Дубровин Евгений Пантелеевич. Ласточка с дождем на крыльях

   Старцы выпили и так же, как Самиг, посидели, ожидая, пока их жилы не заполнит напиток, изготовленный солнцем и дозревавший в земле сто три года. Их морщинистые коричневые лица разгладились и посветлели.
   – Хорошая… жидкость, Самиг, – сказал Артур. Вино было таким необычным, что старик не решился назвать его вином.
   – Ага… неплохая…
   Самиг наполнил снова рога, теперь уже Зое и Красину. Сосуды для них были припасены.
   – А теперь я пью за человека, который сделал мою внучку счастливой. Я вижу его первый раз, но за свои годы я знал много людей и могу сказать сразу, кто он… Ага… У Яра хороший взгляд, доброе лицо, он скромен, а самое главное – его любит Зоя. Моя девочка может полюбить только хорошего человека. За тебя, Яр!
   – Спасибо, Самиг.
   Вино не обожгло, не оглушило, как ожидал Красин. Оно мягко, незаметно влилось в кровь, разнеслось по всему телу. И ночь стала днем, и луна опустилась и встало солнце, и горы исчезли и у ног заплескался океан, и над головой зацвели огромные, пахнущие сладким ядом цветы, и на поляну из первобытного папоротника вышел и уставился на Красина смешной, добрый, похожий на Винни-пуха зверь.
   Потом он услышал голос Самига:
   – После выпьем еще. Каждый скажет тост. А сейчас, пока мы не захмелели, я обязан исполнить обряд. На этом месте я должен закопать кувшин с молодым вином. В честь следующего счастливого человека. Я не знаю, кто он будет: сын, дочь, внук, правнук, но кто-нибудь обязательно будет. Если в роду окажется счастливый человек – значит, род будет существовать вечно. А значит, и Земля никуда не денется.
   – Куда она может деться? – спросил еще не совсем пришедший в себя Красин.
   Никто ему не ответил.
   – Зоя покажет тогда этому человеку место и сама выроет кувшин. – Самиг помолчал. – Если Зоя не доживет… Пусть перед смертью передаст секрет места, где зарыт кувшин, самому умному и честному в роду. Давайте…
   В руках у Зонного деда вдруг оказались большой глиняный кувшин и лопатка. Старец осторожно опустил его в яму, закопал, разровнял место. Сделал он это все легко и быстро, словно не имел за плечами груза ста трех лет.
   – Ну а теперь продолжим, – Самиг опять наполнил рог. – Первый тост – гостю.
   Ярослав Петрович не ожидал, растерялся и сказал первое, что пришло на ум и что ему часто приходилось произносить на банкетах:
   – За мир во всем мире!
   Он постарался придать голосу оттенок шутливости, элемент актерства: дескать, простите, тост надо обдумать, времени же нет и я вынужден сказать то, что привык произносить.
   Но никто не обратил внимания ни на оттенок шутливости, ни на элемент актерства.
   Старцы одобрительно закивали седыми бородами.
   – Хороший тост, – сказал Самиг. – Лучше не скажешь…
   И опять началось колдовство: опрокинулось небо и луна стала так близка, что ее можно было погладить рукой. Но на самом деле это была не луна, а лицо Зои. Они лежали в доме Самига, на сухом сене, покрытом шкурами. Пахло засушливым летом, чистой овцой, только что вымытой в горной речке, молоком и медом. И чуть-чуть хорошим табаком. Наверно, Зоя сделала всего несколько затяжек, но полностью выкурить сигарету не решалась, боясь разбудить. Ярослава Петровича запахом. В окна с трудом пробивался рассвет.
   Он поцеловал ее. Губы пахли молоком. Видно, чтобы отбить запах, она выпила молока.
   – А где Самиг?
   – Они с Артуром уже давно угнали колхозную отару в горы.
   – Так рано?
