— Этот кувшинчик я нашел в земле, — сказал Илларион,. наполняя стаканы, — чуть не ошалел от радости: думал — клад!
— И что же?
— Ничего… Кувшинчик был полон обыкновенной земли…
— В старые времена люди с погибающего корабля бросали в море закупоренные бутылки или кувшины с письмами, — сказал я.
— Потом?
— Потом кто-нибудь находил бутылку, извлекал письмо и узнавал про судьбу тех людей…
— Что ты сказал?! — воскликнул вдруг просиявший Илларион. — Письмо?! В запечатанном кувшине, да?
— Что с тобой, Илларион?
Илларион вскочил, опрокинул стол, обнял меня, расцеловал, потом начал носиться по комнате, хохоча и потирая руки:
— Ну, погоди, Илико Чигогидзе! Погоди! Сыграю я с тобой шутку, какой свет еще не видал! Письмо, да? Такое письмо напишу — за все расквитаюсь!
Я изумленно глядел на ошалевшего Иллариона, не понимая, что с ним происходит. А он выбежал в другую комнату, вынес листок бумаги, чернильницу с ручкой и, положив их на стол, крикнул:
— Садись, Зурикела! Садись и пиши! Нет, сперва изомни бумагу!
— Илларион!
— Мни, мни!.. Вот так! Теперь расправь!.. Так!.. Теперь пиши! Илларион закурил папиросу, прислонился к стене, закрыл глаза и начал диктовать:
— «Я, Леварсий Чигогидзе, пишу это письмо перед своей смертью. Прожил я жизнь без радости. В последнем куске хлеба себе отказывал, копил копейку про черный день. Подорвал свое здоровье. Вот и умираю теперь. Одно утешение — не пропали даром мои труды. У яблони, под большим камнем, зарыл я кувшин с золотом. Настанет время, найдет его мой мальчик. А может, и не найдет. На все божья воля. Да хранит господь моеro Илико. Аминь».
Я разгадал дьявольский план Иллариона, но тут же усомнился:
— А он поверит письму? Почему, скажет, он зарыл его в землю? Не проще ли было передать прямо мне?
— Не мог он сделать этого! Ведь бедный Леварсий скончался, когда Илико не было и года!
— Хорошо, но почему он не сказал жене?
— Потому что Какано умерла еще раньше от родов.
— Тогда все в порядке! Обязательно клюнет! Мы сложили письмо трубочкой, обмотали тряпкой, брызнули водой и засунули в кувшинчик. Потом тщательно закупорили его и вышли из комнаты…
…На другое утро точно в назначенный срок мы были в винограднике. Илико дал нам по стаканчику водки и по кислому помидору с куском холодного мчади, и мы принялись за работу.
Солнце уже стояло высоко, а Илико и не думал устраивать перекур. Я стал с беспокойством поглядывать на Иллариона — не сорвется ли наша затея, — как вдруг заступ Илико издал подозрительный звон. Илико чертыхнулся, поднял заступ, осмотрел его и продолжал копать. Раздался треск разбитого сосуда. Илико опустился на одно колена и стал ощупывать землю.
Сначала он осторожно извлек горлышка, потом весь разбитый кувшинчик и удивленно посмотрел на нас.
— Что это? — спросил еще более удивленный Илларион. Илико не ответил. Он быстро вынул из кувшинчика тряпку и дрожащими руками развернул письмо.
— Дай-ка прочту! — сказал я.
— Отстань, я сам умею читать! — огрызнулся он и начал: — «Я, Леварсий Чигогидзе, пишу это письмо перед своей смертью. Прожил я жизнь без радости. В последнем куске хлеба себе отказывал, копил копейку про черный день. Подорвал свое здоровье. Вот и умираю теперь. Одно утешение — не пропали даром мои труды, У яблони, под большим камнем…»
Илико задрожал всем телом, поперхнулся, закашлялся.
— Ну, чего ты стал? Читай дальше!
Побледневший Илико проглотил слюну и дико взглянул на Иллариона.
— Да скажи же, что там написано!
Я протянул к письму руку, но Илико резко оттолкнул ее, поднес бумагу к глазам и прохрипел: — «Под яблоней, где лежит большой голыш… Сидел я днем и ночью… Так и прошла моя жизнь… Да хранит господь моего Илико… Аминь…»
Илико сложил дрожащими руками письмо и спрятал его в карман.
— Ничего не понимаю, — сказал Илларион, — зачем ему понадобилось закапывать письмо в землю? Положил бы на стол…
Я больше не мог вытерпеть. Чтобы не расхохотаться и не провалить все дело, я сослался на страшную жажду и убежал к роднику. Нахохотавшись, я вернулся в виноградник. Илико и Илларион сидели на траве и курили.
— Пожаловал? Ну, за работу! — встал Илларион.
— Илларион, дорогой, может, хватит на сегодня? Что-то нездоровится мне…
— Да что ты!
Илларион взял Илико за руку, нащупал пульс. Тот прикинулся умирающим.
— Ты иди, Илико, приляг, а мы поработаем.
— Нет, Илларион, идите и вы, отдохните!
— Что ты, Илико, какой там отдых!
— Говорю тебе, идите!
— Бросить тебя больного, одного? Ни за что!
— И не подумаем! — добавил я.
— Сукин сын! Ты что, сегодня помешался на работе? Катись домой! Илико терял терпение.
— Как же так, Илико, ведь день только начался?.. — Голос Иллариона звучал сочувственно.
— Вы что, оглохли? Говорю вам — идите домой, оставьте меня в покое!
— Тебя нельзя оставлять одного!
— Илларион Шеварднадзе! Христом богом тебя прошу: уйдите!
— А как же с виноградником?
— Не твоя забота!
— Что на тебя нашло, старик?
— Отстаньте! — заорал вышедший из себя Илико. — Убирайтесь! Земля моя! Как хочу, так с ней и поступлю! Слышите?!
— Воля твоя… Завтра прийти?
— Ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю!
Не нужна мне ваша помощь! Отстаньте от меня! Уйдите! — завизжал Илико. — Понятно вам? Убирайтесь!
Мы выбежали со двора…
…Еле дождавшись утра, сгорая от любопытства, мы подкрались к дому Илико. Огромный камень под яблоней, который не могли бы сдвинуть десять дюжих молодцов, был отвален в сторону. На его месте зияла черная яма. Оттуда доносилось тяжелое дыхание и летели комья земли…
— Начал! — прошептал Илларион.
— Видно, всю ночь копал! — сказал я.
— Илико! — позвал Илларион.
Из ямы сперва показались руки, потом высунулась повязанная платком голова, наконец вылез сам Илико.
— Чего тебе? Какого черта притащился?!
— Пришел тебя проведать… Думал, заболел… А ты…
Что ты делаешь, Илико?
— Колодец копаю!
— Колодец? Так у тебя ведь есть и колодец и отличный родник!
— Есть! А теперь копаю еще запасной! Имею право?
— А в винограднике работать не будем? — спросил я.
