Дворецкая Елизавета. Огненный волк. Книга 2: Князь волков

   – Огнеяр! Серебряный! Да пусти ты, леший!
   В дальнем конце поляны возникло движение, какая-то возня, даже потасовка. Кто-то рвался на поляну из леса, а личивины не пускали – нельзя мешать вожаку, который творит заклинания над добычей. Взметнул ногами в воздухе один из ловцов, разлетелись в стороны, как листья, двое других, мелькнула знакомая золотистая голова… Огнеяр не поверил своим глазам.
   – Огнеяр! Да Дивий же, Морок ^[70]тебя раздери! – орал Утреч, пытаясь докричаться до своего княжича сквозь личивинский вой. – Ты меня узнаешь или нет? Или тебе теперь в ножки кланяться? Ты в боги сел здесь?
   – Утреч… – едва выговорил Огнеяр, думая, что ему мерещится. – Утреч! – вдруг заорал он, сообразив, что это не сон. – Ты!
   Разом забыв обо всем – об охоте и добыче, о своих новых званиях и о крови на руках, он перепрыгнул через пегого быка и стрелой бросился через поляну. Рядом с Утречем мелькнули еще два знакомых лица – Кречет с нахмуренными бровями и Тополь со свежей красной царапиной на щеке. Огнеяр и верил, и не верил такому счастью, ему будто вернули его самого, о котором он почти забыл, эти три лица были ему в этот миг дороже и желанней всего на свете – может быть, потому, что он уже не ждал когда-либо их увидеть. Это были лица из совсем другого мира, из жизни Огнеяра, который еще не был Серебряным Князем Волков и священным волком-прародителем.
   Воя от радости, Огнеяр хотел обнять всех троих разом; три кметя навалились на него, обнимали, тормошили, били по плечам, кричали и бранились. До последнего мгновения, из-за деревьев наблюдая его схватку с туром, они не были уверены, а нужны ли они ему теперь.
   Даже издалека они видели, что Огнеяр стал не тот. Его изменила не только длинная седая прядь в черных волосах, идущая от самого лба, которой не было раньше. Что-то совсем другое появилось в его лице – оно стало лицом то ли зверя, то ли бога, но уже не человека. Только Утреч ничего не желал видеть – и оказался прав. Кем бы ни стал Огнеяр – прежние друзья остались его друзьями.
 
   Добыча была выпотрошена еще на поляне, внутренности и ноги каждой туши оставили в награду волкам-загонщикам, кудесник отправился с туеском меда к священному камню богини Айти-Кирви, Матери Лосей, а охотники с добычей вернулись домой. Женщины и дети, которым нельзя было быть вблизи места охоты, чтобы не навлечь на себя гнева звериных духов, радостно бежали навстречу, и скоро весь поселок Арва-Карха, служивший князю личивинов стольным городом, был заполнен дымом костров и запахом копченого и жареного мяса, сам воздух дышал сытостью и довольством.
   Весь вечер и часть ночи личивины пировали, радуясь удачной охоте, наедаясь по привычке впрок, так что больше не лезло даже в самых жадных. Тополь, Утреч и Кречет дивились, разглядывая нынешнее жилище Огнеяра. Личивины жили в полуземлянках, где не клали печей, а разводили огонь прямо в углублении земляного пола, обложенного камнями. Княжеские хоромы тоже были похожи на огромную, шагов в тридцать длиной, избу, на локоть углубленную в землю, но высокую, покрытую дерном, украшенную волчьими черепами над входом и лосиными рогами на крыше. В земляном полу между столбами, подпирающими крышу, были вырыты три очажные ямы, вокруг которых и сидели прямо на полу, на охапках еловых лап, княжеские гости. Только для самого князя имелось деревянное сиденье, украшенное резными узорами из переплетенных тел небывалых животных.