   – Успеть до солнца. Под солнцем очень жарко идти. Они передают тебе привет.
   – Неужели Самиг до сих пор работает?
   – Еще как. Да вдобавок выращивает свой скот. У него десять овец и корова. Кстати, ты хочешь есть? На столе молоко, мед и лаваш.
   – А ты?
   – Я первой спросила.
   – Я хочу.
   – И я.
   Они сели за стол. Она набросила платье, он – как был, в плавках. Молоко пахло теплым хлевом, мед – майскими луговыми цветами, лепешки – горячим камнем. Она поливала кусок лаваша медом из стеклянной банки – мед походил на расплавленный незамутненный янтарь – и кормила его из своих рук, словно ребенка. Мед тек по ее пальцам.
   – По усам текло, а в рот попало.
   – Пей молоко, не хитри. Ишь, сладкоежка.
   Красин послушно пил густое теплое молоко. Подбородок и губы у него были испачканы медом. Он поискал глазами полотенце, чтобы вытереться, но Зоя наклонилась к нему и быстро, как кошка, облизала и губы, и небритый подбородок.
   – Ну что ты… – смутился Ярослав Петрович.
   – Это называется «целовать в сахарные уста». Ничего, не смущайся, потерпи. Нашей идиллии остался час – не больше. Как только твои приятели протрут глаза – сразу же пошлют за тобой вертолет. Он будет лететь вдоль тропы, и ты должен отойти от сакли до развилки, чтобы они подумали, что ты возвращаешься от пастухов. Это километра два. Так что осталось не много… Слушай, у меня есть к тебе серьезный разговор.
   – Деловой?
   – Да.
   – У нас так мало времени. Решим все вопросы потом. Из Москвы. По телефону.
   – Этот вопрос по телефону не решишь. Слушай, давай поженимся, а?
   Красин молчал. Вообще-то рано или поздно он ожидал нечто в этом роде. В конце концов связь с женщиной, которая полюбила, обязательно проходит через эту стадию. Конечно, не все женщины, которые его любили, но все-таки большинство из них предлагали бросить все привычное, обыденное и начать новую жизнь, где будут взаимопонимание, красота и гармония, не говоря уже, конечно, о вечной любви. Они согласны оставить детей, квартиру, наряды, побрякушки, уехать из Москвы хоть куда: на север к оленеводам и жить в чуме, на юг к кочевникам и жить в юрте.
   Конечно, потом все это проходило, и оставались тайные свидания, рассчитанные по минутам, в чужих квартирах приятелей или приятельниц, на чужих диванах и кроватях, пахнущих чужими запахами. И вместо вечной любви были суетливость, страх и ощущение, чтобы скорей все кончилось… Оно и кончалось. Любовь, основанная на страхе, не может существовать долго.
   – Как ты все это представляешь? – спросил Красин, хотя уже знал, что она скажет.
   – Мы бросим все и поселимся здесь, у деда Самига.
   – А дальше? Что же мы будем делать?
   – Как все… Работать, творить… У меня есть деньги, я продам драгоценности бабушки… Можно что-нибудь делать в колхозе… рабочих рук там не хватает. Но самое главное – мы будем строить свой дом. Ты же архитектор. Ты создашь гениальный проект дома, которого еще не существовало на земле. Ты используешь все, что здесь есть: горы, лес, луга, водопады, ледник, туман, солнце, звезды… Я буду у тебя дизайнером. Я украшу этот наш дом. Мы освободим плодородные земли, занятые поселками и городами, мы дадим людям возможность жить не среди каменных, дышащих чадом джунглей в комнатах – спичечных коробочках, а здесь, где человек почувствует себя единым целым с природой. Основа домов уже существует. Это горы. Вместо того чтобы возводить домостроительные комбинаты, лепить непрочные блоки, соединять их, делать еще тысячу сложнейших дел, можно ведь просто углубляться внутрь гор. Почему мы забыли про горы? Ты помнишь, ведь человечество начинало строительство именно с гор. Оно растеряло естественные пещеры. Ну, соглашайся, Ярочка! Ты же умный и талантливый! Если мы этого не сделаем, то кто тогда? Ну что тебя держит? Положение, место? Жена, которую ты не любишь и которой нужен не ты, а деньги? Сын, который тоже расценивает тебя как источник «тугриков» и у которого уже своя жизнь? Что? Ответь, что? Или тебе не нравится моя идея?
