* * *
Первым собрался в дорогу Брендольв. Работники, бонды, рыбаки, целыми днями по делу и без дела шнырявшие между Тингвалем и Лабергом, часто приносили известия: оснащают корабль… взяли средний, «Морского Барана», тот, что на восемнадцать скамей… А парус полосатый, тот, зеленый с коричневым, с красной полосой поверху, что ткали в ту зиму, когда у Оддхильд хозяйки гостила ее сестра Трудхильд, что замужем за Сигурдом из Березового Фьорда… Уже грузят припасы… такие здоровые мешки, волокушами* возят… Я видел, на корабль несли такой котел, что в нем купаться можно… Еще бы, ведь молодой Брендольв хёльд берет с собой целых пятьдесят человек… Да брось ты, какие пятьдесят? Где столько набрать? Сорок от силы! Да нет, с ним же напросились плыть и Кальв из Гнезда, и Арне, ёкулев сын, и еще оба Стейна – и рыбак, и тот, что живет в работниках у Торгрима… Набрал, понимаешь, всяких, и думает, что из них выйдут настоящие воины… А что же ты хочешь? Такому знатному человеку стыдно являться к конунгу с маленькой дружиной, а Гудмод хёльд ведь не может отдать сыну всех своих людей! Кого-то надо и дома оставить! Любопытно, а возьмет он с собой тот роскошный меч, который ему подарил хёвдинг? Да уж конечно, возьмет, ведь это такая честь! Где ему взять меч получше?
Хельга слушала эти разговоры с тревогой и все время надеялась, что какая-нибудь случайность помешает, что Брендольв передумает или мать ему запретит, и он никуда не поплывет. Сидя дома рядом с Дагом, она очень быстро стала считать правым именно его. Привычка к Брендольву в ней, конечно, была гораздо слабее привычки к брату. А Даг довольно часто, перед любым из соседей или даже домочадцев, повторял свое мнение. Проницательная Атла видела, что он стремится убедить не столько Торгрима бонда или Сольвёр (которая и не слушая с ним во всем соглашалась), сколько себя самого. А пока есть колебания, есть надежда и на другое решение…
– Если бы я родилась мужчиной, я бы уж конечно выбрала того конунга, который помог бы мне скорее отомстить! – заявила Атла, глядя на Дага с недвусмысленным вызовом. – Ведь если враги хозяйничают в моей стране, я считала бы это прямым оскорблением мне самой!
– Поди к Брендольву – он будет рад и примет тебя в дружину! – резко ответил Даг, не притворяясь, будто не понял намека. – Но поскольку ты не мужчина, а женщина, да еще без эйрира* за душой, я бы тебе посоветовал не быть такой воинственной. Ты хочешь лишиться крыши над головой еще раз? А этот дом, учти, последний. Дальше только море.
Атла замолчала. Как ни жаждало мести за погибший Перекресток ее упрямое сердце, всему остальному телу нужно было где-то жить. А в Тингвале ей жилось хорошо. Сохраняя на лице выражение молчаливого несогласия, она тайком косилась на Дага и посмеивалась сама над собой. После этой беседы, похожей на ссору, сердитый и замкнутый от внутренней борьбы Даг показался ей прямо-таки красивым. «Он еще пачкал пеленки, когда я уже умела ходить!» – напомнила себе Атла, знавшая, что хозяйский сын моложе ее на целых два года. Но это не помогло. Он делал совсем не то, чего ей хотелось, но почему-то все больше нравился ей.
Хельги хёвдинг во время всех этих волнений по большей части молчал, но вид у него был недовольный.
– Я не вправе запретить знатному человеку выбирать себе конунга и отправляться на войну, если уж ему хочется! – сказал он только однажды, когда Арнхейда хозяйка, с неохотой отпустив среднего сына с Брендольвом, приехала вместе с младшим посмотреть, как собирается в дорогу Даг. – Но если бы у меня попросили совета, я сказал бы: неразумно вмешиваться в распрю двух конунгов, пока ничего еще не ясно.
