Дяченко Марина и Сергей. Авантюрист

Марина Дяченко, Сергей Дяченко
Авантюрист

Глава первая

   В затерянной среди снегов избушке не горел ни один огонь; на месте камина темнела свежая каменная кладка. Он сидел, надвинув на уши шерстяную шапочку, и ждал восхода луны. Маленькое окошко светлело толстой коркой изморози – его смерзшимся дыханием.
   Вой ветра в бесполезной каминной трубе. Далекий вой волков.
   Он был один посреди снежной пустыни, посреди белого леса, посреди вымерзшего мира; он был одинок, ему было холодно, он мечтал согреться.
   Наконец, белый лунный луч лег на окошко снаружи. Холодные узоры обрели форму и объем; по мере того как луна поднималась выше, ледяная картина оживала и менялась.
   Паутина едва различимых черточек. Цветные ленты, тугие, как змеи; белые ветви мертвых деревьев. Белая шерсть несуществующих зверей. Тяжелые, полные снега колосья.
   Он сощурил слезящиеся глаза. Звуки; отдаленные голоса. Тени-Лица. Смыкающаяся трава. Топор, падающий на пустую плаху; хохочущая толпа, струйка песка, бегущая по ступеням, золотой блеск…
   Он подался вперед.
   Золотая пластинка с фигурной прорезью. Желтый металл, покрытый многими слоями могущества подобно снежному кому, наворачивающему на себя один пласт снега за другим, подобно куску хлеба, одетому в масло, и в мед, и в сыр…
   Золотая пластинка, вырастающая до размеров колоссальной двери. Прорезь, обернувшаяся высоким проемом; в проеме замерла человеческая фигура.
   Сизый младенец в колыбели. Голый младенец с тремя пуповинами вместо одной.
   Три лица. Одно постарше, другое помоложе и третье, смазанное, будто занесенное песком. Три женщины.
   Три нити. Три корня. Три дороги.
   Он подался вперед.
   Луна погасла, съеденная случайной тучей; танец теней на стекле оборвался. Натянув поглубже шерстяную шапочку, он откинулся на спинку кресла, в изнеможении закрыл глаза.
   Пусть он не знает, где искать – но сегодня ему впервые открылся предмет его поисков…
   За мутными стеклами жил своей жизнью заснеженный лес, и металось между нагими стволами голое, замерзшее эхо далекого воя волков. А потом пришел другой звук, негромкий и мирный, который был в то же время невозможным и пугающим.
   В окошко стукнули. С той стороны.
   Он вздрогнул. На белом непрозрачном стекле лежала тень.
   Случайный путник? Среди ночи? Среди леса? Здесь?..
   – Слышишь меня?
   Голос не был ни простуженным, ни усталым, ни напутанным.
   – Ты уверен, что оно того стоит? Что это тебе нужно?
   Сквозь слой инея понемногу проступали черты лица. Оттуда, снаружи, глядел сухощавый старик с нехорошими, пристальными глазами.
 
   – Ты уверен, что следует браться?..
   – Надо мной нет твоей власти. Скиталец, – глухо сказал человек в шерстяной шапочке.
   – Ты уверен?..
   Страх им владел или другое чувство – но, нашарив в темноте палку, он с нешироким замахом опустил ее на заиндевевшее стекло.
   Со звоном разлетелись осколки. Кинулся в лицо ледяной ветер; за окном был лес и была ночь, и еще гладкий нетронутый снег, белая скатерть, давно не помнящая человеческих следов.
   Тогда он стянул свою шапочку, обнажив крупный, совершенно голый череп. Тщательно вытер холодный пот со лба.
   Ветер швырнул пригоршню снега в разбитое окно.
   Он мерз. Невыносимо. Нечеловечески.
   Стенки пахли гниющей ветошью, и факел тюремщика мерцал где-то совсем уж высоко, когда он – тюремщик, а не факел – изрек с претензией на торжественность:
   – Невинные, будьте спокойны, ибо Судья подтвердит вашу невинность! Виновные, пе… ре… тре-пещите, ибо Судья пе… про-зрит ваши души до глубины замыслов и покарает нещадно!
