Страница:
– Ты знаешь, духи умерших предков сопровождают живых. И моя бабка сейчас со мной. Еще когда я увидела на отмели ваш корабль, мне как будто кто-то изнутри подсказал, что у вас беда. Это была она.
Моди окинул горестным взглядом темную землянку. С каждым из этих людей он жил под одним кровом, ел общий хлеб, делил скамью на корабле, трудности походов, опасности битв, радость побед и сладость добычи и славы. Каждый из этих людей был ему родным, и он не мог без боли думать о том, что ненасытная Хель заберет кого-то еще. Кого? Хрольва или Ульва? А может, Эгиля? Лейва Большого? Чтобы его новорожденный сын, появившийся за время их путешествия дома, в Аскефьорде, никогда в жизни не увидел отца?
– Да, я теперь часто думаю о вмешательстве духов! – со вздохом сознался Моди. – Послушай, йомфру… Я слышал, у вас тут есть какой-то священный камень, где живет тюлень… Может, если мы принесем ему жертвы, он помилует моих людей?
– Большой Тюлень гневается, если ему не приносят жертв, когда проплывают мимо. И мой отец принес жертвы в тот же день, как вы здесь появились, – чтобы мор не перекинулся на усадьбы в округе. И Большой Тюлень уберег нас. А вам теперь… Конечно, он не откажется от жертв и сейчас, но, боюсь, проку будет немного… И знаешь, я впервые слышу, чтобы он насылал болезнь. Раньше он мстил только дурной погодой и встречным ветром. Ну, еще плохой ловлей.
Три следующих дня были для Моди самыми мучительными. Он не отходил от племянника ни на шаг и не выпускал его рук из своих, не давая расчесывать желто-бурую корку, покрывавшую все тело. Для верности руки Хродмара привязывали к лежанке, он стонал и метался, и Моди страдал, как если бы был болен он сам. – Неужели он все-таки умрет после всех этих мучений? Я не знаю, как вернусь к моей сестре Стейнвёр и скажу, что ее единственный сын умер! – твердил он Ингвиль, чуть не плача и даже не пытаясь сохранять внешнюю невозмутимость. – Лучше бы умер я сам!
Теперь, когда появилась надежда на выздоровление, потерять племянника было бы вдвойне горько.
Зато как же счастлив был Моди, когда увидел, что корки начали отпадать! Сначала от них очистилось лицо, потом шея, руки, ноги. Как птенец из скорлупы, как змея из старой кожи, Хродмар заново рождался на свет. Теперь он был в сознании, и хотя говорить от слабости еще не мог, кровавые отеки исчезли и на Моди смотрели знакомые голубые глаза.
Увы! Только глаза и остались от прежнего Хродмара сына Кари. Все лицо его покрывали шрамы от вскрывшихся гнойников, и кожа стала бугристой, сплошь усеянной впадинами и выступами. Черты лица переменились совершенно: ни друг, ни кровный враг не узнали бы его теперь. Но Моди не помнил себя от радости, что племянник выжил и начинает поправляться. На перемены в его внешности он не обращал внимания, полагая, что и это пройдет когда-нибудь, да и что за важность?
Из-за «гнилой смерти» дружина потеряла двадцать семь человек, и Моди говорил, что еще ни в одном боевом походе ему не случалось нести таких тяжелых потерь. Прах погребли в общем кургане, насыпанном неподалеку от отмели, на опушке ельника. Но остальные постепенно выздоравливали. День за днем лица больных очищались от гнойных корок, силы понемногу возвращались к ним.
Убедившись, что прямая опасность миновала, Фрейвид хёвдинг стал приглашать Моди в усадьбу. Но его племянник еще не вставал и не покидал землянку, и Ингвиль по-прежнему приходила сюда каждый день. На Хродмара она смотрела с тайным удовлетворением, чувствуя нечто похожее на материнскую гордость: ведь он был первым, кого она вылечила от смертельной болезни! Только на ладонях у него еще оставалось немного сухой шелухи, а лицо совсем очистилось. Его нынешние черты под множеством мелких шрамиков и рытвинок могло бы испугать непривычного человека, но Ингвиль не была к нему слишком строга. Хродмар, живой и почти здоровый, казался ей творением ее собственных рук, а ведь, как говорится, всяк свою работу хвалит!
Однажды Ингвиль принесла ему жидкой каши. Он уже мог есть, хотя был еще слаб, как новорожденный младенец. Один из хирдманов приподнял его, Ингвиль села на край лежанки, держа горшок с кашей на коленях.
– Сейчас будем кушать, – бормотала она, поудобнее устраивая горшок на коленях. – Кашка вкусная! От нее ты сразу поправишься…
Она говорила с ним, будто с ребенком: ведь она знала этого человека только бессловесным и беспомощным, как новорожденный младенец, и ее обычная застенчивость была забыта. Она привыкла, что в этой землянке ее услуги принимают, не замечая ее самой, и чувствовала себя невидимой. Набрав в ложку каши и пробуя, не горячо ли, Ингвиль подняла глаза и вдруг встретила взгляд Хродмара. Он смотрел на нее в упор, и ясная осмысленность его взгляда вдруг поразила Ингвиль. В ее душе что-то сдвинулось, и она внезапно осознала, что рядом с ней находится разумный человек, а не страдающее животное, каким он был до сих пор. В памяти сразу всплыли рассказы Моди о гордости его племянника, для которого даже дочь конунга граннов была недостаточно хороша, и она немного смутилась. Но тут же ей стало любопытно: так какой же он, Хродмар сын Кари, гордость Аскефьорда, ее руками возвращенный к жизни?
– Кто ты такая? – хриплым голосом тихо спросил Хродмар, так что Ингвиль едва разобрала его слова.
– Я – дочь Фрейвида Огниво, хёвдинга Квиттингского Запада, – ответила она. – Ваш корабль вынесло к нам на берег, неподалеку от нашей усадьбы. Она называется Прибрежный Дом. У вас тогда уже больше половины людей были больны, а ты лежал без памяти. С тех пор прошел почти месяц, вот-вот настанет Середина Лета.
– Где Моди, мой родич? – спросил Хродмар, и в его глазах мелькнула болезненная тревога.
– Он ушел в усадьбу, поужинать с моим отцом, – успокоила его Ингвиль.
– Он… не болел?
– Нет, он не заразился. Он ухаживал за тобой, как родной отец. Даже как родная мать. Тебе повезло, что у тебя такой преданный и заботливый родич.
Хродмар вяло кивнул. Да, похоже, повезло.
