дю Морье Дафна. Полет сокола

   Разумеется, эти страницы помогут ректору скоротать время в больничной палате.
   Я упаковал книги и, как только вернулся второй помощник, вышел из библиотеки и направился на виа деи Соньи.
   Когда я приближался к ограде сада, волнение мое усилилось. Сегодня никто не прятался в тени. Я шел домой. Подойдя ближе, я, как и накануне вечером, услышал звуки рояля. Это был "Прелюд" Шопена. Звуки то взлетали вверх, то низвергались вниз с почти дикой насыщенностью и силой. Казалось, они ведут спор, страстный, яростный, который не потерпит постороннего вмешательства и все снесет на своем пути; но вот он стих, и звучание инструмента стало вкрадчивым, умоляющим. Нет, эта музыка не для того, кто лежит на одре болезни. Но ведь ректор в Риме, миль за сто пятьдесят отсюда.
   Я толкнул садовую калитку и вошел. Здесь ничто не изменилось. Как и прежде, на небольшом огороженном пространстве росло одинокое дерево, но трава была подстрижена более аккуратно, чем в наше время. По выложенной плитами дорожке я подошел к двери и позвонил. Музыка смолкла. Неожиданно на меня напал панический страх, и я едва не убежал, как мальчишка, бросив книги перед дверью. Как сотни, тысячи раз до того, я услышал звук спускавшихся по лестнице шагов. Дверь отворилась.
   – Синьора Бутали?
   – Да.
   – Прошу прощения за беспокойство, синьора. Я принес книги из дворцовой библиотеки, которые вы просили.
   В герцогском дворце, в комнате для аудиенций висит картина под официальным названием "Портрет знатной дамы", хотя отец называл изображенную на ней женщину "Молчуньей". Лицо серьезное, сосредоточенное, темные глаза смотрят на художника с полным безразличием, некоторые даже говорят – с осуждением. Альдо видел в ней совсем другое. Помню, как он спорил с отцом, убеждая его, что в Молчунье таится скрытый огонь, сжатые губы маскируют пристальное внимание и наблюдательность. Синьора Бутали вполне могла бы позировать для этого портрета. Ее красота принадлежала шестнадцатому веку – не нашему.
   – Это я с вами говорила по телефону? – спросила она и, словно заранее зная ответ, добавила:
   – С вашей стороны очень любезно, что вы так быстро пришли.
   Она протянула руку за книгами, но я смотрел мимо нее… в глубь холла.
   Прежними были только стены. Стулья незнакомой формы и высокое зеркало изменили перспективу. У моего отца была слабость всюду развешивать репродукции любимых картин из дворца, уже тогда это казалось старомодным, но зато благодаря ей мы хорошо их запомнили. Теперь в холле висела только одна картина, да и то современная, в застекленной раме: листок с нотами и рядом с ним фрукты больше, чем в натуральную величину. Стена вдоль лестницы на второй этаж, белая при нас, теперь была сизо-серого цвета. Все это я увидел и осознал за считанные мгновения, и меня охватило безрассудное негодование на то, что кто-то посмел войти в наш дом, испортить его и, приноравливая к своим вкусам, потревожить многолетние привычки, впитанные самими стенами.
   Разве стенам и потолкам, знавшим нас, это безразлично? Неужели они должны молча это сносить?
   – Извините, синьора, – сказал я. – Но я пришел не только потому, что вы меня попросили, а еще и потому, что меня влекло к этому дому. Вчера я проходил мимо и слышал, как играли на рояле. Поскольку я люблю музыку, то остановился послушать. Тогда я даже не знал, что это дом ректора, потом мне сказали об этом в библиотеке. Когда сегодня утром вы спросили про книги…
   Как и у дамы на портрете, ее губы не улыбались, но выражение глаз смягчилось.
   – И вы решили, что это удобный случай, – сказала она, прерывая меня.
   – Если откровенно, то да.
   Я отдал ей книги. Мой взгляд снова устремился в сторону лестницы.
   Последний раз я спускался по ней бегом. Мать звала меня из сада, держа в руке чемодан, который тут же передала адъютанту коменданта. На виа деи Соньи ждала штабная машина.
   – А вы сами играете? – спросила синьора.
