь и показала бога на картинке. Бог был ужасно заросший, сидел на кучах ваты и держал руки вверх, будто сдавался в плен. Он оказался вредным и злопамятным: за всеми втихаря, исподтишка шпионил, а потом наказывал. Бабка то и дело грозилась, что бог накажет, а если случалось плохое, говорила, что вот "бог и наказал"... Сашуку попадало на каждом шагу от отца, матери, от самой бабки, и ему совсем был ни к чему еще какай-то зловредный старик, который наказывает за всякую ерунду.
   Сашук пытался поймать бога на горячем, когда он шпионит: прикрыв за собой дверь, внезапно распахивал ее снова, но за дверью никого не оказывалось. Он лазил в подполье и на чердак. В подполье было сыро и лежала одна картошка, а на чердаке, кроме пыли, кукурузной шелухи и пауков, ничего не оказалось. Он рассказал, бабке, что искал и не нашел бога. Она обозвала его дурачком и сказала, что бог - не гриб, на месте не сидит, а всюду витает.
   - Как это - витает?
   - Летает, стало быть.
   - На реактивном или на спутнике?
   Бабка почему-то рассердилась и хлестнула его лестовкой, но потом сказала, чтобы он про всякую дурость не думал, - бог везде, только его никто не видит. Сашук подумал, что это какая-то липа, но промолчал, чтобы бабка снова не огрела лестовкой. Как же бога тогда нарисовали, если его никто не видел? Другое дело - дядя Семен. Про него говорят, что он водит машину, как бог... Это понятно, его все знают и видят. Хотя дядя Семен на бога никак не похож: бреется почти каждое воскресенье, никого не наказывает и даже мальчишек не очень шугает, когда они липнут к его "газону".
   Бабка еще говорила, что бог всемогущий и творит разные чудеса. Только все чудеса он сделал почему-то раньше, когда-то, а потом разучился, что ли, или перешел на пенсию и ничего такого больше не делает. Так какой от него толк? Еще больше Сашук разуверился, когда спросил, чего бог ест, а бабка снова рассердилась, дала ему подзатыльник и сказала, что бог - дух, есть ему не надо. Тогда Сашуку окончательно стало ясно, что все это чепуха. Дух - значит, воздух. А воздуха нечего бояться. Вон когда у дяди Семена скат спустит, воздух пошипит, и все... Нет, бабкин бог был просто сказкой, только в отличие от настоящих сказок, которые интересные, бабкина сказка была неинтересной. Поэтому, когда бабка заставляла его молиться, он рассеянно мотал рукой между животом и подбородком, а все бабкины россказни пускал мимо ушей. Вот если бы она рассказывала про машины...
   Машин Сашук знает много: "газоны", "пазы", "ЗИЛы"... У председателя колхоза в Некрасовке есть "Победа". Правда, она такая облезлая, такая мятая-перемятая, чиненная-перечиненная, так тарахтит и дребезжит на ходу, что сам председатель называет ее "утиль-автомобиль". По глубокому убеждению Сашука, она все-таки очень красивая. Однако то, что он видит сейчас, даже не автомобиль, а чудо...
   Сашук о том не подозревает, но он язычник. Втайне он уверен, что мертвого ничего нет, все вокруг живое. Не только люди, звери, птицы. И дерево, и камень, и палка, и любая машина... Они только хитрят, притворяются неживыми, а на самом деле все видят, чувствуют и, когда хотят, делают все по собственной воле, а не по желанию человека. Они даже разговаривают между собой, только так, что люди их не слышат или не понимают. И в душе Сашука все время живет ожидание чуда: вот-вот случится сейчас такое, чего еще никогда не было, никто не видел и не слышал...
   И вот чудо произошло. Оно стоит перед Сашуком - оранжевое, неописуемо прекрасное чудо на четырех колесах, окованное стеклом, никелем и хромом. Кузов его пылает, огромные глазищи-фары не сводят с Сашука стеклянного взгляда, маленькие глазки-подфарники следят за каждым его движением, а сверкающая пасть радиатора и бампера скалит огромные торчащие клыки. Это вовсе даже не машина, это сам машинный бог, только не из скучной бабкиной сказки, а настоящий - из стекла, резины и стали, которого можно не только видеть, но и потрогать рукой...