Прошел месяц! Скажи она, что миновал год, Хродмар не удивился бы. Времени для него не существовало. Эта темная, душная землянка казалась ему подземельем Хель, полным боли и отчаяния. И сейчас еще Хродмар с трудом мог поверить, что все кончилось, что скоро он выйдет из царства мертвых на свет и воздух. И выход недалеко – вон висит бычья шкура, а по краям ее золотится дневной свет, который больше не режет глаза и не вонзается в мозг, как раскаленный клинок.
– Ты – дочь хозяина? – Хродмар снова посмотрел на сидящую возле него девушку. – Почему ты?
Он говорил коротко, сберегая силы, но Ингвиль его понимала.
– Потому что я не боюсь, – просто объяснила она. – Вот, посмотри! – Она показала огниво Фрейвида, висевшее у нее на цепочке под крупной серебряной застежкой платья. – Это чудесное огниво, оно защищает наш род от всяких бед. И от болезней тоже. Я хожу здесь среди вас с самого первого дня и, как видишь, не заболела. Ты лучше ешь, а не разговаривай. Поговорить успеешь, у тебя теперь вся жизнь впереди.
Прищурившись, Хродмар старался разглядеть пристроившуюся рядом незнакомку. Еще во время болезни он неосознанно замечал светлую тень, бесшумно скользившую вокруг и склонявшуюся над ним. Но тогда ему было не до того, и он не задавался вопросом, кто она такая. Даже сейчас стройная, красивая девушка с золотистыми волосами, такая невозмутимая и деятельная среди больных и умирающих, казалась скорее видением, чем живым человеком.
И Хродмар вдруг подумал, что хорош же он был, валяющийся здесь, весь залитый гноем. Когда-то давно – в прошлой жизни, той, что была до болезни, целую вечность назад, – он носил прозвище Щеголь. Никто во всем Аскефьорде не одевался так красиво – в вышитые рубахи, цветные плащи с каймой, и даже ремешки на башмаках у него были цветные, то красные, то зеленые. А теперь он, Хродмар Щеголь, наилучшим нарядом почитает собственную кожу, которая больше не причиняет ему мучительных страданий при каждом движении. Хочешь – подними руку, хочешь – повернись на другой бок. Можно даже попытаться встать – только голова еще кружится от слабости. Раньше Хродмар не знал, какое это счастье – свободно распоряжаться собственным телом.
– Поешь кашки, – ласково повторила девушка и прикоснулась губами к ложке, еще раз проверяя, достаточно ли каша остыла. – Скоро тебе зверски захочется есть.
Хродмару было стыдно, что она обращается с ним как с новорожденным. Ему хотелось бы предстать перед ней одетым и умытым как следует! Но, по правде сказать, сил у него было не больше, чем у младенца.
Постепенно до него доходило все то, что она ему рассказала. Они в гостях у Фрейвида Огниво, хёвдинга Квиттингского Запада. И эта девушка – его дочь! Именно гостеприимству Фрейвида они обязаны тем, что в эти страшные дни у них были приют и помощь. А ведь совсем не так им стоило бы предстать перед этими людьми!
Но девушка, ничего этого не замечая, поднесла к его губам ложку с кашей.
– Надо есть! – с мягкой властностью, как мать ребенку, сказала она. – Ты же хочешь скорее выздороветь и отправиться домой? Должно быть, твоя мать заждалась. То-то будет радости, когда она увидит тебя!
Да, хотя бы мать ему обрадуется. Пусть он и явится домой, не выполнив поручение конунга…
С этого дня Хродмар стал быстро набираться сил. Ясность сознания вернулась к нему, он стремился поскорее встать на ноги и приобрести достойный вид, чтобы разговаривать с Ингвиль стоя или сидя, но не лежа. Моди заметил, что, когда дочь Фрейвида находится в землянке, взгляд его племянника почти не отрывается от нее, и сердце ярла ликовало: это был несомненный признак победы над хворью. Лечебные травы сделались не нужны, и лучшим лекарством для Хродмара стала она сама и ее присутствие.
Теперь дни не казались Хродмару одинаковыми, каждый день знаменовался новой победой. Он уже мог садиться, есть без посторонней помощи, мечтал о том, чтобы выбраться из землянки. Через открытый вход он слышал поблизости шум моря и стремился увидеть его, как стремятся к встрече с дорогим человеком.
Однажды Хродмар проснулся от того, что Ингвиль мягко погладила его по лицу. Открыв глаза, он повернулся и поймал ее руку. И сейчас он вдруг впервые ощутил себя не больным, над которым склонилась сиделка, а просто мужчиной, которого разбудила милая ему девушка.
– Вставай! – прошептала Ингвиль, стараясь не тревожить других, у кого было меньше сил. – Вставай и пойдем. Моди поможет тебе.
– Куда? – прохрипел Хродмар.
– Она говорит, что сегодня День Высокого Солнца! – прошептал ему Моди. – А эту деву очень даже стоит послушать! Поднимайся.
Хродмар удивленно покосился на дядю – тот был воодушевлен, как будто ждал чего-то очень хорошего и радостного. Моди помог ему надеть рубаху и штаны, поднял его и повел к выходу из землянки.
За порогом Хродмар сел на бревно и, закрыв глаза, прислонился спиной к стене. Рассвет только занимался, но свет и воздух оглушили его. Однако они же показались ему лучше всех сокровищ – ведь он мог бы никогда больше не увидеть их!
Открыв глаза, Хродмар жадно взглянул на море. Оно мягко покачивало мелкие волны на всю ширь, сколько хватало глаз, ясное и равнодушное к людским горестям, но Хродмару показалось, что море улыбается ему, тоже радуется новой встрече.
Но чего-то не хватало. Ингвиль нигде не было.
– А где… – начал Хродмар, оглядываясь.
Моди его понял.
– Вон, посмотри! – Он показал куда-то в направлении моря. – Ради этого стоило выбраться из норы, а?
Хродмар проследил за его рукой. На берегу, чуть в стороне, он увидел большой черный камень, стоячий валун. А на самой вершине валуна виднелась стройная фигурка девушки с распущенными золотистыми волосами. Подняв руки навстречу солнцу, она стояла, как будто собиралась взлететь. И сейчас Хродмар со всей остротой и силой ощутил счастье от того, что выжил и будет жить. Все это – море, небо, солнце и девушка, похожая на валькирию-лебедя из старинного сказания, – казалось заново развернувшимся перед ним полотном жизни и всех ее сокровищ.
Глава 4
Моди окинул горестным взглядом темную землянку. С каждым из этих людей он жил под одним кровом, ел общий хлеб, делил скамью на корабле, трудности походов, опасности битв, радость побед и сладость добычи и славы. Каждый из этих людей был ему родным, и он не мог без боли думать о том, что ненасытная Хель заберет кого-то еще. Кого? Хрольва или Ульва? А может, Эгиля? Лейва Большого? Чтобы его новорожденный сын, появившийся за время их путешествия дома, в Аскефьорде, никогда в жизни не увидел отца?