   Слова были заученные, а голос такой сиплый и испитой, что даже здесь, на дне каменного мешка, мне померещился сивушный запах из недр вещающей глотки.
   – Да свершится правосудие! – провозгласил тюремщик со значением. Постоял немного, любуясь нашими запрокинутыми лицами, а потом залязгал затворами, заскрипел лебедкой – и захлопнул над Судной камерой железную крышку. Будто суповую кастрюлю накрыл.
   – Светлое Небо, спаси, защити, – застонал в темноте воришка. – Ой, больше не буду, ни пальчиком, ни грошика не возьму, только помилуй, ой…
   Прочие молчали.
   Молчал одноглазый разбойник, пойманный в лесу много месяцев назад и дожидавшийся Судной ночи чуть не полгода. Молчал старик, такой благообразный с виду, что хоть сахаром посыпай, а обвиненный, между прочим, в изнасиловании и убийстве девчонки-работницы. И единственная в камере женщина молчала тоже – я не знал толком, за что ее спустили в эту яму.
   – Спаси, светлое Небо… Я больше не буду… – хныкал воришка.
   Глаза понемногу привыкали к темноте. Старик стучал, как дятел, пытаясь добыть искру из своего огнива. Разбойник сопел. Густой воздух стоял в камере, будто смола в ведре – неподвижно, ни дуновения, ни сквознячка, я подумал, что скоро утоплюсь в этих ароматах – сырость, гниющая ветошь, разбойник смердит, от дамочки несет немытым телом пополам со сладкими духами, та еще, наверное, штучка…
   Запахи стекались и стелились на каменный пол. Ведя рукой по стене, я нашел дальний угол и, не решаясь сесть, прислонился к волглой стене.
   – Здесь свечи! – радостно сообщил старикашка. – УГОЛКОМ прилеплены… Посмотрите, господин, а в том углу свечечек нету?
   «Господин» – это, вероятно, ко мне.
   – Гордые они, – сухо сообщила женщина. – С нами, чернью, не разговаривают… А вот как придет Судья, как впарит им по самую макушку!
   Воришка застонал громче. Кто-то – похоже, разбойник – взял на себя труд ткнуть его кулаком в ребра. Стон моментально иссяк.
   – Язычок придержала бы, – мягко порекомендовал разбойник женщине. – Тебе, думаешь, не впарит?
   – Я невиновна, – с достоинством заявила узница. – Мне-то что, мне бояться не-ечего…
   – А я на базаре кошелек спер, – трагическим шепотом признался воришка. – И гуся… на той неделе… спер и продал… и цепочку… у толстобрюхого… вытащил…
   Одна за другой загорелись две свечи. И как-то сразу стало тесно – будто каменные, тускло поблескивающие стены сделали по шагу вперед. А железный потолок – суповая крышка – опустился, намереваясь лечь нам на головы.
   – А коли невиновна, – разбойник прищурил свой единственный черный глаз, – так зачем под Суд угодила?
   – Этим заразам лишь бы людей хватать, – женщина, оказавшаяся средних лет шлюхой, высокомерно повела плечом. – Судья разберется.
   – Разберется, – со зловещей ухмылкой подтвердил разбойник. Воришка заплакал, перечисляя свои прегрешения:
   – И в прошлом году… из повозки… два мешка… и на базаре… опять-таки кошелек… и купцу… и у мамаши…
   Он был худой и востроносый, ему было лет шестнадцать, и, раз встав на путь покаяния, он не мог уже остановиться. Его воспоминания углублялись все дальше и дальше в детство – скоро он помянет леденец, украденный у младшей сестры в возрасте пяти лет…
   – Господа, – старичок кашлянул. – Я, может быть, не вовремя… но, собственно… Правосудие не есть дело призраков. Что, собственно, господин Судья может…
   – Помолчал бы, – в голосе разбойника явственно скользнуло отчаяние.
