Потом он обессилел, а паутина все еще дергалась; сглотнув слюну с привкусом железа, он замолчал и понял, что крик продолжается – Илаза, охваченная таким же ужасом, угодила в ту же западню, теперь она кричит и бьется, и запутывается все сильнее…
Серое полотнище в кронах высоких деревьев, предсмертный крик волка…
Илаза больше не кричала – плакала. Игар, развернутый лицом к небу, не мог ее видеть. В просветы между ветвями проглядывало синее, ослепительное, беззаботное небо.
– Илаза, – сказал он как можно спокойнее. – Не плачь. Мы сейчас выберемся. Слышишь?
Она длинно всхлипнула – и замолчала.
– Вот так, – сказал он, пытаясь плечом вытереть мокрое лицо. Сейчас мы… – голос подвел его и нехорошо дрогнул. Илаза услышала – и расплакалась снова.
Игар молчал, глядел в небо и кусал губы. Никто и никогда не рассказывал про такое… Никто и никогда, ни в одной сказке, ни в одной истории… Может быть, потому… что некому было рассказывать? Кто это видел – не возвращался? Если такова паутина – то каков же…
– Мы сейчас выберемся, – сказал он жестко. – Илаза, у тебя хоть шпилька есть?
А что шпилька, подумал он запоздало. Что здесь сделаешь шпилькой… Даже… Может быть, эта дрянь и ножом не режется…
– Я… Не достать, – с трудом овладев голосом, отозвалась Илаза. – У меня руки… связаны…
– А огнива нет у тебя?
– Откуда… И все равно… Не достала бы…
А если зубами, подумал Игар с внезапной решимостью. Дотянулся ртом до ближайшей паутинки, сжал зубы… Отвратительно. Мерзко и гадко, но если перекусить…
Паутинка прошла между зубами, чуть не порезав ему язык. Он выплюнул ее и тоже заплакал – беззвучно, чтобы Илаза не слышала.
– Игар, – хрипло проговорила его жена. – Игар… Давай звать на помощь.
Он сглотнул. Как же, услышат тут… Но…
Воображение тут же подбросило ему охотника – настоящего охотника с зазубренным ножом, с огнивом, с веревкой, вот он разрезает проклятую паутину, и Игар умывается в ручье…
– Давай, – сказал он почти весело. – Стыда-то не оберемся! Вид у нас, наверное… Как у недовылупленных мотыльков…
Илаза не усмехнулась. Игар набрал воздуха – насколько позволяла стянутая паутиной грудь – и закричал неожиданно тонко, по мальчишески:
– Е-ге-гей! Сюда! Сю-уда!
– Помогите! – закричала следом Илаза, но звонкий ее голосок звучал теперь надтреснуто, глухо. – Помогите!
Ветер качнул видимую Игаром ветку – и все. Тишина.
Они кричали истово, срывая голоса – и наконец Игар с удивлением обнаружил, что не может выдавить из себя ни звука, горло отказалось подчиняться, из него вырывался только жалкий хрип.
Некоторое время прошло в молчании. Игар глядел в перечеркнутое ветвями небо – и не думал ни о чем. Немилосердно саднило горло; потом явилась первая мысль: если кто-нибудь и услышал, он уже, наверное, не придет…
– Игар, – донеслось до него почти беззвучное, с болезненным свистом. – Ты знаешь, что это?
Паутина, хотел сказать он, но сорванное горло его не послушалось.
– Это… Мы в паутине, как мошки. А потом придет паук.
Он был рад, что Илаза не видит его лица. Его лицо не было сейчас лицом героя и вообще мужчины – мальчишка, баба, расклеился…
– Пауки, Игар… Они высасывают. Заживо.
Игар знал, что должен что-то сказать. Должен помочь девушке, доверившей ему свою жизнь, должен… хоть и со связанными руками.
– Ты самая… – выдавил он. – Очаровательная… мушка из всех, летающих на свете. Паук пленится тобой… Он скажет: убирайся, Игар, такие девочки не для тебя… А я скажу: хрен тебе, осьминогий! Хочешь – лови себе паучиху и давай… на Алтарь…
Упоминание об Алтаре показалось неуместным; Игар замолчал.