– Да, я теперь часто думаю о вмешательстве духов! – со вздохом сознался Моди. – Послушай, йомфру… Я слышал, у вас тут есть какой-то священный камень, где живет тюлень… Может, если мы принесем ему жертвы, он помилует моих людей?
– Большой Тюлень гневается, если ему не приносят жертв, когда проплывают мимо. И мой отец принес жертвы в тот же день, как вы здесь появились, – чтобы мор не перекинулся на усадьбы в округе. И Большой Тюлень уберег нас. А вам теперь… Конечно, он не откажется от жертв и сейчас, но, боюсь, проку будет немного… И знаешь, я впервые слышу, чтобы он насылал болезнь. Раньше он мстил только дурной погодой и встречным ветром. Ну, еще плохой ловлей.
Три следующих дня были для Моди самыми мучительными. Он не отходил от племянника ни на шаг и не выпускал его рук из своих, не давая расчесывать желто-бурую корку, покрывавшую все тело. Для верности руки Хродмара привязывали к лежанке, он стонал и метался, и Моди страдал, как если бы был болен он сам. – Неужели он все-таки умрет после всех этих мучений? Я не знаю, как вернусь к моей сестре Стейнвёр и скажу, что ее единственный сын умер! – твердил он Ингвиль, чуть не плача и даже не пытаясь сохранять внешнюю невозмутимость. – Лучше бы умер я сам!
Теперь, когда появилась надежда на выздоровление, потерять племянника было бы вдвойне горько.
Зато как же счастлив был Моди, когда увидел, что корки начали отпадать! Сначала от них очистилось лицо, потом шея, руки, ноги. Как птенец из скорлупы, как змея из старой кожи, Хродмар заново рождался на свет. Теперь он был в сознании, и хотя говорить от слабости еще не мог, кровавые отеки исчезли и на Моди смотрели знакомые голубые глаза.
Увы! Только глаза и остались от прежнего Хродмара сына Кари. Все лицо его покрывали шрамы от вскрывшихся гнойников, и кожа стала бугристой, сплошь усеянной впадинами и выступами. Черты лица переменились совершенно: ни друг, ни кровный враг не узнали бы его теперь. Но Моди не помнил себя от радости, что племянник выжил и начинает поправляться. На перемены в его внешности он не обращал внимания, полагая, что и это пройдет когда-нибудь, да и что за важность?
Из-за «гнилой смерти» дружина потеряла двадцать семь человек, и Моди говорил, что еще ни в одном боевом походе ему не случалось нести таких тяжелых потерь. Прах погребли в общем кургане, насыпанном неподалеку от отмели, на опушке ельника. Но остальные постепенно выздоравливали. День за днем лица больных очищались от гнойных корок, силы понемногу возвращались к ним.
Убедившись, что прямая опасность миновала, Фрейвид хёвдинг стал приглашать Моди в усадьбу. Но его племянник еще не вставал и не покидал землянку, и Ингвиль по-прежнему приходила сюда каждый день. На Хродмара она смотрела с тайным удовлетворением, чувствуя нечто похожее на материнскую гордость: ведь он был первым, кого она вылечила от смертельной болезни! Только на ладонях у него еще оставалось немного сухой шелухи, а лицо совсем очистилось. Его нынешние черты под множеством мелких шрамиков и рытвинок могло бы испугать непривычного человека, но Ингвиль не была к нему слишком строга. Хродмар, живой и почти здоровый, казался ей творением ее собственных рук, а ведь, как говорится, всяк свою работу хвалит!
Однажды Ингвиль принесла ему жидкой каши. Он уже мог есть, хотя был еще слаб, как новорожденный младенец. Один из хирдманов приподнял его, Ингвиль села на край лежанки, держа горшок с кашей на коленях.
– Сейчас будем кушать, – бормотала она, поудобнее устраивая горшок на коленях. – Кашка вкусная! От нее ты сразу поправишься…
Она говорила с ним, будто с ребенком: ведь она знала этого человека только бессловесным и беспомощным, как новорожденный младенец, и ее обычная застенчивость была забыта. Она привыкла, что в этой землянке ее услуги принимают, не замечая ее самой, и чувствовала себя невидимой. Набрав в ложку каши и пробуя, не горячо ли, Ингвиль подняла глаза и вдруг встретила взгляд Хродмара. Он смотрел на нее в упор, и ясная осмысленность его взгляда вдруг поразила Ингвиль. В ее душе что-то сдвинулось, и она внезапно осознала, что рядом с ней находится разумный человек, а не страдающее животное, каким он был до сих пор. В памяти сразу всплыли рассказы Моди о гордости его племянника, для которого даже дочь конунга граннов была недостаточно хороша, и она немного смутилась. Но тут же ей стало любопытно: так какой же он, Хродмар сын Кари, гордость Аскефьорда, ее руками возвращенный к жизни?
– Кто ты такая? – хриплым голосом тихо спросил Хродмар, так что Ингвиль едва разобрала его слова.
– Я – дочь Фрейвида Огниво, хёвдинга Квиттингского Запада, – ответила она. – Ваш корабль вынесло к нам на берег, неподалеку от нашей усадьбы. Она называется Прибрежный Дом. У вас тогда уже больше половины людей были больны, а ты лежал без памяти. С тех пор прошел почти месяц, вот-вот настанет Середина Лета.
– Где Моди, мой родич? – спросил Хродмар, и в его глазах мелькнула болезненная тревога.
– Он ушел в усадьбу, поужинать с моим отцом, – успокоила его Ингвиль.
– Он… не болел?
– Нет, он не заразился. Он ухаживал за тобой, как родной отец. Даже как родная мать. Тебе повезло, что у тебя такой преданный и заботливый родич.
Хродмар вяло кивнул. Да, похоже, повезло.
Прошел месяц! Скажи она, что миновал год, Хродмар не удивился бы. Времени для него не существовало. Эта темная, душная землянка казалась ему подземельем Хель, полным боли и отчаяния. И сейчас еще Хродмар с трудом мог поверить, что все кончилось, что скоро он выйдет из царства мертвых на свет и воздух. И выход недалеко – вон висит бычья шкура, а по краям ее золотится дневной свет, который больше не режет глаза и не вонзается в мозг, как раскаленный клинок.
– Ты – дочь хозяина? – Хродмар снова посмотрел на сидящую возле него девушку. – Почему ты?
Он говорил коротко, сберегая силы, но Ингвиль его понимала.
