— А то попразднуем? Я свалю тебя с ног! — шепнул он. — Мне посчастливилось добыть редчайшее вино!
   Между прочим, разговаривая с ним, я заметил: в дальнем углу сидела незнакомая женщина. Она, должно быть, давно уже ждала меня — я как-то удивительно почувствовал это. Вот она поднялась, сделала шаг ко мне — и я уже не слышал ничего, что говорил мне товарищ. Это была женщина лет тридцати, с сильно покатыми плечами, очень красивая. Ее красота жила в особых, милых неправильностях лица и фигуры и особенно в прямом грустном взгляде. Эта же красота вдруг отразилась повторно в тихом низком голосе женщины. Я сразу же вспомнил ту, другую, золотую пылинку, которая давным-давно легла на свое место в песочных часах. Та лежала забытая, несуществующая, а эта надвигалась на меня.
   — Вам просили передать ко дню рождения вот это, — сказала она почти официально и вручила мне знакомые часы — луковицу, большие, тяжелые, на стальной цепочке. — И еще вот это…
   Она достала из сумочки и передала мне конверт. Я спросил: «Это он?»
   — Он, — ответила женщина.
   Я задумал осторожно выяснить: узнал ли тот, кого уж нет, настоящую любовь другого человека, которую нельзя ни купить, ни украсть? Но не успел. По моему лицу она угадала вопрос и, шевельнув рукой, остановила меня.
   — Это было, было, — шепнула она. — И есть. И будет! Но он не был уверен… Я играла. Вы понимаете, что это такое?.. А когда меня пустили в больницу, я целый час кричала ему: «Да, да, да!» А он не услышал.
   Я опустил голову. Бедный мой товарищ! Я-то знаю, что это такое. Положив часы в карман, я проводил женщину вниз, потом вернулся.
   — Это та самая, — негромко сказал мне наш модник, — Ходила к бандиту. Никого не замечала. Стоишь у нее на дороге — идет прямо, как будто хочет пройти сквозь тебя. Ослепла от любви.
   И добавил смеясь: «Тебя-то она заметила! Берегись!»
   Я ушел в свою комнату и разорвал конверт.
   «Вам передадут письмо, если я буду убит, — писал мой, уже не существующий, товарищ. — Вы талантливый человек. Я пишу именно вам, потому что вы знаете обо мне больше других и, быть может, больше других оцените время. Жизнь дается один раз, ее надо пить без передышки. Громадными глотками. Надо хватать самое ценное — об этом я уже говорил. Не золото и не тряпки. Мне хочется, чтобы вы дожили до большой радости. Вы должны помнить о затемненном материке, где живут сейчас миллионы людей. Пусть день, когда вы получите это письмо, будет днем вашего истинного рождения…»
   Я не дочитал письма. Сильная, счастливая мысль, внезапно возникнув, прервала меня. «Я счастливее его, — вот что пришло мне в голову, — У меня еще полжизни впереди, а то и две трети. Можно не торопиться. Я все успею».
   В это время плотная темная масса закрыла мое окно. Наверное, маляры подтащили ко мне на четвертый этаж свою люльку. Перевернув лист, чтобы читать дальше, я подошел к окну, поближе к свету. — «Но что могут делать маляры на улице зимой?» — вдруг сообразил я. Поднял глаза и сильно вздрогнул: по ту сторону стены сидела на железном листе, прибитом под окном, громадная сова с лохматыми ушами, с седыми бакенбардами и, — самое странное, — сильно искаженная, как будто ее вылепил первобытный человек.
   Это была моя сова. Я в первый раз тогда увидел ее живую. Что есть силы, я махнул на нее письмом: «Кш-ш!». Это не произвело на сову никакого впечатления.
   Мгновенная догадка глубоко уколола меня, и я даже вспотел от внезапной боли и страха. «Фу!» Я с трудом перевел дух и вытер лоб. Сова сидела на своем месте неподвижно, вертикально, как сидят все совы. Я еще раз перевел дух, вытер лоб и осторожно вышел из комнаты. Не помню, как я очутился на улице, на морозе. Куда идти? Ага, вот куда, там работает мой школьный товарищ, опытный врач-универсал, человек творческого склада. Широко известны его работы о психике человека. Ему будет интересен мой случай, он займется мною.