– Я чувствовала, – прошептала Илаза. – Там… на дороге… Что-то такое… И тот волк…
Игар беспокойно заворочался в паутине. Не надо о волке. Мы не волки, мы…
– Перестань, – бросил он почти сердито. – Мы не мухи. Я этих пауков знаешь сколько задавил? За свою жизнь?
– Пауков убивать нельзя, – глухо сказала Илаза. – Плохая примета.
– Хрен! – голос Игара снова сорвался.
– Помолчи теперь, – сказала Илаза еще глуше. – Давай попробуем… поспать… И помолись своей Святой Птице…
* * *
…Девочка стояла на вершине холма, и глаза ее казались черными от непомерно расширенных зрачков.
Давно знакомый лес ожил. Деревья обернулись железными людьми; сверху они казались маленькими, как Аниса, но Аниса тряпичная и мягкая, а люди, которых все выплескивал и выплескивал лес, даже издалека были страшными. Может, это и не люди вовсе. Так много людей не бывает на свете…
Страшные люди прибывали и прибывали, а те, кто вышел из леса первым, стояли теперь плечо к плечу, так ровно и в таком порядке, как настоящие люди никогда не смогут построиться. Железная стена медленно двинулась вперед, и дрожащей девочке почудилось стальное чудовище, занявшее собой всю опушку, вывалившее красно-зеленый язык – флажок на длинной и тонкой мачте…
Они растопчут ее Анису!!
Босые ноги бесстрашно прорвались сквозь заросли крапивы. Зеленая земля неслась вперед неровными скачками; покосившийся шалаш выскочил чуть в стороне, ей пришлось затормозить, стирая пятки, и резко повернуть. Влажное сено пахло густо и приторно, клочья летели во все стороны, она до смерти испугалась, что Анисы нету – когда ободранные до крови пальцы наткнулись на безвольную тряпичную ногу.
Она прижала Анису к себе. Крепко-крепко, до слез. Стоило сбегать от родичей, стоило преодолевать страх и сбивать ноги, она не бросит Анису, никогда, ни за что…
Вдали ударил барабан. Отозвался другой – совсем рядом, девочка дернулась и подскочила.
От холма, от того места, где она недавно влетела в крапиву, медленно двигалась железная стена. Слишком медленно девочка видела, как одновременно поднимаются тяжелые ноги, много-много ног, как, повисев в воздухе, они грузно ударяют в траву – и содрогается земля… и глубоко в нее вдавливаются стебли и цветы. Бухх… Бухх… Бухх…
Несколько секунд девочка смотрела, полураскрыв рот, распахнув снова почерневшие, без слезинки, глаза; потом бездумно, как зверек, кинулась прочь.
Рокотали барабаны. Аниса билась за пазухой, как совсем живая. Скачками неслась навстречу зеленая земля; потом трава сделалась высокой, выше девочкиной головы, и каждый стебелек целился в круглое, тусклое, обложенное дымом солнце, которое как угнездилось в самом центре неба, так и не желало сходить с места.
Потом трава вдруг расступилась, и девочка, по инерции пробежав несколько шагов, упала на четвереньки.
Навстречу ей пёрла другая стена – и тоже железная. Пятясь, девочка успела рассмотреть, что страшные люди идут плечо к плечу, а вместо лиц у них стальные кастрюли и потому глаз нету вовсе. Железные ноги поднимались и падали в такт барабану – девочка в жизни не видела ничего ужаснее, чем эти ритмично бухающие ноги: бухх… бухх… бухх…
Поначалу ей показалось, что если схорониться в траве, если покрепче заткнуть уши и зажмурить глаза, то напасть минует ее, обойдет; она припала к земле, изо всех сил прижимая к себе Анису – но земля дрожала. Содрогалась. Бухх. Бухх. Бухх.
Железная стена была совсем близко. Ветер принес ее запах – резкий, кислый, тошнотворный; девочка закричала и, не помня себя, кинулась прочь.
Барабаны торжествующе гремели, заглушая ее тонкий, срывающийся от ужаса голос. Аниса за пазухой прыгала, будто пытаясь вырваться и тоже бежать, бежать куда глаза глядят…
…Огромная, невыносимо огромная железная нога занеслась, и девочке показалось, будто она закрывает солнце. Назад!!
Все было как во сне, когда как не старайся, а не сойдешь с места; несколько долгих мгновений она пыталась бежать, но земля изловчилась и поддела ее невесть откуда взявшимся крючковатым корнем. Беззвучно разевая рот, девочка упала животом в траву, придавив собой Анису. Бухх! Бухх! Бухх! – нарастало сзади. Бухх! Бухх!!
– Мама! Ма-ама!!
Трава покорно ложилась ниц. Сжимались, как челюсти, две железных фаланги. Барабаны взревели – и стена, выросшая навстречу бегущей девочке, вдруг ощетинилась остриями. Короткие лезвия мечей окрасились тусклым солнечным светом; хватая воздух ртом, девочка обернулась – та, другая, догонявшая ее стена ощетинилась тоже. Беспощадно, ни на миг не сбиваясь с ритма, падали на землю ноги. Бухх! Бухх! Бухх!
– Ма-а…
Колени ее подкосились, и небо сделалось черным. Справа и слева вставали над верхушками трав безглазые, безучастные лица.
Бухх!! Бух!!
– Ма…мочка…
Пронзительный визг. Не визг – истеричное ржание. Она подняла голову и увидела, как между смыкающимися челюстями летит, почти не касаясь земли, белый конь с тонкими, как паутинки, ногами. Стальные зубы сжимались все плотнее, грозя раздавить и его тоже, и единственная дорога, по которой еще мог нестись конь, пролегала через ее, девочки, склоненную голову.
– Ма…
Снова злобный конский визг. Копыта перед лицом и…
Земля дернулась и ухнула вниз. В последний раз занеслась и упала обутая железом нога. В лицо ударил ветер, затрещало ветхое платьице, больно сделалось груди, и с каждым ударом копыт все больнее; она зажмурилась, ожидая, пока копыта растопчут ее всю, совсем, в лепешку – но копыта били внизу, под ней, а она летела, и где-то в стороне зазвенела сталь и кто-то закричал тонко и хрипло, и кричал долго, долго, долго…
Потом она потеряла сознание.
…Темный щербатый стол помнил и свадебные застолья, и тяжесть открытого гроба. Теперь на столе лежал почти новая, любовно тканая и не менее тщательно вышитая скатерть. Под свечку поставили глиняный круг – чтобы жир, стекая, не портил красоту.
Девочка смотрела на язычок огня. Язычок почему-то плавал в туманном ореоле – в последнее время такое помутнение случалось с ней нередко. Бывало даже, что под утро она просыпалась на мокром, и мать тогда угрюмо поджимала уголки губ – но бабка-травница сказала, что все пройдет. Хвала Небу, в живых осталась – радуйтесь…
Девочка не слышала, что говорил отец. Он говорил торжественно и длинно, девочка разбирала только то и дело повторяющееся «благодарствие»; потом заговорил он, и девочка слышала все, от слова до слова.
– У судьбы длинные руки, – говорил он. – Так ей угодно было, что я спас вашу дочь от верной смерти. Не важно, кто я, не важно, каков мой чин и кому я служу – судьба сказала свое слово, теперь мы связаны крепче, чем мать и дитя. Я не прошу у вас награды – но следовать судьбе обязан. Жизнь этой девочки теперь моя; отдайте ее мне, я буду беречь ее, как дочь, а когда она вырастет – женюсь на ней. Так будет.
Девочка смотрела на пламя свечи. Все, что было сказано после, не сохранилось в ее памяти; перебивали друг друга мать и отец, а девочка думала об Анисе. О кукле Анисе, которая осталась на поле боя.
* * *
…Плотный кокон из серой липкой паутины располагает к самым искренним молитвам.
Игар попал в скит семи лет от роду – и Отец-Дознаватель долго держал его за подбородок, не давая отвести взгляд и не сводя своего тяжелого взгляда. Потом вполголоса сказал Отцу-Вышестоятелю: «Крученый. Но – может быть».
Сперва его научили скоблить дощатый пол и выносить помои, потом прислуживать за столом; его учили слушать старших, как подобает птенцу, и что «дабат» означает «да будет так», и если сказано «дабат», значит, ничего изменить нельзя… Спустя месяц он впервые увидел Святую Птицу – и наконец-то понял, поверил, что останется здесь навеки. Святая Птица смотрела в Игарову душу, как и Отец-Дознаватель – но если взгляд Дознавателя тяжело вламывался в святая святых, проникая в тайны и не оставляя лазеек, то Птица просто все принимала, как есть. Принимала, понимала и сочувствовала, и будто говорила – утешься, птенец…
Он умел молиться горячо, как никто другой – Отец-Служитель пленился этой его преданностью и приблизил к себе. Игар успел привязаться к нему, такому мягкому и добросердечному, когда в один из дней Отец-Служитель позвал мальчика в спальню, дабы тот помог ему облачиться в ночную сорочку.
О дальнейшем Игар вспоминал, покрываясь холодным потом. Он вылетел из спальни, дрожа как осиновый лист, и навсегда лишился благоволения Отца-Служителя…
…Одна лишь Святая Птица утешала его всегда и во всем. Ее золотая голова была склонена к правому плечу, и в темных глазах отражались огоньки ритуальных свечей; Игар изо всех сил хотел стать хорошим послушником, однако норов его…
…Святая Птица, помоги нам. Я предал тебя, обратившись к Алтарю; я снял с себя храмовый знак, ты вправе отвернуться от меня – умоляю, спаси нас. Все, что я делал, я делал из одной только… Илаза, она…
Солнце проглянуло сквозь путаницу ветвей и обожгло его щеку болезненным поцелуем. Илаза… Этот запах, волосы, вплетенные в траву, под бархатными губами – зубы, белые, как фарфор… Кукла с фарфоровой головой… Откуда – кукла? Илаза живет в нем… Она – его, и как обидно, если… Нет, Святая Птица, это невозможно… Мы прошли мимо стольких смертей… Спаси…
Однажды Отец-Дознаватель взял его с собой в Замок… который оказался не замком вовсе, а просто большим добротным домом за высокой каменной оградой. У ворот стоял приземистый парень с неприятным тягучим взглядом, стоял и чертил по песку кончиком обнаженной сабли. Встретившись с ним глазами, Игар сразу вспомнил все, что приходилось слышать о хозяйке Замка, а говорили о ней неохотно и шепотом; парень пропустил Отца-Дознавателя вместе с юным послушником, ему велено было впустить. Отца-Дознавателя ждали, чтобы вынуть из петли старшую княгинину дочку, красавицу Аду, которая соорудила в собственном будуаре виселицу и умерла раньше, чем сестра ее, Илаза, явилась с пожеланием доброго утра.
Тогда Игар и увидел свою будущую жену впервые.
Илаза не плакала. Она вполне серьезно собралась вслед за сестрой – потому что «все равно как в могиле, так хоть не заживо».
Впрочем, обширный дом не показался Игару похожим на могилу. Он понял, о чем говорила Илаза, только когда увидел хозяйку – затянутую в черный бархат владычицу-княгиню, чью красоту портил резко очерченный, обрамленный глубокими складками рот. Игара особенно поразила ее спина, перетянутая глубокой поперечной складкой; столь странный рельеф придавал княгине сходство с туго перевязанным мешком. Игару сделалось смешно; его всегда разбирал смех именно в те моменты, когда смеяться было ни в коем случае нельзя. Он тотчас же низко понурил голову, чтобы спрятать лицо.
Ада покончила с собой, потому что накануне завершился ее мучительно долгий роман с неким обедневшим рыцарем, вечным женихом, которого ее мать то привечала, то изгоняла в приступе непонятного раздражения. Уже назначенная свадьба то переносилась, то отменялась вовсе, то назначалась вновь; Ада призывала возлюбленного на тайные свидания, а целый сонм содержащихся в доме старых дев болезненно подглядывал и подслушивал, и среди этих несчастных, закосневших в своем девичестве, полным-полно было платных шпионов. Единственным другом несчастливой невесте была ее младшая сестра – она же и оказалась невольной виновницей трагедии. Застав Илазу мило беседующей с каким-то красивым служкой, княгиня взбеленилась; парнишку прогнали со двора плетьми, но ярость княгини к тому времени полностью вырвалась из-под контроля разума, и не в добрый час явившийся Адин жених нашел жуткую смерть от своры свирепых, специально науськанных княгининых псов…
Илаза не плакала. У Игара хватило наглости уже в ту первую встречу поклясться, что он вырвет ее из Замка и сделает своей женой; у Илазы хватило здравого смысла не жаловаться матери на дерзкого послушника, а Отец-Дознаватель слишком озабочен был своей миссией, чтобы обращать внимание на мечтательное выражение в Игаровых глазах. Святая Птица, он хотел стать хорошим послушником, но нрав его…
Тело мучительно затекло. Он не чувствовал своих ног, а о существовании рук напоминали редкие болезненные покалывания; губы раздулись, как мыльные пузыри. В ватной тишине бесконечно долгого дня беззаботно звенел ручей – его песня была худшей из возможных пыток; потом к ней прибавилось басовитое гудение – над лицом Игара кружила пара слепней, он то и дело мучительно дергался, но кровососы становились все наглее. Пить…
– Пить… – тихонько прохрипела Илаза, и Игар не узнал ее голоса. Неужели и она вот так же не чувствует тела и пытается облизнуть губы липким, в тягучей слюне языком?!
От раскаяния он снова едва не заплакал. Клялся, что отведет все беды – какова же цена его клятвам?! Обещал быть ей опорой и защитой и обманул на другой же день после свадьбы, не уберег, обрек на мучительную смерть, потому что…
Он рванулся сильнее, и слепни, удивленные, отлетели чуть дальше, чем обычно. Сколько еще ждать?! Паук ли, смерть ли от жажды… Уж неизвестно, что хуже…
– Илаза, – сказал он, но не услышал своего голоса. Попытался прочистить горло; сглотнул слюну, которой уже не было. – Илаза… Давай играть, будто мы на свадьбе. Будто столы накрыты… Ты кого пригласила?
Некоторое время было тихо, только ветер сухо шелестел листвой.
– А… зачем? – спросила Илаза глухо.
Солнце низко, подумал Игар. Скоро и вовсе…
– Илаза! Не молчи. Скажи что-нибудь.
Не то вздох, не то стон.
– Илаза… А почему… У княгини такая… такая вмятина на спине, будто ложбина? Как от веревки?
– Дурак.
– Нет, ты скажи!
– Она не носит корсетов.
Игар закрыл глаза. Сто раз повторил про себя «корсет, корсет, корсет»… Слово потеряло смысл. Просто череда звуков.
– Ну и что?
– Она носит… Другое белье.
– Ну и…
Илаза всхлипнула:
– Пить. Я хочу пить.
– Не плачь, – сказал Игар беспомощно.
И снова тишина. В прорехах между ветвями висело одинокое облако такое же белое и рыхлое, как вчера. Один бок его показался Игару чуть золотистым. Чуть-чуть.
Вечер наползает из оврага…
Он всего лишь на секунду закрыл глаза – и увидел теленка со свежим тавром на боку, красным тавром, болезненной раной; в следующую секунду небо в переплете ветвей оказалось уже не синим, а фиолетовым, а листья на ветках сделались черными. Место облака заняла тусклая, едва народившаяся звезда.
Он испугался, в мгновение ока вспомнив все, заново ощутив и сухой воспаленный рот, и мертвое затекшее тело, и страх за Илазу. Святая Птица не спустится с неба, не придет на помощь, как приходила к давним и праведным предкам; он, Игар, отступник, потому что, вверяясь Алтарю, снял храмовый знак; он же болтун и предатель, потому что втянул Илазу в…
Паутина чуть дрогнула.
Не так дрогнула, как обычно, когда пыталась пошевелиться Илаза. Паутина дрогнула иначе, по-новому, и от этого движения Игарово сердце подпрыгнуло к самому горлу.
– Илаза… Ила…
Он услышал ее вздох, похожий на всхлип.
– Илаза… Я… спал?
– Тише. Пожалуйста, молчи.
– Мне показалось, что…
– Молчи! – простонала Илаза. – Ты… чувствуешь…
Паутина дрогнула снова – теперь вполне ощутимо; Игар еле сдержал крик.
– Он здесь, – почти спокойно сказала Илаза. – Давно здесь. Он ждет.
Днем Игару казалось, что силы его иссякли раз и навсегда – однако новое сотрясение паутины превратило его в комок из нервов и мышц.
– Эй, ты! – выкрикнул он, выгибаясь дугой. – Эй… Ты…кто здесь, а?!
– Пре…крати, – голос Илазы наконец-то перестал ей повиноваться. – Игар… Я боюсь… Я не…хочу… Я не хочу, не надо, нет!!
В этот момент Игар согласился бы умереть дважды. Не важно, каким способом – лишь бы оставили в покое Илазу.
– Оставь ее в покое! – закричал он, из всех сил пытаясь высвободить затекшие руки. – Тварь!
Это смешно, подумал он в следующую секунду. Все равно что уговаривать голодного волка… Ах, как кричал тот бедный волк… Как кричал…
Теперь паутина мерно, через определенные промежутки времени, вздрагивала – и вздрагивала все сильнее. Игар до отказа вывернул шею, пытаясь увидеть Илазу – вместо Илазы по краю его зрения проскользнула темная, не имеющая формы тень. Показалось?!
Он вглядывался в темную путаницу ветвей, пока не заслезились глаза. Показалось? Страх? Что это было?
Паутина качнулась. Хрипло вскрикнула Илаза; Игар забился, как настоящая муха, так что жгуты из паутинок врезались ему в кожу:
– Илаза! Не давайся! Говори со мной! Я умру за тебя! Говори! Пусть меня жрет, я люблю тебя, больше жизни люблю! Не давайся!
Стон.
Он закричал, как кричал прошлой ночью волк. Сорванного голоса хватило ненадолго; извиваясь, до крови прокусывая запекшиеся губы, он хрипел, захлебывался ее именем, и перед глазами его метались в темноте огненные искорки – как тогда, на соломенной подстилке, когда Отец-Разбиватель впервые поставил его на голову… Все зря… Ила-аза…
– Тихо. Все. Хватит. Теперь успокойся и помолчи.
Он бредит. Это не голос Отца-Разбивателя – тот говорил тонко, с металлическим звоном, и сильно картавил… Это другой голос. Мягкий и вкрадчивый, как у…
– Илаза, – прохрипел Игар в последний раз и затих.
Паутина колыхнулась; к Игару приблизились сзади. Он кожей почувствовал присутствие за своей спиной – и разинул рот, но крика не получилось.
– Тихо. Теперь тихо. Не дергайся.
Все-таки бред. Не сам же он с собой говорит… Это не может быть голос Святой Птицы… Она спросит у Игара после смерти: почему снял храмовый знак?!
Рубаха на его спине треснула, вечерний ветер лизнул обнаженную кожу.
– Не надо… – пискнул он едва слышно.
– Не напрягайся. Расслабь мышцы. Не бойся, расслабь.
Бред.
– Не на…
Под лопатку ему вонзилось жало – во всяком случае, он решил что это жало, дернулся и замер в ожидании смерти.
Смерти не наступило. По телу разливалась теплая, расслабляющая волна.
– Спокойно.
Рывок. Половина нитей, стягивающих Игара, с отвратительным треском разошлась; он не испытал облегчения. Ноги болтались, как чулки с песком.
Потом небо с разгорающимися звездами повернулось и легло на бок. Игар схватил воздух ртом; перед его глазами оказалась твердая земля вернее, наклонная стенка оврага, укрытая шубой из прошлогодних листьев, пахнущая травой и влагой.
– Попробуй встать, – сказали у него над головой.
Он послушно попытался сесть, поднял правую руку, удивленно посмотрел на безжизненные белые пальцы, все в отвратительных клочьях паутины – и, будто ошпаренный, подскочил и завертел головой в поисках Илазы.
Ее светлое платье выделялось среди ветвей. Лица Игар не видел лишь слышал сбивчивое, натужное дыхание.
Он с трудом проглотил тягучую слюну:
– Кто… здесь… Кто?!
Шелест ветра в кронах. Неподвижная Илаза в сетях; что-то мешает. Что-то маячит в стороне, сверху, невозможно большое, бесформенное, что это, что…
Его вырвало желчью. Одна длинная болезненная судорога, пустой желудок, выворачивающийся наизнанку, все остальное парализовано ужасом, даже мысли об Илазе…
– Кто… говорит…
По краю его зрения снова скользнула тень – темнее, чем темное небо. Желудок опять подпрыгнул к горлу – Игар пережил длинный, бесплодный рвотный позыв.
– Вставай, – мягко, почти ласково повторили у него над головой. Поднимайся. Ну?
Он не мог подняться. Ноги затекли до бесчувствия; он попробовал растереть бедра – мышцы отблагодарили его судорогой, да такой, что теперь он повалился на ковер из палых листьев, шипя от боли.
– Понятно, – сказали из темноты. – Ложись лицом вниз.
– Ты кто?!
Тень колыхнулась над самой Игаровой головой, и от нее веяло таким неудержимым ужасом, что он упал ничком, закрыв руками голову.
От первого же прикосновения его стало трясти, как в жестокой лихорадке. Он сжимал зубы, чтобы не надкусить язык; касались его не руки, во всяком случае не руки человека; какие-то цапалки, похожие более всего на исполинские гибкие клешни, ловко разминали его омертвевшую плоть, а он лежал, зарывшись лицом в прошлогоднее гнилье, и беззвучно скулил от боли и страха.
– Расслабься. Тихо, тихо… Теперь встань.
Он повиновался не сразу. Поднялся на четвереньки; ноги слушались его, хотя и с трудом.
– Возьми баклагу… или что у тебя там. Напои ее.
Илаза молчала. Как мог быстро он добрался до застрявшего среди корней мешка; от привычных, давно въевшихся в пальцы движений ему чуть полегчало. Он вытащил наполовину полную – о счастье! – баклажку и неуклюже проковылял к Илазе; спеленутая серыми нитями, она висела теперь над самой землей, так что Игар, привстав на цыпочки, мог дотянуться до ее лица.
– Илаза… Все будет хорошо… Выпей…
Хорошо, что густые сумерки. Хорошо, что они не видели друг друга; Игар не хотел знать, как выглядит теперь Илаза, и не хотел показывать ей свое опухшее, в бороздках слез лицо. Она глотнула и закашлялась; потом пила долго, со стоном, и Игар со странной ревностью подумал вдруг, что там, на Алтаре, она постанывала очень похоже… Пожалуй, точно так же, только тише… А сейчас…
Баклажка опустела. Игар облизнул кровавую коросту на собственных сухих губах:
– Ты – как?..
Пауза. Чуть слышно:
– Спасибо.
– Все будет хорошо, – сказал он так ласково, как мог. – Потерпи, ладно?
Паутина содрогнулась – Илаза закачалась, как тяжелая гиря. Игар отогнал неприятное воспоминание о висельниках, медленно покачивающихся в петле. Поднял голову; паутина закрывала полнеба, и в недрах ее Игару померещился темный сгусток. Нет, показалось… Теперь в другом месте, ниже… теперь…
Он резко обернулся. Бесформенная тень ускользнула из-за спины за миг до его движения.
– Освободите… – попросил он жалобно. – Кто бы вы ни были… Освободите ее…