   – Нет. Нет. К сожалению, я лишен этого дара. Но вчера… вчера вы играли, кажется, "Арабеску" Дебюсси. Видит Бог, ее часто можно услышать по радио, но у вас она звучала совсем иначе. Она пробудила во мне воспоминания детства, вернула многое давно забытое, сам не знаю почему… в нашей семье никогда не играли на фортепьяно.
   Она серьезно посмотрела на меня, словно разглядывая предполагаемого ученика, затем сказала:
   – Если вы можете уделить мне немного времени, пойдемте наверх, в музыкальную комнату, и я сыграю вам "Арабеску".
   – Уделить время? – повторил я. – Об этом надо спрашивать не меня, а вас. Можете ли вы?
   Ее глаза еще больше потеплели. Даже губы стали не такими жесткими.
   – Я не приглашала бы вас, если бы не могла. Как бы то ни было, еще рано. Следующего ученика я жду не раньше трех.
   Она закрыла дверь и, оставив книги на стуле в холле, повела меня на второй этаж, прямо в спальню моей матери. Комната очень изменилась. Я ее совсем не узнал. Оно и к лучшему, ведь, входя, я ожидал увидеть смятую двуспальную кровать, перевернутые, как в день нашего отъезда, простыни… дверцы шкафа открыты, на вешалках в беспорядке висит ненужная матери одежда, на полу валяется оберточная бумага, на подносе с остатками завтрака – высохшие пятна кофе.
   – Я люблю эту комнату, – сказала синьора. – Она такая спокойная. Как только мы сюда переехали, я сказала мужу: "Вот где я поставлю рояль".
   Зеленые стены. Стулья с высокими прямыми спинками обтянуты полосатой тканью. До блеска натертый пол. На стене еще одна современная картина – огромные подсолнухи. Синьора подошла к роялю; он стоял на месте двуспальной кровати моей матери.
   – Если хотите, можете курить. Мне это не мешает. Ну а теперь – "Арабеска".
   Я подошел к окну и сквозь ветки дерева посмотрел в сад. Дерево сильно разрослось. Простертые словно крылья ветви почти касались стены. Мяч, если он все еще там, спрятан в самой гуще.
   Полился каскад звуков. В них был восторг, томление, боль…
   Знойное июльское солнце пекло мощеную дорожку, гулко раздавались шаги адъютанта, который, относя багаж, маршировал взад-вперед между домом и машиной. Марта была на мессе в Сан Донато.
   – Быстрее… быстрее… – торопила моя мать. – Комендант ждать не будет.
   Мне надо было найти фотографию Альдо. Альдо перед тем, как его сбили.
   Альдо в форме с крылышками – знаком различия военного летчика.
   – Хватит искать. Марта пришлет.
   – Нет, я уже нашел. Она поедет у меня в кармане.
   Итак, вниз по лестнице. Так и синьора – все выше, выше, затем вниз, повторяя фразу еще и еще, беззаботно, весело. В "Арабеске" нет ничего волнующего, и чтобы она тронула душу, надо быть таким, как я, групповодом, возничим, неудержимо летящим из настоящего в прошедшее.
   Она сказала:
   – Когда вы позвонили в дверь, я играла Шопена.
   Возможно, мы получаем ту смерть, какую заслужили. Так, моя мать поразившим ее чрево раком заплатила за сомнительные удовольствия этой двуспальной кровати; комендант, да и мой отец тоже, пресыщенные тем, что когда-то имели, обрекли себя на голодную смерть в лагерях для военнопленных: один у русских, другой у союзников. Но Марта, чем она заслужила нож?
   Я сел на стул и остановил взгляд на синьоре Бутали. Игра на рояле оживила супругу ректора, ее бледное лицо слегка порозовело. В музыке, подумал я, она обретает избавление и возможность хоть на время забыть о больном муже. Я бесстрастно изучал сидящую передо мной женщину. Моя ровесница или немного старше. Тридцать пять или тридцать шесть. Возраст для сожалений, для нежданной любви, для драмы. Возраст… открывать дверь посетителям, которые приходят после десяти вечера.
   Как и вчера, музыку прервал пронзительный телефонный звонок. Она встала из-за рояля и, взглядом попросив извинения, пошла к телефону. Я заметил, что теперь он стоит в этой комнате и ей не надо бежать вниз, как делала моя мать.
   – Да, – сказала она в трубку. – Они у меня.