   В палате было людно, тесно, душно, шумно – личивины веселились вовсю. Дома они снимали личины, и три дебрича смогли наконец увидеть их лица – скуластые, почти безбородые, с узковатыми глазами и слабо очерченными бровями. Старик пел хвалебную песню князю Метса-Пала, женщины разносили напиток, сваренный из дикого меда и остро пахнущий можжевельником.
   Утреч поначалу все оглядывался на женщин, но потом махнул рукой и занялся медом. Невысокие, смуглые личивинки показались ему не слишком красивыми и выглядели существами какой-то иной, не совсем человеческой породы. Темные волосы девушки носили распущенными, а женщины заплетали в причудливый узел, заколотый большой бронзовой или серебряной булавкой.
   – Чего хмуришься – это еще самые красивые! – сказал Огнеяр Утречу, заметив его взгляды.
   – Если это самые красивые, какие же тогда остальные? – ошарашенно пробормотал кметь. – Вот им бы и впору личины носить.
   – Ладно, – непонятно сказал Огнеяр, махнул рукой кому-то и что-то повелительно крикнул по-личивински.
   – А быстро же ты выучился по-ихнему! – с удивлением отметил Кречет. – Я за десять дней два слова уразумел. И те – Метса-Пала!
   – Да я не учился! – Огнеяр махнул рукой. – Просто как пришел к ним – они говорят, а я понимаю.
   – А тогда, под Велишином, понимал?
   – Нет. – Огнеяр покачал головой, словно сам только что задумался над этим. – Эх, братцы мои, со мной с тех пор такое…
   Он замолчал, не договорив, не зная, как рассказать своим названым братьям обо всем, что случилось с ним. Он был отчаянно рад их приходу, но именно благодаря ему понял, как сильно изменился сам. Теперь в нем был не один княжич Огнеяр, чуроборский оборотень, сын княгини Добровзоры и внук князя Гордеслава. Теперь в нем жил Князь Волков, существо совсем иного склада, и Огнеяр сам не всегда понимал его. Он часто ощущал, как огромна переполнявшая его сила, она плещется через край и убьет его самого, если он не даст ей выхода. А дав ей выход, он потом сам, опомнившись, боялся себя. Он ощущал в себе разом два непохожих существа, и ему делалось страшно. Он едва мог справиться с той силой, которая вошла в него в прыжке над Острым Лучом. В нем не было равновесия, и он не знал, как его обрести.
   – Чего? – спросил Утреч, не дождавшись продолжения.
   Но Огнеяр так же молча смотрел перед собой.
   Из задней двери в палату вошла девушка, и Утреч радостно ахнул, забыв о тайнах Огнеяра. Это была говорлинка – лет семнадцати, стройная, с длинной рыжеватой косой, милым аккуратным носиком и серо-желтоватыми глазами, едва заметно раскосыми.
   – Это откуда? – радостно спросил Утреч.
   – В подарок привезли! – Стряхнув задумчивость, Огнеяр насмешливо фыркнул. – Я ее Лисичкой зову.
   Когда он пришел к личивинам и объявил, что отныне будет ими править, прежний вожак Кархас на радостях предложил ему выбрать себе любых из его шести жен. Огнеяр выбрал двух попригляднее, – а то уважать не будут. После удачного похода на Медведей ему торжественно вручили пять самых красивых пленниц. Но священный вожак Метса-Пала уделял им немного внимания и скучал. Решив, что их женщины ему не нравятся, преданные воины отправились на Турью и украли из ближайшего говорлинского рода молодую девушку, надеясь порадовать своего князя привычным говорлинским лицом. Огнеяр и правда был рад. Девушка была так отчаянно напугана похищением, личивинами и его собственным горящим взглядом – все ближние роды уже были наслышаны про нового личивинского князя, оборотня с волчьей головой, – что Огнеяр был тронут слезами на глазах говорлинки.