   И я быстро зашагал по сиреневому вечереющему бульвару и тут же услышал за спиной чужую прыгающую поступь. Я оглянулся. Кто-то стоял за ближайшим деревом — я отчетливо увидел лохматое ухо и оттопыренное крыло. Эта сова была ростом с меня!
   Врач был занят. Я долго сидел у белых дверей кабинета, а за дверями были слышны быстрые мерные шаги. Наконец дверь распахнулась, и появился мой школьный товарищ в белом халате и в белой шапочке до бровей, исхудалый и бледный от бессонной работы.
   — Ну как? — закричали где-то.
   — Все то же! — нервно кривясь, глядя на меня и не видя, крикнул он. — Опять ничего не вышло!
   Я встал. Доктор медленно очнулся. Заметил меня, узнал, протянул руку.
   — Если в гости, то не вовремя…
   — Я не в гости.
   — Ну-ка подойди, — он взял меня за руку, посмотрел на концы пальцев. — Сколько тебе лет?
   — Тридцать…
   — Я и забыл, что мы с тобой ровесники… Так что же тебя беспокоит? Преследует кто-нибудь?
   — Если бы только знал, кто! Такой странный субъект!… Ты сейчас будешь смеяться.
   — Я его знаю. Хочешь, покажу? Пройди со мною…
   Он провел меня в кабинет, поставил лицом к окну.
   — Моя сова! — шепнул я. Она сидела за окном.
   — Не только твоя, — сказал доктор. — Но и моя. Дай мне еще твои руки, я посмотрю. Да-а-а…
   Он отошел к столу, постоял ко мне спиной. Потом вернулся.
   — Рано или поздно — все равно узнаешь. Так узнай скорее: тебе осталось жить один год.
   Пол вдруг провалился у меня под ногами, и я упал бы, если бы товарищ не поддержал меня, не усадил на стул.
   Я знаю, есть люди, которые не боятся смерти: этим храбрецам нечего защищать. Признаюсь вам — я затрясся от страха. Когда кончу свое дело, тогда — да, можно умирать. Но не сейчас!
   — Не верю, — шепнул я.
   — Ты лучше встань и беги, — сказал доктор, подняв бровь, заметно нервничая. — У тебя целый год жизни.
   — Я не верю!
   — Убирайся отсюда! — закричал вдруг он. — Ты крадешь у меня время! Я сам болен, мне осталось только полтора года жизни!
   В дверях он все-таки задержал меня и быстро, почти скороговоркой, сказал: «Это старая болезнь, и больше всего от нее страдают талантливые люди. У них это проходит в острой форме. Люди с закисшим характером болеют тихо и умирают незаметно.
   — И вы ничего еще не открыли?
   — Мы многое открыли. Но лечить еще не умеем.
   — Мы все-таки открыли кое-что…
   И он сказал мне вот такие непонятные слова:
   — Тот, кто отчетливо видит сову, уже наполовину спасен.
   И захлопнул за мною дверь.
   «Отчетливо ли я вижу ее? Надо будет посмотреть», — подумал я.
   Тут я вдруг услышал в тишине четкое тиканье: часы, подарок бандита, делали свое дело, точно отсчитывая секунды. Услышав их звонкий ход, я достал тяжелую стальную луковицу, вставил фигурный ключ и завел пружину. Раз двадцать я повернул ключ и, наконец, почувствовал упор. Все! Часы заведены на год.
   «Надо торопиться! Надо все обдумать», — сказал я себе. Первый раз в жизни я торопился по-настоящему, то есть хладнокровно.
   Чистый, морозный вечер встретил меня веселыми огнями, и шумом автомобилей, и далеким мерцанием звезд.
   «Буду думать и смотреть на звезды», — решил я. И звездное небо словно опустилось надо мной, чтобы я лучше видел эту великую бесконечность.