– Потому что я не боюсь, – просто объяснила она. – Вот, посмотри! – Она показала огниво Фрейвида, висевшее у нее на цепочке под крупной серебряной застежкой платья. – Это чудесное огниво, оно защищает наш род от всяких бед. И от болезней тоже. Я хожу здесь среди вас с самого первого дня и, как видишь, не заболела. Ты лучше ешь, а не разговаривай. Поговорить успеешь, у тебя теперь вся жизнь впереди.
Прищурившись, Хродмар старался разглядеть пристроившуюся рядом незнакомку. Еще во время болезни он неосознанно замечал светлую тень, бесшумно скользившую вокруг и склонявшуюся над ним. Но тогда ему было не до того, и он не задавался вопросом, кто она такая. Даже сейчас стройная, красивая девушка с золотистыми волосами, такая невозмутимая и деятельная среди больных и умирающих, казалась скорее видением, чем живым человеком.
И Хродмар вдруг подумал, что хорош же он был, валяющийся здесь, весь залитый гноем. Когда-то давно – в прошлой жизни, той, что была до болезни, целую вечность назад, – он носил прозвище Щеголь. Никто во всем Аскефьорде не одевался так красиво – в вышитые рубахи, цветные плащи с каймой, и даже ремешки на башмаках у него были цветные, то красные, то зеленые. А теперь он, Хродмар Щеголь, наилучшим нарядом почитает собственную кожу, которая больше не причиняет ему мучительных страданий при каждом движении. Хочешь – подними руку, хочешь – повернись на другой бок. Можно даже попытаться встать – только голова еще кружится от слабости. Раньше Хродмар не знал, какое это счастье – свободно распоряжаться собственным телом.
– Поешь кашки, – ласково повторила девушка и прикоснулась губами к ложке, еще раз проверяя, достаточно ли каша остыла. – Скоро тебе зверски захочется есть.
Хродмару было стыдно, что она обращается с ним как с новорожденным. Ему хотелось бы предстать перед ней одетым и умытым как следует! Но, по правде сказать, сил у него было не больше, чем у младенца.
Постепенно до него доходило все то, что она ему рассказала. Они в гостях у Фрейвида Огниво, хёвдинга Квиттингского Запада. И эта девушка – его дочь! Именно гостеприимству Фрейвида они обязаны тем, что в эти страшные дни у них были приют и помощь. А ведь совсем не так им стоило бы предстать перед этими людьми!
Но девушка, ничего этого не замечая, поднесла к его губам ложку с кашей.
– Надо есть! – с мягкой властностью, как мать ребенку, сказала она. – Ты же хочешь скорее выздороветь и отправиться домой? Должно быть, твоя мать заждалась. То-то будет радости, когда она увидит тебя!
Да, хотя бы мать ему обрадуется. Пусть он и явится домой, не выполнив поручение конунга…
С этого дня Хродмар стал быстро набираться сил. Ясность сознания вернулась к нему, он стремился поскорее встать на ноги и приобрести достойный вид, чтобы разговаривать с Ингвиль стоя или сидя, но не лежа. Моди заметил, что, когда дочь Фрейвида находится в землянке, взгляд его племянника почти не отрывается от нее, и сердце ярла ликовало: это был несомненный признак победы над хворью. Лечебные травы сделались не нужны, и лучшим лекарством для Хродмара стала она сама и ее присутствие.
Теперь дни не казались Хродмару одинаковыми, каждый день знаменовался новой победой. Он уже мог садиться, есть без посторонней помощи, мечтал о том, чтобы выбраться из землянки. Через открытый вход он слышал поблизости шум моря и стремился увидеть его, как стремятся к встрече с дорогим человеком.
Однажды Хродмар проснулся от того, что Ингвиль мягко погладила его по лицу. Открыв глаза, он повернулся и поймал ее руку. И сейчас он вдруг впервые ощутил себя не больным, над которым склонилась сиделка, а просто мужчиной, которого разбудила милая ему девушка.
– Вставай! – прошептала Ингвиль, стараясь не тревожить других, у кого было меньше сил. – Вставай и пойдем. Моди поможет тебе.
– Куда? – прохрипел Хродмар.
– Она говорит, что сегодня День Высокого Солнца! – прошептал ему Моди. – А эту деву очень даже стоит послушать! Поднимайся.
Хродмар удивленно покосился на дядю – тот был воодушевлен, как будто ждал чего-то очень хорошего и радостного. Моди помог ему надеть рубаху и штаны, поднял его и повел к выходу из землянки.
За порогом Хродмар сел на бревно и, закрыв глаза, прислонился спиной к стене. Рассвет только занимался, но свет и воздух оглушили его. Однако они же показались ему лучше всех сокровищ – ведь он мог бы никогда больше не увидеть их!
Открыв глаза, Хродмар жадно взглянул на море. Оно мягко покачивало мелкие волны на всю ширь, сколько хватало глаз, ясное и равнодушное к людским горестям, но Хродмару показалось, что море улыбается ему, тоже радуется новой встрече.
Но чего-то не хватало. Ингвиль нигде не было.
– А где… – начал Хродмар, оглядываясь.
Моди его понял.
– Вон, посмотри! – Он показал куда-то в направлении моря. – Ради этого стоило выбраться из норы, а?
Хродмар проследил за его рукой. На берегу, чуть в стороне, он увидел большой черный камень, стоячий валун. А на самой вершине валуна виднелась стройная фигурка девушки с распущенными золотистыми волосами. Подняв руки навстречу солнцу, она стояла, как будто собиралась взлететь. И сейчас Хродмар со всей остротой и силой ощутил счастье от того, что выжил и будет жить. Все это – море, небо, солнце и девушка, похожая на валькирию-лебедя из старинного сказания, – казалось заново развернувшимся перед ним полотном жизни и всех ее сокровищ.
Глава 4
На праздник Середины Лета в Прибрежный Дом съехалось много гостей. Еще накануне к мысу подошел большой корабль под красно-синим парусом, с волчьей головой на штевне, выкрашенном в красный цвет. На носу корабля стоял рослый мужчина лет тридцати с красным плащом на плечах. Это был Грим Черная Борода, брат королевы Даллы. Стюр конунг прислал его за Виги, которого Грим ярл после праздника должен был отвезти к отцу.
Весь день у Ингвиль не было времени передохнуть: с утра готовили угощение для пира, в полдень Фрейвид с гостями и домочадцами приносил жертвы богам, жертвенной кровью кропили стены дома и постройки усадьбы, оружие, сети – все, от чего зависело благополучие людей и что нуждалось в благословении богов. А они с матерью и служанками тем временем приготовили дом к приему гостей: усыпали пол нарезанным тростником, на бревенчатых стенах развесили тканые ковры. Боги, великаны, герои древних времен смотрели со стен на богато накрытые столы, на серебряные кубки и чаши, на бронзовые и медные блюда, ярко начищенные и сиявшие, как маленькие солнца. Для самого Фрейвида был вынут из сундука старинный золотой кубок с красными полупрозрачными камешками, вправленными в затейливый узор и мерцавшими, как багровые угли. Говорили, что этот кубок происходит из приданого той самой Синн-Ур-Берге и приносит мудрость и справедливость суждений тому, кто из него пьет.
