Страница:
– Пошли дальше.
– Оружие? – движением показал Козлов.
Шевченко отрицательно покачал головой. Он потер руки о шершавый бок камня, оглянулся. Они еще не шли по прямой вверх, а крались вдоль хребта, чтобы незаметно забраться на гору с другой стороны.
Грохот взрыва парализовал. В судорожном свете мелькнули восковые фигуры ребят, Шевченко инстинктивно рухнул, но тут же вскочил. Где-то вверху хлопнул выстрел, после взрыва будто игрушечный, с железным стуком сорвалась автоматная очередь.
– Все здесь? – хрипло выпалил Шевченко, лихорадочно пытаясь высмотреть людей в темноте.
– Трушина нет и Татарникова, – быстро ответил Эрешев.
– Я здесь... – Трушин задыхался. – Там Татарников! Взорвалась, наверное, мина!
– Где, веди!
– Его в клочья, в клочья разорвало! Надо уходить! Товарищ капитан...
– Веди, говорю!
– Это там, где духи убитые.
Шевченко рванул Трушина за плечо, толкнул вперед.
Над головами уже вовсю свистели пули. Разведчики не отвечали, спускались к пещере. Шевченко, уже понявший всю страшную нелепость случившегося, мертвенным голосом распорядился:
– Трушин, пойдешь и вытащишь тело.
– Нет, там мины! Надо уходить! Там шагу не сделаешь, и в клочья. – Он зачем-то сорвал с лица защитную маску, стал виден искривленный рот. – Товарищ капитан!..
Из глубины пещеры послышался стон.
– Сволочь! – Шевченко наотмашь ударил Трушина, переступил через мертвых афганцев, шагнул вперед. В пещере резко пахло сгоревшей взрывчаткой. Шевченко включил фонарь и увидел Татарникова. Он лежал на земле, подвернув руку. Одна нога была без ступни и сильно кровоточила. В обмерших глазах дрожал огонек фонаря, на белом лице застыла гримаса боли. Шевченко подхватил солдата под мышки и потащил наружу. Козлов тут же подхватил Татарникова за ноги.
– Иди, захвати его автомат. Только прямо иди, никуда не сворачивай. Стой, возьми фонарь.
Козлов вернулся с двумя автоматами и «буром».
– Духовские тоже захватил...
Шевченко не ответил – перетягивал жгутом обрубок. При лунном свете вишневая кровь казалась черной, как деготь.
– Командир, там какая-то яма в глубине. И вроде голоса слышал, – торопливо сообщил Козлов.
Рядом громыхнула очередь, будто со скоростью скатилось по камням цинковое ведро. Козлов выстрелил на вспышку.
Татарникова положили на одеяло, которое вытащили из-под убитого моджахеда.
– Командир, я прикрою! – выкрикнул Козлов.
– Возьми у нас по магазину.
Спускались мелкими шажками, торопливо, матерились сквозь зубы.
– Быстрей! – подгонял Шевченко. Он еле удерживал конец одеяла, руки онемели, вот-вот сведет судорогой. В куске материала, в который каждый мертво вцепился, заключалось все: жизнь раненого Татарникова, да и жизнь каждого из них, потому что бросить товарища не могли, как не имели возможности остановиться, передохнуть, размять затекшие, болью сведенные руки. Эрешев спускался на полусогнутых, Шевченко – рядом, а Трушин еле поспевал за ними. Со всех сторон вспыхивали злые огоньки, временами звуки очередей накрывали гулкие, усиленные ночным эхом взрывы.
Козлов нагнал их, когда они поднимались на свою вершину.
– Живой? – Шевченко перевел дух.
– Все магазины пустые. – Козлов постучал рукой по «лифчику». – Ствол уже светится.
Он тоже ухватился за одеяло, но Шевченко приказал быстро подняться к роте, привести людей на подмогу.
На рассвете прилетели вызванные «вертушки», сбросили боеприпасы. Татарников пришел в сознание, и Шевченко успел спросить:
– Как это случилось?
Татарников наморщил лоб, судорожно вздохнул:
– Трушин сказал: давай заберем оружие. Придешь... в роту с трофеем.
– А чего полез в пещеру?
Татарников сглотнул, на горле прыгнул кадычок в пуху, потом попытался приподняться, с ужасом глянул на обрубок ноги, завыл тихо, вздрагивая всем телом.
«Как маленькая собачонка», – подумал Шевченко.
Он опустился на колено, погладил Татарникова по серой от пыли голове, ощутил под рукой упругий ежик волос. И почему-то представил Татарникова в гимнастерке старого образца, с медалькой, сидящим на тележке-каталке с подшипничками-колесиками.
– Ничего, Володя, ничего. Самое страшное, самое плохое позади. Теперь все будет хорошо.
Татарников заморгал полными слез глазами, тяжелые капли поплыли по впалым векам, оставляя блестящие бороздки. Рядом безмолвно стоял Эрешев, думал о чем-то своем. Он был телохранителем командира и считал, что всегда должен быть рядом с ним.
– Трушин сказал: иди в пещеру. Вдруг там еще оружие. Я не хотел, а он: иди, трус поганый. Еще сказал: награду получишь. Я пошел...
Он умолк. Тут из вертолета высунулся летчик в застиранном комбезе, проорал сквозь шум двигателя:
– Давай, быстро загружай своего бойца!
– Там в пещере, товарищ капитан, впереди, я слышал, голоса были. Из-под земли...
– Командир, давай!
– Товарищ капитан! – Татарников схватил Шевченко за руку. – Ведь я не умру, нет? Вы не забудете меня?
– Да что ты, Володя...
Летчик стал сыпать матом, Шевченко показал ему кулак, вместе с Эрешевым подхватил раненого, его приняли на борт, дверь тут же задраили, вертолетный бас перед прыжком загустел, лопасти слились в сплошные круги, и машины одна за другой оторвались от вершины.
Шевченко достал сморщенную, измученную пачку «Столичных», выбросил сломанные сигареты, разгладил последнюю оставшуюся. Когда прикуривал, почувствовал приторный запах, который исходил от рук. Они были в засохших бурых пятнах. «После душмана... – подумал он. – И когда Татарникова перевязывал».
– Кровь проливает кровь, – подумал он вслух, повернулся к Эрешеву, будто впервые увидел его, внимательно посмотрел, потом отстегнул флягу. – Полей на руки.
– В нашем народе, – обронил вдруг Эрешев, – так говорят: кровь смывают не кровью – водой смывают.
Шевченко покосился:
– Дурацкая поговорка...
Эрешев не ответил, вздохнул, покачал головой.
Ротный достал вымытыми руками сухарь, но тут доложили, что на связь вышел командир полка. Герасимов интересовался, как случился подрыв.
Шевченко проглотил кусок, ободрал горло и, кашляя, стал пояснять:
– На мину напоролся. Тут, неподалеку...