– Плохо то, что Брендольв и Гудмод восстановят против себя Стюрмира конунга, – заметила фру Мальгерд. – И неизвестно, поможет ли ему наше заступничество.
– Но мы ведь вступимся за него, если понадобится? – тревожно уточнила Хельга.
Отец в ответ развел руками, намекая на то, что после обручения отказать в помощи новой родне уже нельзя.
– Не думал я, что он так быстро откажется от конунга, меч которого только что повесил на пояс, – со вздохом прибавил Хельги хёвдинг и покачал головой.
Чем ближе был час отплытия Брендольва, тем острее щемило сердце у Хельги. Кроме беспокойства о будущем жениха прибавилась обида: неужели он так и уедет, не попрощавшись с ней, покинет невесту сразу после обручения? При том, как расстались Брендольв и Даг, это будет похоже на разрыв. К ней вернулось прежнее ощущение, что все это невсерьез: сейчас она проснется, а никакой ссоры нет. Но увы – Даг тоже собирается в дорогу, и очень даже всерьез.
Хельга беспрестанно думала об этом, так что даже голова болела, но никак не могла взять в толк, отчего все получилось так досадно. А время бежало, и ей казалось, что она непоправимо опаздывает куда-то.
Наконец под вечер последнего дня, когда уже начало темнеть, в Тингваль прибежал мальчишка из Лаберга.
– Меня прислал к тебе Брендольв хёльд! – сказал он Хельге, протолкавшись к ней в женском покое. – Он ждет тебя у кривой елки. Просил, чтобы ты непременно приходила.
Едва дослушав, Хельга кинулась одеваться, второпях схватила накидку Сольвёр вместо своей, просунула голову в отверстие, дернула прядь волос, зацепившуюся за нагрудную застежку платья. Она так ждала этого, так надеялась, так отчаивалась, что теперь едва верила в сбывшиеся ожидания.
– Ты пойдешь одна? – обеспокоенно спросила Сольвёр. – Посмотри, уже темнеет! Это опасно! Возьми с собой кого-нибудь! Хотя бы Рэвунга! Он тебе ничуть не помешает! Вспомни, сколько тут нечисти!
– Ничего, ничего! – торопливо отговаривалась Хельга, отчаянно боясь, что кто-нибудь ее задержит. – Ничего не будет! Нечисти больше никакой нет! Он меня потом проводит! Не говори пока никому, что я ухожу!
Не дождавшись от Сольвёр ответа, Хельга кинулась к дверям. Сердце ее громко стучало от радости, что Брендольв все же вспомнил о ней, и она боялась только одного – как бы кто-нибудь не помешал. Хельга чувствовала, что отцу и Дагу не слишком понравилось бы это вечернее свидание – если бы Брендольв одумался и захотел на прощание оказать уважение новой родне, то мог бы и сам прийти в Тингваль. Уж не выгнали бы, и не мог он ждать плохой встречи. Но Хельга не давала воли этим мыслям. Мужчины вечно выдумывают всякую ерунду, чтобы всем осложнить жизнь, вечно ссорятся из-за пустяков и чувствуют себя оскорбленными всякой малостью. Чего стоят два-три неосторожных, в запальчивости сказанных слова по сравнению с многолетней связью их семей? С теми пятью годами, которые Брендольв прожил в Тингвале? С их обручением, которое уже скоро, на Празднике Дис, сделает Брендольва и Хельгу одной семьей?
Брендольв ждал ее, стоя возле той самой кривой елки-скамьи. Услышав торопливые шаги Хельги, он обернулся, и она приостановилась. При виде Брендольва ее радостный порыв поутих: таким непривычным он ей показался в кольчуге, с красным плащом, с богатым мечом у пояса. Тем самым, с волчьей головой на рукояти, что подарил ему Хельги хёвдинг. Мелькнуло недоумение: для чего он вырядился как на тинг? Или он отплывает прямо сейчас? Хельга даже бросила беглый взгляд в сторону моря, не стоит ли там «Морской Баран» со всей дружиной. С площадки у кривой елки моря было не видно, его заслоняли скалы, да Хельга и сама поняла глупость этой мысли. В поход не отправляются под вечер, когда море заволакивается туманом и даже берегов родного фьорда не разглядеть. Движимый неосознанным тщеславием, Брендольв хотел показаться невесте в самом роскошном и воинственном наряде и добился того, что она сразу ощутила его как бы уже ушедшим. Он был похож на того самого «Логвальда Неукротимого», который так напугал усадьбу Тингваль месяц назад.