   Он погладил ее по черным блестящим, чуть влажным волосам. (Неужели она уже успела искупаться в ручье?)
   – Милая фантазерка. Думаешь, ты первая, кто хотел вырваться из действительности и создать нечто не обыкновенное? Таких было много. Их втягивала назад повседневность.
   – Но ведь были которые и вырывались!
   – Были, конечно. Циолковский, например, современный Икар. Но даже он не увидел то, о чем мечтал.
   – Тебя пугает только это? Ведь для творца важен сам процесс работы. Ты же сам учил нас этому на лекциях.
   – Да. Это верно…
   – Пусть за наши жизни мы не успеем даже начать строить. Но мы создадим все это на бумаге. Ведь после нас, Ярочка, останутся чертежи. Останутся ученики. Да и потом… Гордеев – твой друг. Он любит всякие необычные штучки… Он тебе поможет. У тебя останутся связи в Москве. Возможно, мы успеем сделать экспериментальный дом…
   Красин посмотрел на часы, опять нежно провел ладонью по черной головке.
   – Пора…
   Зоя послушно встала и принялась убирать со стола.
   – Гордеев… – одеваясь, говорил Ярослав Петрович. – Игнату нужен сиюминутный успех. Шум, статьи, кинохроника, симпозиумы, конференции, гром оркестров. Ошеломить – основная его задача. Вот теплица – оранжерея – зверинец. Это дело! Во-первых, поражает сама оригинальность идеи. Во-вторых, легко «пробивается» и строится. И в-третьих, много лет можно пожинать лавры славы, пока не взбредет еще какая-нибудь идея… Связи в Москве… Они держатся на моей должности. Как только я уйду из института, все связи оборвутся.
   – Разве у тебя нет друзей?
   – Конечно, есть. Но это все так называемые «деловые друзья».
   – И для души – деловые? Но это же страшно… так жить…
   – У меня нет времени. Весь мой день расписан по минутам. Я даже в выходной день не могу побродить просто так, бесцельно…
   – Я спасу тебя! – воскликнула Зоя страстно. – Теперь-то уж я уверена, что должна это сделать. Твой талант не погибнет! Я буду рядом, когда тебе это потребуется. Я уйду – насколько ты захочешь, если тебе захочется побыть одному. Я даже не буду возражать против ухаживаний за другими женщинами. Но тебе не захочется за ними ухаживать…
   Они уже шли по тропинке. Туман в ущельях медленно рассеивался. Отдохнувшие за ночь от жары и ветра горы дышали свежо, радостно, легко молодыми чистыми легкими, и у Красина, когда он делал глубокий вдох, слегка кружилась голова. Озябшие в росных деревьях, одурманенные хмельным воздухом птицы пищали, прыгали по веткам, пытаясь согреться и поскорее добраться до верхушек деревьев, куда, как они знали по опыту, раньше всего приходило солнце.
   Было сумрачно, прохладно, однако среди камней, деревьев, травы, воды, казалось, солнце никогда не встанет и никогда не появится на бесконечной тропинке ни зверь, ни человек. Красина охватило чувство, которое он раньше никогда не испытывал, будто он присутствует при сумерках Земли, когда Солнце уже почти остыло и сквозь атмосферу стал просвечиваться космический холод.