   – Попался – так помолчи…
   Старикашка упрямо поджал бесцветные губки:
   – Я, господа, говорил со стражей… Самый грубый мужлан разговорится, если подобрать к нему подход… И господа тюремщики признались, что за все время… лет двадцать… ни разу не было случая, чтобы… в этой камере что-нибудь такое случилось. Все, кто вошел в нее с вечера, утром выходят живы-здоровехоньки и идут на четыре стороны… То есть было, однажды, лет пять назад, когда кого-то удар хватил со страху – так, господа, удар где угодно может хватить, особенно если пугливый…
   – До седых волос дожил, – укоризненно вздохнула женщина, – Седину развесил, а не знаешь, что Судья…
 
   И запнулась. Мне сперва показалось, что это разбойник как-то по особенному на нее посмотрел – но нет, разбойник глядел в пол, тем не менее женщина замолчала, будто поперхнувшись, и даже запах сладких духов потерял уверенность и ослабел. Или мне померещилось?..
   Р-рогатая судьба. Неужели этот старикашка и впрямь кого-то задушил?..
   – Молодой господин, – старичок поймал мой взгляд и прижал кулачки к сердцу, – вот вы, как человек приличный и, без сомнения, образованный… Могут ли призраки сколько-нибудь вмешиваться в людские дела? То есть, конечно, они могут пророчить и всякое такое, но правосудие, как мне кажется, настолько человеческое занятие…
   – Ты девку порешил или нет? – угрюмо поинтересовался разбойник. – Ежели нет, то дело другое… а вот если…
   Старичок возмущенно вскинул брови, но этого ему показалось недостаточно, тогда он всплеснул руками и замотал головой, всем своим видом показывая, насколько глупы и беспочвенны подобные обвинения. Женщина мрачно усмехнулась:
   – А коли невинный… Чего ерзаешь?
   – Я не с вами беседую, – обиделся старичок.
   Он думал, что беседует со мной. И напрасно – потому что я с ним разговаривать не желал.
   Я устал. Тюрьма с вонючими тюфяками… Я не решался к ним притронуться и спал на голой лавке, а соседям по камере не надо было другого удовольствия, кроме как изловить на себе вошь и переправить мне под рубашку. Им казалось забавным, что я боюсь вшей…
   А ведь прошла всего неделя. Подумать только, меня могли бы схватить еще два месяца назад, и я просидел бы эти два месяца, и три, и четыре просидел бы в ожидании Судной ночи, как вот этот разбойник, и завел бы со вшами дружбу, они бы у меня хороводы водили на ладошке…
   Хорошо, что в Судной камере нету тюфяков. А бежать из башни, как говорят, невозможно. Потому что подъемный мост чуть не обваливается под тяжестью круглосуточной стражи, а в обводном рву они вывели какую-то гадкую тварь, ни за какие коврижки не стал бы я плавать в этом рву… Рогатая судьба.
   – Молодой господин, – старикашка понимающе улыбнулся. – Человека приличного все это должно страшно удручать… Меня, например, удручает – сырость, вонь… Но на самом деле нам неслыханно повезло. Уже завтра мы будем свободны, как птицы.
   Воришка всхлипнул:
   – А Судья?
   Старичок тонко улыбнулся. Это была покровительственная улыбка человека, который знает больше других.
   – Поутру нас отпустят. – Тонкая стариковская рука по-отечески легла на воришкин затылок. – Не хнычь, малый. Без того сыро.
   Женщина фыркнула. Разбойник молчал.
   И во всей башне стояла тишина; вероятно, стражники на стенах ходили на цыпочках, обмотав сапоги тряпками. И дежурные на мосту переглядывались, прикрывая ладонями огоньки фонарей: тс-с… Судная ночь…
   Я все-таки не выдержал и опустился на холодный пол. Сел, подобрав под себя ноги. Привалился спиной к стене.
