– Я уж вижу! – ответила Смеяна, стараясь за притворным гневом скрыть смущение.
«Я же люблю тебя!» – это было что-то новенькое. Такого он еще не говорил, и она не ждала от него таких слов. Даже подозревая, что он испытывал к ней сильную привязанность, Смеяна не сомневалась, что этот упрямец лучше умрет, но не признается. Вот – признался. Смеяна смутилась, не зная, чем же ответить, но это ей не было неприятно.
– А ты здесь! – с живостью и облегчением приговаривал Держимир. – Да я бы этих рарогов… Ой, спасибо добрым людям! Я здешних хозяев на весь мой век от дани освобожу! Солнце мое!
– Отстань! – Смеяна уворачивалась и вырывалась, чувствуя, что в его объятиях плохо соображает, и досадуя из-за того, что эта бурная радость задерживает неизбежное и тягостное объяснение. – Ты лучше меня послушай! Это мой род! Отсюда моя мать! Я с ними буду жить!
Не сразу, но постепенно до счастливого Держимира дошел смысл ее выкриков. От изумления он разжал руки, и Смеяна отскочила на шаг.
– Как это – с ними жить? – повторил Держимир, и лицо его вдруг так посуровело, что стало почти жестоким. – А я? – с каким-то недоумением спросил он.
– А ты… – Смеяна не знала, что на это ответить, и пустилась объяснять: – Это мой род, ты понимаешь? Я своего отца нашла. А мой отец – Князь Рысей. Оборотень, понимаешь? Оттого у меня глаза светятся и всякое такое. А моя мать была из этого рода, из Листопадников, Благины и Годины дочка. Отец меня от Звенилы спас и сюда привел. Он сказал: я буду новой ведуньей здешней. Моя судьба в этом. Каждый должен своему роду послужить, ведь верно? И ты, и я, и всякий. Я своего рода не знала, затем и Чашу Судеб хотела найти. А теперь знаю без всякой чаши. Я свою судьбу нашла, и больше мне ничего не надо.
Постепенно она успокоилась и говорила почти ровно. Держимир слушал, не сводя с нее тревожных глаз. Так близкие смотрят на сошедших с ума, впервые с ужасом осознавая безумие их речей. Смеяна с беспокойством спрашивала себя: а понимает ли Держимир хоть что-нибудь?
– Нашла? – повторил он, когда она закончила, немного помолчав перед этим. Как видно, основной смысл он все же себе уяснил. – Нашла свою судьбу? А я? А мне-то что прикажешь делать? – вдруг воскликнул он с обидой, так что в сердце Смеяны разом вспыхнули жалость и даже стыд, словно она бросила его в беде. – И я свою судьбу искал! Мне боги тебя послали, так я их уж сколько раз благодарил. Все, думал, кончилась моя злая доля, будет добрая! А ты… Неправда! Не может такого быть, чтобы твоя судьба здесь была! Ты мне нужна! Ты мне так нужна, как никаким родичам! Ты должна быть со мной!
Держимир схватил ее за плечи и встряхнул, словно так она лучше могла его понять. В голосе, во взгляде его было такое горячее убеждение, что она не находила возражений. Решимость Смеяны остаться у Листопадников вдруг дала трещину. Она нужна Листопадникам и нужна Держимиру – и если право за тем, кому больше надо, то едва ли с Держимиром кто-то сможет тягаться.
– Я не знаю, – вздохнула Смеяна, так ничего и не решив, чувствуя только, что сердце ее бьется где-то у самого горла. Сейчас, когда он был так близко и пожирал ее глазами, ей самой казалось чудовищным то, что им придется расстаться. – Надо у родичей…
Она не договорила, потому что Держимир оставил ее и бросился к двери в сени. Толчком распахнув ее, он чуть не зашиб Игрёну, которая подслушивала, подойдя слишком близко. Благина, Година и еще кто-то из родичей стояли на крыльце, ловя долетавшие из истобки горячие и неразборчивые отзвуки голосов и не решаясь вмешаться в разговор князя дрёмичей с княжной леса.