   Вид ее лица и порадовал его, и причинил боль напоминанием о Милаве. Он старался забыть ее, но не мог, каждое женское лицо напоминало ему о ней. Он не сделал Лисичку своей женой, но оставил у себя и был доволен, что есть с кем поговорить на родном языке. Постепенно она перестала его бояться и даже стала в глубине души жалеть – сама не зная почему. Казалось бы, чего ему не хватает, князю, почти богу? Но женским чутьем Лисичка угадывала, что он хранит в сердце какое-то несчастье, и ни она, ни все красавицы мира не могут его утешить.
   Лисичка прислуживала им за едой, отводя глаза от настойчивых взглядов Утреча и не отвечая на его расспросы, хотя ей самой было очень любопытно, откуда здесь взялись три дебрича.
   – Так ты теперь на Рысей собрался? – тем временем спрашивал Тополь.
   – Собрался, – ответил Огнеяр, оглядывая свое веселящееся воинство. – Они, Волки мои, совсем не плохие ребята оказались. Честные – у них ложь вроде помешательства считается. Потому и всех говорлинов каженниками считают – что больно легко врут. И смелые. С такими воевать можно.
   – А с Неизмиром-батюшкой повоевать не хочешь? – спросил Кречет.
   Огнеяр вскинул на него глаза, в них ярко блеснула красная искра. Ему и самому не давала покоя мысль об оставленном Чуроборе.
   – Он ведь знает, что ты здесь, – продолжал Тополь. – Купцы рассказали. Как по-твоему – что он теперь задумает? Ты же теперь вроде бога – все знаешь.
   – Эх, зря мы так быстро из Чуробора сорвались! – с досадой сказал Кречет. – Я и раньше уж подумал. Хоть бы узнали сперва…
   – Да он ведь не с нами стал бы совет держать, – успокоил его Тополь. – А как мы узнали бы – поздно бы было. Ты-то что скажешь, личивинский бог?
   Огнеяр пропустил насмешку мимо ушей.
   – А где-то ведь и главный мой враг ходит, – задумчиво проговорил он чуть погодя.
   – Какой враг? Уж куда лучше Неизмира?
   – Да нет! Помните, мне от рождения было предсказано подраться с кем-то. Так я теперь знаю с кем.
   – Да ну?
   Все три кметя придвинулись к нему, даже Утреч оставил в покое Лисичку. Предсказание Огнеяру с самого детства занимало их умы, и им очень хотелось узнать наконец эту тайну.
   – Ходит где-то по земле сын Перуна, – заговорил Огнеяр. – Тоже оборотень. Вот для битвы с ним я и послан. Для того мне отец и дал стать Князем Волков – чтобы сильнее был. Да только кто знает – я ли его убью, он ли меня? И где его искать?
   – Искать его вовсе и не надо! – первым решил Кречет. – Судьба придет – за печкой найдет.
   – Так это не Неизмир? – спросил Утреч.
   – Я всегда знал, что не он. Какой из него сын Перуна?
   – А вот он не знает. Знал бы…
   – Да чего говорить! – Огнеяр махнул рукой. – Кабы все судьбу знали – не то бы было.
   – Так и что теперь? – Тополь посмотрел в глаза Огнеяру. – Нашел ты себе племя, и в князи, и в боги сел, почитают тебя, девок натащили, воевать вон собрался. Всю жизнь в личивинах останешься?
   Огнеяр помолчал. За прошедшие месяцы он старался сам себя не спрашивать об этом, не думать о будущем – слишком живо было в памяти ранящее прошлое. Но теперь, когда об этом спрашивали названые братья, он не мог уклоняться от этих вопросов. Все-таки он стал князем, почти против воли, но стал. Он был богом для своего нового лесного племени, но ему приходилось заниматься всеми теми досадными делами, что обременяют каждого князя-человека: судить, мирить, карать, собирать дань и раздавать указы. Ни один Сильный Зверь никогда еще таким не занимался – да и не смог бы. Для этого нужен человеческий ум и человеческая душа. Огнеяр осознал княжеский долг и принял княжеские обязанности. Это было нелегко, но совесть его перед личивинами была чиста.