   Скорей бы. Что бы там ни было – хорошо бы процедуре поскорее закончиться… Конечно, если в полночь в стене откроется потайной ход, и оттуда выберется наряженный призраком начальник стражи… Было бы забавно, но почему-то не верится. Не так просто.
   В камере становилось все холоднее. Притихший воришка жался к старику, с другой стороны норовила подсесть женщина, она хоть и заявила вслух о своей невиновности, но тряслась все больше, и не от одного только озноба. Разбойник пока держался в стороне – но все мрачнел и мрачнел, и время от времени оглядывал камеру, и тогда я встречался с ним взглядом.
   Разбойник не верил стариковым благодушным заверениям. Разбойник знал за собой много такого, за что не то что Судья – распоследний деревенский староста без трепета душевного отправит на виселицу.
   – Лучше бы просто вздернули. От звука его голоса я вздрогнул. Мы, оказывается, думали об одном и том же.
   – Лучше бы просто вздернули, – упрямо повторил разбойник, глядя мимо меня. – Судили бы… за что знают… а так – сразу за все…
   Он вздохнул; от этого вздоха заколебались огоньки свечей. Воришка всхлипнул снова, женщина пожевала губами, в стариковых глазах промелькнуло беспокойство-и тут же исчезло, сменившись терпеливой усмешкой:
   – Никто про тебя столько не знает, сколько ты знаешь сам… И ничего? Не судишь? Живешь?
   Я стиснул пальцы. В каменном мешке было холодно. Очень холодно. Очень.
   Меня зовут Ретанаар Рекотарс. Неделю назад я произнес это имя в лица арестовавших меня людей. И потом еще раз произнес – в тесной судейской конторе. Мне казалось, что этого достаточно – и потому все остальное время я молчал. Не раскрывал рта – последняя гордость отпрыска семьи Рекотарсов…
   Этим простолюдинам мое имя не сказало ничего. Ничегошеньки; они равнодушно изучили мои документы, и всякий раз, когда грязные пальцы касались Грамоты, мне казалось, что ощупывают меня самого.
   Что? Великий Маг Дамир, от которого берет начало славный род Рекотарсов? Что? Барон Химециус? Закорючки на старой бумаге, а ведь мои тюремщики едва умели читать…
   Я молчал в ответ на вздорные обвинения. Я молчал, когда меня подселили в камеру ко вшивым бродягам. Когда меня вели на Суд, я молчал тоже…
   А теперь, в холоде и ожидании этой ночи – мне показалось, что если мой язык не развяжется, слова найдут себе другую дорогу. Полезут, в лучшем случае, из ушей.
   – А что же, – спросил я чужим хриплым голосом, – кому Судья приговор объявляет? Приговоренным? Чтобы они, надо полагать, своим ходом к палачу бежали и приговор ему на ушко повторяли, так?
   Никто не удивился моей внезапной болтливости. Разбойник втянул голову в плечи – этот куриный жест никак не вязался с его мощным телосложением, одиноким глазом и черной бородой.
   – Судья – он сам по себе и палач, – женщина нервно огляделась, как до того оглядывался разбойник. – Он как присудит – так и будет, это уж точно… Донесли на меня, будто я того купца отравила. А не травила я, его удар хватил, я только денежки потом пособирала…
   Она прикусила губу и повторила жест разбойника – втянула голову в плечи. Я поймал себя на смутном желании сделать то же самое.
   – А вас, молодой господин, в чем обвиняют? Простой и доброжелательный вопрос. Еще не дослушав его до конца, я обнаружил вдруг, что мой подбородок надменно вздернут. Старикашка смутился:
   – Ни-ни… Я не хотел, что вы…
   – Судья сразу увидит, что я невиновная, – быстро сообщила женщина.
   – Нет моей вины в его смерти, нет, нет!..
   – Не болтай, – мягко посоветовал старикашка. – Разве есть доказательства, что ты травила? Яд у тебя нашли? Или у того покойника в животе яд отыскали? Или кто-то видел, как ты травила его, а?
   Женщина мотнула головой.