— Вон! — крикнул Илико, вылезая из ямы. — Убирайтесь, ироды!
Задыхаясь от сдерживаемого смеха, мы с Илларионом выскочили на дорогу…
…Всю неделю Илико трудился в поте лица. Яма под яблоней превратилась в глубокий колодец. Не найдя в ней ничего, Илико стал копать другую яму. Прошло еще несколько дней. На Илико жалко было смотреть. Он осунулся, зарос бородой, еле двигался от усталости.
— Хватит с него! — заявил Илларион. — Умрет старик… Сегодня ночью надо кончать.
С наступлением темноты мы залегли в засаде неподалеку от яблони и затаив дыхание стали ожидать триумфального конца нашей великой затеи.
Время близилось к полуночи, когда раздался скрип отворяемой двери. Вскоре мы увидели Илико, Он подкрадывался к яме, точно партизан к вражескому часовому. Еще минута, и Илико исчез в ней. Мы подползли к самому краю ямы. В кромешной тьме колодца слышались учащенное дыхание и глухие удары заступа. Вдруг на дне ямы что-то звякнуло. Мы бросились в кусты, Спустя несколько минут из колодца с большим глиняным горшком в руках выкарабкался Илико. Он присел под яблоней, перекрестился и запустил руку в горшок… Лицо его приняло вдруг страдальческое выражение, он быстро выдернул руку из горшка и поднес ее к носу. Рука по самую кисть была вымазана в точной копии той дьявольской смеси, с которой при несколько иных обстоятельствах довольно близко познакомились я и Илларион.
Илико долго сидел молча, не двигаясь, понурив.олову. Потом заговорил тихо, словно про себя:
— Иллариан Шеварднадзе, победил-таки ты меня! Осрамил на весь свет! Заставил вырыть два колодца из-за этой вот дряни! — Он пнул ногой горшок. — Что ж, твоя взяла! Пусть будет так!.. Знаю я, сидишь ты теперь где-то в кустах и ржешь, как жеребец… Сиди, сиди, так-то для тебя будет лучше! Покажешься убью! Зарежу!.. А где этот ублюдок Зурикела? С тобой, конечно! Где же еще быть ему!.. Впрочем, ты тут ни при чем… Я сам, старый болван, виноват во всем!.. Нашел кладовладельца — своего нищего отца!.. О, разбить бы этот горшок о ваши подлые головы, а потом и умереть не жалко!.. Отойду немного, тогда и приходите, насладитесь победой, а до этого не смейте показываться! Прикончу обоих! Не вас, так себя убью, избавьте от греха!..
Илико встал и направился к дому. Вдруг он повернулся к укрывавшим нас кустам и сказал:
— Завтра утром, с восходом солнца, жду вас в винограднике! Попробуйте только опоздать, бездельники!
Мы выбрались из своей засады, взялись за заступы и до самого утра копали землю в винограднике нашего милого ворчуна Илико.
— И что же?
— Ничего… Кувшинчик был полон обыкновенной земли…
— В старые времена люди с погибающего корабля бросали в море закупоренные бутылки или кувшины с письмами, — сказал я.
— Потом?
— Потом кто-нибудь находил бутылку, извлекал письмо и узнавал про судьбу тех людей…
— Что ты сказал?! — воскликнул вдруг просиявший Илларион. — Письмо?! В запечатанном кувшине, да?
— Что с тобой, Илларион?
Илларион вскочил, опрокинул стол, обнял меня, расцеловал, потом начал носиться по комнате, хохоча и потирая руки:
— Ну, погоди, Илико Чигогидзе! Погоди! Сыграю я с тобой шутку, какой свет еще не видал! Письмо, да? Такое письмо напишу — за все расквитаюсь!
Я изумленно глядел на ошалевшего Иллариона, не понимая, что с ним происходит. А он выбежал в другую комнату, вынес листок бумаги, чернильницу с ручкой и, положив их на стол, крикнул:
— Садись, Зурикела! Садись и пиши! Нет, сперва изомни бумагу!
— Илларион!
— Мни, мни!.. Вот так! Теперь расправь!.. Так!.. Теперь пиши! Илларион закурил папиросу, прислонился к стене, закрыл глаза и начал диктовать:
— «Я, Леварсий Чигогидзе, пишу это письмо перед своей смертью. Прожил я жизнь без радости. В последнем куске хлеба себе отказывал, копил копейку про черный день. Подорвал свое здоровье. Вот и умираю теперь. Одно утешение — не пропали даром мои труды. У яблони, под большим камнем, зарыл я кувшин с золотом. Настанет время, найдет его мой мальчик. А может, и не найдет. На все божья воля. Да хранит господь моеro Илико. Аминь».
Я разгадал дьявольский план Иллариона, но тут же усомнился:
— А он поверит письму? Почему, скажет, он зарыл его в землю? Не проще ли было передать прямо мне?
— Не мог он сделать этого! Ведь бедный Леварсий скончался, когда Илико не было и года!
— Хорошо, но почему он не сказал жене?
— Потому что Какано умерла еще раньше от родов.
— Тогда все в порядке! Обязательно клюнет! Мы сложили письмо трубочкой, обмотали тряпкой, брызнули водой и засунули в кувшинчик. Потом тщательно закупорили его и вышли из комнаты…
…На другое утро точно в назначенный срок мы были в винограднике. Илико дал нам по стаканчику водки и по кислому помидору с куском холодного мчади, и мы принялись за работу.
Солнце уже стояло высоко, а Илико и не думал устраивать перекур. Я стал с беспокойством поглядывать на Иллариона — не сорвется ли наша затея, — как вдруг заступ Илико издал подозрительный звон. Илико чертыхнулся, поднял заступ, осмотрел его и продолжал копать. Раздался треск разбитого сосуда. Илико опустился на одно колена и стал ощупывать землю.
Сначала он осторожно извлек горлышка, потом весь разбитый кувшинчик и удивленно посмотрел на нас.
— Что это? — спросил еще более удивленный Илларион. Илико не ответил. Он быстро вынул из кувшинчика тряпку и дрожащими руками развернул письмо.
— Дай-ка прочту! — сказал я.
— Отстань, я сам умею читать! — огрызнулся он и начал: — «Я, Леварсий Чигогидзе, пишу это письмо перед своей смертью. Прожил я жизнь без радости. В последнем куске хлеба себе отказывал, копил копейку про черный день. Подорвал свое здоровье. Вот и умираю теперь. Одно утешение — не пропали даром мои труды, У яблони, под большим камнем…»
Илико задрожал всем телом, поперхнулся, закашлялся.
— Ну, чего ты стал? Читай дальше!
Побледневший Илико проглотил слюну и дико взглянул на Иллариона.
— Да скажи же, что там написано!
Я протянул к письму руку, но Илико резко оттолкнул ее, поднес бумагу к глазам и прохрипел: — «Под яблоней, где лежит большой голыш… Сидел я днем и ночью… Так и прошла моя жизнь… Да хранит господь моего Илико… Аминь…»
Илико сложил дрожащими руками письмо и спрятал его в карман.