   «Хорошо. Плоть умрет. Пусть умирает. Но мысль, мысль! Неужели исчезнет?» Я закрыл глаза.
   «Не исчезну, — сказала во мраке моя мысль. Она была спокойна, не то, что чувства. — Посмотри, — звучал ее голос. — Мир цивилизованных людей живет несколько тысяч лет. А сколько времени живут вещи, сделанные людьми? Машины, мебель, тряпки — все рассыпается в течение нескольких десятков лет. Как же мы накопили все, что нас окружает? 0чень просто. Мы накопили мысли, секреты плавки металлов, формулы лекарств, тайну твердения цемента. Сожги книги, уничтожь секреты ремесел, дай несколько десятков лет на то, чтобы им надежно забыться, — и человечество начнет свою старую дорогу от каменного топора. И твой сын — не внук, а сын, — выкопав из земли шестерню, которую ты сделал в юности, будет молиться на нее, как на чудо, созданное божеством».
   Над городом из невидимого репродуктора громко и чисто лился вальс. Я не знал композитора. И даже музыки как будто не слышал: это был не оркестр, и трубы — не трубы, и скрипки — не скрипки, а голоса моих чувств. А когда завели свою песню деревянные духовые инструменты, когда запело дерево, то стало ясно: это надежно запертые желания тихо запели в своем тесном ящике, ограниченные пределами моей короткой жизни.
   «Ты хочешь жить, — сказал мне неизвестный композитор. — Смотри, что сделали с тобой те несколько нотных значков, что я оставил после своего недолгого и очень тяжелого пребывания среди людей. Слушай: кто живет тяжело, кому отпущено мало времени, тот сильнее, ярче любит жизнь. Лучше не иметь, но желать, чем иметь и не желать. Я очень любил жизнь и передаю эту любовь тебе.»
   Потом он понизил голос: «А теперь слушай. И при своей короткой жизни я испытал величайшее счастье. Ты знаешь, о чем я говорю. А ты? Тряс ли тебе руку благодарный человек, тряс так, что мог стряхнуть твое сердце с его места? Видел ли ты вплотную перед собой глаза, наполненные слезами любви?»
   Эти мысли оглушили меня. Ничего такого еще не было у меня! Как и мой бандит, я жил много лет ради вещей. Сам-то я любил, но не видел еще таких глаз! Я не знал большой дружбы, не заслужил благодарности людей… Я опустил голову и уже не слушал музыки, и огни города померкли вокруг. Только одно я услышал — веселое тиканье. Это часы, подарок бандита делали свое дело, отсчитывали время, мои секунды:
   — «У тебя вся жизнь впереди. Целый год! Ты только что родился. Ты сейчас моложе, чем был. Скорее беги туда, где твоя работа. Там все — и твой друг, и любовь!»
   Я бросился бежать, вскочил в такси — быстрее, быстрее в лабораторию! — И шофер, включая третью скорость, с удивлением оглянулся на необычайного пассажира.
   Остановив машину у подъезда, я вбежал, поднялся по лестнице. В коридоре, у жарко натопленной печи, уронив голову, спала на стуле старуха истопница. Я растолкал ее.
   — Давайте, давайте скорей все мои бумаги! Те, что я отдал вам сегодня! Я ведь утром вам целую корзину…
   — И-и, милый, вспомнил!
   Я даже застонал и полез в горячий пепел печи.
   — Все, все сожгла. Хорошо горели — только твои бумажки так горят. Видишь, как угрелась, даже заснула!
   «Тик-тик-тик», — сказали часы бандита у меня в кармане. Сжав губы, я отпер свой кабинет и стал выносить оттуда ящики с приборами на улицу, в такси. Я решил открыть дома филиал и работать по ночам. Я ведь мог заслужить высочайшую благодарность людей, а я еще ничего не начинал!
   Когда, держа в обеих руках по ящику, я появился на пороге нашей холостяцкой квартиры, там, в общем зале у телевизора, уже сидело несколько человек — завсегдатаи.
   — Итак, решено — празднование переносим! — сказал мне любитель шалостей.
