дю Морье Дафна. Французов ручей

   – Когда-то у меня это неплохо получалось, миледи.
   – В таком случае приготовь завтра ужин для меня и моего гостя.
   – Хорошо, миледи.
   – Слуг можешь отпустить. Им совсем необязательно знать, что я буду ужинать не одна.
   – Понимаю, миледи.
   – Как видишь, Уильям, я тоже способна на безрассудные поступки.
   – Вижу, миледи.
   – Тебя это шокирует?
   – Нисколько, миледи.
   – Вот как? Почему же?
   – Ни вы, ни мой хозяин ничем не можете шокировать меня, миледи.
   Дона расхохоталась, прижав руки к груди.
   – О, Уильям, значит, ты обо всем догадался? Но как? Чем я себя выдала?
   – Походкой, миледи. Как только вы вошли в комнату, я сразу понял, что что-то случилось. Да и глаза у вас, с позволения сказать, стали совсем другие: живые, веселые. А когда я увидел, что вы к тому же пришли со стороны реки, я мигом сообразил, в чем дело, и сказал себе: "Ну вот, наконец-то они встретились".
   – Почему "наконец-то"?
   – Потому что я верю в судьбу, миледи. Рано или поздно она должна была свести вас с моим хозяином.
   – Несмотря на то, что я – почтенная замужняя дама, мать двоих детей, а твой хозяин – француз и опасный преступник?
   – Да, миледи, несмотря на это.
   – Но ведь это грех, Уильям, страшный грех. Я предаю интересы своей страны. Меня могут посадить в тюрьму.
   – Конечно, могут, миледи.
   На этот раз он не скрывал улыбки, губы его задрожали от смеха, и она поняла, что он больше не будет держаться с ней холодно и отстраненно, отныне он ее друг, верный, преданный друг, на которого всегда можно положиться.
   – А ты разделяешь убеждения своего хозяина, Уильям? – спросила она.
   – Я слуга, миледи, – ответил он, – и мне достаточно того, что мой хозяин считает их правильными. Корабль – это его королевство. Там он волен делать все, что захочет, и никто не посмеет ему запретить. Он сам себе господин и сам себе судья.
   – Но разве обязательно быть пиратом, чтобы чувствовать себя свободным и поступать, как хочешь?
   – Мой хозяин считает, что да, миледи. Он убежден, что человек, живущий обычной, размеренной жизнью, быстро становится рабом собственных привычек, делается вялым, тупым и бездеятельным. Таким, как все, одним из многих. В то время как пират – вечный бунтарь, вечный изгнанник – всегда противостоит миру. Он свободен и беспечен, и никакие людские законы не могут его удержать.
   – Или помешать ему быть самим собой, – тихо добавила она.
   – Совершенно верно, миледи.
   – А твоего хозяина не смущает, что пиратство – это зло, что грабить людей – преступление?
   – Поверьте, миледи, он грабит только тех, кого грех не ограбить. Да и добычу свою, как правило, раздает беднякам. Многие бедные семьи Бретани считают его своим благодетелем. Так что и в этом смысле совесть его совершенно чиста.
   – Он, очевидно, не женат?
   – Нет, миледи. Супружеская жизнь не для пирата.
   – А если его жена тоже будет любить море?
   – Вы забываете, миледи, что природа уготовила женщине быть не только женой, но и матерью.
   – Да, ты прав.
   – Стоит женщине обзавестись ребенком, как она сразу же становится домоседкой. Кочевая жизнь ее больше не устраивает. И мужчине приходится выбирать: или сидеть дома, изнывая от скуки, или бродяжничать, страдая от тоски. В любом случае это уже не пират. Нет, миледи, если мужчина хочет сохранить свободу, он должен выходить в море один.
   – Твой хозяин тоже так считает?
   – Да, миледи.
   – Как жаль, что я не мужчина.
   – Почему, миледи?
   – Я тоже хотела бы найти свой корабль, на котором можно уплыть в море и забыть обо всем.