— Ничего не понимаю, — сказал Илларион, — зачем ему понадобилось закапывать письмо в землю? Положил бы на стол…
Я больше не мог вытерпеть. Чтобы не расхохотаться и не провалить все дело, я сослался на страшную жажду и убежал к роднику. Нахохотавшись, я вернулся в виноградник. Илико и Илларион сидели на траве и курили.
— Пожаловал? Ну, за работу! — встал Илларион.
— Илларион, дорогой, может, хватит на сегодня? Что-то нездоровится мне…
— Да что ты!
Илларион взял Илико за руку, нащупал пульс. Тот прикинулся умирающим.
— Ты иди, Илико, приляг, а мы поработаем.
— Нет, Илларион, идите и вы, отдохните!
— Что ты, Илико, какой там отдых!
— Говорю тебе, идите!
— Бросить тебя больного, одного? Ни за что!
— И не подумаем! — добавил я.
— Сукин сын! Ты что, сегодня помешался на работе? Катись домой! Илико терял терпение.
— Как же так, Илико, ведь день только начался?.. — Голос Иллариона звучал сочувственно.
— Вы что, оглохли? Говорю вам — идите домой, оставьте меня в покое!
— Тебя нельзя оставлять одного!
— Илларион Шеварднадзе! Христом богом тебя прошу: уйдите!
— А как же с виноградником?
— Не твоя забота!
— Что на тебя нашло, старик?
— Отстаньте! — заорал вышедший из себя Илико. — Убирайтесь! Земля моя! Как хочу, так с ней и поступлю! Слышите?!
— Воля твоя… Завтра прийти?
— Ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю!
Не нужна мне ваша помощь! Отстаньте от меня! Уйдите! — завизжал Илико. — Понятно вам? Убирайтесь!
Мы выбежали со двора…
…Еле дождавшись утра, сгорая от любопытства, мы подкрались к дому Илико. Огромный камень под яблоней, который не могли бы сдвинуть десять дюжих молодцов, был отвален в сторону. На его месте зияла черная яма. Оттуда доносилось тяжелое дыхание и летели комья земли…
— Начал! — прошептал Илларион.
— Видно, всю ночь копал! — сказал я.
— Илико! — позвал Илларион.
Из ямы сперва показались руки, потом высунулась повязанная платком голова, наконец вылез сам Илико.
— Чего тебе? Какого черта притащился?!
— Пришел тебя проведать… Думал, заболел… А ты…
Что ты делаешь, Илико?
— Колодец копаю!
— Колодец? Так у тебя ведь есть и колодец и отличный родник!
— Есть! А теперь копаю еще запасной! Имею право?
— А в винограднике работать не будем? — спросил я.
— Вон! — крикнул Илико, вылезая из ямы. — Убирайтесь, ироды!
Задыхаясь от сдерживаемого смеха, мы с Илларионом выскочили на дорогу…
…Всю неделю Илико трудился в поте лица. Яма под яблоней превратилась в глубокий колодец. Не найдя в ней ничего, Илико стал копать другую яму. Прошло еще несколько дней. На Илико жалко было смотреть. Он осунулся, зарос бородой, еле двигался от усталости.
— Хватит с него! — заявил Илларион. — Умрет старик… Сегодня ночью надо кончать.
С наступлением темноты мы залегли в засаде неподалеку от яблони и затаив дыхание стали ожидать триумфального конца нашей великой затеи.
Время близилось к полуночи, когда раздался скрип отворяемой двери. Вскоре мы увидели Илико, Он подкрадывался к яме, точно партизан к вражескому часовому. Еще минута, и Илико исчез в ней. Мы подползли к самому краю ямы. В кромешной тьме колодца слышались учащенное дыхание и глухие удары заступа. Вдруг на дне ямы что-то звякнуло. Мы бросились в кусты, Спустя несколько минут из колодца с большим глиняным горшком в руках выкарабкался Илико. Он присел под яблоней, перекрестился и запустил руку в горшок… Лицо его приняло вдруг страдальческое выражение, он быстро выдернул руку из горшка и поднес ее к носу. Рука по самую кисть была вымазана в точной копии той дьявольской смеси, с которой при несколько иных обстоятельствах довольно близко познакомились я и Илларион.
Илико долго сидел молча, не двигаясь, понурив.олову. Потом заговорил тихо, словно про себя:
— Иллариан Шеварднадзе, победил-таки ты меня! Осрамил на весь свет! Заставил вырыть два колодца из-за этой вот дряни! — Он пнул ногой горшок. — Что ж, твоя взяла! Пусть будет так!.. Знаю я, сидишь ты теперь где-то в кустах и ржешь, как жеребец… Сиди, сиди, так-то для тебя будет лучше! Покажешься убью! Зарежу!.. А где этот ублюдок Зурикела? С тобой, конечно! Где же еще быть ему!.. Впрочем, ты тут ни при чем… Я сам, старый болван, виноват во всем!.. Нашел кладовладельца — своего нищего отца!.. О, разбить бы этот горшок о ваши подлые головы, а потом и умереть не жалко!.. Отойду немного, тогда и приходите, насладитесь победой, а до этого не смейте показываться! Прикончу обоих! Не вас, так себя убью, избавьте от греха!..
Илико встал и направился к дому. Вдруг он повернулся к укрывавшим нас кустам и сказал:
— Завтра утром, с восходом солнца, жду вас в винограднике! Попробуйте только опоздать, бездельники!
Мы выбрались из своей засады, взялись за заступы и до самого утра копали землю в винограднике нашего милого ворчуна Илико.
ПАКИЗО
У меня, бабушки, Илико и Иллариона есть одна общая корова. Зовут ее Пакизо. Пакизо — ровесница бабушки. Ну, если не бабушки, то Илико, во всяком случае. Вот уже пять лет, как Пакизо упорно отказывается от выполнения своих материнских функций. Как только мы ее ни кормили, чем только ни поили, какими только лекарствами ни пичкали — ничего не помогло: Пакизо не желала стать продолжательницей своего рода. Однако, несмотря на это, она доилась, и мы простили ей отсутствие материнских чувств. Согласно правилам компаньонства, Пакизо по очереди жила то у нас, то у Илико, то у Иллариона. Она одинаково любила и уважала всех своих хозяев и одинаково голодала у каждого из них. Это была на редкость рассеянная корова. Она охотно заходила в любой двор, где только видела раскрытые ворота; безропотно позволяла подоить себя каждому, кто только подходил к ней с подойником.
Этим летом Пакизо совсем отбилась от рук. Она перестала доиться, потеряла аппетит, похудела и, что самое главное, стала ужасно забывчивой: с трудом различала она бабушку, Илико и Иллариона, а меня и вовсе не узнавала. Одним словом, отжила свой век корова, поседела даже. Сначала мы пытались подарить ее друг другу, но, убедившись, что ничего не получается, собрались у нас за круглым столом на совещание.