   Он крутил ручки у телевизора. Вот на стеклянном экране замелькали ноги футболистов. Все зрители замерли. Их глаза неестественно увеличились, остановились. Я услышал тиканье своих часов и понял: если бы наш телевизор непрерывно работал две тысячи лет, эти пять человек вот так же, не отрываясь, сидели бы — и сохранились для своих потомков, как семена лотоса.
   Я передвинул несколько человек вместе со стульями, чтобы не мешали мне проносить вещи, перенес в свою комнату все приборы и отпустил шофера.
   Моя сова сидела на своем месте, за окном. Теперь я относился к ней спокойно. Она была хорошо освещена из комнаты яркой лампочкой. Отчетливо ли я вижу ее? Я подошел к окну. Некоторое время мы смотрели друг на друга. Потом сова прошлась по железному листу туда и обратно — в точности так же, как они ходят по суку в зоопарке. Наклонилась, подняла свою желтую трехпалую лапищу, словно обкапанную воском, и быстро-быстро, как курица, почесала задним когтем клюв. И опять успокоилась, села вертикально, уставила на меня два жестяных кружка — глаза. Я отчетливо видел мою сову!
   Потом я опомнился и поскорее стал открывать ящики и устанавливать приборы. Через пять минут комната моя засверкала стеклом и никелем, стала лабораторией.
   «Что я успею? — подумал я, — Мне нужно не меньше десяти лет!»
   Я попытался вспомнить хоть что-нибудь из моих мыслей, сожженных в разное время в печах лаборатории. Пробовал их заново записать, но ничего из этого не получилось.
   — Это сократило бы мне работу вдвое! — Я даже ударил кулаком по столу.
   Тут я увидел на полу записку бандита, которую бросил днем. Несколько строк в ней я не успел дочитать, и как раз эти строки смотрели на меня с пола.
   «Я могу быть вам полезным. Поняли вы то, что было рассказано об одном бандите? Тогда попросите женщину, что стоит перед вами, и она отдаст вам тетрадку, куда я тайком переписал все ваши мысли, те, что два года вы бросали в печь. Я хотел сам воспользоваться ими — они ведь вам были не нужны…»
   — Где же я ее теперь найду? — закричал я, опять не дочитав записку. И тут же увидел слова: «Ее телефон…»
   Через несколько секунд я стоял, как в сказке, среди крепко усыпленных телевизором, мерно дышащих, с широко открытыми глазами людей и, поставив телефонный аппарат на плечо одного из них, набирал номер. Послышалось несколько гудков, затем ее голос.
   С этого момента в моей новой — короткой — жизни началась новая глава. Она началась с недоразумений, повод к которым подал я сам.
   — Надо сразу брать трубку! — эти слова сорвались у меня прежде, чем я успел подумать, что это грубость. — Где тетрадка? Почему вы мне ее не дали?
   — Вы не попросили, — отвечал ее голос, — даже не стали читать письмо. А в записке сказано: если вы…
   — Сразу видно, что вы не цените время! — опять сорвался я. — Простите меня…
   И трубка вдруг замолчала.
   — Что же вы молчите? — заорал я опять. — Тетрадку, тетрадку!
   — Еду, — отвечал низкий ласковый голос.
   Когда я услышал ее шаги, я вдруг понял, что жду не только тетрадку. С того самого мгновения, как я увидел эту женщину в первый раз, меня тихо, незаметно потянуло к ней, как щепку тянет издалека водой к водопаду. Не вторая ли это золотая песчинка подошла к горловине стеклянных часов, чтобы в один миг пролететь через нее? «Что ж, лети и пролетай, — подумал я. — Теперь для меня это не существует… Ведь вы, красавицы, любите, чтобы за вами долго и упорно гнались, — и правильно делаете. А ты тем более — ты ведь еще не забыла того, кому кричала: „Да! Да! Да!“ И вряд ли ты его забудешь — разве сможет моя ничем не примечательная фигура вытеснить из твоей памяти этого экзотического невероятного человека с чужим лицом? Я умер для любви, меня нет».