Командира ответ, видимо, устроил, и он предупредил, чтоб были в готовности.
– П-нял? – прокурлыкало в наушниках.
– Пнял, – ответил Шевченко и с хрустом откусил от сухаря. На этом связь закончилась. – Я посплю, Эрешев. Говори всем, что запретил будить без надобности... – Шевченко лег на землю, под голову бросил вещмешок. – Ты чего такой кислый?
– Дом вспомнил чего-то, маму...
Эрешев сел, стал расшнуровывать ботинки, потом стащил латаные-перелатаные и все равно рваные носки. Они были в крови.
– Натер?.. Плохо дело. Замотай бинтом... Эх, неужели так бедно наше государство, что не может обеспечить своих воюющих сыновей хорошими носками?
Шевченко вздохнул и тут же заснул. Приснилась ему Ольга. Будто бежал он за ней, а она в вертолете, свесилась из-за двери, руку к нему тянет, но никак не дотянется, а он никак не может догнать, вертолет поднимается все выше, выше и – камнем падает вниз, в пропасть. Он слышит грохот, небо раскалывается, горный обвал подхватывает, несет его на подпрыгивающих, словно живых валунах и обломках.
Шевченко открыл глаза. Огромная тень проплыла по его лицу. В нескольких метрах завис вертолет, секунда – и ткнулся в землю. Из него выпрыгнул массивный офицер в каске, бронежилете и с автоматом. «Кокун», – узнал Шевченко и чертыхнулся. Он с трудом поднялся и поплелся докладывать.
– Товарищ майор, первая рота готовится к операции, – глядя в желтые глаза Кокуна, доложил Шевченко.
– Долго готовишься, пора начинать.
– Приказа не было!
Шевченко не выносил этого молодого выскочку, который к двадцати девяти годам успешно пробежал служебные ступеньки и стал замом командира полка. Ему претила дурацкая манера быть с подчиненными на «ты», по поводу и без повода выражать свое начальственное недовольство. Когда вальяжные поучения превышали всякую меру, Шевченко, чтобы сдержаться, представлял Кокуна в ефрейторских погонах. Слушать его так было очень забавно.
– Люди накормлены? Оружие, боеприпасы? Так. Что еще... Меры безопасности доведены?
– Доведены, доведены, – кивнул Шевченко. – Услышав полет пули, сразу пригнуть голову.
– Вместо того чтобы дурачиться, Шевченко, лучше бы провел беседу.
– Замполит уже целых три провел, – отрапортовал Шевченко. – Верно, товарищ лейтенант?
– Так точно! – Лапкин вытянулся и сомкнул пятки и, заикаясь от волнения, стал перечислять: об агрессивной сущности исламских фундаменталистов, об успехах в одиннадцатой пятилетке...
– Ладно, все ясно. – Кокун поморщился и махнул рукой.
Рота спускалась с вершины. Цепочка людей казалась серой струйкой, медленно стекавшей вниз. Пока все чувства не раздавит отупляющая усталость, каждый чуть опьянен сладким холодком тревоги и азарта. Есть три вещи, которые подавляют страх смерти: любопытство к войне, страсть к победам и азарт игры со смертью.
Шевченко высматривал следы крови, там, где несли они Татарникова.
Как только развернулись, Воробья будто подменили, он раздраженно покрикивал, кого-то чихвостил, толкал в спину, хотя никто не отставал... Шевченко видел это, крепился, но под конец не выдержал:
– Воробей, не заходи вперед!
Тот обернулся, бросил недовольный взгляд из-под каски и, кажется, что-то сказал по матери.
– Ах, подлец, – тихо пробормотал Шевченко, – ну, я тебе покажу!
Впереди начинался подъем, и пока не прозвучало ни выстрела. Их маневр, несомненно, был виден издалека, и люди Ахмад-шаха Масуда, первоклассно вооруженные, давно приметили их в свои бинокли. Может быть, уже сейчас на лице Шевченко или Ряшина по кличке Ранец дрожало роковое перекрестье оптического прицела, и узловатый палец гладил отполированную «собачку», а прищуренный глаз сочился от напряжения едкой слезой. Израильские «узи», американские «М-16», безродные «калашниковы», английские винтовки прошлого века ждали своего мига – чтобы выплюнуть свинец, впиться, изувечить, искромсать человечью плоть.
Ударил выстрел. Шевченко вздрогнул, оглянулся: все вымерли. Он высматривал Эрешева, потом вспомнил, что оставил его и еще одного туркмена – Атаева, которого скрутила желтуха, – с минометным взводом.
– Козлов! – позвал ротный.
Все уже залегли, ждали; Шевченко искал, кого взять вместо выбывших туркмен. Он со злостью глянул на Трушина, увидел копошившегося Ряшина.
– Ряшин, давай сюда, живо! Козлов тоже.
Сержант напряженно откашлялся, а Ряшин отверделыми губами сказал «есть» и качнул каской.
Они выбирались первыми, за ними перебежками передвигались остальные. Через несколько минут вышли на пологий участок. Отсюда они видели, как поднимается взвод Воробья. Люди шли понурой цепочкой, друг за другом. Даже группа захвата не развернулась.
– Почему не разворачиваетесь? – крикнул Шевченко и повторил, будто надеялся, что его услышат: – Развернуться, черт бы вас побрал!
Но взвод продолжал медленно, с упрямой обреченностью ползти в гору. Шевченко видел, как взмахнул рукой и упал Воробей, неслышно ударился о камни его автомат. Следом рухнул солдат. Шевченко даже не успел разглядеть его лица. Лишь тогда люди, словно опомнившись, стали рассредоточиваться, расползаться в обе стороны от тропы. Шевченко следил за этими суетливыми попытками спастись, стискивал рукоятку автомата, беззвучно ругался. Нарушенное правило войны окупилось кровью.
За горой, где затаился небольшой кишлачок, тоже напористо зазвучали очереди. Стеценко со взводом вступил в бой.
Взвод же Воробья застрял на месте. Солдаты растерянно копошились вокруг неподвижных тел. «Почему „старики“ не предупредили Воробья? Почему не сказали, что надо развернуться? Они ведь знали...» – думал Шевченко. А в следующее мгновение он видел, как на солдата, это был Пивень по кличке Шнурок, выскочил рослый моджахед. Пивень нажал на спуск, но автомат лишь щелкнул. Шевченко мог поклясться, что услышал пустой щелчок бойка. Душман выстрелил, солдат рухнул. Шевченко застонал, будто это его опередила пуля, дал длинную очередь, кто-то поддержал его – и моджахед покатился по склону, безвольно разбрасывая руки.
В какой-то неуловимый миг командир понял, что скоротечный бой сходит на нет, как вода, уходящая при отливе, затухает шквал очередей, утихает грохот, умолкает разбуженное эхо.