   Плащи они оставили в сакле, Зоя немного мерзла, и они шли рядом, он обнял ее за плечи, идти было неудобно, так как тропинка то и дело суживалась; тогда он пропускал ее вперед и согревал лишь ладонями холодные локти. Подол белого макси-платья, которое он заказал по телефону и которое она надела ради него сюда, в горы, цеплялся за траву и кусты, стал мокрым от росы, и он чувствовал, как холодно ее ногам.
   – Я представляю наш дом так, – быстро говорила Зоя, очевидно боясь, что вот-вот послышится шум вертолета и она не успеет убедить его. – Все жилые помещения, необходимые учреждения: почта, медпункт, киоски, магазины, гаражи – внутри скал. Каждая квартира имеет выход на склон. Здесь можно сделать нечто вроде нашей лоджии, но, конечно, больших размеров; с садом, ручьем, бассейном, спортивными сооружениями, кусочком естественного ландшафта. Можно учитывать вкусы человека: у подножия горы жарче, растительность богаче; ближе к вершине – холоднее, природа суровее, недалеко Ледник…
   О Леднике Зоя сказала особым голосом, видно, лично она хотела иметь квартиру на вершине горы, вблизи Ледника.
   – Между горами, долинами – система канатных дорог, как грузовых, так и пассажирских. Отпадает надобность в строительстве обычных коммуникаций, исчезнет пыль, грязь, загазованность. Внутри – эскалаторы, лифты. В одной из долин – аэродром… Ярик, родненький, ну соглашайся… Это же так интересно… А пока мы будем жить у Самига… и пить парное молоко, и собирать виноград, и пасти стадо… А корда на тебя нападет хандра… Она нападает рано или поздно на каждого… Москва… Это же три часа лета…
   За горой послышался стрекот. Все-таки Зоя оказалась права: они послали за ним вертолет и тот летел вдоль тропинки, чтобы не разминуться.
   – Мне нельзя… чтобы нас видели… пока ты не решил… Я не тороплю тебя… Я знаю… Бросить такую должность… Все: семью, привычки, друзей, пусть хоть и деловых… Но ты подумай. Ведь больше такого случая не будет… Нам уже немало лет, а жизнь, к сожалению, дается один раз…
   Зоя прижалась к нему мокрой от росы, холодной щекой. Он хотел поцеловать ее, но она отстранилась.
   – Дурная примета.
   – Одно я тебе могу обещать твердо, – сказал Красин, он жадно гладил ее плечи под скользким платьем. – У меня отпуск в сентябре. Уедем в Прибалтику. На остров, в дюны… У меня там хороший знакомый… Начальник маяка…
   Он все же поцеловал ее в губы. Губы был солеными. Все-таки это была не роса. Наверно, рассказывая ему о доме, она потихоньку плакала и размазывала пальцами слезы по лицу, чтобы он ничего не заметил.
   – Смотри, смотри! – воскликнула Зоя. Он оглянулся по направлению ее взгляда. Вершина горы у Ледника быстро затягивалась черной тучей. Между тучей и местом, где кончалась растительность и начинались языки Ледника, колыхалась светло-синяя пелена. Донесся сначала шум, а потом запах ливня.
   Туча пришла так быстро, что застала врасплох высоко парящую в небе ласточку. Возможно, ласточка забралась так далеко, чтобы первой встретить солнце. Она летела в голубом небе, вся золотая от солнечных лучей, как вдруг на нее упал тяжелый шквал воды, и под этим невыносимо тяжелым шквалом ей надо было добраться до земли, чтобы спрятаться под сенью спасительных вековых деревьев. Но для этого нельзя складывать крылья. Если бы ласточка сложила крылья, ливень подхватил бы ее, начал кидать из стороны в сторону, а потом, обессиленную, одуревшую от ударов, бросил бы вниз, со всей силы шмякнул о камни…
   Но ласточка боролась. Она летела медленно, тяжела шевеля крыльями, на которые давил и давил дождь, используя каждое движение воздуха, чтобы приблизиться к земле. Она летела, и было видно, как от ударов воды изгибается, дрожит, ломается, снова распрямляется ее маленькое тельце. Зоя и Ярослав следили за ней. Туча приблизилась к ним и скрыла ласточку, Ледник, гору, лес. Ливень стал скатываться в сторону, к долине, где еще в сумерках поблескивал огнями город.