   Тут она и открыла дверь, и вошла — невысокая, тихая красавица, с очень покатыми плечами. «Люблю тебя!» — закричало во мне все живое. Я понял, что в моей новой жизни уже прошло детство и наступила ранняя юность. Но тут же я услышал охлаждающий щелчок в оконное стекло и даже не посмотрел на окно: мне сразу все стало ясно.
   Еле поздоровавшись с женщиной, я выхватил из ее рук тетрадку, повернулся к гостье спиной, раскрыл тетрадь и увидел чертежи, наброски и расчеты — те самые, что несколько лет щедро разбрасывал и сжигал. Я перелистал тетрадку. Ого! Уже не десять, а восемь лет! Я буду работать в институте и дома — это даст еще ж два года. Я поставлю дело так, чтобы опыты шли не в одном, а сразу в нескольких направлениях. Днем и ночью!
   — Куда вы так спешите? — спросила женщина, видя, как поспешно я соединяю провода и включаю приборы.
   — Мне осталось очень мало… — сказал я и осекся. — Жизнь коротка, а работы много. Я тороплюсь.
   Я включил приборы все до одного, и зажглись веселые огни в колбах и ретортах, побежали по стеклянным трубкам прозрачные кипящие струи, и в тиглях начали плавиться редкие земли.
   Моя сова спала за окном, спрятав голову под крыло. Я решил проверить одну вещь, устранить последнее сомнение.
   — Что это там за окном? — неожиданно спросил я у женщины и показал на сову.
   При этих словах громадная птица подняла голову и быстро-быстро замигала желтыми линзами глаз. Женщина подошла к окну, приникла к стеклу, закрылась от света обеими руками.
   — Там никого нет, — сказала она улыбаясь. И вдруг умолкла. Стала пристально следить за мною, закусила губу, словно пораженная каким-то открытием. — Там никого нет, — повторила она. — А вы кого-нибудь увидели? За вами следят?
   — Нет — так нет, — уклонился я от ответа.
   И вдруг она — она! — задала мне вопрос. Пришла ее очередь удивить меня, поставить в тупик. Она спросила:
   — Вы зачем переменили комнату?
   Я опешил, выпрямился, но не ответил ей — я уже жил во власти новой дисциплины. Пустые вещи не должны касаться меня. Я стал вертеть ручку своего старенького арифмометра — мне нужно было произвести кое-какие вычисления. Женщина, не отрываясь, следила за мной.
   Примерно через час она не выдержала — тихонько рассмеялась.
   — Вы мне хоть скажите, куда вы так гоните?
   — Куда? Один человек, вы знаете, о ком идет речь, наверно, уже говорил вам, куда он гонит…
   — Говорил…
   — Так вот, туда же гоню и я. Я прожил целую жизнь и ничего еще не сделал. А я могу дать кое-что людям. У меня нет опоры на земле, пока благодарный человек не встряхнет мне руку так, чтобы сердце сорвалось со своего места. Я буду работать для него. Он неизвестно где ходит. Войдет — и это будет счастливый день.
   Ей, должно быть, понравились эти слова. Она помолчала, а потом опять принялась за свое.
   — Зачем вы теряете время? Ведь это так не похоже на вас. Ведь у вас есть новый, совершенный вычислительный аппарат.
   Еще новости? Какой-то новый аппарат! Я опять не ответил ей. Тогда она взяла меня за руку и повела к двери.
   — Что еще? — Я остановился.
   — Не теряйте времени, — сказала она, подражая мне. — Не бойтесь! Я помогу вам выиграть время.
   Она потащила меня в другую квартиру, туда, где месяц назад жил мой необыкновенный товарищ — бандит. Достала ключ, открыла дверь его комнаты, зажгла свет и отвернулась от меня, пряча улыбку. Зато я откровенно просиял: в комнате стояли новейшие дорогие приборы — как раз то, чего мне не хватало. Я стал осматривать, передвигать приборы и совсем забыл о своей спутнице.
   — Как вам не стыдно! — вдруг услышал я ее голос. — Притворяетесь, будто никогда не видели этих вещей!
   Опять за свое!