– Вы над ней старшие? – крикнул Держимир, увидев Благину и Годину. – Идите сюда!
Чуть не за руки он втянул стариков в истобку, где возле печки стояла растерянная Смеяна, моля неведомых чуров наставить и помочь.
– Я дед ее, – неуверенно ответил Година, потому что плохо понимал, о чем идет речь. – А это – бабка. Мать ее была наша дочь…
– Я… – Держимир сглотнул, постарался перевести дух и взять себя в руки. Все-таки он был князем, и его с малых лет учили, как следует себя вести в таких случаях. – Род Листопадников! Я, Держимир, Молнеславов сын, прямичевский князь, прошу у вас в жены эту девицу.
Година и Благина открыли рты и переглянулись: к такому они все же не приготовились.
А Держимир не в силах был ждать, пока они опомнятся.
– Отец родной! – горячо воскликнул он, от избытка чувств потрясая сжатыми кулаками перед грудью Годины. – Сварогом и Макошью заклинаю: отдай мне ее! Она мне пуще света белого, пуще солнца красного нужна! Мне без нее удачи не видать! Я вам что хочешь за нее отдам, вено* как за десять невест! Проси чего хочешь, только отдай!
– Это что же… Княгиней будет? – неуверенно спросила Благина.
Внучка, рожденная от Князя Рысей, была в ее глазах не то, что другие, но все же нечасто случается, чтобы князья брали законных жен из простых лесных родов.
– Да, да! – нетерпеливо подтвердил Держимир. – Одной моей княгиней, покуда я жив! Не надо мне других никого!
А Смеяна вдруг вспомнила Баяна, тот далекий вечер, когда она освободила его от науза, а он звал ее с собой. «Я не могу обещать, что буду тебя одну весь век любить, но я никогда тебя не обижу!» – говорил он. Байан-А-Тан легко сходился и с людьми, и с женщинами, но его старший брат мог полюбить только какую-то одну – ту, которой по-настоящему поверит. И раз уж он такую женщину наконец нашел, ему было все равно, какого она рода – знатного или простого, человеческого или лесного.
– Чуры видят… – нерешительно начал Година, бросив взгляд на печь, потом на Смеяну, потом на князя. – Чуры видят, мы думали ее у себя оставить. Мы своих-то девок не выдаем на сторону, зятьев к себе берем, так чуры завещали… Ну, да дело особое! – закончил он, видя, что князь не в состоянии терпеливо слушать о древних обычаях Листопадников. – Мне так думается: нашему роду удача нужна, а всему племени она еще нужнее. У нас она только нам поможет, а у тебя – всем дрёмичам, сколько знает Священный Истир. Если род согласится… И если сама она согласится, то бери, княже, невесту.
– Да как же роду не согласиться? – подала голос бабка Благина. – Мы же не медведи – коли напал на медовое дупло, так и греби лапой все себе в глотку. А сама-то девка что? Согласна ли? Ведь знаешь, княже, силой счастия-то не добудешь. Только по любви…
Все посмотрели на Смеяну. Она теребила в пальцах конец косы, чуть ли не впервые в жизни настолько смущенная, что не знала, куда девать глаза. Вот так вот: внезапно она оказалась счастьем целого племени!
Держимир молчал, но Смеяна чувствовала на себе его напряженный взгляд и подняла глаза. Род отпускает ее, снимает с нее долг перед собой и налагает взамен другой, не легче. Так было и у речевинов, среди которых она выросла: невесту отпускали из рода, переводя под защиту других предков и под груз других обязанностей. Так чего же хочет она сама? Счастье можно и найти, и дать только по любви. Так может ли она дать ему такое счастье? Смеяна не могла вообразить себя княгиней и оттого не помнила, что он – князь. Это был просто человек, и на его лице отражалось мучительное нетерпение: что она ответит? Он не Боримир – он не потащит ее силой служить своим богам.