   Не успела она закончить, как сверху послышался громкий детский плач и ворчливые уговоры Пру. Дона улыбнулась и покачала головой.
   – Твой хозяин прав, Уильям: все мы рабы своих привычек, в особенности матери. Только пираты и могут быть свободными в этом мире.
   И, проговорив это, она отправилась наверх, чтобы утешить и приласкать своих детей. Вечером, улегшись в кровать, она вынула из ящика томик Ронсара и стала перелистывать его, пытаясь представить, как несколько дней назад француз лежал на этой же кровати и, зажав в зубах трубку, откинувшись на подушку, читал эту же книгу. Должно быть, устав от чтения, он так же, как и она, отложил книгу в сторону и задул свечу, собираясь уснуть. "Интересно, – думала она, – спит ли он сейчас в своей тихой, прохладной каюте, где за стеной чуть слышно плещет вода, или лежит, как и я, закинув руки за голову, смотрит в темноту и размышляет о будущем?"

***

   Проснувшись на следующее утро, она первым делом подбежала к окну. Небо было пронзительно ясным и чистым, как всегда при восточном ветре. Солнечный луч скользнул по ее лицу, и она подумала о корабле. Ей представилось, как он стоит в тихой, спокойной заводи, со всех сторон защищенной деревьями, отделенной широкой равниной от главного русла, по которому начавшийся прилив гонит беспокойную мелкую рябь, и от пенной полосы прибоя, где высокие валы, вскипая, обрушиваются на берег и рассыпаются мириадами брызг.
   Она вспомнила о предстоящем ужине и улыбнулась – взволнованно и виновато, как заговорщица. Весь сегодняшний день представлялся ей прелюдией, предвкушением того, что должно произойти вечером. Размышляя об этом, она отправилась в сад, чтобы нарезать свежих цветов, хотя те, что стояли в комнате, еще не успели увянуть.
   Она любила срезать цветы, это мирное занятие отвлекало и успокаивало ее. И сейчас, перебирая длинные стебли, гладя нежные лепестки, укладывая цветы в корзину и расставляя их затем в вазы, приготовленные Уильямом, она чувствовала, как напряжение ее постепенно спадает, а тревога рассеивается. У Уильяма тоже был заговорщицкий вид. Начищая серебро в столовой, он поднял голову и многозначительно посмотрел на нее – ему было приятно, что она знает, для кого он так старается.
   – Достань все серебро, Уильям, и зажги все свечи, – сказала она. – Я хочу, чтобы гость по достоинству оценил Нэврон. И не забудь поставить на стол сервиз с розами, который приберегают для самых торжественных случаев.
   Ее вдруг охватило безудержное веселье. Она сама принесла сервиз, перемыла тарелки, покрывшиеся толстым слоем пыли, и украсила стол букетом только что срезанных полураспустившихся роз. Потом они спустились в подвал, и Уильям, осмотрев затянутые паутиной бутылки, совершенно неожиданно обнаружил любимое вино своего хозяина. Они обменивались таинственными улыбками, перешептывались, словно два заговорщика, и это доставляло ей удивительную, преступную радость, какую, наверное, испытывает ребенок, напроказивший тайком от родителей и тихонько посмеивающийся в уголке.
   – Что ты приготовишь на ужин? – спросила она, но он только покачал головой, не желая раньше времени разглашать свою тайну.
   – Не волнуйтесь, миледи, все будет в порядке.
   И она снова пошла в сад, чувствуя, что сердце ее переполняется от счастья. А потом был полдень, жаркий, ветреный и мглистый, и нескончаемо долгие послеобеденные часы, и чай с детьми под шелковицей… Потом незаметно подкрались сумерки, детей отправили спать, ветер стих, солнце село, окрасив небо яркими красками, показались первые звезды.