Из-за камня выглянул Козлов. На его грязном потном лице засияла довольная ухмылка.
– Товарищ капитан, духи уходят! Глядите, уходят...
Они действительно оставляли поле боя, от камня к камню передвигались короткими перебежками, уходили – ловкие, сильные, непокоренные враги. Это были не те афганцы, которые заискивающе улыбались и кланялись шурави, восседающим на танках и бэтээрах. И все же это были они: гордые, откровенные в своей ненависти и жажде бороться до конца.
– Вперед! – выкрикнул команду Шевченко, легко поднялся, вскинул автомат и дал длинную очередь.
Козлов, оглохший от гранатомета, орал матом на тех, кто медленно подымался в атаку. Моджахеды исчезали за вершиной, уносили раненых, вяло отстреливались. Взвод, озлобленный непрерывными криками Козлова, выбрался наверх, где горный ветер, как в награду, высушил потные почерневшие лица. Козлов, за ним Ряшин и еще кто-то бросились, было, преследовать, но Шевченко прикрикнул:
– Назад!
Воробья принесли на плащ-палатке. Голова его безжизненно раскачивалась, и еще издали Шевченко по неуловимым деталям, по походке людей понял, что несут убитого. И все же спросил:
– Что с Воробьем? – и заглянул в полуоткрытые глаза.
Сержант, который, прихрамывая, шел впереди и нес на себе три автомата, хмуро ответил:
– Убит. В сердце попало.
– Еще кто?
– Пивень... Сзади несут.
– Это у него патроны кончились?
– Да, – односложно ответил сержант.
– Вижу. Шарипов, – Шевченко притянул сержанта к себе, – скажи, почему вовремя не развернулись?
– Командовал Воробей...
– Но ты же знал, сукин ты сын, что развернуться надо! Почему не подсказал?
Сержант тяжело дышал и смотрел в сторону.
– Сволочи вы все, – глухо произнес Шевченко. Где-то через полчаса появился Стеценко со взводом.
Шевченко глянул и обомлел: впереди шагал замкомвзвода, сутулился под тяжестью ковра на плече, другой боец тащил расшитое атласное одеяло, третий нес под мышкой пузатую бархатную подушечку.
– Взвод, стой! – Шевченко рванулся навстречу, кровь хлынула в лицо. – Барахольщики, шаг вперед!
Он бросился к ближайшему – здоровяку с подушечкой под мышкой, схватил за грудки:
– Говори, откуда взял!
– Да там, – оторопел солдат, продолжая удерживать локтем подушечку, – ничье было.
– Кто позволял?
– Да в кишлаке и жителей нет...
– Кто, я спрашиваю?
– Товарищ прапорщик сказал: можно...
– Ясно, товарищ прапорщик! – Шевченко метнул раскаленный взгляд на Стеценко.
Тот сохранял невозмутимость.
– А ну, бросай все на землю. Я вам покажу бакшиш!
Ковер, одеяла, подушки, ножи полетели в кучу.
– Козлов, проверить у всех карманы.
Шевченко подошел к Стеценко.
– А ну, выворачивай свои карманы.
– Ну, еще чего! – Прапорщик отступил на шаг, скрестил руки на груди. Под тельняшкой прорисовывались бугры мышц. – Не забывайся, командир, я тебе не солдат!
– Ну, ладно, – тихо сказал Шевченко. – Отложим разговор. Я тебе еще дробовик припомню.
– Ну уж, командир... Тут ты совсем не прав. – Он усмехнулся. – Я в Афгане почти четыре года. Из них два года отпахал пулеметчиком в разведроте. Всякое видал. И не надо меня лечить.
Стеценко снял каску, вытер рукавом лицо и достал сигареты.
– Потом покуришь. Стань в строй.
Стеценко нехотя повиновался.
– Знаешь, как я в разведке воевал, товарищ капитан? О-о, мне звание присвоили. Персональное: косарь-пулеметчик!
– Поджигай! – хрипло скомандовал Шевченко. – Еще раз повторится – под трибунал! Хоть всю роту. Строем под трибунал!
Козлов кисло ухмыльнулся, достал зажигалку, стал подпаливать край одеяла. Пламя приживалось медленно, будто и оно недоумевало: к чему уничтожать полезные вещи...
– Козлов! – Шевченко отвернулся от костра. – Пойдешь обследовать пещеру. Татарников слышал там какие-то голоса. С тобой пойдет Трушин. Ясно, Трушин? Чтоб это место тебе до гробовой доски снилось. И сапер. Где сапер?
– Ту-ут я, – послышалось из-за строя.
– Там заминировано.
Сапер неопределенно качнул головой, мол, разберемся.
– Щуп, кошка – все есть?
– Все-о, – недовольно протянул крепыш-сапер и демонстративно заскучал.
– Тогда вперед... – Шевченко устало опустился на камень. – Старшина, выставить наблюдателей.
На Сергея навалилось дремотное оцепенение. Сумбур захлестнувших событий казался наркотическим наваждением и ничем более. Но реальность доказывала обратное: под скалой лежали неподвижные тела отмучившихся. Бойцы держались поодаль от мертвецов, своих товарищей, и было в этой покинутости и отчужденности что-то глубоко несправедливое и неправильное. «За полтора года у меня не было ни одного убитого», – горько подумал Шевченко.
Вдруг где-то под горой раздался крик. Шевченко вздрогнул и вскочил. Он прислушался, но рядом кто-то громко разговаривал. «Тихо», – прикрикнул он. Но расслышал лишь стрекот вертолетных моторов.
Появились взмыленные Козлов и сапер.
– Где Трушин? – предчувствуя недоброе, быстро спросил Шевченко.
– Разбился, – выдавил Козлов. Он тяжело дышал и смотрел под ноги.
– Как это случилось?
– Упал с тропы. Мы не смогли вытащить. Вдвоем не справиться.
– Пошли! – Шевченко взял с собой первых попавшихся, первым помчался вниз по тропе. Внизу он обернулся:
– Старшина! Пусть вертолеты нас подождут. Скажи: еще одного раненого забрать. Сколько метров там, Козлов?
– Двадцать будет...
Шевченко заметил, что у сержанта дрожали руки.
...Трушин лежал на камнях, лицом вверх, рядом валялись его каска и поодаль – автомат. Вокруг головы расползлась лужа крови.
– Вдребезги... Ряшин, обвязывайся веревкой! Будем спускаться.
– Есть, – подавленно ответил тот.
– Шевелись, – вдруг прикрикнул сапер, сразу почуяв в Ряшине салагу.
Ряшина опустили в трещину, он развязал веревку, боязливо подошел к телу, пристально вгляделся в лицо. Потом осторожно обвязал мертвеца вокруг талии, наскоро подцепил его каску. Тело поднимали долго, оно обвисло, опавшие руки почти касались ботинок, разбитая голова задевала за выступы скалы, и тогда на ней оставался маслянистый вишневый отпечаток. Труп медленно прокручивался то в одну, то в другую сторону. Ряшин нервозно топтался, молча глазел снизу. Вдруг сорвалась и с железным грохотом ударилась трушинская каска. Все как один вздрогнули и стали тянуть живее.
Потом конец веревки сбросили вниз, Ряшин обвязался и вместе с автоматом и каской Трушина был поднят наверх.
– Давай, быстро к вертолету. Пока еще ждут... Сапер и Ряшин, останьтесь.
Шевченко опустился на камень, снял автомат, положил на колени, достал сигареты, протянул солдатам. Молча закурили.
– Как же он свалился с тропы? – вслух подумал ротный и посмотрел на то место, откуда упал Трушин. – Как это случилось?
– Я шел впереди, слышу, какой-то шум, потом – глухой удар. Смотрю, а его уже нет, – произнес сапер.
– И что, ни крика, ничего?
– Не, крикнуть успел. – Сапер качнул головой в сторону, выражая таким образом свое сочувствие. – Если б знал, пошел бы за ним. Откуда мне знать, что у него голова закружится. Я ведь прикомандированный, никого толком не знаю...
– А почему автомат в стороне валялся?.. Странно. – Сапер промолчал. – Ладно, – Шевченко поднялся. – Пошли в пещеру. Будет тебе работенка, раз ты первым шел.
– Это не впервой...
Они спустились. Черный зев пещеры при дневном свете уже не казался таким широким, как ночью.
– Кровь, – сказал сапер.
– Это мы тут двоих, – пояснил Шевченко и осекся, вспомнив и про Татарникова. – Фонарик у тебя есть?
– А как же, – тихо ответил сапер. Он пригнулся и вошел внутрь пещеры.
– Теперь все назад! – послышался его голос. Сапер долгое время не подавал признаков жизни, потом в проеме входа показался его зад, он пятился и стравливал трос.
– Зацепил... Сейчас попробуем стащить.
– Не завалится?
– Не должно. Противопехотная. Если под ней фугас не поставили.
Он стал помалу тянуть и вытащил закрепленную на «кошке» деревянную коробочку.
Втроем вошли в пещеру. Шевченко сразу почувствовал странный сладковатый запах.
– Впереди – яма, – шепотом сказал сапер.
Они подошли к ее краю. В поперечнике яма была около четырех метров.
– Свети...
Они склонились над краем и отшатнулись. Бледный луч фонаря выхватил оскаленные лица, потухшие заплывшие глаза, скрюченные пальцы.
– Мертвяки! – с дрожью в голосе пробормотал Ряшин и побелевшими глазами уставился на ротного. – Вся яма мертвяков!
– А ну, свети еще! – выкрикнул Шевченко. – Смотри, может, есть кто в нашей форме...
– Вон, слева, кажется. Точно, наш...
– И рядом, и еще...
– Бедные ребята...
Тела несчастных были покрыты ужасными ранами. В слабом свете фонарика кровь казалась разбрызганной черной смолой.
– Гранатами закидали или из автоматов, – глухо сказал Шевченко. – Это тюрьма была. Зиндан... Трупы бы надо вытащить...
– Только смотрите, товарищ капитан. Они могут быть того, заминированными... – деловито заметил сапер. – Да идемте, что ли, на воздух. А то дышать совсем нечем.
Над ними прострекотали два вертолета. На ярчайшем свету казалось, что это грохотало солнце.
– Увезли, – констатировал Шевченко.
Они поднялись на вершину. Люди лежали вповалку.
– Стеценко! Построить роту. Кроме первого взвода, – тусклым голосом произнес Шевченко.
Через минуту люди стояли, и Стеценко, по привычке раскачиваясь с носков на пятки, доложил. Он улыбался, и маленький шрамик на верхней губе чуть подрагивал.
– Справа по одному – шагом марш! – скомандовал Шевченко.
Стеценко лихо продублировал и остался стоять рядом с командиром.
– Зря ссоритесь со мной, товарищ капитан. Где вы еще такого старшину найдете?
– Ссорятся, Стеценко, с равными. Ясно? А за то, что разлагаешь роту и пытаешься сделать из нее банду мародеров, – ответишь.
– Ну, зачем, командир? Я ведь заслуженный человек, в комитете комсомола состою. Орденом награжден. И ведь я тоже могу сказать, что у командира роты порнографию видел или полный целлофановый пакет афоней. Ну так, к примеру, конечно. Мне-то что, ну выговор объявят. Так я все равно на гражданку ухожу. А тебя потом – поверят, нет, а в академию могут не пустить...
– А ты, Стеценко, действительно подонок.
– Ну я ведь только для примера, товарищ капитан. Всего лишь для примера сказал. Мы ведь люди простые!
Последнюю фразу он произнес громко, так, что оглянулись солдаты.
– Рота, шире шаг. – Старшина выкрикнул с веселой остервенелостью, будто сам звук этих слов вызывал у него злое возбуждение. – Четкий шаг – это наш подарок очередному съезду!
И рота действительно ускорила шаг, на крутых спусках люди скользили по щебенке, а сам старшина, прыгая с камня на камень, устремился в голову колонны.
Но последние метры до опорного пункта батальона рота едва волочила ноги. Еще издалека Шевченко увидел застывшего Лапкина, фигура которого выражала не ожидание и встречу, а, скорей, проводы.
– Что с Воробьем? – Лапкин не выдержал, бросился навстречу.
– Убит, – коротко ответил Шевченко.
– Как это произошло? – пролепетал чуть слышно замполит.
– Просто: пулей в сердце.
– Я должен был быть там. На его месте...
– Осади, замполит, и не нуди, – грубо оборвал Шевченко. – Не до тебя. Три человека убиты. И еще раненых двое.
– Как, целых трое?
Лапкин замер и так и остался стоять истуканом. Шевченко ощутил мимолетную неприязнь. Ему тошно было видеть круглые глаза, в которых застыл ужас перед дичайшим, неизъяснимым абсурдом: вот был человек Воробей, смеялся, говорил, иногда действовал на нервы, валял дурака. И вдруг раз – и его нет. Будто костяшку на счетах: клац в сторону!
Шевченко подумал без злости, скорей устало: «Еще расслюнявится, возись потом с ним...» Шевченко поневоле привык к неестественному изыманию из жизни людей, которых знал, любил или к которым был равнодушен. Самым странным и непонятным было осознание, что ушедшие уже никогда не вернутся. В это невозможно было до конца поверить, и, наверное, в этом как раз и заключалось спасение: где-то глубоко в подсознании мертвые продолжали жить, разговаривать, существовать незаметно и вместе с тем как бы рядом.
Осознавать это по-иному было нельзя, потому что твое окружение, ближайшие люди воспринимались бы как кандидаты в покойники, завтрашние или послезавтрашние мертвецы. Полупризраки...
– Оружие? – движением показал Козлов.
Шевченко отрицательно покачал головой. Он потер руки о шершавый бок камня, оглянулся. Они еще не шли по прямой вверх, а крались вдоль хребта, чтобы незаметно забраться на гору с другой стороны.
Грохот взрыва парализовал. В судорожном свете мелькнули восковые фигуры ребят, Шевченко инстинктивно рухнул, но тут же вскочил. Где-то вверху хлопнул выстрел, после взрыва будто игрушечный, с железным стуком сорвалась автоматная очередь.
– Все здесь? – хрипло выпалил Шевченко, лихорадочно пытаясь высмотреть людей в темноте.
– Трушина нет и Татарникова, – быстро ответил Эрешев.
– Я здесь... – Трушин задыхался. – Там Татарников! Взорвалась, наверное, мина!
– Где, веди!
– Его в клочья, в клочья разорвало! Надо уходить! Товарищ капитан...
– Веди, говорю!
– Это там, где духи убитые.
Шевченко рванул Трушина за плечо, толкнул вперед.
Над головами уже вовсю свистели пули. Разведчики не отвечали, спускались к пещере. Шевченко, уже понявший всю страшную нелепость случившегося, мертвенным голосом распорядился:
– Трушин, пойдешь и вытащишь тело.
– Нет, там мины! Надо уходить! Там шагу не сделаешь, и в клочья. – Он зачем-то сорвал с лица защитную маску, стал виден искривленный рот. – Товарищ капитан!..
Из глубины пещеры послышался стон.
– Сволочь! – Шевченко наотмашь ударил Трушина, переступил через мертвых афганцев, шагнул вперед. В пещере резко пахло сгоревшей взрывчаткой. Шевченко включил фонарь и увидел Татарникова. Он лежал на земле, подвернув руку. Одна нога была без ступни и сильно кровоточила. В обмерших глазах дрожал огонек фонаря, на белом лице застыла гримаса боли. Шевченко подхватил солдата под мышки и потащил наружу. Козлов тут же подхватил Татарникова за ноги.
– Иди, захвати его автомат. Только прямо иди, никуда не сворачивай. Стой, возьми фонарь.
Козлов вернулся с двумя автоматами и «буром».
– Духовские тоже захватил...
Шевченко не ответил – перетягивал жгутом обрубок. При лунном свете вишневая кровь казалась черной, как деготь.
– Командир, там какая-то яма в глубине. И вроде голоса слышал, – торопливо сообщил Козлов.
Рядом громыхнула очередь, будто со скоростью скатилось по камням цинковое ведро. Козлов выстрелил на вспышку.
Татарникова положили на одеяло, которое вытащили из-под убитого моджахеда.
– Командир, я прикрою! – выкрикнул Козлов.
– Возьми у нас по магазину.
Спускались мелкими шажками, торопливо, матерились сквозь зубы.
– Быстрей! – подгонял Шевченко. Он еле удерживал конец одеяла, руки онемели, вот-вот сведет судорогой. В куске материала, в который каждый мертво вцепился, заключалось все: жизнь раненого Татарникова, да и жизнь каждого из них, потому что бросить товарища не могли, как не имели возможности остановиться, передохнуть, размять затекшие, болью сведенные руки. Эрешев спускался на полусогнутых, Шевченко – рядом, а Трушин еле поспевал за ними. Со всех сторон вспыхивали злые огоньки, временами звуки очередей накрывали гулкие, усиленные ночным эхом взрывы.
Козлов нагнал их, когда они поднимались на свою вершину.
– Живой? – Шевченко перевел дух.
– Все магазины пустые. – Козлов постучал рукой по «лифчику». – Ствол уже светится.
Он тоже ухватился за одеяло, но Шевченко приказал быстро подняться к роте, привести людей на подмогу.
На рассвете прилетели вызванные «вертушки», сбросили боеприпасы. Татарников пришел в сознание, и Шевченко успел спросить:
– Как это случилось?
Татарников наморщил лоб, судорожно вздохнул:
– Трушин сказал: давай заберем оружие. Придешь... в роту с трофеем.
– А чего полез в пещеру?
Татарников сглотнул, на горле прыгнул кадычок в пуху, потом попытался приподняться, с ужасом глянул на обрубок ноги, завыл тихо, вздрагивая всем телом.
«Как маленькая собачонка», – подумал Шевченко.
Он опустился на колено, погладил Татарникова по серой от пыли голове, ощутил под рукой упругий ежик волос. И почему-то представил Татарникова в гимнастерке старого образца, с медалькой, сидящим на тележке-каталке с подшипничками-колесиками.
– Ничего, Володя, ничего. Самое страшное, самое плохое позади. Теперь все будет хорошо.
Татарников заморгал полными слез глазами, тяжелые капли поплыли по впалым векам, оставляя блестящие бороздки. Рядом безмолвно стоял Эрешев, думал о чем-то своем. Он был телохранителем командира и считал, что всегда должен быть рядом с ним.
– Трушин сказал: иди в пещеру. Вдруг там еще оружие. Я не хотел, а он: иди, трус поганый. Еще сказал: награду получишь. Я пошел...
Он умолк. Тут из вертолета высунулся летчик в застиранном комбезе, проорал сквозь шум двигателя:
– Давай, быстро загружай своего бойца!
– Там в пещере, товарищ капитан, впереди, я слышал, голоса были. Из-под земли...
– Командир, давай!
– Товарищ капитан! – Татарников схватил Шевченко за руку. – Ведь я не умру, нет? Вы не забудете меня?
– Да что ты, Володя...
Летчик стал сыпать матом, Шевченко показал ему кулак, вместе с Эрешевым подхватил раненого, его приняли на борт, дверь тут же задраили, вертолетный бас перед прыжком загустел, лопасти слились в сплошные круги, и машины одна за другой оторвались от вершины.
Шевченко достал сморщенную, измученную пачку «Столичных», выбросил сломанные сигареты, разгладил последнюю оставшуюся. Когда прикуривал, почувствовал приторный запах, который исходил от рук. Они были в засохших бурых пятнах. «После душмана... – подумал он. – И когда Татарникова перевязывал».
– Кровь проливает кровь, – подумал он вслух, повернулся к Эрешеву, будто впервые увидел его, внимательно посмотрел, потом отстегнул флягу. – Полей на руки.
– В нашем народе, – обронил вдруг Эрешев, – так говорят: кровь смывают не кровью – водой смывают.
Шевченко покосился:
– Дурацкая поговорка...
Эрешев не ответил, вздохнул, покачал головой.
Ротный достал вымытыми руками сухарь, но тут доложили, что на связь вышел командир полка. Герасимов интересовался, как случился подрыв.
Шевченко проглотил кусок, ободрал горло и, кашляя, стал пояснять:
– На мину напоролся. Тут, неподалеку...
Командира ответ, видимо, устроил, и он предупредил, чтоб были в готовности.
– П-нял? – прокурлыкало в наушниках.
– Пнял, – ответил Шевченко и с хрустом откусил от сухаря. На этом связь закончилась. – Я посплю, Эрешев. Говори всем, что запретил будить без надобности... – Шевченко лег на землю, под голову бросил вещмешок. – Ты чего такой кислый?
– Дом вспомнил чего-то, маму...
Эрешев сел, стал расшнуровывать ботинки, потом стащил латаные-перелатаные и все равно рваные носки. Они были в крови.
– Натер?.. Плохо дело. Замотай бинтом... Эх, неужели так бедно наше государство, что не может обеспечить своих воюющих сыновей хорошими носками?
Шевченко вздохнул и тут же заснул. Приснилась ему Ольга. Будто бежал он за ней, а она в вертолете, свесилась из-за двери, руку к нему тянет, но никак не дотянется, а он никак не может догнать, вертолет поднимается все выше, выше и – камнем падает вниз, в пропасть. Он слышит грохот, небо раскалывается, горный обвал подхватывает, несет его на подпрыгивающих, словно живых валунах и обломках.
Шевченко открыл глаза. Огромная тень проплыла по его лицу. В нескольких метрах завис вертолет, секунда – и ткнулся в землю. Из него выпрыгнул массивный офицер в каске, бронежилете и с автоматом. «Кокун», – узнал Шевченко и чертыхнулся. Он с трудом поднялся и поплелся докладывать.
– Товарищ майор, первая рота готовится к операции, – глядя в желтые глаза Кокуна, доложил Шевченко.
– Долго готовишься, пора начинать.
– Приказа не было!
Шевченко не выносил этого молодого выскочку, который к двадцати девяти годам успешно пробежал служебные ступеньки и стал замом командира полка. Ему претила дурацкая манера быть с подчиненными на «ты», по поводу и без повода выражать свое начальственное недовольство. Когда вальяжные поучения превышали всякую меру, Шевченко, чтобы сдержаться, представлял Кокуна в ефрейторских погонах. Слушать его так было очень забавно.
– Люди накормлены? Оружие, боеприпасы? Так. Что еще... Меры безопасности доведены?
– Доведены, доведены, – кивнул Шевченко. – Услышав полет пули, сразу пригнуть голову.
– Вместо того чтобы дурачиться, Шевченко, лучше бы провел беседу.
– Замполит уже целых три провел, – отрапортовал Шевченко. – Верно, товарищ лейтенант?
– Так точно! – Лапкин вытянулся и сомкнул пятки и, заикаясь от волнения, стал перечислять: об агрессивной сущности исламских фундаменталистов, об успехах в одиннадцатой пятилетке...
– Ладно, все ясно. – Кокун поморщился и махнул рукой.
Рота спускалась с вершины. Цепочка людей казалась серой струйкой, медленно стекавшей вниз. Пока все чувства не раздавит отупляющая усталость, каждый чуть опьянен сладким холодком тревоги и азарта. Есть три вещи, которые подавляют страх смерти: любопытство к войне, страсть к победам и азарт игры со смертью.
Шевченко высматривал следы крови, там, где несли они Татарникова.
Как только развернулись, Воробья будто подменили, он раздраженно покрикивал, кого-то чихвостил, толкал в спину, хотя никто не отставал... Шевченко видел это, крепился, но под конец не выдержал:
– Воробей, не заходи вперед!
Тот обернулся, бросил недовольный взгляд из-под каски и, кажется, что-то сказал по матери.
– Ах, подлец, – тихо пробормотал Шевченко, – ну, я тебе покажу!
Впереди начинался подъем, и пока не прозвучало ни выстрела. Их маневр, несомненно, был виден издалека, и люди Ахмад-шаха Масуда, первоклассно вооруженные, давно приметили их в свои бинокли. Может быть, уже сейчас на лице Шевченко или Ряшина по кличке Ранец дрожало роковое перекрестье оптического прицела, и узловатый палец гладил отполированную «собачку», а прищуренный глаз сочился от напряжения едкой слезой. Израильские «узи», американские «М-16», безродные «калашниковы», английские винтовки прошлого века ждали своего мига – чтобы выплюнуть свинец, впиться, изувечить, искромсать человечью плоть.
Ударил выстрел. Шевченко вздрогнул, оглянулся: все вымерли. Он высматривал Эрешева, потом вспомнил, что оставил его и еще одного туркмена – Атаева, которого скрутила желтуха, – с минометным взводом.
– Козлов! – позвал ротный.
Все уже залегли, ждали; Шевченко искал, кого взять вместо выбывших туркмен. Он со злостью глянул на Трушина, увидел копошившегося Ряшина.
– Ряшин, давай сюда, живо! Козлов тоже.
Сержант напряженно откашлялся, а Ряшин отверделыми губами сказал «есть» и качнул каской.
Они выбирались первыми, за ними перебежками передвигались остальные. Через несколько минут вышли на пологий участок. Отсюда они видели, как поднимается взвод Воробья. Люди шли понурой цепочкой, друг за другом. Даже группа захвата не развернулась.
– Почему не разворачиваетесь? – крикнул Шевченко и повторил, будто надеялся, что его услышат: – Развернуться, черт бы вас побрал!
Но взвод продолжал медленно, с упрямой обреченностью ползти в гору. Шевченко видел, как взмахнул рукой и упал Воробей, неслышно ударился о камни его автомат. Следом рухнул солдат. Шевченко даже не успел разглядеть его лица. Лишь тогда люди, словно опомнившись, стали рассредоточиваться, расползаться в обе стороны от тропы. Шевченко следил за этими суетливыми попытками спастись, стискивал рукоятку автомата, беззвучно ругался. Нарушенное правило войны окупилось кровью.
За горой, где затаился небольшой кишлачок, тоже напористо зазвучали очереди. Стеценко со взводом вступил в бой.
Взвод же Воробья застрял на месте. Солдаты растерянно копошились вокруг неподвижных тел. «Почему „старики“ не предупредили Воробья? Почему не сказали, что надо развернуться? Они ведь знали...» – думал Шевченко. А в следующее мгновение он видел, как на солдата, это был Пивень по кличке Шнурок, выскочил рослый моджахед. Пивень нажал на спуск, но автомат лишь щелкнул. Шевченко мог поклясться, что услышал пустой щелчок бойка. Душман выстрелил, солдат рухнул. Шевченко застонал, будто это его опередила пуля, дал длинную очередь, кто-то поддержал его – и моджахед покатился по склону, безвольно разбрасывая руки.
В какой-то неуловимый миг командир понял, что скоротечный бой сходит на нет, как вода, уходящая при отливе, затухает шквал очередей, утихает грохот, умолкает разбуженное эхо.
Из-за камня выглянул Козлов. На его грязном потном лице засияла довольная ухмылка.
– Товарищ капитан, духи уходят! Глядите, уходят...
Они действительно оставляли поле боя, от камня к камню передвигались короткими перебежками, уходили – ловкие, сильные, непокоренные враги. Это были не те афганцы, которые заискивающе улыбались и кланялись шурави, восседающим на танках и бэтээрах. И все же это были они: гордые, откровенные в своей ненависти и жажде бороться до конца.
– Вперед! – выкрикнул команду Шевченко, легко поднялся, вскинул автомат и дал длинную очередь.
Козлов, оглохший от гранатомета, орал матом на тех, кто медленно подымался в атаку. Моджахеды исчезали за вершиной, уносили раненых, вяло отстреливались. Взвод, озлобленный непрерывными криками Козлова, выбрался наверх, где горный ветер, как в награду, высушил потные почерневшие лица. Козлов, за ним Ряшин и еще кто-то бросились, было, преследовать, но Шевченко прикрикнул:
– Назад!
Воробья принесли на плащ-палатке. Голова его безжизненно раскачивалась, и еще издали Шевченко по неуловимым деталям, по походке людей понял, что несут убитого. И все же спросил:
– Что с Воробьем? – и заглянул в полуоткрытые глаза.
Сержант, который, прихрамывая, шел впереди и нес на себе три автомата, хмуро ответил:
– Убит. В сердце попало.
– Еще кто?
– Пивень... Сзади несут.
– Это у него патроны кончились?
– Да, – односложно ответил сержант.
– Вижу. Шарипов, – Шевченко притянул сержанта к себе, – скажи, почему вовремя не развернулись?
– Командовал Воробей...
– Но ты же знал, сукин ты сын, что развернуться надо! Почему не подсказал?
Сержант тяжело дышал и смотрел в сторону.
– Сволочи вы все, – глухо произнес Шевченко. Где-то через полчаса появился Стеценко со взводом.
Шевченко глянул и обомлел: впереди шагал замкомвзвода, сутулился под тяжестью ковра на плече, другой боец тащил расшитое атласное одеяло, третий нес под мышкой пузатую бархатную подушечку.
– Взвод, стой! – Шевченко рванулся навстречу, кровь хлынула в лицо. – Барахольщики, шаг вперед!
Он бросился к ближайшему – здоровяку с подушечкой под мышкой, схватил за грудки:
– Говори, откуда взял!
– Да там, – оторопел солдат, продолжая удерживать локтем подушечку, – ничье было.
– Кто позволял?
– Да в кишлаке и жителей нет...
– Кто, я спрашиваю?
– Товарищ прапорщик сказал: можно...
– Ясно, товарищ прапорщик! – Шевченко метнул раскаленный взгляд на Стеценко.
Тот сохранял невозмутимость.
– А ну, бросай все на землю. Я вам покажу бакшиш!
Ковер, одеяла, подушки, ножи полетели в кучу.
– Козлов, проверить у всех карманы.
Шевченко подошел к Стеценко.
– А ну, выворачивай свои карманы.
– Ну, еще чего! – Прапорщик отступил на шаг, скрестил руки на груди. Под тельняшкой прорисовывались бугры мышц. – Не забывайся, командир, я тебе не солдат!
– Ну, ладно, – тихо сказал Шевченко. – Отложим разговор. Я тебе еще дробовик припомню.
– Ну уж, командир... Тут ты совсем не прав. – Он усмехнулся. – Я в Афгане почти четыре года. Из них два года отпахал пулеметчиком в разведроте. Всякое видал. И не надо меня лечить.
Стеценко снял каску, вытер рукавом лицо и достал сигареты.
– Потом покуришь. Стань в строй.
Стеценко нехотя повиновался.
– Знаешь, как я в разведке воевал, товарищ капитан? О-о, мне звание присвоили. Персональное: косарь-пулеметчик!
– Поджигай! – хрипло скомандовал Шевченко. – Еще раз повторится – под трибунал! Хоть всю роту. Строем под трибунал!
Козлов кисло ухмыльнулся, достал зажигалку, стал подпаливать край одеяла. Пламя приживалось медленно, будто и оно недоумевало: к чему уничтожать полезные вещи...
– Козлов! – Шевченко отвернулся от костра. – Пойдешь обследовать пещеру. Татарников слышал там какие-то голоса. С тобой пойдет Трушин. Ясно, Трушин? Чтоб это место тебе до гробовой доски снилось. И сапер. Где сапер?
– Ту-ут я, – послышалось из-за строя.
– Там заминировано.
Сапер неопределенно качнул головой, мол, разберемся.
– Щуп, кошка – все есть?
– Все-о, – недовольно протянул крепыш-сапер и демонстративно заскучал.
– Тогда вперед... – Шевченко устало опустился на камень. – Старшина, выставить наблюдателей.
На Сергея навалилось дремотное оцепенение. Сумбур захлестнувших событий казался наркотическим наваждением и ничем более. Но реальность доказывала обратное: под скалой лежали неподвижные тела отмучившихся. Бойцы держались поодаль от мертвецов, своих товарищей, и было в этой покинутости и отчужденности что-то глубоко несправедливое и неправильное. «За полтора года у меня не было ни одного убитого», – горько подумал Шевченко.
Вдруг где-то под горой раздался крик. Шевченко вздрогнул и вскочил. Он прислушался, но рядом кто-то громко разговаривал. «Тихо», – прикрикнул он. Но расслышал лишь стрекот вертолетных моторов.
Появились взмыленные Козлов и сапер.
– Где Трушин? – предчувствуя недоброе, быстро спросил Шевченко.
– Разбился, – выдавил Козлов. Он тяжело дышал и смотрел под ноги.
– Как это случилось?
– Упал с тропы. Мы не смогли вытащить. Вдвоем не справиться.
– Пошли! – Шевченко взял с собой первых попавшихся, первым помчался вниз по тропе. Внизу он обернулся:
– Старшина! Пусть вертолеты нас подождут. Скажи: еще одного раненого забрать. Сколько метров там, Козлов?
– Двадцать будет...
Шевченко заметил, что у сержанта дрожали руки.
...Трушин лежал на камнях, лицом вверх, рядом валялись его каска и поодаль – автомат. Вокруг головы расползлась лужа крови.
– Вдребезги... Ряшин, обвязывайся веревкой! Будем спускаться.
– Есть, – подавленно ответил тот.
– Шевелись, – вдруг прикрикнул сапер, сразу почуяв в Ряшине салагу.
Ряшина опустили в трещину, он развязал веревку, боязливо подошел к телу, пристально вгляделся в лицо. Потом осторожно обвязал мертвеца вокруг талии, наскоро подцепил его каску. Тело поднимали долго, оно обвисло, опавшие руки почти касались ботинок, разбитая голова задевала за выступы скалы, и тогда на ней оставался маслянистый вишневый отпечаток. Труп медленно прокручивался то в одну, то в другую сторону. Ряшин нервозно топтался, молча глазел снизу. Вдруг сорвалась и с железным грохотом ударилась трушинская каска. Все как один вздрогнули и стали тянуть живее.