   Что-то мне подсказало: она говорит о книгах. Должно быть, ректор нетерпелив. Я также предположил, что он спрашивает, одна ли она, поскольку синьора ответила голосом, каким обычно говорят при посторонних.
   – Нет-нет, не сейчас. Позвони попозже. – Она чересчур поспешно положила трубку.
   Следуя ходу своих мыслей, я спросил, лучше ли ректору, что было довольно глупо с моей стороны. Она на мгновение смутилась. Но тут же оправилась.
   – О да, – сказала она. – Гораздо лучше. Здесь у меня много дел по дому, иначе я не уехала бы из Рима.
   Неужели она подумала, будто я обвиняю ее в недостатке внимания к мужу?
   Видимо, да. Во всяком случае, я подозревал, что этот краткий телефонный разговор, который только что закончился, был не с Римом.
   Очарование прошло, и она больше не садилась за рояль. Когда зазвонил телефон, я встал. Теперь я посмотрел на часы.
   – Вы были очень любезны, синьора, – сказал я, – и доставили мне огромное удовольствие. Я не могу больше злоупотреблять вашим драгоценным временем.
   – А я вашим, – сказала она. – Приходите еще. Как, вы сказали, вас зовут?
   – Фаббио, – напомнил я. – Армино Фаббио.
   – Я уверена, что они очень рады иметь такого сотрудника, – сказала она. – Надеюсь, синьор Фосси скоро выздоровеет. Пожалуйста, передайте ему от меня привет. И синьорине Катти.
   Она уже направилась к двери. Телефонный звонок спугнул волшебство.
   Следом за синьорой Бутали я прошел через площадку и стал спускаться по лестнице. Наверное, она устроила спальню в той комнате, которую мы оставляли для гостей. Она выходила на юго-восток, на виа деи Соньи и задние фасады старых монастырских зданий, где теперь помещается городская больница.
   – Еще раз благодарю вас, синьора, – сказал я.
   Она ответила любезной, но чисто машинальной улыбкой.
   – Не стоит благодарности. Мне нравится играть для тех, кто любит музыку.
   Когда мы спустились в холл, синьора взяла книги со стула, из чего следовало заключить, что она отнесет их наверх.
   – Они наверняка вас заинтересуют, – заметил я. – Конечно, если вы читаете по-немецки.
   – Я не читаю, – ограничилась она коротким ответом.
   У меня не было предлога для дальнейшей задержки. Я был посторонним, она и так уделила мне слишком много времени. Дом, мой дом был столь же равнодушен ко мне. Я улыбнулся, склонился над протянутой мне рукой и вышел.
   Дверь закрылась. По выложенной плитами дорожке я дошел до садовой калитки и вышел на улицу. Ковылявшая вдали сутулая старуха, мелькнувшая за углом сутана священника, обнюхивающая стену собака, даже яркий день – все это принадлежало современности, принадлежало тому Руффано, который не был моим.
   Англичане говорят, что надо убивать двух птиц одним камнем. С тем же успехом я мог бы совместить второго из явившихся мне призраков с первым.
   Вместо того чтобы сразу вернуться в библиотеку, я стал спускаться с холма к часовне Оньиссанти. С косоглазым сапожником следовало встретиться на его территории. Еще не дойдя до угла улицы, я увидел, что там собралась небольшая толпа. Люди высовывались из окон, и среди них угрюмый страж часовни. Почти у самой лестницы стояла машина. Полицейская машина. В нее сажали мужчину и женщину. Я отступил в сторону и дождался пока она не развернулась и не уехала. Шумная толпа закрывала от меня машину и тех, кто в ней сидел. Вскоре толпа немного рассеялась, но люди продолжали что-то обсуждать и оживленно жестикулировать. Я обратился к круглоглазой женщине с плачущим ребенком на руках.
   – Кого-то арестовали? – спросил я.
   Она с готовностью повернулась ко мне, как и все женщины в толпе, горя желанием поделиться с прохожим имеющейся у нее информацией.
   – Это синьор Джиджи и его сестра, – сказала она. – Нет, их, слава Богу, не арестовали, но полицейские все равно приехали за ними, чтобы опознать труп. Говорят, это труп той женщины, которую убили в Риме, это было в газетах, и, может, это труп их постоялицы, так они говорят, женщины, которая жила у них несколько месяцев. Она выпивала и исчезла два дня назад, ничего никому не сказав, и теперь они гадают, и полиция гадает, и весь квартал гадает, не она ли это самая, не бедная ли Марта Зампини?