   – Она доберется, – сказала Зоя. – Я уверена, что доберется. Давай наш дом назовем «Ласточка с дождем на крыльях», а? Ведь все необычное должно иметь и необычные названия. Как ты считаешь?
   – Тебе пора. Иди.
   – Я пошла.
   Но она не уходила. Стрекот вертолета стал совсем близким.
   – Ты позвони сразу же. Ладно? Просто так. Ладно?
   – Я позвоню.
   Она ушла не оглядываясь.
   Едва Зоя свернула в сторону, на еле заметную тропинку, ведущую в заросшие мелкими березами валуны, как показался вертолет. Ликующе взвыла сирена, радостно замигали фары. Красина заметили. Вертолет заложил вираж, резко пошел вниз и завис прямо над Ярославом Петровичем. Тропинка была очень узкой, сесть вертолет не мог, и сверху выбросили веревочную лестницу.
   Из люка высовывалась красная, опухшая после бессонной ночи рожа Игната Гордеева.
   – Слава аллаху! Нашелся! Ну бабник! Это он в аул сбежал! Клянусь, ни у каких пастухов этот бродяга не был! По отвесным скалам карабкался в аул Красный! Самые красивые девушки в мире! Ну дает! Ну бабник!
   Они в самом деле были рады, что все закончилось так благополучно. Гордеев и Андрей Осипович затащили архитектора в вертолет, и «стрекоза» помчалась в город на полной скорости: до отлета самолета в Москву осталось мало времени.
   На полу был расстелен пестрый дастархан. На нем дребезжали пиалки, чайники с национальным орнаментом, подскакивали овощи, фрукты, ползала по большому металлическому блюду холодная баранина.
   – Все могу простить! Все! – между тем грохотал столп города. – Могу простить наплевательство на друзей, которые собрались ради него, и пренебрежение к артисткам балета – хо! Да еще каким артисткам! – которые ради него бросили своих возлюбленных и поставили ночью на поляне при свете луны «Майскую ночь»! Могу, хотя и с большим трудом, забыть неуважение к заслуженному и любимому в республике дружному коллективу чайханы «Сакля», который до утра не резал барашка, чтобы потчевать дорогого гостя ароматным животным. («Как же, станете вы ждать до утра, черти», – подумал Красин.) И еще много, много разных обид многих-многих людей, которые хотели лишь одним глазом посмотреть на знаменитого во всем мире человека, а может быть, даже пожать руку, которая начертала на бумаге половину нашего города, а теперь эти люди живут в этих нарисованных домах. (Увы, Красин лишь подписывал сделанные другими проекты.) А могу простить лишь потому, что понимаю: девушки аула Красного есть девушки аула Красного, к этим словам мне добавить нечего. Я сам ценитель всего прекрасного и понимаю, как трудно устоять перед девушками аула Красного. Я бы тоже не устоял в данной ситуации, хотя мне ох как трудно с моим животом карабкаться по отвесным скалам. Да и никто бы не устоял. Да что я говорю за всех? Какое я имею моральное право говорить в присутствии большого специалиста в этих вопросах, можно сказать, профессора… профессора новой науки и в то же время старой, как мир, науки, – женщинокрасивологии. Что вы на это скажете, профессор Головин?
   Андрей Осипович скромно потупился, откашлялся:
   – Мне, к великому сожалению, не довелось видеть девушек аула Красного, но всецело доверяюсь вкусу моего коллеги… академика… по женщинокраси… по женщинокраволо… тьфу! Академика по женщинам товарища Гордеева. Ладно, ребята, хватит трепаться. Тяпнем. Голова трещит.