— Всему есть предел, — начала бабушка, — в том числе и коровьей жизни! Что теперь делать, как с ней поступить?
— Продадим, — сказал Илларион.
— Что, кости? Это тебе не слоновая кость, — сказал Илико.
— Почему кости? Мясо.
— А где его взять?
— Ну, тогда сдадим на заготовки! — сказал Илларион.
— Кто ее возьмет?
— Да-а… Это тоже вопрос…
— Может, за шкуру дадут?
— Уж сдохла бы лучше, — сказал я.
— Только похорон мне не хватает. Сдадим, а там пусть хоть памятник ей ставят, — сказал Илларион.
…С утра начались приготовления. Я скребницей чистил и причесывал Пакизо, Илларион поил ее рассолом, Илико пичкал свежей травой, а бабушка теплой водой растирала ей колени. К двум часам дня приукрашенную, раздувшуюся, словно бурдюк, Пакизо торжественно вывели со двора. До заготовительного пункта предстояло пройти добрых три километра. Не успели мы пройти метров сто, как вдруг бабушка вскрикнула:
— Стойте, вернуть ее нужно!
— В чем дело, Ольга? — спросил Илико. — Слава богу, зашагала корова, разве можно теперь останавливать ee?!
— Подоить забыла! Замучится, бедняжка!
— Бочку сюда! Скорей! — закричал Илларион.
Я побежал домой и принес чайный стакан. Бабушка, Илико и Илларион целый час по очереди доили Пакизо, я придерживал ее за рога, чтобы не упала. Наконец стакан, наполненный пенообразной жидкостью, вручили мне.
— Поделим позже! — прыснул Илико, дергая за веревку. Пакизо нехотя тронулась с места. Миновав село, мы вышли на широкое шоссе. Вдруг Пакизо опустилась на одно колено, затем на другое и жалобно замычала.
— Ну вот, нашла время молиться! — упрекнул ее Илико.
— Погоди, пусть отдохнет! — сказала бабушка.
— Этак мы и за неделю не доберемся! — проворчал Илларион.
— Дай-ка ей понюхать нашатырь! — обратился ко мне Илико.
Я ткнул флакон в нос Пакизо. Она фыркнула, тряхнула ушами, но не двигалась с места.
— Пустить ей кровь! — распорядился Илико.
Илларион достал нож и полоснул им корову по уху, Пакизо вскочила на ноги и побежала.
— А ну, кто помоложе, бегом за ней! — скомандовала бабушка.
— Держите, а то улетит! — ухмыльнулся Илико.
— Не говори так, Илико, — обиделась бабушка, — а вдруг украдут?
Пробежав метров двадцать, Пакизо остановилась, оросила придорожную траву и снова легла.
— Плохо дело! Еще две-три такие лужи — и сдавать нечего будет, — сказал Илико.
Пакизо закрыла глаза. Пришлось полоснуть ей и по второму уху. Она сразу вскочила, помчалась по дороге и вскоре скрылась за поворотом.
Мы присели, покурили, отдохнули и не спеша продолжали путь. За поворотом дорога шла прямо, но Пакизо не было видно.
— Где корова? — встревоженно воскликнула бабушка.
Мы ускорили шаги. За следующим поворотом, наконец, увидели Пакизо: она лежала на обочине дороги, в тени кустарника, и отдыхала.
— Встань, Пакизо! — предложил Илларион.
Корова покосилась на него, словно спрашивая: «Ты в своем уме, дружок?»
— Вставай, вставай! — повторил Илико.
Пакизо не удостоила его ответа.
— Не хочешь вставать, Пакизо? — ласково спросила бабушка. Корова отрицательно помахала хвостом, потом опустила голову на землю и закрыла глаза. Мы удрученно молчали.
Подошел прохожий. Он долго глядел на Пакизо, потом сочувственно спросил:
— Умерла?
— Спит после бессонной ночи! — ответил Илико.
Прохожий оглядел нас подозрительным взглядом и поспешил уйти.
— Ну, теперь вставай! — нагнулся к корове Илларион.
— Вставай, черт бы тебя побрал! — рассердился Илико.
Пакизо не обращала на нас никакого внимания. Тогда мы перешли к делу.
— А ну, Илларион, становись спереди!
— Плечо подставь, плечо!
— Держи ногу! Да не ту, другую!
— Теперь тяни ее за хвост!
— Эх, валерьянку забыли!
— Ну-ка, подбирай!
— Держи за хвост, Ольга!
— Возьми в руки ее ногу! Переставь вперед! Вот так!
— Пошла! Пошла!
— Ну, еще немного, держись, Пакизо!
— В конце концов, не так уж ты стара, как притворяешься!
…Смеркалось, когда мы кое-как добрались до заготовительного пункта… У ворот Пакизо опять собралась лечь.
— Нашатырь! — зашипел Илларион. — Зурикела, подлец, куда ты смотришь!
— Ну вас к черту, надоело! — огрызнулся я и выплеснул в нос корове полбутылки нашатыря. Пакизо сорвалась с места и бегом влетела во двор.
— Ставь ее на весы! Быстро! — шепнул мне Илларион, а сам направился к уполномоченному по заготовкам.
— Здравствуйте!.. Корову привели…
— Фамилия!
— Коровы!
— Хозяина!
— Вашаломидзе, Чигогидзе, Шеварднадзе!
— Имя!
— Хозяина?
— Коровы!
— Пакизо.
Уполномоченный взглянул на корову и нахмурился:
— На что это похоже? — А что, разве не похожа на корову? — удивился Илларион.
— В том-то и дело, что только похожа! Какая же это корова?
— Худовата, конечно, — согласился Илико.
— А почему она лежит?
— А тебе что, жалко? В весе она от этого не прибавит!
— Не умерла ли?
— Что ты, сынок! Не видел, что ли, как она резво вбежала во двор? — вмешалась бабушка.
— Всю дорогу играючи прошла, — подтвердил Илико.
Уполномоченный подошел к весам, нагнулся, потрогал Пакизо и тихо сказал:
— Корова мертва…
— Не может быть! Она, должно быть, спит! — запротестовал Илларион.
— Говорю, мертвая, не дышит!
— Может, ей храпеть прикажешь еще! Я подошел к корове и пощупал пульс, Спорить было бесполезно.
— Унесите ее со двора! — приказал уполномоченный. Мы перетащили Пакизо на дорогу и молча уселись вокруг.
— Не вздумайте оставлять корову на дороге! — крикнул со двора уполномоченный. — Заройте в землю или несите обратно домой!
…В небе зажигались первые звезды, когда Илларион нарушил наконец молчание:
— Нужно похоронить Пакизо…
— Может, оставим ее здесь и убежим? — предложил Илико.
— Ни в коем случае! — возмутился Илларион. — За покойником нужен уход.
— Надо сообщить родственникам покойницы. Состав, Зурикела, текст телеграмм! — поручил мне Илико.