   А перед предками-Славояричами? Не этого они от него ждут. Голоса их, умолкшие было в его душе за все эти месяцы, снова заговорили, разбуженные дебрической речью трех побратимов, и мысли об оставленном Неизмиру и Светелу Чуроборе кололи и тревожили Огнеяра.
   – Нет, – сказал он наконец. – Я как-то сон видел… С месяц тому. Мать видел. Она меня звала. Говорила, что я забыл ее, и город своих предков забыл. Не поверите – чуть не со слезами проснулся, как дитя малое. Не буду я личивинским богом. Кого во мне только нет, Хорсе Пресветлый! – Огнеяр вдруг вцепился обеими руками в волосы на затылке, словно хотел сжать раскалывающуюся голову. – И Огненный Змей, и Князь Волков, и Метса-Пала… А ведь кровь князя Гордеслава во мне тоже есть. И я своего наследства Светелу не отдам.
   Тополь молча сжал его плечо. Такого ответа он и ждал от своего Серебряного.
 
   Светел подъезжал к Глиногору в самом конце месяца листопада, перед Макошиной неделей. Почти беспрерывно шли дожди, Белезень, а потом Велиша раздулись от большого притока воды. Мутные потоки поднялись высоко, и крупные княжеские ладьи с большим трудом поднимались против бурного течения. На переправе через Истир было потеряно целых десять дней – пришлось далеко спускаться по берегу в поисках места поуже и поспокойнее. Дожди – к доброму исходу задуманного дела, но Светел уже через три дня проклинал щедрость Сварога, так не ко времени растворившего свои небесные источники. Он подумывал даже оставить ладьи и ехать берегом, но быстро отказался от этой мысли – даже самые сильные кони увязли бы в дорожной грязи. Недаром говорят: листопад-грязник ни колеса, ни полоза не любит. Мало кто пускается в дальний путь в это время, умнее было бы дождаться снега, но Светел не мог позволить себе быть умным. Его дело не терпело отсрочек. Ведь Дивий тоже не ждет – или он совсем его не знает.
   На каждом привале Стрибогу ^[71]и Попутнику ^[72]приносили обильные жертвы, но все же путь затянулся. Подъезжая к Глиногору, Светел не на шутку тревожился, что смолятинский князь уйдет в полюдье, ^[73]не дождавшись его. А догонять Скородума где-то на становище ^[74]было совсем некстати: и занят он будет другим, да и дочь он ведь с собой туда не возьмет. А Светел хотел говорить о своем деле при княжне: в прошлом году он сумел ей понравиться и знал об этом. Скородум же в глазах расчетливого Неизмира имел славу простака: чего его дочь захочет, то он и сделает.
   Наконец впереди показался высокий береговой холм, на котором стоял глиногорский детинец. Столица смолятичей далеко славилась своей красотой: вознесенный над широким пространством Велиши, крепкий срубный детинец с затейливо украшенными башнями сам казался княжеским столом.
   Тревоги Светела были напрасны: предупрежденный о его приезде Скородум был дома, выслал к берегу бояр и верховых лошадей. Проезжая под нестройные приветственные крики по улицам посада ^[75]и детинца, Светел везде видел приготовления к скорому отъезду: на дворах стояли волокуши, ржали кони, сновало множество воев. ^[76]Глядя на это, Светел с тревогой подумал о брате. В эту зиму Неизмиру придется идти в полюдье самому, а как он перенесет этот путь со своим слабым здоровьем?
   Князь Скородум вышел встречать Светела на крыльцо. Приветствуя его, Светел подумал, что смолятинский князь ничуть не изменился: то же было простоватое лицо с красным носом, седые усы ниже плеч, даже длинная синяя безрукавка на белом горностаевом меху та же самая, что и прежде. Только широкий пояс, разукрашенный позолоченными бляшками, и старинный меч с глазками бирюзы на рукояти, вплетенными в тонкий, потемневший от времени серебряный узор, напоминали о княжеском достоинстве Скородума. Почтительно кланяясь хозяину, Светел невольно скосил глаза на этот меч, священное оружие глиногорских князей. Меч привлекал его мысли и раньше, но увы – его в приданое не дадут.