   Медленно, как завороженный, Сашук обходит машину вокруг и снова останавливается перед радиатором. От нее нельзя оторвать глаз. Даже сквозь пыль видно, какая она гладенькая, рука скользит по кузову, как по маслу... А в бамперы и колпаки на колесах можно смотреться как в зеркало. Правда, вместо лица там видна смешная сплющенная рожица, но все равно они сверкают куда ярче, чем зеркало дома, не говоря уж о растрескавшемся мутном обломке, перед которым бреются рыбаки...
   - Что ты все смотришь и смотришь? - говорит Ануся. - Пошли уже.
   - А, подожди! - отмахивается Сашук. - Как ты не понимаешь? Это же "Волга"!
   "Волги" он никогда не видел, но ребята говорили, что она всем машинам машина.
   - А вот и не "Волга", - отвечает Ануся. - Это наш "Москвич".
   - Врешь!
   - Зачем мне врать? И вообще я никогда не вру, - с опозданием обижается Ануся.
   - Совсем ваш? Собственный?
   - Ну да, мы на нем приехали. Папа с мамой уже третий год ездят. Только раньше меня не брали, я с бабушкой оставалась, а теперь взяли.
   - И прямо из дому сюда?
   - А что особенного? Мама хотела на курорт, а папа сказал, что курорты ему опротивели, лучше ехать дикарями на лоно природы. Вот мы и приехали. Только маме здесь не нравится. Нет удобств, и вообще...
   Сашука это уже не интересует. Он заново присматривается к Анусе. Она осталась такой же, но что-то в ней как бы и переменилось после того, как Сашук узнал, что она приехала на этой самой машине. И машина словно бы чуточку стала иной - и та же и вроде бы чуточку другая. Такая же великолепная, но уже не такая недосягаемая, как за минуту перед этим. Сашук снова обходит ее кругом, заглядывает в зеркальные стекла, трогает все ручки, задние фонарики, фары, узорчатый радиатор.
   - Пойдем же, - говорит Ануся, которой все это давно наскучило.
   - Обожди... Знаешь, сначала что? Давай, пока никто не видит, залезем в середку и посидим. Немножко.
   - А как мы залезем, если она закрыта?
   Сашук сокрушенно вздыхает. Но все равно оторваться от машины он не может и ходит вокруг нее, как на прочнейшей, хотя и невидимой корде.
   - Тогда знаешь что? Давай ее почистим!
   Тонкий слой желтоватой пыли приглушает оранжевое пламя эмали, гасит сверкание хрома, а Сашуку хочется увидеть четырехколесное чудо во всем великолепии. Стирать пыль нечем - вокруг не только тряпки или бумаги, нет даже пучка мягкой травы, одна жесткая верблюжья колючка. Недолго думая Сашук выдергивает подол рубашки из штанов, становится на колени перед колесом и принимается очищать колпак. Рубашка коротка, ему приходится все время ерзать на коленях, но зато колпак вспыхивает режущим глаза блеском. Анусе становится завидно. Она опускается на коленки у другого колеса и тоже принимается протирать подолом колпак. Оба стараются вовсю, чтобы перещеголять друг друга, больше ничего не видят и не слышат.
   - А вот за это - по шее! - раздается над ними сердитый возглас.
   Рядом с Сашуком стоят худые волосатые ноги. Над ними шорты, разрисованная рубашка, борода и сверкающие льдом толстые стекла очков.
   - Она же ж грязная, - мямлит Сашук. - Мы хотели...
   - Ах, вы хотели? - говорит Звездочет, и висящая на кукане зеленушка делает все более широкие размахи. - Вы предполагали, намеревались и собирались? А кто наследил по машине своей пятерней?
   Только теперь Сашук видит, что всюду, где он прикасался к машине, остались отчетливые пятна, полосы и веера растопыренных ладошек. Ответить Сашуку нечего, и он только сокрушенно и пристыжено шмыгает носом.