   Дом замер; слуги, убедившись, что усталая хозяйка отказалась от ужина и отправилась спать, сочли ее поведение достойным всяческих похвал и разбрелись по своим комнатам. Уильям, должно быть, тоже ушел к себе готовить ужин. Дона больше не расспрашивала его – ей было уже не до этого.
   Она поднялась в спальню, открыла платяной шкаф и задумалась, не зная, на чем остановиться. Наконец, после долгих колебаний, выбрала кремовое платье, которое надевала несколько раз и которое ей определенно шло, вдела в уши рубиновые серьги, доставшиеся ей в наследство от матери Гарри, и украсила шею ожерельем из рубинов.
   "Ах, все это напрасно, – думала она, – он ничего не заметит. Он не из тех мужчин, которые обращают внимание на наряды и украшения. Женщины его вообще не интересуют". Но все же продолжала тщательно накручивать локоны на палец и аккуратно укладывать их по бокам. Неожиданно часы на конюшне пробили десять, она испуганно отложила расческу и побежала вниз. Спустившись по лестнице в столовую, она увидела, что Уильям в точности исполнил ее указания: свечи были зажжены, а на длинном столе сверкало начищенное серебро. Сам он стоял здесь же, у буфета, завершая последние приготовления.
   Она подошла поближе, чтобы узнать, чем он их порадует, и не смогла удержаться от улыбки.
   – Так вот почему ты ходил сегодня в Хелфорд и вернулся с корзинкой, – сказала она.
   На буфете красовался разделанный краб, приготовленный по-французски, блюдо молодой картошки в мундире, свежий зеленый салат, сдобренный чесноком, и мелкая ярко-красная редиска. У Уильяма хватило времени даже на десерт – Дона увидела тонкие вафельные трубочки с кремом и целую миску свежей земляники.
   – Уильям, ты поистине превзошел самого себя! – воскликнула она.
   На что он позволил себе улыбнуться и с поклоном ответить:
   – Очень рад, что вам понравилось, миледи.
   – Как я выгляжу? – спросила она, поворачиваясь на каблуках. – Достаточно хорошо, чтобы заслужить одобрение твоего хозяина?
   – Не думаю, что вы дождетесь от него одобрения, миледи, – ответил слуга. – Хотя абсолютно равнодушным ваш вид его, конечно, не оставит.
   – Спасибо и на этом, – мрачно ответила она и отправилась в гостиную, чтобы не пропустить появления француза.
   Уильям из предосторожности задернул в гостиной все шторы. Она раздернула их, впуская в комнату сладкие ароматы летней ночи, и выглянула наружу; по лужайке к дому неслышно двигалась высокая темная фигура – француз был уже здесь.
   Очевидно, он догадался, что ей захочется сыграть роль хозяйки, – его наряд был тщательно подобран и полностью отвечал ее намерениям. Она разглядела белые чулки, туфли с серебряными пряжками, поблескивающими в лунном свете, длинный камзол вишневого цвета, пояс чуть более темного оттенка, рубашку с кружевным воротником и кружевными манжетами. Но парик он так и не надел, предпочитая прическу из собственных волос, делающую его похожим на солдата. Подойдя к Доне, он поклонился и почтительно, как и подобает гостю, поцеловал ее протянутую руку. Затем остановился в дверях гостиной и с улыбкой взглянул на нее.
   – Ужин готов, – сказала она, только чтобы что-нибудь сказать.
   Он промолчал и двинулся вслед за ней в столовую, где их уже поджидал Уильям. На пороге он на минуту задержался, окидывая взглядом горящие свечи, ярко начищенное серебро и матово поблескивающие тарелки с каймой из роз.
   Потом повернулся к хозяйке и произнес со своей обычной неторопливой и насмешливой улыбкой:
   – А вы не боитесь выставлять все эти соблазны перед пиратом?
   – Это не моя идея, – пробормотала Дона. – Я здесь ни при чем, это все Уильям…
   – Не может быть, – сказал француз. – Раньше он меня так не баловал.