Не меньше двух сотен гостей разместилось за длинными столами вдоль стен. Грим Черная Борода, как самый почетный гость, сидел напротив хозяина. К удивлению Ингвиль, Грим оказался знаком с Моди.
– Как, Золотая Пряжка, ты еще здесь? – воскликнул он, увидев фьялля среди гостей за столом. Ингвиль пробрало нехорошее предчувствие: Черная Борода не славился учтивостью, зато стал очень заносчив после того, как выдал сестру за конунга. – А я думал, ты давно уплыл домой, под защиту вашего Рыжебородого и его козлов[12].
– Не забывай, Грим ярл, что ты говоришь с моим гостем! – веско произнес Фрейвид. – А все мои гости вправе рассчитывать на уважение.
– Я никогда не отказываю в уважении достойным людям. Но почему этот человек у тебя?
Волнуясь, Грим ярл дергал бровями и теребил в руках нож, которым резал мясо. При его высоком росте и могучем сложении эта мелкая беспокойная суетливость выглядела странной и неприятной: казалось, на глазах у всех крупная глыба развалилась на множество мелких кусочков и каждый зажил собственной жизнью. Все гости настороженно ожидали, во что выльется эта беседа.
– Болезнь задержала меня и моих людей на Квиттинге, – ответил Моди. Он тоже не обрадовался встрече с Гримом, но, хотя лицо его омрачилось, старался не показать неудовольствия. – Уже недолго нам осталось испытывать терпение достойного Фрейвида хёвдинга.
– Болезнь? – переспросил Грим. – А я думал, они все еще вынюхивают, где бы им купить железа побольше и подешевле. Достойные фьялли решили, что на Остром мысу оно слишком дорого!
– Каждый имеет право сам решать, не много ли с него запрашивают за товар, – возразил Моди. – И уносить назад свои деньги, если цена покажется чрезмерной. Особенно если продавец явно ищет ссоры.
Ингвиль беспокоилась все больше. До сих пор ей не приходило в голову спросить, зачем «Тюлень» держал путь к Острому мысу. Теперь же она поняла, что с самой этой поездкой все было не так просто.
– Ссоры хочет кто-то другой! – не унимался Грим, не желая замечать предостерегающих взглядов хозяина. Его суетливая горячность, подергивание бровей, запинающаяся речь могли бы показаться смешными, но все знали, что в державе квиттов этот человек обладает нешуточным влиянием. – Вы думаете, мы не знаем, зачем вашему конунгу столько железа? Фьялли всегда были жадными. Но теперь вам мало вашей земли! У вашего конунга двое сыновей! Оба они еще не доросли до настоящих мечей, а ваша королева хочет, чтобы оба они были конунгами! Скажешь, это не так?
– Знаешь ли ты, Грим сын Бергтора, что говоришь о моей родственнице? – сурово спросил Моди и поднялся на ноги. – Королева Бломменатт – племянница моей матери, и я никому не позволю отзываться о ней непочтительно. До ее сыновей и ее желаний тебе нет никакого дела. И если квитты не хотят торговать железом и получать за него серебро, то они могут оставаться при своем железе и… и хоть есть его.
– Вот как! Нам нет дела до ваших конунгов! – закричал Грим и тоже вскочил. – Ошибаешься! Думаешь, мы дураки? Вы думаете, что все квитты дураки? Что мы не знаем, зачем вам понадобилось наше железо? Ошибаешься! Мы все знаем! Все знают, что жена подбивает Торбранда конунга к походу на Квиттинг. Не выйдет! У нашего конунга тоже два сына! Мы наше железо забьем вам в глотку, только попробуйте разинуть пасть на нашу землю! Клянусь рукой Тюра!
– Праздник Середины Лета – не время для раздоров! – воскликнул Фрейвид, не давая Моди ответить. – Вы оба – мои гости, и я никому не позволю ссор в моем доме, даже родичам конунгов! Не гневите богов и не навлекайте их гнев на мой дом!
Соседи постарались унять Грима и Моди, усадили обоих на места. Но Ингвиль еще долго не могла успокоиться. Она не любила Грима и боялась, что он не упустит случая затеять с Моди новую ссору.
Ингвиль недолго просидела за столом: после перепалки настроение у нее испортилось. Выскользнув в кухню, она принялась собирать в большую корзину хлеб, куски жареного мяса и рыбы. Проводя в землянке фьяллей весь день и даже часть ночи в течение последнего месяца, она теперь чувствовала себя там в большей степени дома, чем в усадьбе. «Правильно говорила бабушка, – думала она, – гораздо сильнее привязываешься не к тому, кто сделал тебе что-то хорошее, а к тому, кому сделал добро ты сам!»
Возле очага Ингвиль заметила Хёрдис. Сидя на земляном полу вместе со своим псом, та обгладывала ногу жареного зайца. Серый смотрел ей в рот, тонко поскуливая и нетерпеливо стуча хвостом по полу. Обгрызенные косточки Хёрдис бросала своему верному товарищу, и тот ловил их на лету.
– Что ты сидишь здесь, словно бродяжка? – спросила Ингвиль мимоходом. – Иди в гридницу. Там есть еда и получше этого зайца.
– Сама иди в гридницу! – с обычной своей неприветливостью ответила Хёрдис. – А для меня там слишком шумно. Среди таких благородных гостей где уж найти местечко для дочери рабыни!
На самом деле Хёрдис пряталась от Моди и очень злилась на него за то, что его присутствие не позволяет ей попасть в гридницу, где целые горы отличной еды!
– Э, отдай! – Заметив на блюде у Ингвиль хороший кусок оленины, Хёрдис проворно выхватила его. – Куда это ты тащишь столько мяса?
– В землянку к фьяллям, – ответила Ингвиль, вылавливая из котла другой кусок на замену. – У них ведь тоже Середина Лета.
– Вот еще! – возмутилась Хёрдис. – Этим паршивым вонючим фьяллям ты выбираешь самое лучшее мясо, а родной сестре…
– Я же тебе говорю: иди в гридницу! – с досадой ответила Ингвиль. – Ты-то не больная и сама можешь о себе позаботиться. Или прикажешь мне кормить тебя с ложечки?
– Разве что ядом! Кто я такая? Зараза и бездельница, от которой вы мечтаете избавиться. А вот была бы я знатным фьялленландским ярлом – тогда другое дело! Ты, должно быть, влюбилась в этого урода! Хорошая парочка для тебя, нечего сказать! Ну иди, поцелуйся с ним!