   – Доказательства! – старикашка воздел тонкий длинный палец, – Если доказательств никаких нет…
   – Дурак! – сипло прошептал разбойник. – Судья… Он…
   Женщина открыла рот, чтобы что-то сказать – но осеклась. И все замолчали, как по команде; в Судной камере воцарилась тишина, огоньки свечей некоторое время стояли неподвижно и остро, и я почувствовал, как по коже продирает мороз.
   Кажется, наверху скрежет-нуля лебедка. Тюремщик?
   Железная крышка лежала грузно, дышать становилась все труднее, они уморят нас, как крыс, может быть, в этом и заключается справедливость Судной ночи?!
   – Тихо, – прошептал разбойник, хотя все и так сидели, затаив дыхание. – Тихо… Тихо…
   Рядом с моим лицом ползла по мокрому камню седая мокрица с прозрачным брюхом.
   Язычки свечей дрогнули. Заколебались, но не резко, как от сквозняка, а плавно, болезненно, будто водоросли на дне. Я успел заметить, как переменился в лице разбойник, как вытянулась замурзанная физиономия воришки, как женщина вскинула руки, будто желая укрыться от камня, летящего в лицо; все они, уже не скрываясь, кинулись к старичку, ища у него помощи и поддержки, один я остался сидеть, впечатавшись спиной в камень, очень холодный камень, очень, таким же холодным будет мое собственное надгробие…
   Свечи погасли. Впрочем, в них уже не было надобности.
   Он стоял посреди камеры; в первое мгновение мне показалось, что он бесплотен, что сквозь складки его одеяния просвечивает противоположная стена, а короткие ноги не касаются пола. Возможно, в какой-то момент так оно и было – но уже спустя секунду он стоял, расставив ноги в грубых крестьянских башмаках, и был столь же реален и осязаем, как я, как разбойник, как воришка, как мокрица на стене.
   Я судорожно поискал глазами потайную дверь. В молочно-белом свете, придавшем камере сходство с каменным подойником, стены оставались столь же слепыми и неприступными. Ни щелочки. Ни скважины, куда вошедший призрак мог бы вставить свой призрачный ключ…
   Впрочем, разве он призрак?!
   Он не казался старым. Маленькую голову покрывал тяжелый седой парик, тщедушное тело тонуло в пышных складках судейской мантии, огромные башмаки казались гирями, якорями на тонких, как у паука, затянутых в черные чулки ножках. Страшным он не казался тоже – ни страшным, ни величественным, а ведь даже деревенский староста, отправляя суд, старается выглядеть внушительнее и умнее, чем обычно…
   – Здравствуйте, господа.
   От звука этого голоса меня прошиб холодный пот.
   Ненавижу скрежет железа по стеклу. Ненавижу тихий треск рвущейся паутины; голос Судьи вбирал в себя все подобные звуки, неявно вбирал, но так, что мне захотелось зажать уши.
   Воришка скорчился на каменном полу, изо всех сил прижимая руки к животу. Женщина икнула. Старикашка сидел неподвижно, спокойно сидел, вроде как у себя дома, но одноглазый разбойник жался к его колену, а потому вся компания выглядела дико. Фальшиво выглядела, как на лубочной картинке, изображающие житье какого-нибудь доброго отшельника…
   – Что ж, – Судья огляделся, будто выбирая место поудобнее, отступил к стене, привалился к ней плечами и скрестил руки на груди. Вот так я будто бы всех вижу…
   У него было маленькое темное лицо с голым подбородком и тонким крючковатым носом; пряди седого парика небрежно свешивались на лоб, а из-под них посверкивали глаза, похожие на две черные булавочные головки.
   – Господа, каждого из вас привела сюда его собственная крупная неприятность… Что ж, приступим.
   – Выслушайте! – сбивчиво проговорила женщина. – Я расскажу, я… выслушайте, я не…
   – Выслушивать не стану.
   Под булавочным взглядом Судьи язык узницы благополучно прилип к нёбу. В поисках поддержки она вцепилась в одежду старикашки, который и сам уже не выглядел столь благостным – бледен стал старикашка, а в молочном свете надвигающегося Суда его бледность казалась совсем уж бумажной.