В истобке, освещенной всего двумя лучинами, висела тьма, но Смеяна хорошо видела лицо Держимира, знакомое до последней черточки. Она даже помнила, что у него синие глаза, а не черные, как кажется сейчас. И вдруг на душе у нее стало легко и светло. Она не могла, подобно иным влюбленным девицам, уверять всех вокруг, что он лучше всех на свете. Рябой муж – пугало всех нерадивых невест, то самое, что ей когда-то предрекали тетки Ольховиков и даже сам Творян. Но это вовсе не огорчало Смеяну. У него пылкая душа и горячее сердце, умеющее ненавидеть, любить, заблуждаться и искать пути к истине и счастью, и эта готовность к долгим и трудным поискам – верный залог счастливого будущего. Кто ищет – найдет. Счастье, к которому он так горячо стремится, будет их общим счастьем. Не придумав, что бы такого умного и подходящего к случаю сказать, не зная, как невесты дрёмичей выражают свое согласие, она просто шагнула к Держимиру и обняла его за шею. С глубоким вздохом облегчения он обнял ее, но не сильно, а бережно. Теперь он знал, что ее никто и никогда у него не отнимет.
– Ну, спасибо чурам… – бормотал Година, вытирая рукавом вспотевший лоб, как после тяжелой работы. – Макошь-Матушка, благослови… Сладили дело…
И бабка Благина мелко кивала, поднося край платка к уголку глаза.
* * *
Через несколько дней в Ратенец приехало пышное посольство огнегорских рарогов. Отвечая на приглашение, явились князь Боримир и его старая тетка, сестра покойного князя Предибора и верховная жрица Свентовида.
Верховная жрица оказалась высокой худощавой старухой с острыми чертами лица и длинными, почти до колен, седыми волосами, украшенными золотым обручем с длинными золотыми подвесками. При взгляде на ее торжественный наряд у Смеяны дух захватило от восторга – что ни говори, сама она, со своими золотыми глазами и рыжими волосами, выглядела бы в таком наряде подобно самой Княгине-Молнии. Княжеский двор в ратенецком детинце казался тесным от рарогов, разодетых в рыжие шкуры, надеваемые по особо торжественным случаям. На князе Боримире красовался рысий мех – знак княжеской власти, воеводы оделись в кожухи из оленьих шкур, рыжих с белыми пятнами. Жрецы во главе с Солнечной Девой носили длинные накидки из пламенеющего лисьего меха, перетянутые золочеными поясами. Еще не зная, чего ему тут ждать, князь Боримир был замкнут и молчалив, предоставив вести все переговоры тетке.
Учтиво поприветствовав князя Держимира и всех его ближних, Солнечная Дева предложила принести клятвы мира. Князь Держимир держался весело и радушно, улыбался даже суровой старухе-жрице.
– Я позвал вас сюда, дети Свентовида, для того, чтобы предложить вам мир, и я рад, что желания наши совпадают! – сказал он. – Я возвращаю вам вашего священного сокола.
Он сделал знак, и ловчий-соколятник передал в руки Боримиру сокола с золотым колечком на ноге.
– Пусть благословение богов и счастье пребудет с вашим племенем, а мне на надо чужого! – весело продолжал Держимир, заглушая изумленный и радостный говор рарогов. – Я нашел свое, а вам желаю никогда не терять своего!
Боримир уже заметил Смеяну, под белым покрывалом обрученной невесты сидевшую на месте княгини, по левую руку от Держимира, и отвернулся. Надежды получить ее окончательно рухнули, но, слава Свентовиду, с соколом он может хотя бы вернуться домой, не опасаясь гнева богов и соплеменников.
– Я прошу тебя, Солнечная Дева, беречь эти клятвы и не дать злобе опрокинуть их! – вежливо сказала Смеяна. Старая жрица не хуже нее понимала, чья именно это злоба. – Ваша священная птица однажды прилетела ко мне, я возвращаю ее вам. Но если клятвы будут нарушены, я ведь смогу приманить ее снова.