   – Я не могу простить лишь одного, – продолжал Игнат, не обратив внимания на жалобный, сопровождаемый стонами призыв красинского зама. – Я не могу простить, чтобы в нашем гостеприимном городе кто-то ночью ушел от друзей трезвый и вернулся к друзьям трезвым. Никогда не прощу… если срочно не исправится.
   – Хватит, Игнат, замучил своей болтовней, – опять простонал Вьюнок-Головушка-Кот. – Хочешь, чтобы у меня башка треснула, как ваш полосатый арбуз?
   – Прошу у всех прощения. Готов искупить свою вину, – сказал Ярослав Петрович, хотя после молока и меда пить спиртное ему не хотелось.
   Игнат Гордеев разлил из расписного чайника по пиалкам коньяк. Все смеялись, хрустели свежей редиской, обнимали так легко нашедшегося Красина. Все-таки они любили его.
   Через два часа Красин и Головин уже летели на ИЛ-62 в Москву. Самолет плавно огибал горы. Он еще не набрал полной высоты, и хорошо были видны город, дороги с машинами-жучками, река, искрящийся под солнцем Ледник и тропинка к нему от города. Красину даже показалось, что он заметил на тропинке что-то белое. Он приник к иллюминатору. Да, белое пятнышко посредине темной зелени. И как будто это пятнышко движется за самолетом, словно стараясь привлечь к себе внимание.
   Впрочем, конечно, это чепуха. На таком расстоянии нельзя различить человека. Просто это игра света и тени от облаков. Она, конечно, уже давно дома и варит мужу, измученному визитом москвичей, манную кашу.

Часть вторая
Костер

1

   В аэропорту их встречали второй зам Антон Юрьевич Сафонов и Танечка, его секретарша. Сафонов выглядел немного уставшим – все-таки несколько дней институт «висел» на нем, однако держался первый зам бодро, сдержанно, с достоинством. В отлично выглаженном темно-сером костюме, рубашке цвета переспевшей вишни и кремовом галстуке, по которому был рассыпан черный горошек, Сафонов выгодно отличался от потрепанных, небритых коллег и шефа: Гордеев не дал даже времени привести себя в порядок; еще успели залететь на вертолете в «Саклю», чтобы извиниться перед «заслуженным, любимым в республике, дружным коллективом». (Охо-хо! Там такое завертелось, что они лишь благодаря бдительности вертолетчика успели на самолет.)
   О Танечке и говорить нечего. Длинноногая, светловолосая, голубоглазая, в строгом васильковом, под цвет глаз, костюме она была похожа на только что распустившийся подснежник. От нее даже исходил едва уловимый запах только что пробудившегося от зимней спячки леса: тающего снега, березовой коры, цветущей вербы. Секретарша держала в руке коричневую папку с золотым тиснением «На подпись» – не решалась оставить ее в машине.
   Танечка приветливо улыбалась, но от Красина не ускользнул взгляд, которым она, словно лазерным лучом, обежала с ног до головы своих начальников. Взгляд ничего не выражал, но от этого ничего не выражающего взгляда Ярославу Петровичу стало неловко и за свой помятый костюм, и за небритое лицо, и за испачканные глиной ботинки.
   – С прибытием, я рад, что вы вырвались живыми. – Антон Юрьевич крепко пожал обоим руки. И опять Красину показалось, что взгляд секретарши задержался на их рукопожатии: он почувствовал, что его пальцы с не очень чистыми ногтями слишком контрастируют с холеными пальцами Сафонова, ногти которых были покрыты бесцветным лаком.