   – Здравствуй, здравствуй, молодец! – приветливо говорил ему Скородум, и Светел невольно поежился: еще по плечам начнет хлопать, при боярах-то и при челяди! – Спасибо, что навестил старика, в такую-то даль ехал да по листопаду-грязнику! Рад я тебе!
   – К добрым людям любая дорога коротка! – ответил Светел, изображая на лице радость и украдкой выискивая за спиной Скородума личико княжны.
   Скородум провел гостя в хоромы. То, что княжна не вышла его встречать, тревожило Светела, но почет, которым окружил его Скородум, согревал сердце и честолюбие. Законный наследник чуроборского стола не мог бы желать большего.
   В гриднице им навстречу выскочили двое мальчишек – сыновья Скородума, Остроглаз и Ползень. Светел путал мальчишек, хотя очень старался это скрыть, и сейчас только потрепал их по рыжеватым затылкам. Но где же княжна?
   – Отчего я не вижу твоей дочери? – стараясь придать голосу выражение спокойной вежливости, спросил он у Скородума. – Здорова ли она?
   – Она здорова, слава Макоши! – спокойно кивнул Скородум и подергал себя за ус. – Скоро ты увидишь ее.
   При этом он метнул быстрый взгляд на Светела. Чуроборский витязь хранил спокойствие, которое показалось Скородуму натянутым, и он уже ответил для себя на вопрос, зачем брат Неизмира ехал к нему по распутице.
   Светел увидел княжну Даровану за обедом. Гридница была полна народом, глиногорские бояре и кмети шумно приветствовали брата чуроборского князя, но он сразу, едва ступив за порог гридницы, встретил знакомый взгляд ясных золотистых глаз и больше уже никого и ничего не замечал. Полный чистосердечного восхищения, он застыл у порога, сам себе не веря – да она ли это? За прошедший год княжна похорошела так, как он и предположить не мог. В прошлом году она еще хранила следы подростковой нескладности, а сейчас, на исходе шестнадцатого года, стала красавицей. Ее светло-рыжие, как мед с молоком, волосы были заплетены по смолятинскому обычаю в три косы, одна спущена по спине, а две закручены в баранки на ушах, перевиты нитями жемчуга и янтаря. Лоб у нее был высокий, как у отца; пушистые и прямые брови были чуть светлее волос. Глаза княжны в точности повторяли цвет волос – такого Светел не видел больше нигде и ни у кого. Кожа ее лица была белой, без веснушек, которых стоило ожидать при рыжеватых волосах, на щеках играл нежнейший румянец, как первые отблески зари. Может быть, ей и сейчас было далеко до строгой ясной красоты княгини Добровзоры, но во всем облике ее было что-то милое, нежное, доброе, словно сама богиня Лада смотрела из ее золотистых глаз. Светел любовался ею, не отрываясь. В желто-золотистом платье из заморского шелка, расшитом по подолу и широким рукавам зелено-голубыми птицами, с янтарным ожерельем в золоте на груди и с такими же браслетами на белых руках, с узкой полоской чеканного золотого венца на гладком лбу, княжна сама казалась золотой птицей Ирия, ^[77]и мягкий, смущенно-приветливый взгляд ее глаз зачаровал его, как глаза самой берегини.
   Княжна подошла к Светелу с серебряным блюдом, на котором стояла позолоченная чарочка меда и лежал пирог.
   – Мы рады видеть тебя в нашем доме, Светел, сын Державца. Будь нашим гостем, – произнесла она, и нежный голос ее чуть-чуть дрожал от скрытого волнения.