Медленно подойдя, Хельга остановилась в двух шагах и молчала, то глядя на Брендольва, то отводя глаза. Все те радостные и теплые слова, которые она несла сюда, вдруг остыли, растаяли. Подумалось: ведь это он звал ее сюда – пусть он и говорит…
– Уплываешь? – все-таки первой нарушила молчание Хельга.
– Да. – Брендольв, кажется, был рад, что она подала голос. – Завтра. На рассвете. Альфрида бросала прутья – сказала, что завтра хороший день для начала похода. Что я вернусь живым.[26]
– Конечно, – сказала Хельга. Ничего другого она не могла и представить. – Ты же должен вернуться к Празднику Дис…
Она запнулась, не решившись вслух напомнить о свадьбе.
– Конечно, – повторил за ней Брендольв и опять замолчал.
Обоих мучила неловкость. Они оба желали этой встречи, но теперь, стоя на расстоянии вытянутой руки друг от друга, ощущали между собой неизмеримую холодную даль. Что-то сломалось. Или так и не сложилось на самом деле…
– Лучше бы Даг поехал со мной! – в сердцах воскликнул Брендольв. Он чувствовал, что с Хельгой и Дагом нельзя быть в мире или в ссоре по отдельности. – Тогда все было бы по-другому!
В мыслях его вспыхнула череда приятных образов: они с Дагом оплывают, плечом к плечу стоя на носу корабля, как братья Гуннар* и Хёгни* из древнего сказания, потом возвращаются, утомленные походом, но гордые победой, и счастливая Хельга машет руками с берега, приветствуя разом их обоих…
– Или ты – с ним, – добавила Хельга.
Да, тогда ей было бы спокойно! Оба они знали, в чем корень их нынешней неловкости, но поправить дело не могли.
– Нет! – упрямо возразил Брендольв, и у него стало такое же лицо, как тогда, на пиру в усадьбе Лаберг. – Это он должен был плыть со мной! Разве во время войны достойный человек должен отсиживаться дома или бежать за море? Скажи мне, Хельга! Что с вами случилось? Твой отец и брат не трусы, я знаю! Когда я приплыл сюда от кваргов, они не струсили и вышли на берег с оружием в руках, как мужчины! Что с тех пор изменилось? Или это тролли их заколдовали? Скажи мне!
Брендольв горячо и требовательно смотрел в лицо Хельге: ему тоже не нравился этот раздор, он не понимал его причины и всей душой жаждал прекратить. И уступить должен Даг, потому что он, Брендольв, прав, это любой треске во фьорде ясно!
– Я не знаю, – сказала Хельга. Она не могла осудить ни того, ни другого, и от этого было так тяжело, как будто на сердце лежал камень.
Посмотрев на нее, Брендольв вдруг устыдился, вспомнил все, что их связывает, и выбросил Дага из головы.
– Ну, ничего! – с потугой на бодрость сказал он и обнял Хельгу. – Не грусти. Скоро это все кончится. Я вернусь к Празднику Дис, и мы справим свадьбу и забудем всю эту ерунду. При чем здесь конунги, в конце-то концов? Я же не на конунге собираюсь жениться… А если Вильмунд конунг спросит, почему в войске нет никого из вашего рода, я скажу, что здесь разгулялась нечисть и вы не можете оставить дом без защиты. А вообще все это пустое. Я тебя люблю, Хельга, – добавил Брендольв ей в самое ухо. – Я тебя всегда любил, еще когда ты была маленькая. Я всегда знал, что ты будешь моей женой, а никакой другой я не хотел. Мне там у кваргов пару раз предлагали жениться, а я говорил, что у меня уже есть невеста. Я же знал, что ты ждешь меня. Ты и теперь будешь меня ждать, правда?