— Смейся, смейся, кривой черт! — напустился на него Илларион. — Эта корова, если хочешь знать, мне была дороже матери — я вскормлен ее молоком!
— Ольга, скажи, что делать? — обратился Илико к бабушке, которая до сих пор сидела молча и утирала рукавом слезы.
— Похороним несчастную, но где и на какие деньги?..
— Мда-а-а… — протянул Илларион.
На дороге показался босоногий мальчуган. Он шел и весело насвистывал,
— Поди сюда, пацан! — позвал его Илларион.
Мальчишка подошел.
— Как твоя фамилия?
— Симонишвили.
— Где ты живешь?
— Вон там… — Мальчик ткнул рукой куда-то в темноту.
— Как тебя зовут?
— Марат!
— Гм… И много у твоего отца таких… Маратов?
— Шесть девочек и один мальчик.
— Поздравляю его!.. Видишь корову?
— Разве это корова?
— Поговори у меня! Эта корова своим молоком, сыром и маслом вырастила сотню таких бездельников, как ты! Понимаешь? Ты не думай, что она беспризорная. Мы ее хозяева. Правда, она сейчас мертвая, но все равно она лучше многих живых!.. В некоторых странах корову почитают как божество… Как называется эта страна, Зурикела?
— Индия.
— Да, в Индии на коров молятся… Корова…
— Дядя, скажи, что тебе нужно, я спешу! — заявил Марат.
— Мне ничего не нужно. Нужно похоронить корову… На тебе червонец, сбегай домой, приведи своих сестер, принесите заступы, лопаты и похороните корову! Понятно тебе?
— Десять рублей мало…
— На еще червонец!
— Мало…
— Бери еще пять!
— Мало…
— Вот тебе еще три рубля!
— Мало…
— Что мало, сукин ты сын?! Двадцать восемь рублей за одну дохлую корову — этого тебе мало?!
— Ну и пусть себе валяется, — сказал Марат и собрался уходить.
— Стой! Иди сюда, мерзавец! Сколько же ты хочешь?
— Пятьдесят рублей!
— Пятьдесят рублей?! — Илларион, скрипя зубами, отсчитал мальчишке пять червонцев. — Похоронишь сегодня ночью!
— Сегодня уже поздно… Завтра на рассвете— зарою…
— Не зароешь, а похоронишь, сукин сын! А теперь посмотри мне в глаза и запомни: завтра утром я приду сюда и если здесь, на этом месте, не увижу могилы, спалю всю твою семью! Понял?
— Понял! — ответил Марат и растворился в темноте…
…Ровно неделю спустя я стоял на балконе нашего дома и с выражением читал бабушке, Илико и Иллариону повестку районной санинспекции, которую вместе со штрафной квитанцией только что вручил мне сторож сельсовета:
«Гр. гр. Вашаломидзе, Чигогидзе, Шеварднадзе. Такого-то июля такого-то года на центральном районном шоссе вами оставлен без присмотра труп коровы, в результате чего на указанной территории создалась угроза возникновения очага эпидемического заболевания, а также имело место распространение невыносимого запаха, вызвавшее справедливое возмущение населения, в связи с чем вы оштрафованы на 300 рублей. Подпись: главный врач райсанинспекции».
— Мне кажется, весь этот штраф уплатит Илларион, — сказал Илико после минутного молчания.
— Почему только Илларион? — спросила бабушка.
— Потому что эта корова была ему дороже матери, он ее молоком вскормлен, — ответил Илико.
— А кто первый предложил сдать корову на заготпункт? — прошипел Илларион.
— Ты и предложил, — напомнил я.
Илларион не произнес больше ни слова. Он отправился домой, заперся в комнате и просидел там целый день.
Я и Илико отмахали по шоссе чуть ли не двадцать километров, останавливая каждого встречного мальчишку и ласково спрашивая имя, но ничего хоть отдаленно напоминающее имя Марата мы так и не услышали…
Я уже не сельский парень Зурикела. Теперь я взрослый человек, с высшим образованием. В моем дипломе записано, что я, Зураб Владимирович Вушаломидзе, являюсь экономистом, что мой диплом и моя профессия имеют силу в любой республике, в любом городе, в любом селе Советского Союза. На груди у меня красуется университетский значок; И мне совсем не жаль, что ради него пришлось продырявить совершенно новый костюм.
Я возвращаюсь в родное село, где меня, как восходящее светило, ждут не дождутся бабушка, Илико, Илларион и Мери. Я вернусь домой, заложу перед домом виноградник и спустя три года соберу первый урожай цоликаури. Я буду жить и работать в деревне, у меня будет дом, а во дворе — Мурада.
У меня будет моя Мери и двенадцать детей — одиннадцать сыновей и одна дочка — красивая синеглазая Цира. Я буду часто ездить в город и привозить моей жене и детям подарки и книги. И бабушке привезу подарки, такие подарки, что она будет плакать от радости.
А еще я привезу подарки Илико и Иллариону, такие подарки, что они не посмеют надо мной смеяться.
Я поеду к тете Марте и отвезу ей подарки от бабушки, и тетя Марта тоже заплачет от радости.
А потом я поселю в моем доме всех — Илико, Иллариона, тетю Марту. Мы будем жить вместе. У меня будет много детей, внуков, правнуков. Нас будет много, очень много, целое село. А потом нас станет еще больше, и весь мир будем мы. Мы никогда не умрем, мы.будем жить вечно…
Так думаю я, Зурикела Вашаломидзе, и бодро шагаю по тропинке, ведущей к нашему селу. Тропинка круто взбирается в гору. Я добираюсь до самой верхушки, сажусь на камень и вижу как на ладони все наше село, вижу наш двор. Над моим домом вьется сизый дымок, но бабушки во дворе не видно. Я долго сижу и жду, потом бегу вниз по склону.
— Бабушка-а-а!
Ответа нет. Я взбегаю по лестнице. Кругом тишина. Я захожу в комнату. В комнате полумрак, На кровати лежит бабушка. Я наклоняюсь к ней — она спит.
На цыпочках выхожу на балкон и вижу Илико и Иллариона.
— Здравствуйте! — улыбаюсь я им.
— Здравствуй! — вяло отвечают они.
— Что с вами?
— Вчера вечером ей стало плохо… Думали, не протянет до утра… Телеграмму получил?
— Какую телеграмму?
— Плохо ей было, умирала… — выдавил Илико, Я рванулся к двери. — Не ходи, пусть поспит…
Я покорно присел.
…Бабушка проспала до вечера. Вдруг она открыла глаза и уставилась на меня. Долго-долго смотрела, потом тихо спросила:
— Илларион, я во сне, или это на самом деле мой мальчик?
— Это я, бабушка! — сказал я и припал к груди бабушки.
— Приехал, дорогой? Сердце, наверное, почуяло? А ты как думал? Вот и мой черед настал… Илико, накормили ребенка?
— Накормили, Ольга.
— Вином угостили?