Она не лукавила: сокол обронил несколько перьев, которые она подобрала и надежно спрятала. При необходимости они помогут вызвать птицу.
– Я не позволю нарушить эти клятвы, пока мое слово и свет Небесного Огня сильны в племени рарогов! – ответила ей старуха и тонко улыбнулась бескровными губами. – Я буду просить богов о том, чтобы священный сокол больше никогда не покидал нас. И если боги услышат мои мольбы, они в будущем дадут нашим родам средство породниться.
Смеяна улыбнулась, Держимир дружелюбно кивнул. Еще несколько дней – и он сможет вполне уверенно вести речь о будущих поколениях дрёмических князей.
В преддверии свадьбы прямичевский князь сделал своей невесте еще один подарок. Передача священного сокола была совершена по ее просьбе, но у него имелся еще один сходный способ порадовать ее.
– Отпусти Светловоя, – сказала Смеяна, едва лишь Держимир привез ее в Ратенец и она узнала, каких подвигов тут насовершал Баян. – Зачем он тебе?
– Ни за чем, пожалуй, это верно, – согласился Держимир. – Отца его, говорят, на переправе видали. Он уже на свой берег ушел, да мне за ним гнаться и не было охоты. Пусть его идет восвояси.
– Светловой у него единственный сын. Горько ему…
– Ладно, ладно! – Держимир сейчас не мог думать ни о чем, кроме своего счастья, и с удовольствием подарил бы Смеяне целый мир. – Пусть себе идет. Я и всех речевинских пленников отпущу, только не сразу. Полегоньку, чтобы они снова раньше Славена не встретились. А этот пусть хоть сейчас идет. Ты… хочешь его повидать?
Держимир вопросительно посмотрел на Смеяну, изо всех сил скрывая ревность. Он не хотел причинить ей огорчение даже этим.
И, к его огромному облегчению, Смеяна покачала головой.
– Нет. Не хочу, – отведя глаза, ответила она. – Мне ему сказать нечего. Я раньше думала, что он моя судьба. Ну, ошиблась, глупая. А у него судьба иная. Я его судьбы не знаю, и сказать ему мне нечего… Да, а что с Дарованой? – вдруг вспомнила она.
– Ее Огнеяр забрал! – Держимир тоже был рад поговорить о другом. – Еще пока бились, он за ней в святилище пошел и сказал, что заберет и к отцу доставит. Из святилища прислали сказать – уехала она. Пусть Огнеяр сам с ней разбирается. По-семейному!
Держимир улыбнулся, и Смеяна улыбнулась в ответ, представив себе странную, мягко говоря, семью, которая сложилась на княжеских престолах Чуробора и Глиногора. Оборотень Огнеяр со своей женой, про которую говорят, что она берегиня, его мать Добровзора, ее муж Скородум, его дочь Дарована, которую при рождении принимала сама Макошь! Есть ли еще где такое?
А впрочем, как представилось сейчас Смеяне, у них с Держимиром, Баяном и ее отцом Князем Рысей семейка получится не хуже!
Глава 8
– Эй, белый голубок! Ты где там? Давай, вылетай!
Услышав знакомый голос, Светловой поднял голову, повернулся к порогу, вгляделся. В клети, полной сидящих и лежащих кметей, было полутемно, только полотняные повязки, украшавшие чуть ли не каждого, белели здесь и там. Солнечный свет, лившийся в раскрытую дверь, казался нестерпимо ярким, и в светлом прямоугольнике четко вырисовывалась знакомая высокая фигура куркутина с гладко зачесанными назад черными волосами. Этот человек уже казался Светловою вестником злой судьбы, Вечерним Всадником: они встречались в битве на Истире, в битве перед Макошиным святилищем, и каждый раз Светловой оказывался побежден. А с какой вестью тот явился сейчас?
– Ну, где ты там? – снова позвал куркутин, вглядываясь в полутьму и мало что видя после светлого двора. – Заснул, пригрелся в гнездышке?