– Конечно, да, – шепнула Хельга. При мысли, что он вот-вот уедет, ей стало так горько, что горло сжалось, в глазах дрожали слезы. Первое же приветливое слово Брендольва бесследно стерло все, что их разделяло, и Брендольв опять казался ей частью собственной души. – Я тоже тебя люблю. Я тебя буду ждать. А потом мы больше никогда не поссоримся, ведь правда?
– Никогда, – тоже шепотом согласился Брендольв и поцеловал ее.
Хельга уткнулась лицом ему в плечо и не поднимала глаз: ей хотелось любить его сильно-сильно, чтобы сама ее любовь как-нибудь исправила этот раздор, но острая тревога мешала, и хотелось, чтобы все скорее осталось позади: и это расставание, и его поездка… Все, все! А когда он вернется, все будет как прежде.
Брендольв хотел проводить ее до дома, но Хельга не позволила, чтобы поскорее остаться одной. Брендольв ушел к Лабергу, а она побрела в другую сторону, к Тингвалю. Ей казалось, что Брендольв еще где-то рядом, хотелось обернуться и поискать его глазами, а следовало привыкать к мысли, что он далеко-далеко… Это было так странно, что мысли и чувства раздваивались, и даже самой Хельги делалось как бы две. И обе они брели по тропинке над морем, но в разные стороны…
Тьма сгущалась, и хотя дорогу еще было хорошо видно, выступы скал и деревья по сторонам тропинки принимали странные, непривычные очертания, точно в сумерках здесь появляются совсем другие деревья, не те, что стоят на этом месте днем. Весь мир стал другим. Медленно ступая по замерзшей тропинке, Хельга пыталась понять, каков же он теперь, ее мир, и каково ее место в нем. Прежний, приветливый и понятный, неприметно растаял, заменился новым – а всего-то месяц прошел! Казалось, что внешний мир – тропинка, скалы, ельник, туманное море под обрывом – живет сам по себе, а смысл его где-то отдельно, скользит за какой-то прозрачной, но неодолимой гранью, и поймать его никак не удается.
Тропинка огибала ореховый куст; на земле под ним, над присыпанными снегом палыми листьями, мягко светились четыре бледно-зеленых огонька. Хельга остановилась: из-под куста на нее настороженно смотрели два маленьких ореховых тролля. Один сидел на сломанной ветке, а второй – просто на земле. Их коричневатые шкурки почти сливались с палой листвой, и если бы не мерцание глаз, Хельга не увидела бы их.
Мигнув, один тролль откатился за куст и пропал. Второй остался сидеть. Опомнившись, Хельга двинулась по тропинке дальше и миновала куст; ореховый тролль все так же смотрел ей вслед.
Тропинка вытянулась прямо к обрыву берега. Внизу волновалось море тумана – слоистого, синевато-серого, густого. Ветер медленно колебал его невесомые громады, и казалось, что совсем рядом живет и дышит какой-то особый мир, такой же сложный и осмысленный, как и наш. Только чтобы увидеть и понять мир тумана, на него надо смотреть глазами тумана… Замерев над обрывом, Хельга стояла, устремив взгляд в туман и пытаясь открыть в себе эти самые глаза тумана. Она верила, что сейчас у нее получится. Волнение и тоска души обострили ее и без того чуткое восприятие, сейчас она чувствовала себя старше и мудрее, всем существом ощущала, как движутся вокруг нее грани миров. Она была гора и сосновая шишка, молодая елочка и моховой валун, частичка тумана и первый отблеск встающей луны…
Заметив круглый мшистый валун, Хельга собрала полы накидки сзади в складки, чтобы ничего не отморозить, и села на холодный мох камня. Ей требовалось немного неподвижности и покоя, чтобы разобраться в себе. Здесь, в мире дышащих камней, прежний человеческий мир казался таким далеким, почти ненастоящим. Она отдыхала от своей человеческой сущности – быть человеком так трудно! Человеку всегда приходится считаться со множеством жестких, противоречивых обстоятельств, а порой так хочется сбросить с себя все эти путы и просто дышать, просто впитывать глазами мягкий свет небес.