Хёрдис очень надеялась этими насмешками настроить сестру против гостей, которые в любой день могли ей рассказать о встрече возле Тюленьего камня. Но Ингвиль заранее знала, что скорее камень поплывет, чем Хёрдис скажет о ком-нибудь доброе слово. Не ответив, она взяла со стола круглое деревянное блюдо, переложила на него кусок жареных медвежьих ребер и поставила в корзину, где было уложено остальное угощение.
– Эй, Брим! – Она оглянулась и кивком подозвала старика раба. – Бери корзину, понесем на отмель. Тебя я не зову! – бросила она, мельком глянув на Хёрдис. – Своим ядовитым дыханием ты можешь отравить, как сам Фафнир!
Приближаясь по тропе к землянке, Ингвиль еще издалека увидела, что возле порога сидит человек. Длинные светлые волосы, еще не просохшие после мытья, блестели у него на плечах, и Ингвиль не сразу сообразила, кто это. Подойдя ближе, она узнала Хродмара. Как видно, он решил, что пора ему перестать болеть: на нем была нарядная крашеная рубаха, узорная тесьма обвивала ноги поверх обмоток – Моди рассказал ей, что у фьяллей так носят первые щеголи. Пояс с серебряными бляшками и подвесками был затянут как полагается, только оружие он оставил в землянке.
– Какие у тебя красивые волосы! – сказала Ингвиль, подойдя ближе. – Я даже не сразу поняла, что это ты.
– Хорош же я был! – с усмешкой ответил Хродмар.
Он был так счастлив снова почувствовать себя живым и почти здоровым, что весь мир казался ему прекрасным. Его сердце открылось для всех, хотелось без конца говорить, смеяться. И ни с кем в целом мире Хродмар не стал бы говорить так охотно, как с Ингвиль. Вспоминая свою болезнь, он именно в Ингвиль видел тот светлый луч, который вывел его обратно к жизни. Будь она простой рабыней, он и тогда испытывал бы к ней благодарность и постарался бы сделать для нее что-нибудь хорошее в ответ. Но она была не рабыней, а знатной девушкой, равной ему происхождением и воспитанием, и в его чувствах к ней благодарность смешалась с уважением, восхищением, даже благоговением. Она казалась ему богиней его нового, возрожденного мира, премудрой Фригг, но только совсем юной и прекрасной и… еще не встретившей своего Одина.
Ингвиль присела на бревно рядом с ним. С тех пор как Хродмар начал подниматься и разговаривать, приходить в землянку стало гораздо приятнее. День за днем Ингвиль убеждалась, что в похвалах Моди племяннику содержалось гораздо больше истины, чем она подумала поначалу. Пожалуй, она уже была недалека от мысли, что даже любящий дядя не воздает ему должного целиком. Конечно, о красоте сейчас и речи быть не могло, но в каждом движении Хродмара сквозило столько гордого достоинства, что это само по себе вызывало уважение. Взгляд его ярких голубых глаз был умным и острым, и Ингвиль хотелось получше узнать того, кого она спасла от смерти.
Напрасно она опасалась, что родич и любимец конунга окажется самовлюбленным болваном, не способным говорить и думать ни о чем, кроме собственных подвигов. Хродмар был неизменно приветлив и вежлив с ней, ее приход был ему всегда приятен. В каждом его слове, в самом голосе звучала признательность за то, что она сделала для него и дружины, и Ингвиль уже верила, что сердце у него горячее и благодарное.
– Я принесла вам праздничное угощение. – Ингвиль сделала Бриму знак открыть корзину и вынула блюдо. – Ты любишь медвежьи ребра? Выбери, что тебе нравится, а остальное раздадим вашим.
– А, так ты уже считаешь, что я в силах справиться с каким-нибудь китом дубравы! – обрадованно сказал Хродмар и взял кусок ребра. – А я уж думал, что мне придется весь остаток жизни питаться кашей из толченого ячменя!
– Значит, это правда, что ты сочиняешь стихи? – спросила Ингвиль. «Кит дубравы» вместо простого «медведь» привел ей на память слова Моди о том, что его племянник «почти скальд».
– Нет, неправда, – со вздохом ответил Хродмар. – Я не умею сочинять стихов. Когда-то, лет десять назад, я мечтал о славе скальда. Меня учили – я знаю все, что требуется знать. Вот медведь, например. – Хродмар качнул в руке медвежье ребро. – Я знаю все его хейти. В стихах медведя называют бродягой, бурым, рыжим, косолапым, сумрачным, лесником, жадным, зубастым… Можно назвать его китом дубравы или тюленем леса… Но это же еще не стихи! Я придумал столько кеннингов, что ими можно загрузить большой корабль. Моди говорит, что мне пора продавать их скальдам, по эйриру за десять штук. Я все жду, когда же из этих кеннингов сложится хоть один стих, а он все никак не приходит. Как ты думаешь, придет когда-нибудь?
– Когда-нибудь придет! – подбодрила его Ингвиль. – Может быть, даже скоро. Ты ведь побывал на грани жизни и смерти, а значит, приблизился к Одину.
– Это верно, – согласился Хродмар и посмотрел ей в глаза. – Я ведь теперь родился заново. Отныне все пойдет по-другому.
Сами по себе эти слова не имели отношения к Ингвиль, но взгляд Хродмара вдруг смутил ее.
– Мне все кажется даже лучше, чем было раньше, – продолжал он. – Я сижу здесь почти целый день и не могу налюбоваться морем. Я прожил на берегу моря всю жизнь – у нас прибрежная усадьба – и только сейчас увидел по-настоящему, какое оно красивое. А небо! – Хродмар поднял голову, и Ингвиль не могла отвести глаз от его лица. Уродливые следы нарывов ее не смущали – ведь другим она его не знала, и во всем облике, в каждом слове и движении Хродмара ей виделось что-то особенное, что-то важное и значительное, отличавшее его от прочих людей.
– Знаешь, какой стих я хотел бы сочинить? – понизив голос, спросил он, и у Ингвиль вдруг часто забилось сердце. – Про это утро, про этот рассвет. Про то, как я увидел Фрейю обручий на лбу кости Имира…[13] Про то, как светлая Суль всходила над долиной тюленей[14] и над морем лосей[15]. И про то, что для меня это утро было как новое рождение… Ты понимаешь?