— Не захотел…
— Почему, сынок? Иди выпей. Для тебя оно…
Пей на здоровье… И угости соседей на моих поминках…
— Что ты говоришь, бабушка?
— Вот и подбородок уже задрожал… Эх ты, дурачок!.. Спета моя песенка… И правильно. Семьдесят три года — срок немалый… Хватит с меня… И все же, прости меня господи, не насытилась я жизнью… Таково, видно, сердце человеческое. Пожить бы еще немного…
— Полно, Ольга, да ты еще с десяток таких, как мы, переживешь, — попытался пошутить Илларион.
— Илларион Шеварднадзе, утри-ка сперва слезы, а потом шути… Окончил университет, сынок? — спросила она меня.
Я достал из кармана диплом и протянул бабушке. Она любовно погладила диплом, потом передала его Иллариону и попросила прочесть, Илларион прочел и вернул диплом. Бабушка долго молчала, по вискам ее тоненькой струйкой текли слезы. Потом она возвратила диплом мне и сказала:
— Теперь сядь и выслушай меня, сынок… Не дотяну я до утра, Благодарю бога, что он не дал мне умереть до твоего приезда. Завещания я не писала, но все, что видишь вокруг, — твое…
— Пропади все пропадом, если тебя не будет! воскликнул я и, рыдая, припал к постели бабушки.
— Пригодится, все пригодится, сынок… Ну, поплачь, поплачь. А как же? Внук должен оплакать бабушку… Ну, теперь хватит, хватит уже, сынок, — бабушка нежно погладила меня по голове. — Не теряй, сыночек, этих людей. Тобой живут Илико и Илларион. Люби их и всегда слушайся во всем…
Илико и Илларион, уткнувшись в стену, всхлипывали, как дети.
— Оставьте меня с моим мальчиком… — Илико и Илларион не сдвинулись с места. — Да выйдите вон, кривые черти! Слыханное ли дело — справлять панихиду по живому человеку?.. Мы остались вдвоем.
— Подойди ко мне, мой мальчик, хочу поцеловать тебя…
Я наклонился к бабушке. Она осыпала поцелуями мой лоб, волосы, глаза, лицо, руки, Потом привлекла к себе и долго не выпускала из объятий.
— Дай мне стакан вина!
Я подал ей молоко. Бабушка молча выпила его и сказала:
— А теперь налей мне вина…
Я налил. Бабушка взяла стакан, приподнялась на постели и простерла руки к потолку:
— Боже правый, боже всесильный, матерь божья, пресвятая дева Мария, вам поручаю я моего мальчика.. Храните и оберегайте его… Будьте его покровителями в беде… Продлите дни жизни его и его потомства… Аминь…
Бабушка отпила глоток вина и возвратила мне стакан. Потом спокойно сказала:
— Потуши свет и выйди…
Я повиновался. Когда спустя несколько минут я снова вернулся к бабушке, она уже не дышала. Я наклонился к ней и долго, долго всматривался в ее милое, дорогое лицо. Кто-то вошел в комнату и стал за моей спиной. Я слышал чье-то дыхание и чувствовал, что это дыхание всегда будет со мной, всю жизнь. Я не оглядывался, но знал, что это Мери, моя Мери, озарившая темную комнату светом. Потом я все же оглянулся. Оглянулся, чтобы увидеть этот свет и в его лучах моего Илико, моего Иллариона и мою бабушку…
Этим летом Пакизо совсем отбилась от рук. Она перестала доиться, потеряла аппетит, похудела и, что самое главное, стала ужасно забывчивой: с трудом различала она бабушку, Илико и Иллариона, а меня и вовсе не узнавала. Одним словом, отжила свой век корова, поседела даже. Сначала мы пытались подарить ее друг другу, но, убедившись, что ничего не получается, собрались у нас за круглым столом на совещание.
— Всему есть предел, — начала бабушка, — в том числе и коровьей жизни! Что теперь делать, как с ней поступить?
— Продадим, — сказал Илларион.
— Что, кости? Это тебе не слоновая кость, — сказал Илико.
— Почему кости? Мясо.
— А где его взять?
— Ну, тогда сдадим на заготовки! — сказал Илларион.
— Кто ее возьмет?
— Да-а… Это тоже вопрос…
— Может, за шкуру дадут?
— Уж сдохла бы лучше, — сказал я.
— Только похорон мне не хватает. Сдадим, а там пусть хоть памятник ей ставят, — сказал Илларион.
…С утра начались приготовления. Я скребницей чистил и причесывал Пакизо, Илларион поил ее рассолом, Илико пичкал свежей травой, а бабушка теплой водой растирала ей колени. К двум часам дня приукрашенную, раздувшуюся, словно бурдюк, Пакизо торжественно вывели со двора. До заготовительного пункта предстояло пройти добрых три километра. Не успели мы пройти метров сто, как вдруг бабушка вскрикнула:
— Стойте, вернуть ее нужно!
— В чем дело, Ольга? — спросил Илико. — Слава богу, зашагала корова, разве можно теперь останавливать ee?!
— Подоить забыла! Замучится, бедняжка!
— Бочку сюда! Скорей! — закричал Илларион.
Я побежал домой и принес чайный стакан. Бабушка, Илико и Илларион целый час по очереди доили Пакизо, я придерживал ее за рога, чтобы не упала. Наконец стакан, наполненный пенообразной жидкостью, вручили мне.
— Поделим позже! — прыснул Илико, дергая за веревку. Пакизо нехотя тронулась с места. Миновав село, мы вышли на широкое шоссе. Вдруг Пакизо опустилась на одно колено, затем на другое и жалобно замычала.
— Ну вот, нашла время молиться! — упрекнул ее Илико.
— Погоди, пусть отдохнет! — сказала бабушка.
— Этак мы и за неделю не доберемся! — проворчал Илларион.
— Дай-ка ей понюхать нашатырь! — обратился ко мне Илико.
Я ткнул флакон в нос Пакизо. Она фыркнула, тряхнула ушами, но не двигалась с места.
— Пустить ей кровь! — распорядился Илико.
Илларион достал нож и полоснул им корову по уху, Пакизо вскочила на ноги и побежала.
— А ну, кто помоложе, бегом за ней! — скомандовала бабушка.
— Держите, а то улетит! — ухмыльнулся Илико.
— Не говори так, Илико, — обиделась бабушка, — а вдруг украдут?
Пробежав метров двадцать, Пакизо остановилась, оросила придорожную траву и снова легла.
— Плохо дело! Еще две-три такие лужи — и сдавать нечего будет, — сказал Илико.
Пакизо закрыла глаза. Пришлось полоснуть ей и по второму уху. Она сразу вскочила, помчалась по дороге и вскоре скрылась за поворотом.
Мы присели, покурили, отдохнули и не спеша продолжали путь. За поворотом дорога шла прямо, но Пакизо не было видно.
— Где корова? — встревоженно воскликнула бабушка.
Мы ускорили шаги. За следующим поворотом, наконец, увидели Пакизо: она лежала на обочине дороги, в тени кустарника, и отдыхала.