   На стоянке громоздился «форд» Сафонова. Антону Юрьевичу, человеку одинокому, не увлекающемуся коллекционированием дорогих безделушек, не пьющему, деньги девать было некуда, и в полосу удач для института, когда они почти ежеквартально получали премии, он взял да на удивление всем на распродаже одной иностранной фирмы отхватил себе «форд». Правда, машина была устаревшей конструкции, еще тех времен, когда величина автомобиля считалась показателем престижа. «Форд» жрал массу бензина, не умещался на стоянке, трудно разъезжался со встречным транспортом в узких улицах, запасные части почти невозможно было достать, и вообще это заморское чудовище доставляло владельцу массу хлопот.
   Но Антону Юрьевичу, видно, нравилось выделяться из общего потока, ловить на себе завистливые взгляды водителей. Особенно на Сафонова таращили глаза, когда в канун какого-нибудь праздника он прикреплял на капоте красный флажок. Люди несведущие принимали его за посла какой-нибудь державы, а сведущие некоторое время ломали себе голову: почему посол иностранной державы едет с красным флажком? Потом» конечно, до них доходило. «Пижон», – злились они.
   – Как всегда, Ярослав Петрович? – спросил Сафонов.
   – Как всегда.
   «Как всегда» – это значит ресторан Казанского вокзала. У них существовала такая традиция. Откуда бы шеф ни возвращался, они всегда отмечали это событие в ресторане Казанского вокзала. Там почти всегда было довольно свободно, готовили прилично, обслуживали быстро, официанты не строили из себя министров, а самое главное – там невозможно было встретить знакомых – какой дурак потащится кутить в вокзальный ресторан?
   – А что случилось с Колей?
   – Так… взял отгул. Семейные неприятности… А другого я не захотел, – Антон Юрьевич вел машину уверенно, впрочем, водители сами уступали дорогу, видя «автомобиль посла», – в честь приезда шефа Сафонов прикрепил красный флажок.
   У личного шофера Красина – Коли вечно были семейные неприятности. Причина – его неутомимая ревность. Жена Коли Вера работала в их институте курьером. Смазливая разбитная бабенка строила глазки каждому встречному; не очень загруженная работой, она часами болтала с мужчинами где-нибудь в укромном уголке, в неимоверном количестве поглощая сигареты, которыми ее угощали. Впрочем, курила она, не затягиваясь, «для форсу», подражая «элегантным», «современным», «эмансипированным» женщинам.
   Знакомых у Веры было столько, что ревнивый Коля. просто сбивался с ног, выслеживая жену. Задача осложнялась еще характером Вериной работы: ведь рассыльная вечно в «бегах», попробуй найди. Зато уж вечером шофер Коля устраивал допрос с пристрастием. Рассыльная Вера не отличалась робким характером, сразу же пускала в ход два вида оружия: острый язык и острые ногти, можно сказать, кошачьи когти. Поэтому Коля, по сути дела так ничего и не выяснив, являлся утром весь залепленный лейкопластырем, в синяках, а в особа тяжелых случаях «бюллетенил» или «отгуливал».
   Общественные организации сначала пытались наладить в семье нормальные отношения, но из этого ничего не вышло, и в конце концов махнули рукой. Ярослав Петрович тоже предпринимал попытки внести мир в раздираемую вечными войнами семью, беседовал и с Колей, и с Верой, на что получал всегда одинаковые ответы:
   «Я ее, с..у, все равно поймаю», – мрачно говорил Коля.
   «Я свободный человек, а не раба», – жизнерадостно отвечала эмансипированная рассыльная.
   Ресторан только что открылся после перерыва. Было чисто, светло и пустынно. Они выбрали столик в центре зала, откуда хорошо был виден весь купол потолка, расписанный щедро, красочно, помпезно еще в те времена, когда на «излишества» не жалели ни сил, ни средств. Красин любил этот «церковный» купол не только за роспись, но и за то, что купол всасывал в себя все звуки, словно вентиляционный колпак над чадящей плитой. В ресторане можно было громко разговаривать, не боясь быть услышанным за соседним столиком, ибо слова тут же «уходили в небо».