Образ Брендольва, недавно заполнявший ее мысли и чувства, растаял в тумане, а на смену ему все яснее проступал другой – плоть от плоти тумана, кровь от крови камней, голос от голоса ветра в ветвях. Он был уже здесь, он был вокруг, тьма неба была тенью его широких крыльев, трепет тумана был его дыханием. Хельга с такой остротой и силой ощущала его присутствие, что сердце болело и грудь разрывалась от желания скорее увидеть его. Но позвать она не решалась. Хельга сидела на камне, уронив руки на колени и застыв, как зачарованная, но внутри нее бушевала буря и два вихревых стремления рвали ее на части. Человеческий мир: дом, родичи, Брендольв, даже то серебряное ожерелье, что он подарил, вся известная, несчетно хоженая дорога земной женской судьбы – и мир Ворона, мир грезящих скал и шепчущих деревьев, мир крыльев ветра, на которых может парить и она, Хельга… Каждый человек переживает этот разлад. Каждый мечется по тропе между землей и небом и когда-то находит место, где ему хватает и света от неба, и тепла от земли. Но Хельга еще не нашла своего места, земля и небо с властной силой тянули ее в разные стороны, и она изнемогала в этой борьбе двух сущностей человека.
Где-то внизу, в глубине туманного моря, через серовато-синие облака стало пробиваться маленькое пятнышко света. Сначала бледное, чуть желтоватое, потом оно прояснилось, приблизилось, вокруг возник блестящий синеватый ореол. И ветер запел; сначала тихо, невнятно, потом все яснее, из дыхания тумана возник голос, плывущий между морем и небом.
Два пути даруют Девы:
Дух стремится к миру ветра,
Но землею скальд окован —
Красный мост пройти не может.[27]
Эйя!
Эйя!
Высь и дол для взора ясны:
Страшен рокот грома скальду, —
Будь ты проклят, жребий жалкий! —
Жжет как пламя плач над мертвым.
Эйя!
Эйя!
Хельга слушала, не сводя глаз с синеватого свечения, не стараясь запомнить, а всем существом впитывая волшебные звуки. Раздвигая туман, к ней приближалась лодка, в которой легко было разглядеть человеческую фигуру с веслом; человек стоял на корме, а на носу лодки горел тот самый синеватый факел, освещая фигуру лежащей неподвижно женщины. Покрывало сползло с ее головы, волна длинных и густых светлых волос стекала с борта прямо в туманное море и оттого казалась бесконечной. Волосы, прекрасное лицо женщины с закрытыми глазами в свете факела казались голубоватыми. А мужчина все пел, медленно ведя лодку вдоль цепи подводных камней:
Нет пути отныне скальду:
Норны волей я разорван.
Смерть и жизнь скользят поодаль,
Спит земля, не внемлет небо.
Эйя!
Эйя!
Лодка проходила мимо, женщины на носу уже не было видно, мужчина заслонял ее собой. Отзвуки песни растворялись в тумане, синеватые облака размывали фигуру певца, принимая его в свои безбрежные объятия. И вот его уже не видно, туман сомкнулся, поглотив своего вечного пленника. Только эхо от последнего «Эйя!» еще бродило в тумане, как привет и прощанье, как рука, протянутая через неодолимую даль. Хотелось крикнуть в ответ, но певец не услышит, боги отняли у него способность слышать и видеть живых. Да и не смогла бы Хельга крикнуть – судорога сжала горло, горячие слезы ползли по лицу, обжигая прохладные щеки.