   — Что вы хотите сказать? — резко спросил я.
   — Ну, вы должны же были хотя бы навещать своего товарища, — уклончиво ответила она. — Может быть, вы не видели и это?
   На подоконнике в аквариуме рос незнакомый мне большой цветок с сильным запахом. Женщина подвела меня к нему. Она словно экзаменовала меня. И я вдруг вспомнил.
   — Это лотос. Он выращен из семечка, которое пролежало в гробнице две тысячи…
   — Та-ак, — сказала она торжествуя. — Ставлю вам пять с плюсом. А это вам знакомо?
   И она подала мне вычислительную машинку последней модели — такую, о которой я не смел даже мечтать. Эта машина могла заменить целое бюро вычислителей, вооруженных простыми арифмометрами,
   — Эту вещь можно взять? — не удержался я.
   — Вы теряете время! — возвысила она голос, передразнивая не то бандита, не то меня. — Да! ДА! Да! Это все ваше. Все приборы. И даже лотос!
   Мне показалось, что она обиделась на что-то.
   — Ну да, понятно, — вдруг сказала она в раздумье, — Переменил лицо, переменил голос, значит, надо менять и комнату. Чтобы никто не знал, не сказал… И даже друзей…
   Мне бы тогда еще задуматься над этими словами! Но я же говорю, я был во власти новой дисциплины, которая все в моей голове повернула по-новому. Я махнул рукой на ее болтовню.
   За эту ночь я сделал громадный прыжок в своей работе. Я убедился в правильности своих отдаленных предположений. Если так пойдет дальше, я месяцев через восемь получу первый результат, — тогда можно будет включать в дело весь институт. Все скептики сложат оружие!
   Ничего не замечая вокруг, полный самых радостных надежд, я пришел утром в нашу лабораторию. Еще в дверях я услышал веселый шум. Оказывается, мой вечный противник С. уже тиснул ответ на мою статью!
   — Какая оперативность! — иронически восклицал наш шеф, и в кругу болельщиков после каждого его слова взмывал и опускался угрожающе — веселый шум.
   Все они стояли вокруг моего стола, шеф хохотал, держась за живот, и в знаменитой картине не хватало только писаря с пером за ухом, то есть меня.
   — Ну, дорогой боец, дело теперь за вами, — сказал шеф и положил газетную вырезку мне на стол.
   И я их удивил. Я даже не стал читать статью этого С., который мне теперь казался только наивным, но ни в какой мере не опасным чудаком. Он уже не зажег мою кровь, в ней горел другой огонь. Я отмахнулся от него, как от комара. И должен сказать, забегая вперед: этот С. долго еще печатал статьи специально для меня. В одной сноске он писал, что я отсиживаюсь в кустах, что я, как страус, спрятал голову. Он кукарекал издалека и хлопал крыльями, как петух, заманивая меня продолжить бой.
   Увидев, что я отодвинул в сторону газетную вырезку, мои товарищи переглянулись.
   — Да ты ли это? — спросил пораженный любитель шалостей. — Смотрите, он, кажется, небритый! Друзья! Он бросил пальто на стул! Ну-ка, ну-ка… На пальто нет двух пуговиц! Не кажется ли вам, что его подменили? Он чем-то смахивает на этого…, который сидел рядом с ним…
   И он выразительно поглядел на пустующий стол бандита.
   И правда, мой характер круто переменился. Я стал другим человеком. Мгновенно забыл я все свои манеры большого ученого, перестал говорить нараспев, перестал кружиться и ворковать вокруг пустячных вопросов. Я летел все время в каком-то горячем полусне. Во мне проснулась жадность к жизни.
   Чем же я наслаждался? Я все время смотрел на нее. Она капитально устроилась в моей комнате, принесла с собой кроватку — раскладушку и работала у приборов днем и ночью. Я даже не знаю, когда она спала. И я наслаждался, издали глядя на нее, как она сидит за столом, любовался особенным наклоном ее головы и шеи — как будто молодая мать наклонилась к младенцу.