Весь день у Ингвиль не было времени передохнуть: с утра готовили угощение для пира, в полдень Фрейвид с гостями и домочадцами приносил жертвы богам, жертвенной кровью кропили стены дома и постройки усадьбы, оружие, сети – все, от чего зависело благополучие людей и что нуждалось в благословении богов. А они с матерью и служанками тем временем приготовили дом к приему гостей: усыпали пол нарезанным тростником, на бревенчатых стенах развесили тканые ковры. Боги, великаны, герои древних времен смотрели со стен на богато накрытые столы, на серебряные кубки и чаши, на бронзовые и медные блюда, ярко начищенные и сиявшие, как маленькие солнца. Для самого Фрейвида был вынут из сундука старинный золотой кубок с красными полупрозрачными камешками, вправленными в затейливый узор и мерцавшими, как багровые угли. Говорили, что этот кубок происходит из приданого той самой Синн-Ур-Берге и приносит мудрость и справедливость суждений тому, кто из него пьет.
Не меньше двух сотен гостей разместилось за длинными столами вдоль стен. Грим Черная Борода, как самый почетный гость, сидел напротив хозяина. К удивлению Ингвиль, Грим оказался знаком с Моди.
– Как, Золотая Пряжка, ты еще здесь? – воскликнул он, увидев фьялля среди гостей за столом. Ингвиль пробрало нехорошее предчувствие: Черная Борода не славился учтивостью, зато стал очень заносчив после того, как выдал сестру за конунга. – А я думал, ты давно уплыл домой, под защиту вашего Рыжебородого и его козлов[12].
– Не забывай, Грим ярл, что ты говоришь с моим гостем! – веско произнес Фрейвид. – А все мои гости вправе рассчитывать на уважение.
– Я никогда не отказываю в уважении достойным людям. Но почему этот человек у тебя?
Волнуясь, Грим ярл дергал бровями и теребил в руках нож, которым резал мясо. При его высоком росте и могучем сложении эта мелкая беспокойная суетливость выглядела странной и неприятной: казалось, на глазах у всех крупная глыба развалилась на множество мелких кусочков и каждый зажил собственной жизнью. Все гости настороженно ожидали, во что выльется эта беседа.
– Болезнь задержала меня и моих людей на Квиттинге, – ответил Моди. Он тоже не обрадовался встрече с Гримом, но, хотя лицо его омрачилось, старался не показать неудовольствия. – Уже недолго нам осталось испытывать терпение достойного Фрейвида хёвдинга.
– Болезнь? – переспросил Грим. – А я думал, они все еще вынюхивают, где бы им купить железа побольше и подешевле. Достойные фьялли решили, что на Остром мысу оно слишком дорого!
– Каждый имеет право сам решать, не много ли с него запрашивают за товар, – возразил Моди. – И уносить назад свои деньги, если цена покажется чрезмерной. Особенно если продавец явно ищет ссоры.
Ингвиль беспокоилась все больше. До сих пор ей не приходило в голову спросить, зачем «Тюлень» держал путь к Острому мысу. Теперь же она поняла, что с самой этой поездкой все было не так просто.
– Ссоры хочет кто-то другой! – не унимался Грим, не желая замечать предостерегающих взглядов хозяина. Его суетливая горячность, подергивание бровей, запинающаяся речь могли бы показаться смешными, но все знали, что в державе квиттов этот человек обладает нешуточным влиянием. – Вы думаете, мы не знаем, зачем вашему конунгу столько железа? Фьялли всегда были жадными. Но теперь вам мало вашей земли! У вашего конунга двое сыновей! Оба они еще не доросли до настоящих мечей, а ваша королева хочет, чтобы оба они были конунгами! Скажешь, это не так?
– Знаешь ли ты, Грим сын Бергтора, что говоришь о моей родственнице? – сурово спросил Моди и поднялся на ноги. – Королева Бломменатт – племянница моей матери, и я никому не позволю отзываться о ней непочтительно. До ее сыновей и ее желаний тебе нет никакого дела. И если квитты не хотят торговать железом и получать за него серебро, то они могут оставаться при своем железе и… и хоть есть его.
– Вот как! Нам нет дела до ваших конунгов! – закричал Грим и тоже вскочил. – Ошибаешься! Думаешь, мы дураки? Вы думаете, что все квитты дураки? Что мы не знаем, зачем вам понадобилось наше железо? Ошибаешься! Мы все знаем! Все знают, что жена подбивает Торбранда конунга к походу на Квиттинг. Не выйдет! У нашего конунга тоже два сына! Мы наше железо забьем вам в глотку, только попробуйте разинуть пасть на нашу землю! Клянусь рукой Тюра!
– Праздник Середины Лета – не время для раздоров! – воскликнул Фрейвид, не давая Моди ответить. – Вы оба – мои гости, и я никому не позволю ссор в моем доме, даже родичам конунгов! Не гневите богов и не навлекайте их гнев на мой дом!
Соседи постарались унять Грима и Моди, усадили обоих на места. Но Ингвиль еще долго не могла успокоиться. Она не любила Грима и боялась, что он не упустит случая затеять с Моди новую ссору.
Ингвиль недолго просидела за столом: после перепалки настроение у нее испортилось. Выскользнув в кухню, она принялась собирать в большую корзину хлеб, куски жареного мяса и рыбы. Проводя в землянке фьяллей весь день и даже часть ночи в течение последнего месяца, она теперь чувствовала себя там в большей степени дома, чем в усадьбе. «Правильно говорила бабушка, – думала она, – гораздо сильнее привязываешься не к тому, кто сделал тебе что-то хорошее, а к тому, кому сделал добро ты сам!»
Возле очага Ингвиль заметила Хёрдис. Сидя на земляном полу вместе со своим псом, та обгладывала ногу жареного зайца. Серый смотрел ей в рот, тонко поскуливая и нетерпеливо стуча хвостом по полу. Обгрызенные косточки Хёрдис бросала своему верному товарищу, и тот ловил их на лету.
– Что ты сидишь здесь, словно бродяжка? – спросила Ингвиль мимоходом. – Иди в гридницу. Там есть еда и получше этого зайца.
– Сама иди в гридницу! – с обычной своей неприветливостью ответила Хёрдис. – А для меня там слишком шумно. Среди таких благородных гостей где уж найти местечко для дочери рабыни!
На самом деле Хёрдис пряталась от Моди и очень злилась на него за то, что его присутствие не позволяет ей попасть в гридницу, где целые горы отличной еды!
– Э, отдай! – Заметив на блюде у Ингвиль хороший кусок оленины, Хёрдис проворно выхватила его. – Куда это ты тащишь столько мяса?
– В землянку к фьяллям, – ответила Ингвиль, вылавливая из котла другой кусок на замену. – У них ведь тоже Середина Лета.
– Вот еще! – возмутилась Хёрдис. – Этим паршивым вонючим фьяллям ты выбираешь самое лучшее мясо, а родной сестре…
– Я же тебе говорю: иди в гридницу! – с досадой ответила Ингвиль. – Ты-то не больная и сама можешь о себе позаботиться. Или прикажешь мне кормить тебя с ложечки?