Это Леркен! Леркен Блуждающий Огонь, древний скальд, неживущий и бессмертный. Уже несколько веков о нем рассказывают на восточном побережье, уже несколько веков повторяют его песни, как самые лучшие из тех, что были сложены на этой земле. Иные говорили, что видели его, но Хельге, сколько она ни мечтала, сколько ни простаивала в туманные вечера над морем, надеясь увидеть пленника зимних туманов, это ни разу не удавалось. И вот удалось, удалось тогда, когда она и не думала о нем. В бессознательной тоске Хельга протягивала руки вслед растаявшей лодке, неистовая сила тянула ее вслед за ним в море дышащего тумана, к образу ее собственной души, и скалы под ее ногами трепетали, стремясь и не имея силы удержать…
Чьи-то руки обхватили ее сзади и легко отняли от обрыва; это был настоящий великан, огромный, как сам туман. Хельга обернулась, уже зная, кого увидит; продолжая держать ее за плечи, перед ней стоял Хравн. Она сразу увидела лицо Ворона, живое, встревоженное, полное мучительной тоски и радости, словно сама эта радость и причиняла ему боль.
Хельга вскрикнула, чувствуя, что выбор сделан; и ей стало так легко! В лице Ворона что-то дрогнуло, и Хельга стремительно, как из воды на спасительную сушу, бросилась ему на шею. Ворон обнял ее, и Хельга не понимала, руки ее обнимают или крылья; он казался таким огромным, что его объятия скрыли ее всю. Она парила в пустоте, земля под ногами растаяла. А вокруг дышало живое облако голубовато-серого густого тумана, полное трепета и дыхания неисчислимого множества существ: камней и деревьев, мха и можжевельника, березовой почки и морской волны. Душу тумана пронизывала тысяча нежных и суровых голосов, мягкость свежего листа и шероховатость зернистого гранита, в ней была бесконечность и был покой, потому что камни и деревья никуда не спешат и точно знают, как им жить. Хельга растворилась в этом облаке и не хотела из него выходить; она обрела смысл и покой, то, к чему так стремилась и чего не могла найти. Она больше не ощущала себя человеком.
А потом Ворон поставил ее на землю и ослабил объятия; Хельга пришла в себя и посмотрела ему в лицо.
– Я не хотел к тебе приходить, – с отчаянием произнес Ворон. – Я не хотел, но… не мог. Ты звала меня.
– Я не звала, – прошептала Хельга, и собственный голос показался ей сплетенным из шепота ветра и волн, прозрачным и прохладным. – Я не звала, я только думала…
– Ты звала меня не словами, но ты очень сильно звала, – тоже тихо, мягко, совсем по-человечески ответил Ворон. – Я не должен был приходить, но ты притянула меня. Ты – огонь, и я не мог противиться тебе. Ты изменила меня, ты взяла меня в плен, я не принадлежу себе больше.
– И я, – шепнула Хельга, изумленная тем, что слышит от Ворона слова своих собственных чувств. В ней понемногу просыпались прежние, привычные представления – нечеловеческое существо может взять человека в плен, но наоборот…
– Ты изменила меня, – шептал Ворон, склонив голову к ней на плечо и пряча лицо под ее волосами. Хельга дрожала от нестерпимого и неопределенного чувства: огромный мир, заключенный в Вороне, сжался до размеров человеческого тела, но от этого не стал меньше, и она ощущала биение целого мира, но не знала, где оно – рядом с ней или внутри нее. – Ты создала меня заново. Я не знал, сколько я жил, но я всегда был Вороном. Я – берег, я земля и вода, и ветер между землей и небом. Мне приносили жертвы, меня грела жертвенная кровь… Я не знал, что возле живого может быть так тепло. Я хотел лишь остеречь тебя, чтобы тебя не съели дурные духи. А ты в ответ дала мне душу. Ты создала ее, когда думала обо мне. Моя душа родилась от твоей души. Но ты не бойся, – Ворон поднял голову и посмотрел в лицо Хельге. – Это не то, что называется «украсть душу». Я ничего у тебя не украл. Душа – это огонь. От горящей ветки можно зажечь другую, но на первой огня не убавится. Ты зажгла мою душу, но твоя от этого не погасла. Мне так тепло возле тебя… Я не знаю, как мог обходиться без тебя раньше. И как буду жить без тебя потом.