Голос его показался странным: куркутин как будто хотел притвориться веселым, но сквозь наигранную бодрость прорывались отзвуки недовольства. А чем ему быть недовольным? Дрёмичи победили, а этот еще и отличился – княжича в полон взял…
Светловой поднялся на ноги, небрежно оправил рубаху и пошел через клеть к выходу, стараясь не наступить на лежащих. Пленников насчитывалось много, а убитых, как они говорили, еще того больше. Никто не знал, что с ними сделает кровожадный дрёмический князь, и никто не ждал для себя ничего хорошего.
– А, вот он ты! – приветствовал Светловоя куркутин и посторонился от порога. – Выходи!
Светловой послушно шагнул, пригнулся в низкой двери, ожидая, что сейчас ему опять скрутят руки, однако ничего такого не произошло. Дверь за ним сразу же закрыли и заложили засовом, а куркутин сделал ему знак идти за собой.
– Князь Держимир отпускает тебя! – заявил он Светловою по пути через двор.
– Как? – не понял Светловой. Как ни мало ему хотелось разговаривать со своим недругом, смолчать не удалось. – Куда отпускает?
– Да на все четыре стороны! – Уже не скрывая досады, Баян махнул рукой. – Женится князь Держимир и на радостях тебя отпускает! Невеста его за тебя просила.
– Невеста? – в недоумении повторил Светловой. Это объяснение привело его в еще большее недоумение. – Кто? Княжна Дарована?
– Очень нам нужна ваша Дарована! – в сердцах отозвался Баян. – Смеяна его невеста!
– Смеяна?
Светловой замолчал надолго. А Баян продолжал, обращаясь то к бывшему пленнику, то к самому себе, не в силах разобраться в той смеси радости и досады, которую в нем вызвали события и решения последних дней.
– И дурак же ты, парень! – говорил он, шагая по ратенецкому детинцу и не особенно заботясь, слушает ли его славенский княжич. – Такая девка при тебе была, а ты все на небо глядел да ворон считал! Была бы она моя – ни за что бы не упустил! А ты-то на кого ее променял? Добро бы на Даровану, та хоть княжна! А то… – Он махнул рукой. – На морок один. Вот и остался теперь с мороком. Домой-то топай побыстрее, под ноги гляди, не в облака! А то твой батяня сам женится на молоденькой да другого наследника себе откует! Не тебе чета!
Светловой слушал, едва улавливая смысл, и ему казалось, что вокруг него вьется целая толпа: отец, мать, княжна Дарована, Кремень, Смеяна, и все дают ему советы, наставляют, пытаются обратить от мечты к жизни, заставить думать о престоле, о предках, о потомках… Зачем? Зачем ему эта жизнь, в которой нет ничего, кроме разочарований? Великая зима, в которой проблеск весеннего света живет лишь мгновение, а ожидание его растягивается на целую вечность. Что такое в этой жизни сравнится со счастьем мечты или хотя бы поможет забыть о ней?
– Вот тебе вещая каурка! – вернул его к действительности бодрый голос куркутина. – По воде и воздуху – не знаю, а по земле бегает!
Очнувшись, Светловой увидел, что стоит перед раскрытыми городскими воротами. Отрок держал небольшого крепкого конька, а Баян засовывал в седельную сумку мешок, который на плече принес с княжьего двора.
– Владей! – Куркутин взял у отрока повод и протянул его Светловою с таким гордым видом, словно дарил золотого коня из упряжки самого Перуна.
Светловой принял повод, чувствуя, что надо что-то сказать, то ли поблагодарить – а за что? – то ли попрощаться.
– А с остальными что? – спросил он, вспомнив пленных речевинов.
– Да тоже распустим помаленьку. Чего вас даром кормить? Холопы из кметей плохие. По себе знаю!