   По обычаю, полагалось смотреть в глаза гостю, но ее смущенный взор все время опускался. С прошлого года она запомнила Светела самым красивым витязем на свете, и теперь он показался ей княжичем Заревиком из кощуны. Высокий, статный, светловолосый и синеглазый, он словно излучал свет, Дарована была счастлива уже тем, что видит его, может сказать ему хоть слово. Что же он ответит ей?
   – Я с радостью вошел в ваш дом, Дарована, дочь Скородума, – произнес Светел, сам слыша, что и его голос изменился. – Нет у богов таких благ, каких я ни желал бы тебе и твоему роду. И если боги видят твою красоту так же, как вижу ее я, они подарят тебе весь белый свет.
   Он взял с блюда чарочку, выпил ее, проглотил кусочек пирога и, по обычаю, прикоснулся губами к нежной щеке Дарованы. На него повеяло теплом, сладким запахом мяты, голова закружилась. Он видел, как ярче заалели щеки Дарованы, как заблестели ее глаза, мимолетно поднятые на него, и его переполняла радость оттого, что она разделяет его чувства. Сейчас Светел не помнил, зачем его послал Неизмир, что нужно ему от Скородума, – он видел перед собой только княжну и был полон любовью к ней. Сейчас ему казалось, что он весь этот год ждал встречи с ней, что она была его заветнейшей мечтой, и вот наконец эта мечта сбылась.
   Неловкими руками развязав бархатный мешочек на поясе, он вынул оттуда пригоршню серебряного кружева с глазками бирюзы – те самые славенские украшения, которые купцы предлагали Добровзоре и которые Неизмир выкупил, спешно собирая подарки в Глиногор. Кое-как расправив ожерелье и длинные подвески, Светел положил их на блюдо в руках княжны. Серебро тонко зазвенело о серебро, Дарована тихо ахнула, подняла глаза на Светела, восхищенная красотой подарка и силой его любви – женщинами так часто первое принимается за второе! Но сейчас Дарована не ошибалась – Светел готов был положить к ее ногам золотой венец Денницы-Зари.
   Князь Скородум задумчиво дергал свой длинный ус, наблюдая за ними. Склонность Дарованы к Светелу, которую он заметил еще в прошлом году, теперь грозила стать настоящей любовью. А Скородум еще не решил, годится ли Светел ему в зятья. Ведь раньше он считал его наследником чуроборского стола. А после встречи с Огнеяром, открывшей ему правду, он не раз и не два задумывался, что будет, если зазвать сына Добровзоры в гости и познакомить его с Дарованой. Ни за что на свете Скородум не стал бы принуждать свою дочь к нежеланному замужеству, но вдруг… Теперь же он видел с грустью, что никакого «вдруг» не будет и быть не может. Светел слишком явно нравится Дароване, а Огнеяр уж слишком на него не похож. Да и где он теперь?
   А бояре и кмети радостно кричали, любовались гостем и княжной: высокий, статный красавец Светел и золотистая лебедь Дарована были парой на загляденье. И не в одной голове мелькнула мысль, что чуроборский витязь – самый подходящий для нее жених.
   Весь остаток дня Светел провел в гриднице, принимая приветствия глиногорских старейшин и бояр. Вечером он наконец остался вдвоем со Скородумом в горнице, где князь отдыхал от дел. Вся утварь здесь была украшена тонкой затейливой резьбой, полавочники ^[78]вышиты руками Дарованы, на что с открытой отцовской гордостью указал гостю Скородум. Усадив Светела на лавку, князь сел напротив, оперся ладонями о колени и посмотрел в лицо своему молодому гостю.
   – Ну, утомился? – участливо спросил он. – Ничего, скоро и на покой. Расскажи уж, чтоб мне всю ночь от праздного любопытства не ворочаться, – с чем пожаловал? Не говори уж, что о здоровье моем справиться хотел – не время по гостям разъезжать, когда полюдью срок. Какие дела у вас в Чуроборе творятся? Не слышно ли из Орьева худых вестей?