Не зная, что ответить, Хельга с усилием, которому мешало потрясение, улыбнулась и погладила его по лицу. Ворон прижал ее ладонь ко лбу, она запустила пальцы ему в волосы, и ладонь ее трепетала от двойственного ощущения: она гладила человеческую голову, густые волосы, чуть прохладные сверху и теплые в глубине, и одновременно ощущала гладкость травяных стебельков, мягкое движение водяных струй, податливость прогретого солнцем песка, мягкость свежего мха…
– Я рада, – шепнула она то единственное, в чем была уверена. – Я счастлива, что узнала тебя. Ты тоже создал меня заново. Я была такой маленькой, а теперь я – больше гор… А все люди так любят, как ты сказал. Мне тепло возле тебя, и я не знаю, как без тебя обходиться…
– Но я же не человек!
Ворон с мучительной тоской мотнул головой, потом все же поднял глаза и встретил взгляд Хельги, словно признавался в тяжелом проступке. Хельга торопливо и мягко закивала, давая знать, что давным-давно поняла это и примирилась с этим.
– Я мог бы дать тебе дом, но туда никогда не придут люди. Я мог бы дать тебе и детей, но их назовут оборотнями, и они не будут знать, к какому миру принадлежат, – шептал Ворон, и Хельга ощущала, как два мощных вихря тянут их в разные стороны, обоих сразу. – А когда твоя душа затоскует по людям, я не смогу дать тебе спасения от этой тоски.
Хельга молчала. Все ее существо восставало против разлуки с ним. Сейчас она не помнила никаких людей.
– Я не хочу расставаться с тобой, – шепнула она и снова положила руки на плечи Ворону. Если он и захочет вырваться, она не отпустит его, и у него не хватит сил.
Не противясь, Ворон обнял ее, и Хельга почувствовала себя счастливой, несмотря на острое ощущение их несходства. Они были как скала и вода, ее омывающая, – несоединимые и нераздельные.
– Мы не расстанемся, – шепнул он ей. – Я буду с тобой всегда и везде. Но ты – человек. Ты должна жить с людьми. Со своей земной тропы нельзя сойти раньше срока. Иначе все равно не попадешь туда, куда хочешь попасть. Поверь мне. Я знаю.
Да, он знает. Не зря ворон с древних времен почитается проводником между жизнью и смертью. Он знает эти серые влажные тропы, но над их законами он не властен. Он не творец, он только страж.
– Но как же… – Хельга постепенно сообразила, что значит жить по законам людей. – Я должна буду выйти замуж…
– Да, – коротко, сдавленно подтвердил Ворон. – Род человеческий имеет на тебя права. Но у меня твой муж ничего не отнимет. Если ты сама не забудешь меня…
Хельга прижалась лбом к его плечу и закрыла глаза. Ей хотелось умереть, чтобы прекратить это мучение, умереть, чтобы избавиться от оболочки человеческой сути и получить свободу. Два мира разорвались: человеческий стремительно уходил вниз, мир Ворона взмывал вверх, в туманное море серовато-голубого света. А она умирала, не зная, с которым из них она, ее душа мучительно тянулась, но не могла разорваться.
– Не надо! – Ворон почти силой отстранил ее от себя. – Не мучай себя и меня. Это – суть человека, которому вечно суждено рваться на части и не суждено обрести покой. Ты видела Леркена. Он хотел жить между землей и небом, любил свои стихи и любил свою жену. И вот он скитается между тем и другим, не принадлежа ничему. Я не хочу, чтобы ты стала такой же, как он. Я мог бы дать тебе бессмертие, но ведь не-смерть есть и не-жизнь. А я хочу, чтобы ты жила, пусть недолго, не дольше, чем человеческий век. Но жила. Греет только живое. Иди. Иди домой.