— Встань, Пакизо! — предложил Илларион.
Корова покосилась на него, словно спрашивая: «Ты в своем уме, дружок?»
— Вставай, вставай! — повторил Илико.
Пакизо не удостоила его ответа.
— Не хочешь вставать, Пакизо? — ласково спросила бабушка. Корова отрицательно помахала хвостом, потом опустила голову на землю и закрыла глаза. Мы удрученно молчали.
Подошел прохожий. Он долго глядел на Пакизо, потом сочувственно спросил:
— Умерла?
— Спит после бессонной ночи! — ответил Илико.
Прохожий оглядел нас подозрительным взглядом и поспешил уйти.
— Ну, теперь вставай! — нагнулся к корове Илларион.
— Вставай, черт бы тебя побрал! — рассердился Илико.
Пакизо не обращала на нас никакого внимания. Тогда мы перешли к делу.
— А ну, Илларион, становись спереди!
— Плечо подставь, плечо!
— Держи ногу! Да не ту, другую!
— Теперь тяни ее за хвост!
— Эх, валерьянку забыли!
— Ну-ка, подбирай!
— Держи за хвост, Ольга!
— Возьми в руки ее ногу! Переставь вперед! Вот так!
— Пошла! Пошла!
— Ну, еще немного, держись, Пакизо!
— В конце концов, не так уж ты стара, как притворяешься!
…Смеркалось, когда мы кое-как добрались до заготовительного пункта… У ворот Пакизо опять собралась лечь.
— Нашатырь! — зашипел Илларион. — Зурикела, подлец, куда ты смотришь!
— Ну вас к черту, надоело! — огрызнулся я и выплеснул в нос корове полбутылки нашатыря. Пакизо сорвалась с места и бегом влетела во двор.
— Ставь ее на весы! Быстро! — шепнул мне Илларион, а сам направился к уполномоченному по заготовкам.
— Здравствуйте!.. Корову привели…
— Фамилия!
— Коровы!
— Хозяина!
— Вашаломидзе, Чигогидзе, Шеварднадзе!
— Имя!
— Хозяина?
— Коровы!
— Пакизо.
Уполномоченный взглянул на корову и нахмурился:
— На что это похоже? — А что, разве не похожа на корову? — удивился Илларион.
— В том-то и дело, что только похожа! Какая же это корова?
— Худовата, конечно, — согласился Илико.
— А почему она лежит?
— А тебе что, жалко? В весе она от этого не прибавит!
— Не умерла ли?
— Что ты, сынок! Не видел, что ли, как она резво вбежала во двор? — вмешалась бабушка.
— Всю дорогу играючи прошла, — подтвердил Илико.
Уполномоченный подошел к весам, нагнулся, потрогал Пакизо и тихо сказал:
— Корова мертва…
— Не может быть! Она, должно быть, спит! — запротестовал Илларион.
— Говорю, мертвая, не дышит!
— Может, ей храпеть прикажешь еще! Я подошел к корове и пощупал пульс, Спорить было бесполезно.
— Унесите ее со двора! — приказал уполномоченный. Мы перетащили Пакизо на дорогу и молча уселись вокруг.
— Не вздумайте оставлять корову на дороге! — крикнул со двора уполномоченный. — Заройте в землю или несите обратно домой!
…В небе зажигались первые звезды, когда Илларион нарушил наконец молчание:
— Нужно похоронить Пакизо…
— Может, оставим ее здесь и убежим? — предложил Илико.
— Ни в коем случае! — возмутился Илларион. — За покойником нужен уход.
— Надо сообщить родственникам покойницы. Состав, Зурикела, текст телеграмм! — поручил мне Илико.
— Смейся, смейся, кривой черт! — напустился на него Илларион. — Эта корова, если хочешь знать, мне была дороже матери — я вскормлен ее молоком!
— Ольга, скажи, что делать? — обратился Илико к бабушке, которая до сих пор сидела молча и утирала рукавом слезы.
— Похороним несчастную, но где и на какие деньги?..
— Мда-а-а… — протянул Илларион.
На дороге показался босоногий мальчуган. Он шел и весело насвистывал,
— Поди сюда, пацан! — позвал его Илларион.
Мальчишка подошел.
— Как твоя фамилия?
— Симонишвили.
— Где ты живешь?
— Вон там… — Мальчик ткнул рукой куда-то в темноту.
— Как тебя зовут?
— Марат!
— Гм… И много у твоего отца таких… Маратов?
— Шесть девочек и один мальчик.
— Поздравляю его!.. Видишь корову?
— Разве это корова?
— Поговори у меня! Эта корова своим молоком, сыром и маслом вырастила сотню таких бездельников, как ты! Понимаешь? Ты не думай, что она беспризорная. Мы ее хозяева. Правда, она сейчас мертвая, но все равно она лучше многих живых!.. В некоторых странах корову почитают как божество… Как называется эта страна, Зурикела?
— Индия.
— Да, в Индии на коров молятся… Корова…
— Дядя, скажи, что тебе нужно, я спешу! — заявил Марат.
— Мне ничего не нужно. Нужно похоронить корову… На тебе червонец, сбегай домой, приведи своих сестер, принесите заступы, лопаты и похороните корову! Понятно тебе?
— Десять рублей мало…
— На еще червонец!
— Мало…
— Бери еще пять!
— Мало…
— Вот тебе еще три рубля!
— Мало…
— Что мало, сукин ты сын?! Двадцать восемь рублей за одну дохлую корову — этого тебе мало?!
— Ну и пусть себе валяется, — сказал Марат и собрался уходить.
— Стой! Иди сюда, мерзавец! Сколько же ты хочешь?
— Пятьдесят рублей!
— Пятьдесят рублей?! — Илларион, скрипя зубами, отсчитал мальчишке пять червонцев. — Похоронишь сегодня ночью!
— Сегодня уже поздно… Завтра на рассвете— зарою…
— Не зароешь, а похоронишь, сукин сын! А теперь посмотри мне в глаза и запомни: завтра утром я приду сюда и если здесь, на этом месте, не увижу могилы, спалю всю твою семью! Понял?
— Понял! — ответил Марат и растворился в темноте…
…Ровно неделю спустя я стоял на балконе нашего дома и с выражением читал бабушке, Илико и Иллариону повестку районной санинспекции, которую вместе со штрафной квитанцией только что вручил мне сторож сельсовета:
«Гр. гр. Вашаломидзе, Чигогидзе, Шеварднадзе. Такого-то июля такого-то года на центральном районном шоссе вами оставлен без присмотра труп коровы, в результате чего на указанной территории создалась угроза возникновения очага эпидемического заболевания, а также имело место распространение невыносимого запаха, вызвавшее справедливое возмущение населения, в связи с чем вы оштрафованы на 300 рублей. Подпись: главный врач райсанинспекции».
— Мне кажется, весь этот штраф уплатит Илларион, — сказал Илико после минутного молчания.
— Почему только Илларион? — спросила бабушка.