Баян вдруг улыбнулся, блеснули белые зубы, и Светловой ощутил, что тот все-таки гораздо счастливее его. А если и есть о чем погрустить, то ненадолго – живая душа скоро расправит крылья и опять полетит, радуясь солнцу.
Махнув рукой, куркутин пошел прочь, не заботясь, что дальше будет делать Светловой. Княжич побрел за ворота, ведя за повод коня, и у него было такое чувство, что он опять уходит из дома. И дело не в том, что он так уж привык к тесной и душной клети, в которой провел несколько дней среди пленных. Он снова лишался угла, не слишком приветливого, но ясного и надежного, и перед ним опять открывался огромный мир, в котором он не знал своих дорог.
* * *
Начало темнеть, а Светловой все ехал и ехал. Он не особенно торопил своего конька – зачем спешить, если у тебя нет цели? В соответствии с легкомысленными пожеланиями чернявого куркутина он ехал на запад, к Истиру, и даже помнил, что ему надо держать путь вдоль берега, вверх по течению. Переправляться в одиночку, да еще в нижнем течении и в половодье, было бы самоубийством, а Светловой не настолько еще лишился рассудка. Его наполняла не столько тоска, сколько безразличие. Много месяцев им владело одно влечение – к Весне, к светлой богине Леле. Сначала его ободряла Смеяна, потом Звенила обещала указать путь. И вот их больше нет: одна покинула его и выходит замуж за его бывшего врага, а другая вовсе сгинула без вести, растворилась, как дух, в дремучих дебрях, из которых однажды вышла.
Думая о Смеяне, Светловой думал и о Держимире и невольно сравнивал его с собой. Меньше года назад он был осыпан дарами судьбы – молодой, удалый, красивый, любимый родителями и народом наследник славенского престола. Боги как будто нарочно создали единственного сына Велемога и Жизнеславы, чтобы показать людям образец удачи. Недаром девушки по весне приняли его за Ярилу. Держимир же был сущим Встрешником*, пыльным вихрем на дороге, от которого вернейшее средство – острый нож; злобный завистник, которого судьба обделила удачей и вынудила охотиться за чужим счастьем. И вот не прошло и года, как все переменилось. Бывший Ярила остался один в чужой земле, побежденный, потерянный и надломленный духом, а его противник теперь – победитель и жених девушки, которая приносит удачу. Почему так вышло? Почему он не сумел удержать свое счастье?
А вокруг стоял стеной чужой лес, деревья уже едва чернели на темном небе. Светловой вдруг осознал, что понятия не имеет, где находится и как будет ночевать. Прохлада весеннего дня превратилась уже в настоящий холод, мысль о ночи под открытым небом не прельщала, но где тут найти приют?
Предоставив коню самому искать дорогу, Светловой то и дело приподнимался в стременах и оглядывался, выискивая признаки жилья. Хотя найдешь его теперь, пожалуй: добрые люди уже легли спать, закрыв окошки заслонками. Так можно проехать возле самого тына и не заметить – разве что собаки залают. Да и встань перед ним сейчас жилье – пустят ли его? Ночью, чужого человека, с иноплеменным выговором?
Светловой уже смирился с мыслью, что придется ночевать на земле, и собирался сойти с седла, как вдруг далеко впереди мелькнуло тусклое пятнышко света. Хмурясь, княжич вглядывался в темноту и не мог понять, что это: то ли костер, то ли окошко? Но это была хоть какая-то цель, и он подхлестнул коня. Деревья расступились, под копытами коня словно сама собой появилась какая-то дорога.
Пятнышко света не исчезало, а, напротив, росло. Оно приблизилось даже слишком быстро: неожиданно Светловой увидел перед собой полянку, а на ней – небольшую избушку, тесную и бедную, построенную в один сруб. Широкая прогалина, где сияло вечернее небо, походила на другую дорогу, большую, но ехать дальше было поздно, и Светловой лишь приметил ее на завтра. Возле двери избушки виднелось крошечное окошко, и в окошке мерцал тусклый свет.