   Обычно он ограничивался тем, что зажаривал кусок мяса, швырял его на выщербленную тарелку и сдергивал чехол с одного из стульев. Верно, Уильям?
   – Да, сэр, – откликнулся слуга, и его круглое личико просияло.
   Дона уселась за стол, чувствуя, как робость и неловкость, возникшие между ними вначале, исчезают благодаря присутствию Уильяма. Он отлично понимал свою роль и охотно позволял хозяину и хозяйке оттачивать на нем свое остроумие, отвечая улыбкой и легким пожатием плеч на их шутливые реплики. К тому же краб был весьма недурен, салат отменно сочен, пирожные вкусны, земляника ароматна, а вино – выше всяких похвал.
   – А все-таки Уильяму до меня далеко, – заметил француз. – Вот погодите, как-нибудь я угощу вас своим коронным блюдом – цыпленком на вертеле.
   – И где же вы собираетесь его готовить? – недоверчиво спросила Дона.
   – Уж не в своей ли каюте, этой суровой келье отшельника? Философия и кулинария как-то плохо вяжутся друг с другом.
   – Напротив, – возразил он, – они прекрасно друг друга дополняют. Но жарить цыпленка я буду, конечно, не в каюте, а на костре, который мы с вами разожжем где-нибудь на берегу ручья, под открытым небом. Только есть его нужно непременно руками. И не при свечах, а здесь же, у костра.
   – И может быть, тогда из леса прилетит козодой и пропоет для нас свою песню, – сказала она.
   – Может быть, – с улыбкой ответил он.
   Дона представила костер, который они разожгут на берегу, у самой кромки воды, искры, с шипением и треском уносящиеся в небо, аппетитный запах, щекочущий ноздри… Наверное он будет готовить цыпленка так же серьезно и сосредоточенно, как вчера рисовал цаплю, а завтра будет разрабатывать план очередной операции.
   Неожиданно она заметила, что Уильям ушел, оставив их вдвоем. Она поднялась, задула свечи и провела его в гостиную.
   – Можете закурить, если хотите, – сказала она, показывая на камин, где лежала забытая им табакерка.
   – Вы необыкновенно гостеприимны, – ответил он.
   Она уселась в кресло, а он остался стоять у камина, набивая трубку и с интересом поглядывая вокруг.
   – Да, – проговорил он наконец, – здесь многое переменилось с зимы.
   Когда я приезжал сюда последний раз, мебель скрывалась под чехлами, а в вазах не было цветов. Все выглядело уныло и заброшенно. Ваш приезд преобразил Нэврон.
   – Все пустые дома кажутся заброшенными, – сказала она.
   – Конечно, – согласился он, – но я имел в виду не это. Я хотел сказать, что Нэврон выглядел бы заброшенным, если бы не вы, а кто-то другой нарушил его уединение.
   Она не ответила – его фраза показалась ей не совсем понятной. Оба помолчали, затем он спросил:
   – А, собственно говоря, почему вы сюда приехали?
   Она подняла руку и принялась вертеть кисточку на подушке, лежавшей у нее под головой.
   – Помните, вчера вы говорили о дурной славе, которой пользуется имя Доны Сент-Колам, о сплетнях, которые идут за ней по пятам? А что, если мне надоело быть Доной Сент-Колам? Что, если мне захотелось стать кем-то другим?
   – А, вот оно что, – произнес он. – Значит, вы просто решили удрать.
   – Уильям предупреждал меня, что вы именно так расцените мой приезд.
   – У Уильяма большой опыт. Он помнит, что и я в свое время поступил точно так же. Когда-то в Бретани жил человек по имени Жан-Бенуа Обери. Он был богат, владел несколькими поместьями, у него были друзья, положение в обществе и верный, преданный слуга, которого звали Уильям. Но в один прекрасный день хозяину Уильяма надоело быть Жаном-Бенуа Обери и он решил сделаться пиратом. Он построил себе корабль и назвал его "Ла Муэтт".