— Потому что эта корова была ему дороже матери, он ее молоком вскормлен, — ответил Илико.
— А кто первый предложил сдать корову на заготпункт? — прошипел Илларион.
— Ты и предложил, — напомнил я.
Илларион не произнес больше ни слова. Он отправился домой, заперся в комнате и просидел там целый день.
Я и Илико отмахали по шоссе чуть ли не двадцать километров, останавливая каждого встречного мальчишку и ласково спрашивая имя, но ничего хоть отдаленно напоминающее имя Марата мы так и не услышали…
Я уже не сельский парень Зурикела. Теперь я взрослый человек, с высшим образованием. В моем дипломе записано, что я, Зураб Владимирович Вушаломидзе, являюсь экономистом, что мой диплом и моя профессия имеют силу в любой республике, в любом городе, в любом селе Советского Союза. На груди у меня красуется университетский значок; И мне совсем не жаль, что ради него пришлось продырявить совершенно новый костюм.
Я возвращаюсь в родное село, где меня, как восходящее светило, ждут не дождутся бабушка, Илико, Илларион и Мери. Я вернусь домой, заложу перед домом виноградник и спустя три года соберу первый урожай цоликаури. Я буду жить и работать в деревне, у меня будет дом, а во дворе — Мурада.
У меня будет моя Мери и двенадцать детей — одиннадцать сыновей и одна дочка — красивая синеглазая Цира. Я буду часто ездить в город и привозить моей жене и детям подарки и книги. И бабушке привезу подарки, такие подарки, что она будет плакать от радости.
А еще я привезу подарки Илико и Иллариону, такие подарки, что они не посмеют надо мной смеяться.
Я поеду к тете Марте и отвезу ей подарки от бабушки, и тетя Марта тоже заплачет от радости.
А потом я поселю в моем доме всех — Илико, Иллариона, тетю Марту. Мы будем жить вместе. У меня будет много детей, внуков, правнуков. Нас будет много, очень много, целое село. А потом нас станет еще больше, и весь мир будем мы. Мы никогда не умрем, мы.будем жить вечно…
Так думаю я, Зурикела Вашаломидзе, и бодро шагаю по тропинке, ведущей к нашему селу. Тропинка круто взбирается в гору. Я добираюсь до самой верхушки, сажусь на камень и вижу как на ладони все наше село, вижу наш двор. Над моим домом вьется сизый дымок, но бабушки во дворе не видно. Я долго сижу и жду, потом бегу вниз по склону.
— Бабушка-а-а!
Ответа нет. Я взбегаю по лестнице. Кругом тишина. Я захожу в комнату. В комнате полумрак, На кровати лежит бабушка. Я наклоняюсь к ней — она спит.
На цыпочках выхожу на балкон и вижу Илико и Иллариона.
— Здравствуйте! — улыбаюсь я им.
— Здравствуй! — вяло отвечают они.
— Что с вами?
— Вчера вечером ей стало плохо… Думали, не протянет до утра… Телеграмму получил?
— Какую телеграмму?
— Плохо ей было, умирала… — выдавил Илико, Я рванулся к двери. — Не ходи, пусть поспит…
Я покорно присел.
…Бабушка проспала до вечера. Вдруг она открыла глаза и уставилась на меня. Долго-долго смотрела, потом тихо спросила:
— Илларион, я во сне, или это на самом деле мой мальчик?
— Это я, бабушка! — сказал я и припал к груди бабушки.
— Приехал, дорогой? Сердце, наверное, почуяло? А ты как думал? Вот и мой черед настал… Илико, накормили ребенка?
— Накормили, Ольга.
— Вином угостили?
— Не захотел…
— Почему, сынок? Иди выпей. Для тебя оно…
Пей на здоровье… И угости соседей на моих поминках…
— Что ты говоришь, бабушка?
— Вот и подбородок уже задрожал… Эх ты, дурачок!.. Спета моя песенка… И правильно. Семьдесят три года — срок немалый… Хватит с меня… И все же, прости меня господи, не насытилась я жизнью… Таково, видно, сердце человеческое. Пожить бы еще немного…
— Полно, Ольга, да ты еще с десяток таких, как мы, переживешь, — попытался пошутить Илларион.
— Илларион Шеварднадзе, утри-ка сперва слезы, а потом шути… Окончил университет, сынок? — спросила она меня.
Я достал из кармана диплом и протянул бабушке. Она любовно погладила диплом, потом передала его Иллариону и попросила прочесть, Илларион прочел и вернул диплом. Бабушка долго молчала, по вискам ее тоненькой струйкой текли слезы. Потом она возвратила диплом мне и сказала:
— Теперь сядь и выслушай меня, сынок… Не дотяну я до утра, Благодарю бога, что он не дал мне умереть до твоего приезда. Завещания я не писала, но все, что видишь вокруг, — твое…
— Пропади все пропадом, если тебя не будет! воскликнул я и, рыдая, припал к постели бабушки.
— Пригодится, все пригодится, сынок… Ну, поплачь, поплачь. А как же? Внук должен оплакать бабушку… Ну, теперь хватит, хватит уже, сынок, — бабушка нежно погладила меня по голове. — Не теряй, сыночек, этих людей. Тобой живут Илико и Илларион. Люби их и всегда слушайся во всем…
Илико и Илларион, уткнувшись в стену, всхлипывали, как дети.
— Оставьте меня с моим мальчиком… — Илико и Илларион не сдвинулись с места. — Да выйдите вон, кривые черти! Слыханное ли дело — справлять панихиду по живому человеку?.. Мы остались вдвоем.
— Подойди ко мне, мой мальчик, хочу поцеловать тебя…
Я наклонился к бабушке. Она осыпала поцелуями мой лоб, волосы, глаза, лицо, руки, Потом привлекла к себе и долго не выпускала из объятий.
— Дай мне стакан вина!
Я подал ей молоко. Бабушка молча выпила его и сказала:
— А теперь налей мне вина…
Я налил. Бабушка взяла стакан, приподнялась на постели и простерла руки к потолку:
— Боже правый, боже всесильный, матерь божья, пресвятая дева Мария, вам поручаю я моего мальчика.. Храните и оберегайте его… Будьте его покровителями в беде… Продлите дни жизни его и его потомства… Аминь…
Бабушка отпила глоток вина и возвратила мне стакан. Потом спокойно сказала:
— Потуши свет и выйди…
Я повиновался. Когда спустя несколько минут я снова вернулся к бабушке, она уже не дышала. Я наклонился к ней и долго, долго всматривался в ее милое, дорогое лицо. Кто-то вошел в комнату и стал за моей спиной. Я слышал чье-то дыхание и чувствовал, что это дыхание всегда будет со мной, всю жизнь. Я не оглядывался, но знал, что это Мери, моя Мери, озарившая темную комнату светом. Потом я все же оглянулся. Оглянулся, чтобы увидеть этот свет и в его лучах моего Илико, моего Иллариона и мою бабушку…