   Я грел своей спиной стену – и все никак не мог согреть. Как будто глыба льда оказалась у меня за плечами, скорее я остыну, чем она примет от меня хоть толику тепла; я ждал своей участи в гордом одиночестве, как и подобает отпрыску рода Рекотарсов, но зато как это скверно – одиночество в такой момент-Нехорошее слово – «приступим». Приступим, говорит цирюльник, берясь за клещи для выдирания зубов. Приступим, говорит лекарь, навострив ланцет. Приступим, говорит учитель, вылавливая в кадушке розгу… Приступим, сказал Судья. Меня зовут Ретанаар Рекотарс. В моем роду вельможи и маги. Грамота, которую я храню в своем дорожном сундучке, выдана моему прадеду по мужской линии моим прапрадедом по женской линии, выдана в благодарность за избавление окрестностей от свирепого дракона, которым, то есть избавлением, ясновельможный барон Химециус обязан Магу из магов Ламиру, у которого сам Ларт Легиар был одно время в прислужниках…
   В детстве я порезал руку, желая увидеть в своих венах голубую кровь.
   Теперь я сижу на корточках в углу сырой вонючей камеры, и некто Судья, явившийся из стены, собирается взыскать с меня за прегрешения. И в особенности, вероятно, за последнее – не зря так разъярились городские стражники, догнали меня уже на большой дороге, сняли с дилижанса и притащили в эту проклятую тюрьму…
   – Выслушивать я не стану, – медленно повторил Судья. – Говорить нам не о чем, потому как вы и так уже все сказали, и сделали, надо признаться, немало… Что до тебя, женщина, то обвинение в убийстве не имеет под собой оснований. Ты не убивала того человека, что месяц назад умер в твоей постели.
   Все, находившиеся в Судной камере – исключая разве что самого Судью – со свистом втянули в себя воздух. Потом старик закашлялся, воришка взвизгнул, разбойник зашипел сквозь зубы, а женщина так и осталась с переполненными легкими – круглая, как пузырь, красная, с сумасшедшими от счастья глазами. Молчала, краснея сильней и сильней, и будто бы не решалась выдохнуть.
   – В остальном, – скребущий голос Судьи сделался насмешливым, – твоим провинностям нет числа, ты ограбила мертвого, ты зарабатывала телом… Знай же, что с сегодняшней ночи объятия любого мужчины будут причинять тебе муку. Хочешь заниматься прежним ремеслом – продолжай, сама твоя работа станет тебе в наказание… Я сказал, а ты слышала, Тиса по кличке Матрасница. Это все.
   Женщина, казалось, забыла, как выдыхают воздух. Лицо ее из красного делалось потихоньку пурпурным, а затем и лиловым; никто не догадался шлепнуть ее по спине, вытолкнуть наружу застрявший в глотке Приговор.
   Никто даже не взглянул на нее. Все думали только о себе, и я тоже.
   Судья переменил позу – глухо стукнули о камень тяжелые башмаки. В складках мантии на секунду обнаружилась золотая массивная цепь – и тут же пропала, съеденная бархатом.
   – Кто желает слушать следующим? – Судья усмехнулся уже в открытую, маленькая голова качнулась, парик окончательно съехал на глаза. Судья поправил его небрежным жестом, как поправляют шапку. – Может быть ты, Кливи Мельничонок?
   Воришка дернулся. Вскочил, тут же грохнулся на колени, прополз по каменному полу к башмакам Судьи и завел жалобную песню:
   – Я-а… раска-а… ива-а… ворова-а… Талантливый парнишка. Мог бы зарабатывать на жизнь голосовыми связками.
   – Воровал, – равнодушно подтвердил Судья. – Доворуешься когда-нибудь до петли… Впрочем, нет. Теперь чужие монеты станут жечь тебя, как огонь. Ежели тебя и повесят, то за что-нибудь другое… Я сказал, ты слышал, Кливи. Это все.