   – Разве можно изменить свою судьбу?
   – Как видите, можно.
   – И вы счастливы?
   – Я удовлетворен.
   – В чем же разница?
   – Разница между счастьем и удовлетворением? Сложный вопрос, сразу и не ответишь. Наверное, в том, что у довольного человека и ум, и сердце находятся в полном согласии, работают дружно и слаженно. Ум спокоен, сердце свободно, оба отлично дополняют друг друга. Ну а счастье… счастье капризно, оно может явиться раз в жизни – и одарить ни с чем не сравнимым блаженством.
   – То есть вы хотите сказать, что удовлетворение прочно и долговременно, а счастье зыбко и мимолетно?
   – Да, именно так! Впрочем, у счастья много оттенков. Я, например, до сих пор помню свою первую вылазку, когда мы решили захватить английское торговое судно. Все закончилось успешно, и мы благополучно доставили его в порт. Я был по-настоящему счастлив в эту минуту. Мне удалось достичь того, к чему я стремился, удалось, несмотря на все трудности.
   – Да, – проговорила она, – да… Я понимаю.
   – И таких минут, поверьте, наберется немало. Я испытываю счастье, когда заканчиваю рисунок и вижу, что под моим пером он обретает ту форму, которую я хотел ему придать. Вот вам и еще один оттенок счастья.
   – Мужчинам проще, – сказала она, – природа создала их для творчества.
   Они могут сотворить счастье своими руками, с помощью силы, ума или таланта.
   – Верно, – ответил он, – но и у женщин есть свое призвание – дети.
   Воспитать ребенка не менее сложно, чем нарисовать хорошую картину или разработать план операции.
   – Вы действительно так считаете?
   – Разумеется.
   – Мне это никогда не приходило в голову.
   – Но ведь у вас есть дети?
   – Да… двое.
   – Неужели вы не чувствовали себя творцом, когда впервые держали их на руках? Неужели вы не говорили себе: "Это создала я. Это мое творение"?
   Неужели вы не были тогда счастливы?
   Она задумалась, а потом с улыбкой ответила:
   – Да, пожалуй, вы правы.
   Он отвернулся и начал разглядывать безделушки, стоявшие на камине.
   – Вы слишком беспечны, – проговорил он наконец, – нельзя оставлять на виду такие сокровища, когда приглашаешь в гости пирата. Вот эта шкатулка, например, стоит никак не меньше нескольких сотен фунтов.
   – Я вам доверяю.
   – Совершенно напрасно.
   – Я рассчитываю на вашу снисходительность.
   – Про меня говорят, что я не знаю снисхождения.
   Он поставил шкатулку обратно и взял в руки миниатюру Гарри. Некоторое время он разглядывал ее, тихонько насвистывая, потом спросил:
   – Ваш муж?
   – Да, – ответила она.
   Он ничего больше не добавил и молча водворил портрет на место. И это его молчание, а также то, что он ни словом не обмолвился о достоинствах или недостатках миниатюры, о ее сходстве с оригиналом, неожиданно больно задело ее. Она поняла, что он не слишком высокого мнения о Гарри, что он считает его жалким и никчемным. Ей стало досадно, что она поставила портрет на камин и что Гарри был именно таким, каким изобразил его художник.
   – Портрет сделан очень давно, – проговорила она, словно оправдываясь, – еще до нашей свадьбы.
   – Вот как? – произнес он. Затем помолчал и спросил:
   – А ваш портрет, тот, что висит в спальне, написан в это же время?
   – Да, – ответила она, – точнее, сразу после помолвки.
   – И давно вы замужем?
   – Шесть лет. Нашей старшей дочери сейчас пять.
   – А почему вы вышли замуж?
   Она растерянно посмотрела на него – вопрос был довольно неожиданный.
   Однако он задал его таким естественным тоном, словно речь шла о выборе блюд к обеду, и она, сама того не желая, ответила ему так просто и честно, как никогда не ответила бы себе самой:
   – Из любопытства. А еще потому, что у Гарри были очень красивые глаза.
   Слова ее прозвучали отстраненно, как будто их проговорил кто-то другой.
   Он ничего не сказал – молча отошел к камину, сел на стул и достал из кармана камзола листок бумаги. Дона не видела этого, она смотрела прямо перед собой и думала о прошлом. Ей вспомнилась их свадьба, состоявшаяся в Лондоне, и толпы приглашенных, и то, как Гарри, совсем еще юный и наивный, напуганный важностью предстоящего события, решил немного подбодрить себя и так надрался на праздничном ужине, что с трудом дотащился до кровати. А потом было свадебное путешествие, и они колесили по Англии, подолгу гостя у его друзей, казавшихся ей жеманными и неискренними. Да и сама она в те дни сильно изменилась: она уже ждала Генриетту, чувствовала себя отвратительно и, не привыкнув к недомоганиям, сделалась злой, капризной и раздражительной.
   Пришлось оставить прежние веселые забавы, долгие прогулки, катание на лошадях, и это еще больше угнетало и раздражало ее. Если бы она могла побеседовать с Гарри, получить от него помощь, поддержку и утешение, возможно, ей стало бы легче. Но утешения его выражались в основном в глупых, вымученных шутках, которыми он надеялся поднять ее дух, и в неумеренных ласках, отнюдь не улучшавших ее настроения.
   Она подняла голову и увидела, что француз рисует ее.
   – Вы позволите? – спросил он.
   – Да, пожалуйста, – поспешно ответила она, стараясь представить, какой он ее изобразит. Рисунок лежал у него на колене, ей была видна только его рука, быстро и уверенно скользившая по бумаге. – А где вы познакомились с Уильямом? – спросила она.
   – В Бретани. Он ведь тоже бретонец, по матери. Разве он вам не рассказывал?
   – Нет.
   – Его отец был наемным солдатом. Судьба занесла его во Францию, где он встретился с матерью Уильяма. Вы заметили, какой у Уильяма сильный акцент?
   – Да, но я приняла его за корнуоллский.
   – Эти языки действительно похожи, оба произошли от кельтского. Что касается Уильяма, то впервые я увидел его в Кемпере. Он был нищ как церковная крыса, да к тому же замешан в одну неприятную историю. Парню явно не везло, и я решил ему помочь. После этого он сам изъявил желание поступить ко мне на службу. Английский он, по всей вероятности, узнал от отца. А до нашей встречи, кажется, успел еще несколько лет пожить в Париже. Впрочем, я никогда не вмешивался в его жизнь и не разузнавал о его прошлом. Захочет, расскажет сам.
   – А почему он не плавает вместе с вами?
   – О, тут все очень просто, ничего романтического. Дело в том, что у Уильяма слабый желудок. Пролив, отделяющий Корнуолл от бретонского побережья, для него непреодолимое препятствие.
   – И поэтому он с благословения своего хозяина решил устроиться в Нэвроне?
   – Совершенно верно.
   – И теперь бедным корнуоллцам приходится дрожать за свое добро, а корнуоллкам не спать ночами, опасаясь в любую минуту расстаться с жизнью…
   И не только с жизнью, как уверяет меня лорд Годолфин.
   – Думаю, что корнуоллки обольщаются на свой счет.
   – То же самое и я хотела сказать лорду Годолфину.
   – Что же вас удержало?
   – Побоялась его шокировать.
   – Французов почему-то всегда – совершенно незаслуженно – обвиняют в волокитстве. Мы гораздо скромней, чем о нас думают. Ну вот, ваш портрет готов.