Уже остановив коня, Светловой поколебался, прежде чем сойти и постучать. Эта избушка слишком напоминала те домовины, в которых в глухом лесу хоронят колдунов. И вот такое же окошко оставляют, чтобы просовывать туда приношения и слушать пророчества мертвых. Но все же… едва ли он сумел заехать на тот свет, хотя в чужой земле все может быть. Какое-то непонятное чувство тянуло Светловоя к этой избушке, точно в ней должен был оказаться кто-то хорошо ему знакомый, мудрый, добрый. Тот, кто навсегда разрешит его сомнения и укажет дорогу.
Оставив коня возле двери, Светловой постучал.
– Если живой – заходи, если нежить – за порогом оставайся! – тут же ответил старческий голос, и Светловой даже не понял, мужчине он принадлежит или женщине.
Однако смысл ответа его подбодрил, и он толкнул дверь. Внутри было довольно светло от лучины. Возле маленькой глиняной печки сидела на короткой широкой лавке толстая старуха в сером платке, плотно обвязанном вокруг головы и надвинутом на самый лоб. Длинный косматый полушубок из медвежьей шкуры достигал пола, а в руках старуха держала веретено с толстой черной ниткой. Лопаской* служила деревянная рогулька, вставленная в дыру на лавке.
– Коли зашел, стало быть, живой! – так приветствовала она Светловоя. – Неживой через мой порог не перейдет. Садись, коли пришел. Много вас теперь ходит, беспутных. Хорошо, хоть кто до места добредает.
Светловой сел на какой-то сундук возле двери – подойти к старухе ближе он почему-то не решился. Как видно, он не первый из разбитых полков* искал у нее приюта.
– Тесновато у тебя, бабушка, – сказал он. – Нет ли тут другого жилья поближе?
– Есть, как не быть. Листопадники, родичи мои, поблизости живут. Только они тебя не примут. Им несчастливых не надо!
– А ты откуда знаешь, что я несчастливый?
– Да как же не знать? – Старуха глянула на него большими, блестящими не по-старчески глазами, и этот взгляд неприятно кольнул Светловоя. – У тебя на челе чертами начертано, резами нарезано.
Во взгляде ее отражалось нечто похожее на радостное нетерпение, и Светловою вдруг стало жутко: показалось, что старуха ждала именно его, что он ей зачем-то нужен. Да и кто она сама – живет на отшибе, на перекрестке… Умный человек бежал бы отсюда без оглядки, но Светловой не мог даже встать. Тесная полутемная избушка околдовала его, оплела невидимой сетью, навевала жуть, но в то же время успокаивала. Здесь не было места той неопределенности, которая мучила его в дороге. Хорошо ли, плохо ли, но здесь научат и наставят на путь. Может быть, это гибель, но здесь, во всяком случае, конец всем тревогам. Как из домовины, отсюда идти уже некуда и незачем.
– Что же у меня на челе начертано? – спросил Светловой.
– А начертано вот что! – заговорила старуха, и ее скрюченные пальцы быстро зашевелились, вытягивая толстую нить из неряшливого комка кудели. – На сердце у тебя лежит дума такая, что яснее солнышка красного, милее вешнего дня, светлее ключевой воды да и крепче камня горючего. Искал ты ее с молодой девицей, искал с вещей чаровницей, искал и с острыми мечами, ратными полками. Да не нашел! Так не грусти, голубь, что и девицу ты потерял, и чаровницу, и мечи, и полки. За сердечной думой своей не полком ходят, а только в одиночку.
– Жалко же людей… – только и вымолвил Светловой, но старуха резко затрясла головой и не дала ему закончить.
– Сказано же тебе было! – раздельно проговорила она и снова посмотрела ему в глаза. Ее темный блестящий взгляд оковывал чарами и затягивал; Светловой вдруг увидел не старуху, а юную девушку, давно знакомую, только имени не вспомнить. И эта девушка говорила ему, и голос ее сливался с голосом старухи, отражался от стен избушки и проникал в самую душу: