Надо же, чтобы по иронии судьбы именно ему пришлось такой возможностью воспользоваться! Он списался с Арктаном Шараповым тогда, когда уже все способы лечения были исчерпаны и врачи отступились. Больших трудов стоило склонить на служебное преступление Гришу Лукконена. Гришины опыт и логика протестовали против парадокса: подмена вместо исцеления. На счастье, он усмотрел в шараповском феномене перспективы для космической медицины, а ради медицины Гриша был готов на все. Построили эготрон. Сняли матрицу с умирающего тела Билуна. Внесли коррективы. И пустили в свет новенький дубль Анатолия Сергеевича. Память пришлось чуть-чуть выщипать, особенно последнее полугодие...
Знобило все сильнее.
-- Зазяб? -- удивился Борис. -- Может, стопочку домашней с дороги?
Анатолий передернул плечами.
Альбина Викторовна губами коснулась его лба:
-- У тебя жар. И беспокойство. Ты о чем думаешь?
-- Ах, оставь, ерунда! Скоро пройдет! -- одновременно ответили оба Билуна в Борькином дворе и в Свердловске.
И оба поняли зловещий смысл слова "пройдет". И оба покачали головами.
СКОЛЬКО ОСТАЛОСЬ?.. СОВСЕМ ПУСТЯКИ... ПЕЧЕТ...
Для описания боли не требовалось слов. Она равномерно разделилась между двумя телами, разбавленная легкостью и тем наркотическим возбуждением, которое не дает умирающему иллюзий. Половиной сознания предстояло пройти через смерть. И выжить с непотревоженным разумом!
УСПЕЮ ПРИЕХАТЬ?. . ВОТ ЕЩЕ, НЕ НАДО, НАС НИКТО НЕ ДОЛЖЕН ВИДЕТЬ ВМЕСТЕ...
Часть мыслей, привязанную к Свердловску, затянуло дымкой. Словно он там опомнился и решил оборвать контакт.
Но теперь Анатолий не боялся правды, был готов к борьбе, был готов выйти против всего мира, даже против самого себя, догорающего первым телом в саду Института космической медицины. Он усилил прием, вновь добился совпадения восприятий. И качнулся от боли. Напрягся. Преодолел. Помог преодолеть второму, вернее, первому себе в Свердловске. Нэнси лизнула руку и полезла под ладонь холодным морщинистым носом.
"Я тоже обязан быть рядом", -- твердо подумал Анатолий.
Эта мысль родилась уже где-то на третьем уровне сознания, закрытом от приема в Свердловске: на втором велся мысленный диалог, первый, самый поверхностный, был оставлен для Бориса с его ленивыми вопросами и необязательными ответами. Ночная фиалка, сложившая на день лепестки, еле пахла, смешиваясь с нежным ароматом жасмина в Свердловске, оба запаха без труда забивал назойливый шиповник... Под Ленинградом ягоды шиповника крупные, круглые, почти безвкусные и безобидные, здесь же мелкие, удлиненные, сладкие и с ужасно кусачими семечками -- если насыпать за шиворот, семечки въедаются в потное тело, только в речке и можно спастись от злой украинской шипшины. Такие же въедливые и колкие бьются в голове свои-чужие мысли...
ВСЕ ЗАИНТЕРЕСОВАНЫ В ПРОДОЛЖЕНИИ ОПЫТОВ "ЧЕЛОВЕК В ДВИЖУЩЕМСЯ МИРЕ". ХОРОШО, ЧТО УМИРАЯ, ОСТАЮСЬ. ПЕТРУЧИКИ ДОВЕДУТ ДО УМА ЛЮБУЮ ИДЕЮ, НО КОМУ-ТО ВЕДЬ НАДО ИХ ВЫСКАЗЫВАТЬ! НЕЛЬЗЯ ВОТ ТАК УМЕРЕТЬ -- РАСПЫЛИТЬСЯ, КОЛИ УЖ ПОВЕЗЛО... ХОЧУ СВОИМИ... ТВОИМИ РУКАМИ ДОБИТЬ РАБОТУ... ДЛЯ ОСТАЛЬНЫХ НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИТСЯ: ТЕБЕ -- МНЕ УДАЛОСЬ ВЫКАРАБКАТЬСЯ... СМЕШНО И ДВУСМЫСЛЕННО ГОВОРИТЬ СЕБЕ "ТЫ"... ТЫ ЕЩЕ В БОЛЬШЕЙ СТЕПЕНИ "Я", ЧЕМ Я БЫЛ СОБОЙ В ЛУЧШИЕ ГОДЫ... У МЕНЯ БЫ НЕДОСТАЛО МУЖЕСТВА КИНУТЬСЯ НА ГУЖБАНА... ПРАВДА, В ЭТОТ МОМЕНТ НАС БЫЛО ДВОЕ... ТЫ РЕШИТЕЛЬНЕЙ И СВЕЖЕЙ... НЕ ПО ВОЗРАСТУ -- ПО ДУХУ... ТЫ ВСЁ СДЕЛАЕШЬ КАК Я... ЛУЧШЕ МЕНЯ...
Самопризнание требовало встречной откровенности. Но какая откровенность (или сокровенность?) между двумя "я"? Не лучше ли прислушаться, чем оба друг от друга отличаются? Едва что-то такое забрезжило, Анатолий немедленно загнал мысль на сокровенный третий уровень...
Он понимал, что замыслен быть молчаливым продолжением мозга и тела умирающего в Свердловске Билуна А. С., доктора биологических наук, прославленного своими работами по динамической физиологии. Он, новый Билун, Билун-второй, призван из небытия для дела, которому уже посвятил двадцать лет творчества из тридцати четырех годиков заканчивающейся сейчас в первом варианте жизни. Он скопирован и исправлен и лишь по недоразумению несет в себе информацию о болезни, которой больше нет в теле, он запрограммирован на единственную задачу -- завершить научные деяния доктора Билуна. Того Билуна. Которого в лаборатории прозвали АС. Все просто. И несмешно. Он нашел себя, обрел себя в этом мире. И не в силах смириться с ролью собственной малоценной копии...
Доктор Билун -- тот доктор Билун! -- забыл, что мировоззрение дубля составляет не только то, что заложено в память сознательно, но и то, чего он заложить не мог, да наверняка и не хотел. Скажем, заключенную в теле скорую смерть. Трансляция личности на чистое поле откорректированного мозга рождала новое противоречие -- предвзятость против однолинейной, распланированной будущей жизни...
ПОДОЖДИ ВСЕ-ТАКИ, Я ПРИЕДУ... НЕ СМЕЙ! ОСТАВЬ МНЕ НАДЕЖДУ НЕ СОМНЕВАТЬСЯ НАПОСЛЕДОК В СЕБЕ...
Запах шиповника окончательно подавил ночную фиалку и жасмин. Анатолий поднялся, проводил взглядом возвращающегося той же воздушной тропинкой шмеля. Тревожный запах и тревожный звук. Звук и запах детства.
Мысленный диалог двойников уместился в коротком миге: Борис только-только начал медленный разворот толстой шеей в сторону примолкнувшего для него Анатолия.
-- Слушай, тебе когда на работу? -- опередил его вопрос Билун.
-- Послезавтра. -- Борис пожал плечами. -- Я сутки работаю, четверо дома. Но сейчас один из наших в отпуске...
-- Давай-ка одевайся, поедешь со мной!
Борис кивнул, ни о чем не спрашивая, и пошел в дом, рыхлый, невозмутимый, готовый, как в детстве, поверить другу молча.
Анатолий опять использовал право на монорейс. Всю дорогу до вокзала и потом в вагоне болтали о пустяках. Но соединенный со Свердловском широкой полосой восприятия, Билун вторую половину сознания, не занятую Борисом, сосредоточил на Альбине Викторовне. Не надо было делать усилий над собой -свердловское "я" держало мысли об Але под четким контролем. Будто спешило завещать Анатолию все чувства.
Мужчина мечтает стать первой любовью женщины. Женщина -- его последней любовью. В этом смысле мечта Альбины неожиданно и страшно претворилась в действительность: безнадежник Анатолий был совсем не жилец на свете, он не успевал ни на какую иную любовь, кроме временной любви к ней. К сожалению, осознание этого факта пришло слишком поздно: для Альбины после его смерти наступало окончательное и безрадостное одиночество, двусмысленное положение вечной вдовы. Некрасивая, лишенная привлекательного для мужчин обаяния, она к тому же отпугивала людей неровным сложным характером. Немногие умели разглядеть ее и разбудить.
То ли недоброта явилась следствием внешней непривлекательности, то ли, наоборот, черствость и истеричность натуры изгнали из внешности всякие намеки на обаяние, но давно уже Альбина отскорбила свое по несостоявшемуся счастью, посвятила себя утешению безнадежных. Был у нее когда-то муж, случайный человек в ее жизни, да и в жизни вообще. Но об этом эпизоде она вспоминать не любила.
Безнадежники были разные. Безвольные и капризные. Или твердые, веселые, борющиеся до конца. Трудно сказать, какие устраивали Альбину больше. Но все были уже наполовину не здесь и ничего не заслуживали, кроме жалости.
Иное дело -- Анатолий! Уходя, он оставался на Земле. Распадаясь под гробовой крышкой, в то же время бродил где-то далеко, здоровый и полноценный. Он не тосковал, не искал горячечно ни рук, ни губ -- еще, еще разок, может, на этот раз последний. Недоцелованный, он имел отсрочку до новой ласки. Умирая, оставался жить.
Но именно это больше всего и разрывало Альбинино сердце. Уходил Анатолий. Оставался тоже Анатолий. Чужой. С Толиными глазами, лицом, телом и памятью. Может, он был Зойкин, судя по молодым жадным письмам. Может, еще чей. Но того дальнего, незаконного она уже возненавидела за то, что он отнял у ее Анатолия единственное право умирающего -- умереть до конца.
Не щадя сжигала она своей любовью того, который был при ней, отнимала у него все силы и мысли. Пожалуй, последним ее утешением было злорадство: тот, остающийся, не знал и никогда ни узнает ее любви. Он даже ненароком не подумает о ней как о покинутой женщине.
Бедная, она не подозревала о телепатическом резонансе двойников!
В вагонах гравистрелы удивительно думается. Анатолий испытывал благодарность к неопределенности, разобщающей его на болтовню с Борисом и полупосторонние размышления о женщинах и любви. Неожиданное, как удар, упало вдруг затемнение над Свердловском. Вспухло, не помещаясь в груди, сердце. Тело сделалось ломким, невесомым. Перед глазами пробежала рябь бесцветья. И затем в обнаженные нервы последним взрывом жизни впилась болезненно-неподвижная и яркая, как при вспышке молнии, картина.
Пикирующее на землю лимонное с жилками облако, наискось перечеркнутое червонной иглой институтского здания.
Остановившееся мгновение ласточки поперек неба.
Опрокинутые ладони лиственницы с растопыренными зелеными пальцами.
Синяя треугольная ямка, накопившаяся под нижней Алиной губой.
Голубая развилка жил у нее на руке.
Силуэт вздернувшей голову безмолвно воющей собаки.
Изумрудная стрекоза на былинке -- в глазах сотни удивленных солнц.
И рухнувшее в безмолвие и мрак стоголосое: Ааааааааах!. .
...Сначала вернулось восприятие плоских изображений с резко очерченными контурами. Постепенно предметы наполнились объемом. Под потолком плавало деформированное, как в зеркальном боку чайника, Борькино лицо. У горла рвали ворот чьи-то неуклюжие пальцы. Сквозь толщу воды или банный пар доносился грубый неразборчивый голос. Потом прорвало, будто магнитофонную пленку ускорили: в ушах сложился неприятный визгливый вопрос:
-- Что? Что с тобой?
-- Тише! Я умер!--отмахнулся Анатолий.
И ни на миг не застыдился под бабьим, слезливым, по-собачьи скорбным и преданным Борькиным взглядом.
В Свердловске на пятачке их уже ждал вызванный с дороги двухместный винтороллер. Не умея остановиться, прозрачные лопасти трепетали на ветру. Анатолий влез, подождал, пока Борис, кряхтя, поерзал в кресле, раздвигая податливые подлокотники. Протянул руку к пульту.
Первое побуждение набрать адрес Института Анатолий тут же и отбросил. С секунду покусал ноготь на большом пальце. И, подчиняясь гипертрофированной интуиции, включил настройку управления на собственное биополе. Винтороллер взмыл, описал полудугу и помчался, мелко рыская, как ищущий в зале спрятанную иголку гипнотизер. Внизу проплыли окраины города, озеро, зачернел какой-то лес или парк.
В легендах разных народов бытует странный мотив, будто ощущения покойника длятся еще три дня после смерти. Наука не может этого опровергнуть: шесть минут клинической смерти равны периоду полураспада нейронов мозга -- через трое суток из десяти миллиардов клеток живыми остаются примерно десять штук...
Винтороллер провалился вниз и застыл на поляне. За кустами под кедром возилась кучка людей.
Анатолий медленно вышел из машины, уже зная, что здесь увидит. Разминаясь, с протяжным шумным выдохом вылез Борис. Люди на поляне не обратили на них внимания. Двое на утоптанной площадке выкладывали пластины дерна, плотно пригоняя их друг к дружке. Третий разбрасывал с лопаты лишнюю землю под ближайшие пихты. Четвертый царапал кору кедра ножом. Поодаль, безучастно скомкав у подбородка черный платок, стояла Альбина.
Анатолий продрался сквозь можжевельник, споткнулся о поваленный ствол и, удерживая равновесие, нелепо пробежал, наклонившись, несколько шагов. Оставалось последнее не прикрытое дерном квадратное окошко. Он присел посреди жирной высокой травы, положил на это место ладонь.
Из травы, не замеченная им ранее, подняла голову Нэнси. Глаза ее были печальны и мутны, белая шерсть на груди свалялась клочьями. Он мог бы сейчас поручиться, что и нос у нее опасно горячий, воспаленный. Протянул руку. Нэнси села, чуть-чуть раздвинув уголки черных губ, обнажила клыки.
-- Нэнси! -- шепотом позвал Анатолий.
Она слегка заскулила, попятилась, залегла, утопив морду между лапами, у самой кромки упрятанной под дерном могилы.
Безымянной могилы, о которой никто никогда не узнает.
Лишь дата на кедре.
И пятеро свидетелей, поклявшихся молчать.
Анатолий медленно выпрямился. Под настороженными недоверчивыми взглядами отступил еще дальше, дал Грише Лукконену и Жудрову поставить на место широкую дернину, выровнять, замять края. Больше ни у кого не было дел, и Анатолий стоял теперь один против друзей умершего.
Его друзей.
Вот Гриша Лукконен, лечащий врач. Все перепуталось у него в голове, как в плохо оформленной истории болезни. Есть захороненное тело, но нет умершего, потому что мертвые не могут так набычившись сверлить глазами живых, а живые зато не каждый день приходят на собственные похороны. Новое тело Билуна Лукконен знал так же хорошо, как и старое, даже еще лучше, потому что сотворил его вот этими руками. Но самого Билуна в этом знакомом теле еще не видел.
Вот Зенит Королев, мастер интерьера. Друг, так сказать, по призванию, соратник по совместительству. Ни один свой проект не выпускает без проверки в лаборатории Анатолия. Его недоверие к новому Билуну смешано с легким презрением и даже возмущением. Как смел этот самозванец явиться сюда в такую минуту?! Здесь имеет право быть только один Билун -- тот, что лежит в земле. И никто никогда его не заменит, в какие бы похожие тела ни рядился. По крайней мере, лично для него.
И Жудров тоже здесь. Унылый скептик и вечный оппонент. На Ученом Совете, бывало, камня на камне от позиции Анатолия не оставит. А гляди-ка, явился. Привыкнув работать с мыслью Билуна, в борьбе с ним отыскивать истину, он не таит своего: ты мил-человек, пока еще просто однофамилец тому, под дерном. Как бы ты ни был на него похож и что бы там ни заложили тебе в голову -- еще докажи свое право называться Анатолием Билуном!
По внешним признакам ты несомненно Анатолий. Но все-таки, как говорится, будем посмотреть.
Четвертого он бы не узнал, если бы не был подготовлен воспоминаниями. Арктан Шарапов, изобретатель эготрона, один из авторов метода дублирования. Ему не до морали, ему откровенно безразлично, кто на чьих похоронах присутствует и с какой целью. Зато совсем не безразличен результат столь необычно и чисто поставленного эксперимента. И он ревниво присматривается к рожденному химией и электроникой, и кивает, и одобрительно подмигивает. И еще более, чем Анатолий, интересуется реакцией друзей.
Наконец, опустившая голову Альбина, завещанная ему двойником и ему абсолютно не нужная. Женщина, умеющая быть столь невзрачной, что легче запомнить ее имя, чем ее саму. Она от всего отгородилась скорбью. Ее любовь умерла. А этот, похожий на Толю лицом и телом,-- это брат, сват, ходячий памятник, в конце концов, просто чужой. Но не он!
По-разному относились они к умершему. Свое отношение им хочется целиком перенести на него -- каждый мечтает увидеть в нем живое и полное воплощение известного им Билуна. Такого, каким они его знали, каким он сложился в их восприятии, к какому привыкли за долгие годы знакомства, дружбы, любви. Они согласны только на то, что делает его схожим с прежним Билуном, и не признают отклонений. Или -- или. Другого не дано. Лишь Борис, сопящий ему в шею, не задумывается, кажется, ни о чем. Для него важно только их общее детство. Достоверное детство.
Пятеро против двух. Между ними не существующая для непосвященных, утоптанная, замаскированная и все-таки жгущая ноги сквозь траву могила. Они стоят по обе стороны от нее, и никто не догадается поинтересоваться мнением самого Анатолия. Вот хоть бы ты, Зенит. Или даже ты, Альбина. Обо всем на свете позаботились. Но ни на секунду не усомнились в желании Анатолия унаследовать положение и неоткрытые открытия доктора Билуна -- в благодарность за одно лишь право жить...
А ему, родившемуся вследствие ужасного самомнения покойного, вовсе не улыбается иметь запрограммированное будущее. Хай гирше, абы инше! Тот человек, чьим посмертным продолжением он создан, уже прошел свой путь от младенчества до смерти. Его идеи, свято оговорив источник, разовьет коллега Петручик. А Юра Данилов поможет донести научный багаж...
Что же касается лично его, то если уж заниматься поисками, то он предпочитает быть простым лаборантом, лишь бы иметь право на самостоятельный путь и собственные ошибки. Он не возражает против того, чтобы начать сначала. Пусть на его долю достанется второй вариант жизни.
Считая с того момента, когда они разошлись с умершим Билуном.
Главное -- это путь к себе, который проходишь от рождения до могилы у ног. Надо иметь мужество прешагнуть эту могилу. И доказать друзьям, что запасная жизнь -- случайность. Не случаен лишь выбор. И поиск. И от того, какое слово будет сейчас произнесено, зависят дальнейшие отношения. А у него, дублера Билуна, еще ничего за душой...
Анатолий переступил через квадратики дерна, по границам которых уже начала расправляться трава. Нэнси вскочила и дожидалась его, распахнув по-человечески тоскующий взгляд и ошеломленно работая черным морщинистым носом. Коротышка-хвост вопросительно и еле заметно задвигался из стороны в сторону.
-- Король умер, да здравствует король! --сказал негромко Арктан Шарапов.
В гробовой тишине попискивали трепещущие лопасти винтороллера.
Полторы сосульки
По случайной исторической прихоти Семихатки и впрямь состоят из семи шестисотэтажных домов. Почти на два километра ввысь город кипит садами, сводит меня с ума цветущими вишнями и каштанами.
Я не был в Семихатках три года. Собственно, я нигде не был три года. Месил ледянку. Или по-научному: совершал исследовательский дрейф внутри ледяной каверны. При всем желании это жизнью не назовешь. Недаром стаж там засчитывают год за четыре.
Улица все время падает вниз. В аллее под каштанами зябко, пахнет грибами, тут никогда не поймешь, какое время года. Зато в вишеннике охватывает вечной весной. Пронизанные солнцем лепестки парят в воздухе -белые, со снежными разводами и розовыми прожилками. Такой цвет появился у льда на стосемидесятый день пути -- у места, которое я обозначил Горячей балкой. Казалось, не каверна пересекает жилу, а жила медленной цветовой волной течет по ледяной стенке из начала в конец пузыря. Именно там вымыло из склона приземистый валун, очень похожий на постамент: утвердись поверх -и готовый памятник. Я не удержался, приклеил на макушку валуна кресло, выбил надпись: "Ледовик Вадим Лыдьва". И дату -- начало дрейфа. Потом уселся в кресло, принял подобающий вид, подпер рукой щеку. Камера-автоспуск зафиксировала этакий мужественный статуй в гребенчатом шлеме, в ребристом скафандре, в унтах с реактивными дюзами. И с навеки примороженной к губам улыбкой. Снимок я вложил в капсулу, начертал Жаннин адрес и выстрелил через четырехкилометровую толщу льда. Капсула зашипела и исчезла, оставив в потолке черную дырочку, источающую пар. Два дня дырочка не затягиваясь отступала в хвост каверны. На третий утонула в твердой розовой глубине...
Вечноцветущий вишенник оборвался внезапно -- словно истаял под полупрозрачной глыбой арки. Мы с Жанной вышагнули на цветной асфальт и очутились в тихой короткой улочке. По одну ее сторону тонко благоухали турецким кофе кофейные автоматы. В другую сторону я старался не смотреть: еще не встречались среди ледовиков ненормальные, которые бы полгода после дрейфа могли съесть хоть ложечку мороженого. Я невольно повернул к автоматам, но Жанна отрицательно покачала головой. Понятное дело, шесть чашечек кофе мы уже по дороге проглотили...
Улочка втекла на эскалатор -- широкий, круто задранный, без перил. Не могу восстановить к нему привычки, невольно передергиваю плечами. Когда три года тому назад мы шли к Источнику, эскалатор тоже тащил нас, только не вверх, как здесь, а вниз, все вниз, бесконечно вниз, и я точно так же ежился -- из-за жутких километров над головой, к которым притерпеться невозможно. Мы протаяли и вновь наморозили позади себя сотни перегородок. Еще бы! Академик Микулина больше всего на свете опасается за Источник: вот уже одиннадцать лет со дня открытия он исправно выдает нам раз в неделю по свеженькой каверне. Небольшой, метров на двести, пузырек отделяется от горловины Источника с ворчливым "пых!". Но мы не обращаем внимания на его дурной характер. И прежде, чем ему отправиться в странствия по складкам векового антарктического льда, втискиваемся с танком внутрь, когда пузырь проползает над люком стартовой камеры. Таинственными, неповторяющимися маршрутами гуляет в толще торосов каверна, непоседливая пустота в тверди. Ну, а мы, наблюдатели-ледовики, по очереди болтаемся внутри нее и вместе с ней...
Жанна сжала мой локоть и указала на неторопливого седого человека с пришаркивающей и чем-то знакомой мне походкой. После трехлетнего затворничества все в мире выглядит одинаково знакомым. Или одинаково незнакомым. Но этого человека, я, по-моему, никогда не видел, клянусь Источником, и вопросительно поднял бровь.
-- Это же Ермилов! -- укоряет жена.
-- Вот так да! Не узнать Ермилова! -- бормочу я без тени смущения, не представляя себе, кто такой Ермилов. Льды великие, да мало ли Ермиловых на свете? С одним, помнится, я даже в школе учился. Но это не тот. Не мой. Мой лет на сорок моложе. Да и не похож.
Фамилия между тем рождает невнятные воспоминания. Головная боль. Бум. Бревно под чешками гладкое, скользкое, чуть дрожит. Стараясь поустойчивее утвердиться, припечатываю ступню. Напротив пританцовывает вертлявый, конопатый, обезьянистый -- его всю перемену никто не может сбить. Вся надежда на меня, бугая. Снежанка среди зрителей болеет молча, вроде бы нехотя. И неизвестно, за кого. А вот Кутасова -- та глаза зажмурила и колдует на весь зал:
-- Ну, Лыдик же! Ну, родненький! Ну, дай ему!
Эх, любую бы половинку этой фразы -- да в Снежанкины уста!
Позади каждого из нас -- подмена. Правда, за мной целая вереница, а за обезьянистым один Митька-Мезон, да и тот безнадежно заскучал. Если уж я этого непобедимого не достану, фиг Митьке выгорит сегодня хоть с кем-нибудь сразиться. Я один могу... И мне никак нельзя уступить. Ведь среди зрителей Снежана!
Балансирую левой рукой, обманные движения делаю тоже левой, правую берегу для удара. Мимо пролетает ладонь моего друга-соперника. Отклоняюсь. Теперь чуть толкнуть в незащищенное плечо...
Зачем-то я поднял глаза. Знал, что на Обезьяныша нельзя смотреть, все время остерегался. И вот забылся, взглянул. И поплыл в растерянности: передо мной качалось в воздухе мое собственное лицо -- закушенная губа, взъерошенная бровь, мокрая челка, капельки пота на переносице. А я уже ничего не могу поделать. Толкнул себя. Себя! Потерял равновесие...
И со всего маху шибанулся головой в бум.
Бум-м! Тихое гудение в долгой-предолгой ночи.
И меня снова, в точности как тогда, в шестом классе, окутал мрак. С трудом выдираюсь из него. И осознаю себя сидящим на скамье на Семейной набережной. Видимо, несколько минут пути я упустил. Нет ни кофейных автоматов, ни Ермилова. Жанна, ничуть не обеспокоенная, живо повествует про Отелло. Бедняжка, она не догадывается, что я убегал от нее в детство!
После дрейфа я еще не вернулся к норме -- полностью воспринимать человеческую речь. Выхватываю отдельные фразы. И то, чувствую, зашкаливает. Зря Жанна про Отелло. Отелло сейчас нам ни к чему, не умещается он во мне, хоть заледеней! Мавр связан с голым солнцем, с небом, от которого я отвык... Вышел вчера на балкон. И отступил: показалось, сиолитовая решетка вот-вот растает на жаре как ледяная, и я рухну с пятисот сорокового этажа...
Не знаю, на каком этаже Семейная набережная. На третьем. Или на сотом. Город выстроен каскадами, все его мостики-карнизы-террасы утопают в деревьях. Ни один ярус не затеняет расположенного ниже. По вполне натуральным склонам и пандусам хорошо зимой скатываться на санках. А-то и просто кубарем, на чем повезет.
На скамье у парапета пусто, неощутимый вихрь гоняет по сиолиту белый лепесток. Следом, со всхлипом засасывая воздух, семенит урна. За нашими спинами дышит и светится река. Над головами тлеют желтые каштановые свечи. В точности такие, как сосульки Зыбучего плато. Округлые, упитанные, свисали они с жадного пористого потолка, сквозь который каверна просачивалась без остатка. Пол дыбился, скручивался, грозил сомкнуться с потолком. И я метался, пригибаясь, чтобы не сбить сосульки шлемом (почему-то мне казалось в тот момент чрезвычайно важным -- не сбить сосульки!), лихорадочно зашвыривал разбросанные вещи в танк...
Оттопырив "сковородничком" нижнюю губу, Жанна дохнула на полировку парапета, пальцем вывела на затуманенной глади: "Мир в себе!".
МИР В СЕБЕ. Девиз ледовиков.
Потому что каждая каверна -- это индикатор тайны, вещь в себе, переворот в физике изученного-переизученного льда. Гляциологи лишь руками разводят из-за его сумасшедшей упругости и прочих несуразных свойств. А у нас и на это времени не остается. Шутка ли, пятьсот семьдесят две каверны за одиннадцать лет! Это же пятьсот тридцать четыре дрейфа, семь пропавших без вести наблюдателей, два испарившихся робота класса "Мохо" и километровая воронка на месте стационарной зимовки Антар. Это по меньшей мере тысяча тайн, включая самую главную -- Источник, невесть откуда взявшийся, пускающий раз в неделю пузыри...
Знобило все сильнее.
-- Зазяб? -- удивился Борис. -- Может, стопочку домашней с дороги?
Анатолий передернул плечами.
Альбина Викторовна губами коснулась его лба:
-- У тебя жар. И беспокойство. Ты о чем думаешь?
-- Ах, оставь, ерунда! Скоро пройдет! -- одновременно ответили оба Билуна в Борькином дворе и в Свердловске.
И оба поняли зловещий смысл слова "пройдет". И оба покачали головами.
СКОЛЬКО ОСТАЛОСЬ?.. СОВСЕМ ПУСТЯКИ... ПЕЧЕТ...
Для описания боли не требовалось слов. Она равномерно разделилась между двумя телами, разбавленная легкостью и тем наркотическим возбуждением, которое не дает умирающему иллюзий. Половиной сознания предстояло пройти через смерть. И выжить с непотревоженным разумом!
УСПЕЮ ПРИЕХАТЬ?. . ВОТ ЕЩЕ, НЕ НАДО, НАС НИКТО НЕ ДОЛЖЕН ВИДЕТЬ ВМЕСТЕ...
Часть мыслей, привязанную к Свердловску, затянуло дымкой. Словно он там опомнился и решил оборвать контакт.
Но теперь Анатолий не боялся правды, был готов к борьбе, был готов выйти против всего мира, даже против самого себя, догорающего первым телом в саду Института космической медицины. Он усилил прием, вновь добился совпадения восприятий. И качнулся от боли. Напрягся. Преодолел. Помог преодолеть второму, вернее, первому себе в Свердловске. Нэнси лизнула руку и полезла под ладонь холодным морщинистым носом.
"Я тоже обязан быть рядом", -- твердо подумал Анатолий.
Эта мысль родилась уже где-то на третьем уровне сознания, закрытом от приема в Свердловске: на втором велся мысленный диалог, первый, самый поверхностный, был оставлен для Бориса с его ленивыми вопросами и необязательными ответами. Ночная фиалка, сложившая на день лепестки, еле пахла, смешиваясь с нежным ароматом жасмина в Свердловске, оба запаха без труда забивал назойливый шиповник... Под Ленинградом ягоды шиповника крупные, круглые, почти безвкусные и безобидные, здесь же мелкие, удлиненные, сладкие и с ужасно кусачими семечками -- если насыпать за шиворот, семечки въедаются в потное тело, только в речке и можно спастись от злой украинской шипшины. Такие же въедливые и колкие бьются в голове свои-чужие мысли...
ВСЕ ЗАИНТЕРЕСОВАНЫ В ПРОДОЛЖЕНИИ ОПЫТОВ "ЧЕЛОВЕК В ДВИЖУЩЕМСЯ МИРЕ". ХОРОШО, ЧТО УМИРАЯ, ОСТАЮСЬ. ПЕТРУЧИКИ ДОВЕДУТ ДО УМА ЛЮБУЮ ИДЕЮ, НО КОМУ-ТО ВЕДЬ НАДО ИХ ВЫСКАЗЫВАТЬ! НЕЛЬЗЯ ВОТ ТАК УМЕРЕТЬ -- РАСПЫЛИТЬСЯ, КОЛИ УЖ ПОВЕЗЛО... ХОЧУ СВОИМИ... ТВОИМИ РУКАМИ ДОБИТЬ РАБОТУ... ДЛЯ ОСТАЛЬНЫХ НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИТСЯ: ТЕБЕ -- МНЕ УДАЛОСЬ ВЫКАРАБКАТЬСЯ... СМЕШНО И ДВУСМЫСЛЕННО ГОВОРИТЬ СЕБЕ "ТЫ"... ТЫ ЕЩЕ В БОЛЬШЕЙ СТЕПЕНИ "Я", ЧЕМ Я БЫЛ СОБОЙ В ЛУЧШИЕ ГОДЫ... У МЕНЯ БЫ НЕДОСТАЛО МУЖЕСТВА КИНУТЬСЯ НА ГУЖБАНА... ПРАВДА, В ЭТОТ МОМЕНТ НАС БЫЛО ДВОЕ... ТЫ РЕШИТЕЛЬНЕЙ И СВЕЖЕЙ... НЕ ПО ВОЗРАСТУ -- ПО ДУХУ... ТЫ ВСЁ СДЕЛАЕШЬ КАК Я... ЛУЧШЕ МЕНЯ...
Самопризнание требовало встречной откровенности. Но какая откровенность (или сокровенность?) между двумя "я"? Не лучше ли прислушаться, чем оба друг от друга отличаются? Едва что-то такое забрезжило, Анатолий немедленно загнал мысль на сокровенный третий уровень...
Он понимал, что замыслен быть молчаливым продолжением мозга и тела умирающего в Свердловске Билуна А. С., доктора биологических наук, прославленного своими работами по динамической физиологии. Он, новый Билун, Билун-второй, призван из небытия для дела, которому уже посвятил двадцать лет творчества из тридцати четырех годиков заканчивающейся сейчас в первом варианте жизни. Он скопирован и исправлен и лишь по недоразумению несет в себе информацию о болезни, которой больше нет в теле, он запрограммирован на единственную задачу -- завершить научные деяния доктора Билуна. Того Билуна. Которого в лаборатории прозвали АС. Все просто. И несмешно. Он нашел себя, обрел себя в этом мире. И не в силах смириться с ролью собственной малоценной копии...
Доктор Билун -- тот доктор Билун! -- забыл, что мировоззрение дубля составляет не только то, что заложено в память сознательно, но и то, чего он заложить не мог, да наверняка и не хотел. Скажем, заключенную в теле скорую смерть. Трансляция личности на чистое поле откорректированного мозга рождала новое противоречие -- предвзятость против однолинейной, распланированной будущей жизни...
ПОДОЖДИ ВСЕ-ТАКИ, Я ПРИЕДУ... НЕ СМЕЙ! ОСТАВЬ МНЕ НАДЕЖДУ НЕ СОМНЕВАТЬСЯ НАПОСЛЕДОК В СЕБЕ...
Запах шиповника окончательно подавил ночную фиалку и жасмин. Анатолий поднялся, проводил взглядом возвращающегося той же воздушной тропинкой шмеля. Тревожный запах и тревожный звук. Звук и запах детства.
Мысленный диалог двойников уместился в коротком миге: Борис только-только начал медленный разворот толстой шеей в сторону примолкнувшего для него Анатолия.
-- Слушай, тебе когда на работу? -- опередил его вопрос Билун.
-- Послезавтра. -- Борис пожал плечами. -- Я сутки работаю, четверо дома. Но сейчас один из наших в отпуске...
-- Давай-ка одевайся, поедешь со мной!
Борис кивнул, ни о чем не спрашивая, и пошел в дом, рыхлый, невозмутимый, готовый, как в детстве, поверить другу молча.
Анатолий опять использовал право на монорейс. Всю дорогу до вокзала и потом в вагоне болтали о пустяках. Но соединенный со Свердловском широкой полосой восприятия, Билун вторую половину сознания, не занятую Борисом, сосредоточил на Альбине Викторовне. Не надо было делать усилий над собой -свердловское "я" держало мысли об Але под четким контролем. Будто спешило завещать Анатолию все чувства.
Мужчина мечтает стать первой любовью женщины. Женщина -- его последней любовью. В этом смысле мечта Альбины неожиданно и страшно претворилась в действительность: безнадежник Анатолий был совсем не жилец на свете, он не успевал ни на какую иную любовь, кроме временной любви к ней. К сожалению, осознание этого факта пришло слишком поздно: для Альбины после его смерти наступало окончательное и безрадостное одиночество, двусмысленное положение вечной вдовы. Некрасивая, лишенная привлекательного для мужчин обаяния, она к тому же отпугивала людей неровным сложным характером. Немногие умели разглядеть ее и разбудить.
То ли недоброта явилась следствием внешней непривлекательности, то ли, наоборот, черствость и истеричность натуры изгнали из внешности всякие намеки на обаяние, но давно уже Альбина отскорбила свое по несостоявшемуся счастью, посвятила себя утешению безнадежных. Был у нее когда-то муж, случайный человек в ее жизни, да и в жизни вообще. Но об этом эпизоде она вспоминать не любила.
Безнадежники были разные. Безвольные и капризные. Или твердые, веселые, борющиеся до конца. Трудно сказать, какие устраивали Альбину больше. Но все были уже наполовину не здесь и ничего не заслуживали, кроме жалости.
Иное дело -- Анатолий! Уходя, он оставался на Земле. Распадаясь под гробовой крышкой, в то же время бродил где-то далеко, здоровый и полноценный. Он не тосковал, не искал горячечно ни рук, ни губ -- еще, еще разок, может, на этот раз последний. Недоцелованный, он имел отсрочку до новой ласки. Умирая, оставался жить.
Но именно это больше всего и разрывало Альбинино сердце. Уходил Анатолий. Оставался тоже Анатолий. Чужой. С Толиными глазами, лицом, телом и памятью. Может, он был Зойкин, судя по молодым жадным письмам. Может, еще чей. Но того дальнего, незаконного она уже возненавидела за то, что он отнял у ее Анатолия единственное право умирающего -- умереть до конца.
Не щадя сжигала она своей любовью того, который был при ней, отнимала у него все силы и мысли. Пожалуй, последним ее утешением было злорадство: тот, остающийся, не знал и никогда ни узнает ее любви. Он даже ненароком не подумает о ней как о покинутой женщине.
Бедная, она не подозревала о телепатическом резонансе двойников!
В вагонах гравистрелы удивительно думается. Анатолий испытывал благодарность к неопределенности, разобщающей его на болтовню с Борисом и полупосторонние размышления о женщинах и любви. Неожиданное, как удар, упало вдруг затемнение над Свердловском. Вспухло, не помещаясь в груди, сердце. Тело сделалось ломким, невесомым. Перед глазами пробежала рябь бесцветья. И затем в обнаженные нервы последним взрывом жизни впилась болезненно-неподвижная и яркая, как при вспышке молнии, картина.
Пикирующее на землю лимонное с жилками облако, наискось перечеркнутое червонной иглой институтского здания.
Остановившееся мгновение ласточки поперек неба.
Опрокинутые ладони лиственницы с растопыренными зелеными пальцами.
Синяя треугольная ямка, накопившаяся под нижней Алиной губой.
Голубая развилка жил у нее на руке.
Силуэт вздернувшей голову безмолвно воющей собаки.
Изумрудная стрекоза на былинке -- в глазах сотни удивленных солнц.
И рухнувшее в безмолвие и мрак стоголосое: Ааааааааах!. .
...Сначала вернулось восприятие плоских изображений с резко очерченными контурами. Постепенно предметы наполнились объемом. Под потолком плавало деформированное, как в зеркальном боку чайника, Борькино лицо. У горла рвали ворот чьи-то неуклюжие пальцы. Сквозь толщу воды или банный пар доносился грубый неразборчивый голос. Потом прорвало, будто магнитофонную пленку ускорили: в ушах сложился неприятный визгливый вопрос:
-- Что? Что с тобой?
-- Тише! Я умер!--отмахнулся Анатолий.
И ни на миг не застыдился под бабьим, слезливым, по-собачьи скорбным и преданным Борькиным взглядом.
В Свердловске на пятачке их уже ждал вызванный с дороги двухместный винтороллер. Не умея остановиться, прозрачные лопасти трепетали на ветру. Анатолий влез, подождал, пока Борис, кряхтя, поерзал в кресле, раздвигая податливые подлокотники. Протянул руку к пульту.
Первое побуждение набрать адрес Института Анатолий тут же и отбросил. С секунду покусал ноготь на большом пальце. И, подчиняясь гипертрофированной интуиции, включил настройку управления на собственное биополе. Винтороллер взмыл, описал полудугу и помчался, мелко рыская, как ищущий в зале спрятанную иголку гипнотизер. Внизу проплыли окраины города, озеро, зачернел какой-то лес или парк.
В легендах разных народов бытует странный мотив, будто ощущения покойника длятся еще три дня после смерти. Наука не может этого опровергнуть: шесть минут клинической смерти равны периоду полураспада нейронов мозга -- через трое суток из десяти миллиардов клеток живыми остаются примерно десять штук...
Винтороллер провалился вниз и застыл на поляне. За кустами под кедром возилась кучка людей.
Анатолий медленно вышел из машины, уже зная, что здесь увидит. Разминаясь, с протяжным шумным выдохом вылез Борис. Люди на поляне не обратили на них внимания. Двое на утоптанной площадке выкладывали пластины дерна, плотно пригоняя их друг к дружке. Третий разбрасывал с лопаты лишнюю землю под ближайшие пихты. Четвертый царапал кору кедра ножом. Поодаль, безучастно скомкав у подбородка черный платок, стояла Альбина.
Анатолий продрался сквозь можжевельник, споткнулся о поваленный ствол и, удерживая равновесие, нелепо пробежал, наклонившись, несколько шагов. Оставалось последнее не прикрытое дерном квадратное окошко. Он присел посреди жирной высокой травы, положил на это место ладонь.
Из травы, не замеченная им ранее, подняла голову Нэнси. Глаза ее были печальны и мутны, белая шерсть на груди свалялась клочьями. Он мог бы сейчас поручиться, что и нос у нее опасно горячий, воспаленный. Протянул руку. Нэнси села, чуть-чуть раздвинув уголки черных губ, обнажила клыки.
-- Нэнси! -- шепотом позвал Анатолий.
Она слегка заскулила, попятилась, залегла, утопив морду между лапами, у самой кромки упрятанной под дерном могилы.
Безымянной могилы, о которой никто никогда не узнает.
Лишь дата на кедре.
И пятеро свидетелей, поклявшихся молчать.
Анатолий медленно выпрямился. Под настороженными недоверчивыми взглядами отступил еще дальше, дал Грише Лукконену и Жудрову поставить на место широкую дернину, выровнять, замять края. Больше ни у кого не было дел, и Анатолий стоял теперь один против друзей умершего.
Его друзей.
Вот Гриша Лукконен, лечащий врач. Все перепуталось у него в голове, как в плохо оформленной истории болезни. Есть захороненное тело, но нет умершего, потому что мертвые не могут так набычившись сверлить глазами живых, а живые зато не каждый день приходят на собственные похороны. Новое тело Билуна Лукконен знал так же хорошо, как и старое, даже еще лучше, потому что сотворил его вот этими руками. Но самого Билуна в этом знакомом теле еще не видел.
Вот Зенит Королев, мастер интерьера. Друг, так сказать, по призванию, соратник по совместительству. Ни один свой проект не выпускает без проверки в лаборатории Анатолия. Его недоверие к новому Билуну смешано с легким презрением и даже возмущением. Как смел этот самозванец явиться сюда в такую минуту?! Здесь имеет право быть только один Билун -- тот, что лежит в земле. И никто никогда его не заменит, в какие бы похожие тела ни рядился. По крайней мере, лично для него.
И Жудров тоже здесь. Унылый скептик и вечный оппонент. На Ученом Совете, бывало, камня на камне от позиции Анатолия не оставит. А гляди-ка, явился. Привыкнув работать с мыслью Билуна, в борьбе с ним отыскивать истину, он не таит своего: ты мил-человек, пока еще просто однофамилец тому, под дерном. Как бы ты ни был на него похож и что бы там ни заложили тебе в голову -- еще докажи свое право называться Анатолием Билуном!
По внешним признакам ты несомненно Анатолий. Но все-таки, как говорится, будем посмотреть.
Четвертого он бы не узнал, если бы не был подготовлен воспоминаниями. Арктан Шарапов, изобретатель эготрона, один из авторов метода дублирования. Ему не до морали, ему откровенно безразлично, кто на чьих похоронах присутствует и с какой целью. Зато совсем не безразличен результат столь необычно и чисто поставленного эксперимента. И он ревниво присматривается к рожденному химией и электроникой, и кивает, и одобрительно подмигивает. И еще более, чем Анатолий, интересуется реакцией друзей.
Наконец, опустившая голову Альбина, завещанная ему двойником и ему абсолютно не нужная. Женщина, умеющая быть столь невзрачной, что легче запомнить ее имя, чем ее саму. Она от всего отгородилась скорбью. Ее любовь умерла. А этот, похожий на Толю лицом и телом,-- это брат, сват, ходячий памятник, в конце концов, просто чужой. Но не он!
По-разному относились они к умершему. Свое отношение им хочется целиком перенести на него -- каждый мечтает увидеть в нем живое и полное воплощение известного им Билуна. Такого, каким они его знали, каким он сложился в их восприятии, к какому привыкли за долгие годы знакомства, дружбы, любви. Они согласны только на то, что делает его схожим с прежним Билуном, и не признают отклонений. Или -- или. Другого не дано. Лишь Борис, сопящий ему в шею, не задумывается, кажется, ни о чем. Для него важно только их общее детство. Достоверное детство.
Пятеро против двух. Между ними не существующая для непосвященных, утоптанная, замаскированная и все-таки жгущая ноги сквозь траву могила. Они стоят по обе стороны от нее, и никто не догадается поинтересоваться мнением самого Анатолия. Вот хоть бы ты, Зенит. Или даже ты, Альбина. Обо всем на свете позаботились. Но ни на секунду не усомнились в желании Анатолия унаследовать положение и неоткрытые открытия доктора Билуна -- в благодарность за одно лишь право жить...
А ему, родившемуся вследствие ужасного самомнения покойного, вовсе не улыбается иметь запрограммированное будущее. Хай гирше, абы инше! Тот человек, чьим посмертным продолжением он создан, уже прошел свой путь от младенчества до смерти. Его идеи, свято оговорив источник, разовьет коллега Петручик. А Юра Данилов поможет донести научный багаж...
Что же касается лично его, то если уж заниматься поисками, то он предпочитает быть простым лаборантом, лишь бы иметь право на самостоятельный путь и собственные ошибки. Он не возражает против того, чтобы начать сначала. Пусть на его долю достанется второй вариант жизни.
Считая с того момента, когда они разошлись с умершим Билуном.
Главное -- это путь к себе, который проходишь от рождения до могилы у ног. Надо иметь мужество прешагнуть эту могилу. И доказать друзьям, что запасная жизнь -- случайность. Не случаен лишь выбор. И поиск. И от того, какое слово будет сейчас произнесено, зависят дальнейшие отношения. А у него, дублера Билуна, еще ничего за душой...
Анатолий переступил через квадратики дерна, по границам которых уже начала расправляться трава. Нэнси вскочила и дожидалась его, распахнув по-человечески тоскующий взгляд и ошеломленно работая черным морщинистым носом. Коротышка-хвост вопросительно и еле заметно задвигался из стороны в сторону.
-- Король умер, да здравствует король! --сказал негромко Арктан Шарапов.
В гробовой тишине попискивали трепещущие лопасти винтороллера.
Полторы сосульки
По случайной исторической прихоти Семихатки и впрямь состоят из семи шестисотэтажных домов. Почти на два километра ввысь город кипит садами, сводит меня с ума цветущими вишнями и каштанами.
Я не был в Семихатках три года. Собственно, я нигде не был три года. Месил ледянку. Или по-научному: совершал исследовательский дрейф внутри ледяной каверны. При всем желании это жизнью не назовешь. Недаром стаж там засчитывают год за четыре.
Улица все время падает вниз. В аллее под каштанами зябко, пахнет грибами, тут никогда не поймешь, какое время года. Зато в вишеннике охватывает вечной весной. Пронизанные солнцем лепестки парят в воздухе -белые, со снежными разводами и розовыми прожилками. Такой цвет появился у льда на стосемидесятый день пути -- у места, которое я обозначил Горячей балкой. Казалось, не каверна пересекает жилу, а жила медленной цветовой волной течет по ледяной стенке из начала в конец пузыря. Именно там вымыло из склона приземистый валун, очень похожий на постамент: утвердись поверх -и готовый памятник. Я не удержался, приклеил на макушку валуна кресло, выбил надпись: "Ледовик Вадим Лыдьва". И дату -- начало дрейфа. Потом уселся в кресло, принял подобающий вид, подпер рукой щеку. Камера-автоспуск зафиксировала этакий мужественный статуй в гребенчатом шлеме, в ребристом скафандре, в унтах с реактивными дюзами. И с навеки примороженной к губам улыбкой. Снимок я вложил в капсулу, начертал Жаннин адрес и выстрелил через четырехкилометровую толщу льда. Капсула зашипела и исчезла, оставив в потолке черную дырочку, источающую пар. Два дня дырочка не затягиваясь отступала в хвост каверны. На третий утонула в твердой розовой глубине...
Вечноцветущий вишенник оборвался внезапно -- словно истаял под полупрозрачной глыбой арки. Мы с Жанной вышагнули на цветной асфальт и очутились в тихой короткой улочке. По одну ее сторону тонко благоухали турецким кофе кофейные автоматы. В другую сторону я старался не смотреть: еще не встречались среди ледовиков ненормальные, которые бы полгода после дрейфа могли съесть хоть ложечку мороженого. Я невольно повернул к автоматам, но Жанна отрицательно покачала головой. Понятное дело, шесть чашечек кофе мы уже по дороге проглотили...
Улочка втекла на эскалатор -- широкий, круто задранный, без перил. Не могу восстановить к нему привычки, невольно передергиваю плечами. Когда три года тому назад мы шли к Источнику, эскалатор тоже тащил нас, только не вверх, как здесь, а вниз, все вниз, бесконечно вниз, и я точно так же ежился -- из-за жутких километров над головой, к которым притерпеться невозможно. Мы протаяли и вновь наморозили позади себя сотни перегородок. Еще бы! Академик Микулина больше всего на свете опасается за Источник: вот уже одиннадцать лет со дня открытия он исправно выдает нам раз в неделю по свеженькой каверне. Небольшой, метров на двести, пузырек отделяется от горловины Источника с ворчливым "пых!". Но мы не обращаем внимания на его дурной характер. И прежде, чем ему отправиться в странствия по складкам векового антарктического льда, втискиваемся с танком внутрь, когда пузырь проползает над люком стартовой камеры. Таинственными, неповторяющимися маршрутами гуляет в толще торосов каверна, непоседливая пустота в тверди. Ну, а мы, наблюдатели-ледовики, по очереди болтаемся внутри нее и вместе с ней...
Жанна сжала мой локоть и указала на неторопливого седого человека с пришаркивающей и чем-то знакомой мне походкой. После трехлетнего затворничества все в мире выглядит одинаково знакомым. Или одинаково незнакомым. Но этого человека, я, по-моему, никогда не видел, клянусь Источником, и вопросительно поднял бровь.
-- Это же Ермилов! -- укоряет жена.
-- Вот так да! Не узнать Ермилова! -- бормочу я без тени смущения, не представляя себе, кто такой Ермилов. Льды великие, да мало ли Ермиловых на свете? С одним, помнится, я даже в школе учился. Но это не тот. Не мой. Мой лет на сорок моложе. Да и не похож.
Фамилия между тем рождает невнятные воспоминания. Головная боль. Бум. Бревно под чешками гладкое, скользкое, чуть дрожит. Стараясь поустойчивее утвердиться, припечатываю ступню. Напротив пританцовывает вертлявый, конопатый, обезьянистый -- его всю перемену никто не может сбить. Вся надежда на меня, бугая. Снежанка среди зрителей болеет молча, вроде бы нехотя. И неизвестно, за кого. А вот Кутасова -- та глаза зажмурила и колдует на весь зал:
-- Ну, Лыдик же! Ну, родненький! Ну, дай ему!
Эх, любую бы половинку этой фразы -- да в Снежанкины уста!
Позади каждого из нас -- подмена. Правда, за мной целая вереница, а за обезьянистым один Митька-Мезон, да и тот безнадежно заскучал. Если уж я этого непобедимого не достану, фиг Митьке выгорит сегодня хоть с кем-нибудь сразиться. Я один могу... И мне никак нельзя уступить. Ведь среди зрителей Снежана!
Балансирую левой рукой, обманные движения делаю тоже левой, правую берегу для удара. Мимо пролетает ладонь моего друга-соперника. Отклоняюсь. Теперь чуть толкнуть в незащищенное плечо...
Зачем-то я поднял глаза. Знал, что на Обезьяныша нельзя смотреть, все время остерегался. И вот забылся, взглянул. И поплыл в растерянности: передо мной качалось в воздухе мое собственное лицо -- закушенная губа, взъерошенная бровь, мокрая челка, капельки пота на переносице. А я уже ничего не могу поделать. Толкнул себя. Себя! Потерял равновесие...
И со всего маху шибанулся головой в бум.
Бум-м! Тихое гудение в долгой-предолгой ночи.
И меня снова, в точности как тогда, в шестом классе, окутал мрак. С трудом выдираюсь из него. И осознаю себя сидящим на скамье на Семейной набережной. Видимо, несколько минут пути я упустил. Нет ни кофейных автоматов, ни Ермилова. Жанна, ничуть не обеспокоенная, живо повествует про Отелло. Бедняжка, она не догадывается, что я убегал от нее в детство!
После дрейфа я еще не вернулся к норме -- полностью воспринимать человеческую речь. Выхватываю отдельные фразы. И то, чувствую, зашкаливает. Зря Жанна про Отелло. Отелло сейчас нам ни к чему, не умещается он во мне, хоть заледеней! Мавр связан с голым солнцем, с небом, от которого я отвык... Вышел вчера на балкон. И отступил: показалось, сиолитовая решетка вот-вот растает на жаре как ледяная, и я рухну с пятисот сорокового этажа...
Не знаю, на каком этаже Семейная набережная. На третьем. Или на сотом. Город выстроен каскадами, все его мостики-карнизы-террасы утопают в деревьях. Ни один ярус не затеняет расположенного ниже. По вполне натуральным склонам и пандусам хорошо зимой скатываться на санках. А-то и просто кубарем, на чем повезет.
На скамье у парапета пусто, неощутимый вихрь гоняет по сиолиту белый лепесток. Следом, со всхлипом засасывая воздух, семенит урна. За нашими спинами дышит и светится река. Над головами тлеют желтые каштановые свечи. В точности такие, как сосульки Зыбучего плато. Округлые, упитанные, свисали они с жадного пористого потолка, сквозь который каверна просачивалась без остатка. Пол дыбился, скручивался, грозил сомкнуться с потолком. И я метался, пригибаясь, чтобы не сбить сосульки шлемом (почему-то мне казалось в тот момент чрезвычайно важным -- не сбить сосульки!), лихорадочно зашвыривал разбросанные вещи в танк...
Оттопырив "сковородничком" нижнюю губу, Жанна дохнула на полировку парапета, пальцем вывела на затуманенной глади: "Мир в себе!".
МИР В СЕБЕ. Девиз ледовиков.
Потому что каждая каверна -- это индикатор тайны, вещь в себе, переворот в физике изученного-переизученного льда. Гляциологи лишь руками разводят из-за его сумасшедшей упругости и прочих несуразных свойств. А у нас и на это времени не остается. Шутка ли, пятьсот семьдесят две каверны за одиннадцать лет! Это же пятьсот тридцать четыре дрейфа, семь пропавших без вести наблюдателей, два испарившихся робота класса "Мохо" и километровая воронка на месте стационарной зимовки Антар. Это по меньшей мере тысяча тайн, включая самую главную -- Источник, невесть откуда взявшийся, пускающий раз в неделю пузыри...