   Он протянул ей листок и откинулся на стуле, засунув руки в карманы камзола. Дона молча рассматривала рисунок. Лицо, глядевшее на нее с маленького клочка бумаги, принадлежало не ей, а той Доне, в существовании которой она не хотела признаваться даже себе самой. Она узнавала черты лица, волосы, глаза… Но выражение, таившееся в этих глазах, было до странности похожим на то, которое она иногда ловила в зеркале, оставаясь наедине сама с собой. Это был портрет женщины, у которой не осталось никаких иллюзий, – женщины, смотревшей на мир через узенькое оконце и видевшей в нем только разочарование, горечь и пустоту.
   – Не слишком лестная характеристика, – проговорила она наконец.
   – Я в этом не виноват.
   – Вы сделали меня старше, чем я есть.
   – Возможно.
   – И рот получился чересчур капризным…
   – Ничего не поделаешь.
   – И брови нахмурены…
   – Верно.
   – Нет, не нравится мне этот портрет.
   – Ну что ж, очень жаль. А я, признаться, надеялся, что смогу когда-нибудь бросить пиратство и заняться писанием портретов.
   Она протянула ему рисунок и увидела, что он смеется.
   – Женщины не любят, когда им говорят правду в глаза, – проговорила она.
   – Конечно, этого никто не любит, – откликнулся он.
   Она поторопилась переменить тему:
   – Теперь я понимаю, почему ваши вылазки оканчиваются удачно: вы все стараетесь довести до конца. Это заметно и по вашим рисункам – вам удается схватить самую суть.
   – Я тоже иногда ошибаюсь, – проговорил он. – Что касается этого портрета, я всего лишь хотел передать настроение, которое увидел на лице своей модели. Если бы я застал ее в другой момент, например когда она играет с детьми или просто отдыхает, радуясь вновь обретенной свободе, – возможно, портрет получился бы иным. И не исключено, что тогда вы обвинили бы меня в приукрашивании действительности.
   – Неужели у меня такая изменчивая внешность?
   – Дело не в изменчивости. Просто на вашем лице отражается все, о чем вы думаете. Вы настоящая находка для художника.
   – Возможно, но художнику в таком случае гордиться нечем.
   – Почему же?
   – Потому что главное для него – запечатлеть настроение, а сама модель его не интересует. Но когда настроение схвачено и перенесено на бумагу, расплачиваться приходится не ему, а модели.
   – Думаю, что модели это пойдет только на пользу. Художник дает ей возможность взглянуть на себя со стороны, понять, какие черты ее характера не вызывают симпатии у окружающих, а от каких и вовсе не мешало бы избавиться.
   И с этими словами он разорвал рисунок пополам, а потом еще и еще, на мелкие кусочки.
   – Вот так, – сказал он, – и давайте забудем об этом. Я действительно вел себя бесцеремонно. Вы были правы, обвинив меня вчера в покушении на чужую территорию. Сегодня я снова допустил ту же ошибку. Простите. Пиратская жизнь отучает людей от хороших манер.
   Он поднялся, и она поняла, что он собирается уходить.
   – Это вы простите меня, – ответила она, – мне не следовало принимать это так близко к сердцу. Но когда я взяла в руки свой портрет, мне вдруг стало… стало стыдно, что кто-то смог увидеть меня такой, какой я слишком часто видела себя сама. У меня было такое ощущение, словно с меня сдернули одежду, выставив напоказ тайный изъян, который я старательно ото всех скрывала.
   – Да, понимаю, – проговорил он. – Ну а если бы вы узнали, что у художника тоже есть изъян, и, может быть, еще более уродливый, чем ваш, – неужели вы и тогда стали бы его стыдиться?
   – Напротив, – ответила она, – я почувствовала бы к нему симпатию… как к товарищу по несчастью.
   – Вот видите.
   Он снова улыбнулся и, повернувшись, направился к балконной двери.
   – В этих краях есть примета, – проговорил он на ходу, – если восточный ветер начинает дуть, он не утихает несколько дней. Мой корабль поневоле обречен на бездействие, и мне не остается ничего иного, как заняться рисованием. Не согласитесь ли вы попозировать мне еще раз?