Потом конец веревки сбросили вниз, Ряшин обвязался и вместе с автоматом и каской Трушина был поднят наверх.
– Давай, быстро к вертолету. Пока еще ждут... Сапер и Ряшин, останьтесь.
Шевченко опустился на камень, снял автомат, положил на колени, достал сигареты, протянул солдатам. Молча закурили.
– Как же он свалился с тропы? – вслух подумал ротный и посмотрел на то место, откуда упал Трушин. – Как это случилось?
– Я шел впереди, слышу, какой-то шум, потом – глухой удар. Смотрю, а его уже нет, – произнес сапер.
– И что, ни крика, ничего?
– Не, крикнуть успел. – Сапер качнул головой в сторону, выражая таким образом свое сочувствие. – Если б знал, пошел бы за ним. Откуда мне знать, что у него голова закружится. Я ведь прикомандированный, никого толком не знаю...
– А почему автомат в стороне валялся?.. Странно. – Сапер промолчал. – Ладно, – Шевченко поднялся. – Пошли в пещеру. Будет тебе работенка, раз ты первым шел.
– Это не впервой...
Они спустились. Черный зев пещеры при дневном свете уже не казался таким широким, как ночью.
– Кровь, – сказал сапер.
– Это мы тут двоих, – пояснил Шевченко и осекся, вспомнив и про Татарникова. – Фонарик у тебя есть?
– А как же, – тихо ответил сапер. Он пригнулся и вошел внутрь пещеры.
– Теперь все назад! – послышался его голос. Сапер долгое время не подавал признаков жизни, потом в проеме входа показался его зад, он пятился и стравливал трос.
– Зацепил... Сейчас попробуем стащить.
– Не завалится?
– Не должно. Противопехотная. Если под ней фугас не поставили.
Он стал помалу тянуть и вытащил закрепленную на «кошке» деревянную коробочку.
Втроем вошли в пещеру. Шевченко сразу почувствовал странный сладковатый запах.
– Впереди – яма, – шепотом сказал сапер.
Они подошли к ее краю. В поперечнике яма была около четырех метров.
– Свети...
Они склонились над краем и отшатнулись. Бледный луч фонаря выхватил оскаленные лица, потухшие заплывшие глаза, скрюченные пальцы.
– Мертвяки! – с дрожью в голосе пробормотал Ряшин и побелевшими глазами уставился на ротного. – Вся яма мертвяков!
– А ну, свети еще! – выкрикнул Шевченко. – Смотри, может, есть кто в нашей форме...
– Вон, слева, кажется. Точно, наш...
– И рядом, и еще...
– Бедные ребята...
Тела несчастных были покрыты ужасными ранами. В слабом свете фонарика кровь казалась разбрызганной черной смолой.
– Гранатами закидали или из автоматов, – глухо сказал Шевченко. – Это тюрьма была. Зиндан... Трупы бы надо вытащить...
– Только смотрите, товарищ капитан. Они могут быть того, заминированными... – деловито заметил сапер. – Да идемте, что ли, на воздух. А то дышать совсем нечем.
Над ними прострекотали два вертолета. На ярчайшем свету казалось, что это грохотало солнце.
– Увезли, – констатировал Шевченко.
Они поднялись на вершину. Люди лежали вповалку.
– Стеценко! Построить роту. Кроме первого взвода, – тусклым голосом произнес Шевченко.
Через минуту люди стояли, и Стеценко, по привычке раскачиваясь с носков на пятки, доложил. Он улыбался, и маленький шрамик на верхней губе чуть подрагивал.
– Справа по одному – шагом марш! – скомандовал Шевченко.
Стеценко лихо продублировал и остался стоять рядом с командиром.
– Зря ссоритесь со мной, товарищ капитан. Где вы еще такого старшину найдете?
– Ссорятся, Стеценко, с равными. Ясно? А за то, что разлагаешь роту и пытаешься сделать из нее банду мародеров, – ответишь.
– Ну, зачем, командир? Я ведь заслуженный человек, в комитете комсомола состою. Орденом награжден. И ведь я тоже могу сказать, что у командира роты порнографию видел или полный целлофановый пакет афоней. Ну так, к примеру, конечно. Мне-то что, ну выговор объявят. Так я все равно на гражданку ухожу. А тебя потом – поверят, нет, а в академию могут не пустить...
– А ты, Стеценко, действительно подонок.
– Ну я ведь только для примера, товарищ капитан. Всего лишь для примера сказал. Мы ведь люди простые!
Последнюю фразу он произнес громко, так, что оглянулись солдаты.
– Рота, шире шаг. – Старшина выкрикнул с веселой остервенелостью, будто сам звук этих слов вызывал у него злое возбуждение. – Четкий шаг – это наш подарок очередному съезду!
И рота действительно ускорила шаг, на крутых спусках люди скользили по щебенке, а сам старшина, прыгая с камня на камень, устремился в голову колонны.
Но последние метры до опорного пункта батальона рота едва волочила ноги. Еще издалека Шевченко увидел застывшего Лапкина, фигура которого выражала не ожидание и встречу, а, скорей, проводы.
– Что с Воробьем? – Лапкин не выдержал, бросился навстречу.
– Убит, – коротко ответил Шевченко.
– Как это произошло? – пролепетал чуть слышно замполит.
– Просто: пулей в сердце.
– Я должен был быть там. На его месте...
– Осади, замполит, и не нуди, – грубо оборвал Шевченко. – Не до тебя. Три человека убиты. И еще раненых двое.
– Как, целых трое?
Лапкин замер и так и остался стоять истуканом. Шевченко ощутил мимолетную неприязнь. Ему тошно было видеть круглые глаза, в которых застыл ужас перед дичайшим, неизъяснимым абсурдом: вот был человек Воробей, смеялся, говорил, иногда действовал на нервы, валял дурака. И вдруг раз – и его нет. Будто костяшку на счетах: клац в сторону!
Шевченко подумал без злости, скорей устало: «Еще расслюнявится, возись потом с ним...» Шевченко поневоле привык к неестественному изыманию из жизни людей, которых знал, любил или к которым был равнодушен. Самым странным и непонятным было осознание, что ушедшие уже никогда не вернутся. В это невозможно было до конца поверить, и, наверное, в этом как раз и заключалось спасение: где-то глубоко в подсознании мертвые продолжали жить, разговаривать, существовать незаметно и вместе с тем как бы рядом.
Осознавать это по-иному было нельзя, потому что твое окружение, ближайшие люди воспринимались бы как кандидаты в покойники, завтрашние или послезавтрашние мертвецы. Полупризраки...