   Светел подобрался, помолчал, прежде чем ответить. Всю долгую дорогу он обдумывал разговор со Скородумом, но теперь ему нужно было собраться с духом. От того, насколько складно он поведет речь, зависела, быть может, вся его судьба.
   – Вестей у нас немало, да не все радостные, – начал он, стараясь держаться важно, как подобает наследнику престола. – Сын княгини Добровзоры, Огнеяр, уж больше полугода вестей о себе не дает. С самого сечена ^[79]пропал – и как в воду. Может, в ваших краях что о нем слыхали?
   Светел вопросительно посмотрел в лицо Скородуму и, затаив дыхание, ждал ответа. А вдруг здесь Дивий давал о себе знать? Тогда все пропало.
   Но Скородум покачал головой, теребя седой ус, и у Светела полегчало на сердце.
   – Я встречал его прошлой зимой на межах наших земель, в Велишине, – только сказал Скородум. – Он немного погостил у меня и даже помог отбиться от личивинов, а потом уехал домой. Так он пропал, ты говоришь?
   Скородум глянул в глаза Светелу. Уехав после новогодья из Велишина, Огнеяр должен был попасть в Чуробор как раз к началу месяца сечена. Значит, он вернулся домой и исчез сразу после этого. Но ведь он возвращался не для того, чтобы исчезнуть. Значит, ему помогли. И помогли там, в родном доме.
   – В конце сечена он ушел из Чуробора. – Светел делал над собой усилие, чтобы не отводить взгляд, но умный Скородум отлично видел, что его собеседник многое недоговаривает. Скорее всего, самое главное. – Он повздорил с горожанами. Ты, наверное, заметил, княже, что у него был… беспокойный нрав. Он легко находит врагов.
   Светел говорил, глядя в глаза Скородуму, но сам себя не слышал. Его язык повторял заранее приготовленные слова, но сердце не принимало в этом никакого участия. Глупо бранить названого родича, каким бы он ни был, – этим не найдешь к себе уважения. Но слова сожаления были для Светела что ловчий манок – в его сердце непримиримая вражда к Огнеяру достигла крепости камня. Слишком хорошо он помнил ощущение холодного клинка на своем открытом горле. При таком воспоминании глохнут все доводы разума. Даже тот простой и ясный довод, что холодный клинок оставил его живым, хотя мог убить. Во сне и наяву в ушах его звучали последние слова Огнеяра: «И запомни – пока я жив, тебе князем не бывать». Казалось, что будешь помнить лучше – но незаметно для себя, невольно Светел стал вспоминать их иначе. В его памяти это предостережение превратилось в прямую угрозу. Теперь Светелу казалось, что оборотень сказал иначе: пока я жив – тебе живым не быть. Пережитое унижение требовало мести, страх за свою жизнь и будущую власть застилал разум, усыплял совесть. Светел боролся за чужое, думая, что борется за свое, лгал, не замечая этого.
   – Наш чародей Двоеум еще в Купалу не нашел его своим гаданьем, – продолжал он. – До того мы только благодаря Двоеумовой ворожбе знали, что княжич жив. Но после Купалы он пропал. И Двоеум говорит, что Огнеяр погиб.
   Князь Скородум, внимательно смотревший ему в лицо во время рассказа, при этих словах опустил голову, сильнее задергал свой седой ус. Лицо его натянулось, веки часто заморгали, нос покраснел гуще.
   – Мой брат нездоров в последние месяцы, – снова заговорил Светел, дав князю время уяснить свои первые слова. – Я не хочу об этом думать, но сам он не надеется когда-либо снова обрести здоровье. И он часто говорит мне, что теперь мечтает только об одном – увидеть племянников, наследников чуроборского стола. Брат хочет, чтобы я скорее женился.
   Скородум поднял голову. Глаза его сощурились, словно он старался спрятать, не выпустить наружу печаль, взор обманчиво потух, стал почти равнодушным. Светелу даже показалось, что старый князь его уже не слушает. Но это было не так.