   И, глядя на эту слабоволнистую ласковую дугу, по которой — по одной — я узнал бы ее всегда, я мечтал; мне хотелось, чтобы она обернулась. Она всегда улавливала мой молчаливый приказ — оборачивалась, упиралась подбородком в плечо. Но какой-то постоянный вопрос пробуждал ее, и она, пристально взглянув на меня, возвращалась к своему делу.
   Вопрос этот мучил ее. Она решила устроить мне еще один экзамен. У нас установилось правило: если в работе появлялось окошко, которое надо было заполнить, мы обязательно шли часа на два куда-нибудь: — на выставку, в оперу или на концерт. И вот однажды вечером, установив автоматы, включив приборы, она взяла меня под руку.
   — У нас есть свободное время. Целый час. Можете вы подарить его мне?
   Я подумал.
   — Ну, хорошо. Подарю.
   Мы вышли на улицу. Она потащила меня куда-то, мы пошли по какой-то темной аллее.
   Вдруг эта женщина спросила:
   — Неужели ты не помнишь эту дорожку?
   Мне все это надоело, и я не стал скрывать свою досаду.
   — Вот и правильно, переходите со мною на ты. Давно бы так. Но я прошу оставить странную игру, вы ведете ее вот уже два месяца, и я ничего не понимаю. Эта игра отнимает у нас время.
   — Куда вы так все время спешите?
   В этот момент я увидел в тени за фонарем темную фигуру моей совы, ее блестящие, быстро мигающие глаза. Я остановился. Хотел показать своей спутнице эти два глаза и вспомнил: она ведь все равно их не увидит!
   — Куда я спешу? — Я решил сказать ей все напрямик. — Вот куда: мне осталось жить меньше года.
   Мои слова сильно подействовали на нее. Я словно сказал нечто последнее, чего ей не хватало для взрыва. Она остановила меня, зашла вперед и, сложив руки лодочкой, взяла меня за подбородок. И я увидел близко-близко ее глаза, полные слез.
   — Коли ты уверен, что меньше года, тогда зачем же мы обманываем друг друга! — шепнула она.
   Я открыл было рот, но она положила пальцы мне на губы.
   — Ведь это же ты, ты!
   И я догадался.
   — Вы думаете, что я — этот… ваш?
   — Хватит меня мучить… Вспомни, как ты прятался от меня в первый раз. За что ты меня наказываешь?
   — Но ведь я совсем другой! — закричал я. — Смотрите — у меня другие волосы, другое лицо! Я ничего у себя не менял! У меня нет никаких швов. Это все мое!
   — У тебя и в первый раз не было швов. А я угадала. Я сразу угадала. Скажи, ты почему, когда я к тебе пришла с твоей запиской и с часами, — ты почему вдруг изменился в лице и спросил: «Была ли любовь?» Тебе очень хотелось это узнать. Я тогда же разгадала эту твою наивную хитрость, — Она засмеялась, — Знаешь, как ты меня обрадовал этими словами!
   — Я скоро расстанусь с вами по-настоящему, — сказал я.
   — Никогда мы не расстанемся. Я найду тебя, даже если ты опять убежишь от меня, сделаешь себе не только другое лицо, а даже переменишь рост.
   — Мне осталось жить меньше года. Это определенно.
   — Не верю. Ты уже столько лет это говоришь!
   — Но ведь тот говорил, и его убили.
   — Не убили! Ты умница, ты все продумал! И велел передать все своему двойнику — тебе же. Ты хитрый! Они тебя никогда не настигнут…
   — А, черт! Глупости какие-то…
   Должно быть, и тот так обрывал ее — она засмеялась.
   — Я не буду об этом говорить. Ты и тогда этого не любил.
   — Не буду! Сегодня ты еще лучше, чем тогда был. У тебя мягче стал характер, ты так улыбаешься! Ты так хорошо говоришь о человеке, который придет… Я потеряла столько времени! Зачем я позволяла себе играть тобой, как будто мне семнадцать лет! Хочешь, я крикну тебе то слово, о котором ты так просил? Да! Да! Ты слышишь? Крикни мне, что слышишь!