   В Судной камере снова сделалось тихо. Я поискал взглядом мокрицу – мокрица исчезла.
   – Теперь ты, – Судья снова переступил с ноги на ногу, взгляд его теперь остановился на разбойнике. И ведь до какого жалкого состояния можно довести плечистого свирепого мужчину – где это видано, чтобы лесной душегуб корчился от страха, как приютская девочка…
   Судья замолчал. И достаточно долго молчал, разглядывая перекошенную разбойничью физиономию, потом протянул задумчиво:
   – Странный ты человек, Ахар по кличке Лягушатник, на каждую твою вину по три смягчающих обстоя-тельства… Поскольку людей ты уморил изрядно, быть тебе казненным…
   По камере пронесся сдавленный вздох. – Но ты искал и маялся, – Судья раздумчиво склонил белый парик к черному плечу. – Ты щадил… и потому дается тебе месяц перед казнью. Я сказал, а ты слышал, Лягушатник. Это все.
   Разбойник непроизвольно поднял руку к повязке, к тому месту, где был когда-то глаз. И так и остался сидеть – в позе человека, ослепленного ярким светом.
   Судья снова поправил парик – хотя надобности в том не было никакой. Провел по каменному полу носком тяжелого башмака, шумно вздохнул, и булавки его глаз уставились на меня.
   Почему я не проглотил собственный язык – до сих пор не понимаю.
   Темное личико Судьи поморщилось, как от кислого, он полуоткрыл рот, собираясь что-то сказать – но в этот момент благообразный старикашка дернулся, словно в припадке падучей, и взгляд Судьи сполз с меня, будто тяжелое насекомое. Переполз через всю камеру – туда, где еще недавно жались друг к другу мои вынужденные соседи. Теперь каждый из них был сам по себе – женщина все еще пыталась вытолкнуть из легких ненужный воздух, воришка хлопал мокрыми глазами, не зная, радоваться ему или плакать, разбойник отшатнулся в сторону и сидел, закрывая пустую глазницу от мо-лочно-белого света этой длинной, этой Судной ночи. Старичок остался в одиночестве – и лицо его было даже белее, чем пышный парик Судьи.
   «Могут ли призраки сколько-нибудь вмешиваться в людские дела?» По видимому, любезному старикашке как раз предстояло это узнать. Потому что Судья забыл обо мне – темное лицо его потемнело еще больше. Тонкие губы исчезли, оставив на месте рта узкую безжалостную щель.
   – Ты, Кох, себе-то не ври. Не ври, что выкрутишься. Не выкрутишься, Кох, не надейся.
   – Поклеп, – неслышным голосом сказал старикашка. – Поклеп, донос, доказательств нет никаких… Гулящая она была, и хворая к тому же, поклеп…
   Судья поднял острый подбородок. И как-то сразу выяснилось, что маленькая фигурка под белым париком отбрасывает тень сразу на четыре стороны, и все мы сидим в этой тени, и мне показалось, что седые волосы парика сейчас забьют мой разинувшийся рот, не дадут дышать…
   Я закашлялся. Наваждение отступило. Судья по-прежнему стоял у стены, маленький и черный, на паучьих ножках, и зловещее молчание Судной камеры нарушалось только моим неприличным кашлем. Уже сколько раз мне случалось поперхнуться в самую неподходящую минуту, когда подобает хранить молчание…
   – Ты, Кох, поплатишься скоро и страшно. Сердце твое выгнило, плесень осталась да картонная видимость-смерть тебе лютая в двадцать четыре часа. Я сказал, а ты слышал, ювелир. Это все.
   – Поклеп, – упрямо повторил старикашка. Женщина тихонько заскулила, закрывая рот ладонями, воришка на четвереньках отбежал в дальний от старика угол – да там и остался.
   Взгляд Судьи снова переполз через всю камеру – теперь в обратном направлении. Я знал, куда он ползет, когда две черных булавки остановились на мне, я поперхнулся снова.