– Разве что ядом! Кто я такая? Зараза и бездельница, от которой вы мечтаете избавиться. А вот была бы я знатным фьялленландским ярлом – тогда другое дело! Ты, должно быть, влюбилась в этого урода! Хорошая парочка для тебя, нечего сказать! Ну иди, поцелуйся с ним!
Хёрдис очень надеялась этими насмешками настроить сестру против гостей, которые в любой день могли ей рассказать о встрече возле Тюленьего камня. Но Ингвиль заранее знала, что скорее камень поплывет, чем Хёрдис скажет о ком-нибудь доброе слово. Не ответив, она взяла со стола круглое деревянное блюдо, переложила на него кусок жареных медвежьих ребер и поставила в корзину, где было уложено остальное угощение.
– Эй, Брим! – Она оглянулась и кивком подозвала старика раба. – Бери корзину, понесем на отмель. Тебя я не зову! – бросила она, мельком глянув на Хёрдис. – Своим ядовитым дыханием ты можешь отравить, как сам Фафнир!
Приближаясь по тропе к землянке, Ингвиль еще издалека увидела, что возле порога сидит человек. Длинные светлые волосы, еще не просохшие после мытья, блестели у него на плечах, и Ингвиль не сразу сообразила, кто это. Подойдя ближе, она узнала Хродмара. Как видно, он решил, что пора ему перестать болеть: на нем была нарядная крашеная рубаха, узорная тесьма обвивала ноги поверх обмоток – Моди рассказал ей, что у фьяллей так носят первые щеголи. Пояс с серебряными бляшками и подвесками был затянут как полагается, только оружие он оставил в землянке.
– Какие у тебя красивые волосы! – сказала Ингвиль, подойдя ближе. – Я даже не сразу поняла, что это ты.
– Хорош же я был! – с усмешкой ответил Хродмар.
Он был так счастлив снова почувствовать себя живым и почти здоровым, что весь мир казался ему прекрасным. Его сердце открылось для всех, хотелось без конца говорить, смеяться. И ни с кем в целом мире Хродмар не стал бы говорить так охотно, как с Ингвиль. Вспоминая свою болезнь, он именно в Ингвиль видел тот светлый луч, который вывел его обратно к жизни. Будь она простой рабыней, он и тогда испытывал бы к ней благодарность и постарался бы сделать для нее что-нибудь хорошее в ответ. Но она была не рабыней, а знатной девушкой, равной ему происхождением и воспитанием, и в его чувствах к ней благодарность смешалась с уважением, восхищением, даже благоговением. Она казалась ему богиней его нового, возрожденного мира, премудрой Фригг, но только совсем юной и прекрасной и… еще не встретившей своего Одина.
Ингвиль присела на бревно рядом с ним. С тех пор как Хродмар начал подниматься и разговаривать, приходить в землянку стало гораздо приятнее. День за днем Ингвиль убеждалась, что в похвалах Моди племяннику содержалось гораздо больше истины, чем она подумала поначалу. Пожалуй, она уже была недалека от мысли, что даже любящий дядя не воздает ему должного целиком. Конечно, о красоте сейчас и речи быть не могло, но в каждом движении Хродмара сквозило столько гордого достоинства, что это само по себе вызывало уважение. Взгляд его ярких голубых глаз был умным и острым, и Ингвиль хотелось получше узнать того, кого она спасла от смерти.
Напрасно она опасалась, что родич и любимец конунга окажется самовлюбленным болваном, не способным говорить и думать ни о чем, кроме собственных подвигов. Хродмар был неизменно приветлив и вежлив с ней, ее приход был ему всегда приятен. В каждом его слове, в самом голосе звучала признательность за то, что она сделала для него и дружины, и Ингвиль уже верила, что сердце у него горячее и благодарное.
– Я принесла вам праздничное угощение. – Ингвиль сделала Бриму знак открыть корзину и вынула блюдо. – Ты любишь медвежьи ребра? Выбери, что тебе нравится, а остальное раздадим вашим.
– А, так ты уже считаешь, что я в силах справиться с каким-нибудь китом дубравы! – обрадованно сказал Хродмар и взял кусок ребра. – А я уж думал, что мне придется весь остаток жизни питаться кашей из толченого ячменя!
– Значит, это правда, что ты сочиняешь стихи? – спросила Ингвиль. «Кит дубравы» вместо простого «медведь» привел ей на память слова Моди о том, что его племянник «почти скальд».
– Нет, неправда, – со вздохом ответил Хродмар. – Я не умею сочинять стихов. Когда-то, лет десять назад, я мечтал о славе скальда. Меня учили – я знаю все, что требуется знать. Вот медведь, например. – Хродмар качнул в руке медвежье ребро. – Я знаю все его хейти. В стихах медведя называют бродягой, бурым, рыжим, косолапым, сумрачным, лесником, жадным, зубастым… Можно назвать его китом дубравы или тюленем леса… Но это же еще не стихи! Я придумал столько кеннингов, что ими можно загрузить большой корабль. Моди говорит, что мне пора продавать их скальдам, по эйриру за десять штук. Я все жду, когда же из этих кеннингов сложится хоть один стих, а он все никак не приходит. Как ты думаешь, придет когда-нибудь?
– Когда-нибудь придет! – подбодрила его Ингвиль. – Может быть, даже скоро. Ты ведь побывал на грани жизни и смерти, а значит, приблизился к Одину.
– Это верно, – согласился Хродмар и посмотрел ей в глаза. – Я ведь теперь родился заново. Отныне все пойдет по-другому.
Сами по себе эти слова не имели отношения к Ингвиль, но взгляд Хродмара вдруг смутил ее.
– Мне все кажется даже лучше, чем было раньше, – продолжал он. – Я сижу здесь почти целый день и не могу налюбоваться морем. Я прожил на берегу моря всю жизнь – у нас прибрежная усадьба – и только сейчас увидел по-настоящему, какое оно красивое. А небо! – Хродмар поднял голову, и Ингвиль не могла отвести глаз от его лица. Уродливые следы нарывов ее не смущали – ведь другим она его не знала, и во всем облике, в каждом слове и движении Хродмара ей виделось что-то особенное, что-то важное и значительное, отличавшее его от прочих людей.
– Знаешь, какой стих я хотел бы сочинить? – понизив голос, спросил он, и у Ингвиль вдруг часто забилось сердце. – Про это утро, про этот рассвет. Про то, как я увидел Фрейю обручий на лбу кости Имира…[13] Про то, как светлая Суль всходила над долиной тюленей[14] и над морем лосей[15]. И про то, что для меня это утро было как новое рождение… Ты понимаешь?