   - Заруби на своем и без того покалеченном носу, - говорит Звездочет, и уже опять нельзя понять, говорит он серьезно или смеется, - машина не кошка - гладить ее незачем, пыль не стирают, а только смывают... А ты, Анна, - поворачивается он к дочери, - смотри: вон идет мать, и сейчас будет грандиозный бенц. Она в панике из-за твоего бегства, а когда увидит, как ты разукрасилась...
   Еще недавно голубое платье Ануси стало бурым от пыли, и чего только на нем нет: и рыбья чешуя, налипшая еще на причале, и мыльные потеки, которые стали просто грязными потеками, и даже черные пятна тавота. Ануся отряхивает подол - платье от этого не становится чище. А мама Ануси быстро, размашисто шагает к машине. Она уже одета, в красно-коричневом платье, которое все блестит и переливается, будто лакированное, полотенце уже не обмотано вокруг головы, а висит на руке, и теперь видно, что у нее такие же вьющиеся белокурые волосы, как у Ануси. На носу нет бумажной нашлепки, с лица стерта белая намазка, и лицо это еще красивее, чем прежде, но такое гневное, что Сашук независимо, однако и без промедления уходит за машину, туда, где Звездочет открывает ключом переднюю дверцу. Тот достает парусиновые штаны и натягивает, потом распахивает все четыре дверцы, чтобы проветрить: машина раскалилась на солнце, из нее пышет, как из только что истопленной печи. И в это время разражается предсказанный "бенц".
   - Ануся, почему ты убежала? - еще издали говорит мать. - Я ведь запретила тебе уходить... Боже мой, на кого ты похожа?! - кричит она. - Ты нарочно, назло? Или опять собирала всякую дрянь с тем грязным мальчишкой?!
   - Мамочка, при чем тут он? Он же меня не пачкал, я сама...
   Звездочет издает странный звук - не то фыркает, не то хрюкает, - и Сашуку кажется, что он ему подмигивает, но не уверен в этом: толстые стекла очков мешают рассмотреть.
   - Ты еще его оправдываешь? Не смей к нему подходить! Слышишь?.. Пусть он только попадется мне на глаза!..
   В этот момент она обходит багажник, и Сашук попадается ей на глаза.
   - Ах, ты здесь? А ну, убирайся отсюда! Немедленно! И чтоб я тебя больше не видела!..
   - Люда! - вполголоса говорит Звездочет. - Нельзя же так. Как тебе не стыдно!
   - Нисколько не стыдно. Если ты не хочешь думать о своем ребенке...
   - Но ведь он тоже ребенок.
   - Какое мне дело до чужих сопливых детенышей! У меня и так голова кругом идет...
   Сашук поворачивается и, вобрав голову в плечи, уходит. Уши у него горят, глаза щиплет, и в горячую бархатную пыль под ногами даже падает несколько капель. Ух, до чего злющая тетка! И как он ее ненавидит... Чего она к нему придирается? Ануся сама к нему прибежала. Разве он ее звал? Пусть теперь только попробует подойти, он так шуганет... И сам ни за что не подойдет. Нужны они ему...
   Несмотря на всю горечь незаслуженной обиды, уйти совсем, окончательно он не может. Хоть издали, хоть краешком глаза он должен посмотреть, как тронется с места, поедет оранжевое чудо. Что она ему, запретит? Степь не ее, кто хочет, тот и ходит... Отойдя в сторонку, Сашук садится на землю и делает вид, что расковыривает ход в подземное жилище мурашей, а на самом деле искоса наблюдает происходящее у машины. Злющая тетка снимает с Ануси платье, вытряхивает и надевает снова. И все время что-то говорит. Что говорит, понятно и так: ругается и наговаривает на него, на Сашука. А Звездочет долго стоит, опустив голову и поглаживая бороду, потом решительно поворачивается и... идет к Сашуку. Сашук вскакивает. На всякий случай. Чтобы сразу дать деру, если что...
   - Рассердился? - спрашивает Звездочет, подойдя.
   - А чего она придирается?
   - Обидно, я понимаю, - раздумчиво говорит Звездочет, дергая свою бороду. - Что ж, хотя это абсолютно непедагогично, могу только повторить совет Чапая. - Сашук, не понимая, смотрит на него снизу вверх. - Насколько я помню, он рекомендовал наплевать и забыть... Теперь пошли со мной.