   Женщина все еще говорила, ребенок все еще плакал, когда я отвернулся и с сильно бьющимся сердцем пошел обратно по улице.

Глава 8

   На пьяцца делла Вита я купил газету и, остановившись под колоннадой, стал лихорадочно ее перелистывать. Про убийство ни слова. Видимо, полиция изучала информацию о пропавших в провинции и теперь вызвала брата и сестру Джиджи в Рим для опознания тела. Возможно, и нет. Возможно, римская полиция выслала для опознания что-нибудь из одежды… шали, корзины. Наверное, этого вполне достаточно.
   А что дальше? Где разгадка преступления? Причина ограбления? Полиция никогда не узнает, что вскоре после полуночи некто вложил в руку жертвы купюру достоинством в десять тысяч лир. Деньги истрачены, они успели перейти от вора и убийцы в десятки рук. Вора и убийцу никогда не поймают. Как и того, кто вложил деньги в руку убитой. Оба они должны нести бремя вины.
   Когда я вернулся в библиотеку, секретарша и другие сотрудники уже давно вернулись с перерыва. Было около трех часов. Все уставились на меня, будто знали, что я побывал в часовне Оньиссанти и с какой целью.
   Как ни в чем не бывало я подошел к книжным полкам и занялся разборкой немецких книг, хоть и без прежнего интереса. Лицо покойной Марты, за последние три дня отступившее в тень, вновь стояло передо мной. Сомнений не оставалось. Но мучила меня не та Марта, которую я знал в прошлом, а лежащая как груда тряпья пьяная старуха, какой она стала. Откуда этот кислый, затхлый запах? Марта… такая опрятная, чистоплотная, вечно что-то стиравшая, гладившая, складывавшая чистое белье, прибиравшая в платяных шкафах? Ответить на мой вопрос могли только двое – сапожник и его сестра.
   Конечно, они все знают. Они могли бы во всех отвратительных подробностях, год за годом пересказать мне историю ее падения.
   Разумеется, то была наша вина. Моей матери и моя. Мы могли бы написать ей из Турина. Я мог бы написать. Навести справки. А потом из своего генуэзского агентства позвонить в Руффано и попросить предоставить информацию. Я этого не сделал. Прошло двадцать лет. И с каждым годом Марта опускалась все ниже.
   Около четырех зазвонил телефон. К аппарату подошла синьорина Катти.
   Несколько секунд звучал ее медоточивый голос, затем она положила трубку.
   – Синьору Фосси все еще нездоровится, – отчеканила она, обращаясь к нам. – Сегодня его не будет. Он просил нас оставаться на работе до семи часов.
   Тони тут же заявил протест:
   – Сегодня суббота. По субботам синьор Фосси отпускает нас в шесть.
   – Возможно, – возразила секретарша, – но только тогда, когда он сам здесь. Сегодня это не так. В эту минуту синьор Фосси лежит в постели.
   Она снова склонилась над своим гроссбухом, а Тони с наигранным состраданием приложил руки к груди.
   – Когда мужчине за сорок, ему следует поумерить аппетит к плотским утехам.
   – Когда мужчине под двадцать три, – заметила секретарша, – ему следует хоть немного уважать старших по должности.
   Слух у нее был острее, чем я предполагал, сообразительность, видимо, тоже. Каждый из нас четверых вернулся к своим делам, и все мы искренне удивились, когда около семи часов в библиотеку вошла виновница недомогания синьора Фосси. Красный костюм был ей очень к лицу. В ушах поблескивали золотые сережки. На плечи было накинуто темное пальто. Небрежно кивнув секретарше и даже взглядом не удостоив двух младших сотрудников, Карла Распа через всю комнату направилась прямо ко мне.
   – Привет, – сказала она.
   – Привет, – ответил я.
   – Как дела?
   – Дела отлично.
   – Работой довольны?
   – После туристов сойдет для разнообразия.
   – Так я и думала. Нельзя иметь все сразу. – Что-то тихонько напевая, она подняла глаза на книжные полки. Склонившаяся над столом секретарша словно превратилась в алебастровую статую. – Что вы делаете сегодня вечером? – спросила меня Карла Распа.
   – Что делаю?
   – Именно об этом я и спросила.
   Ее глаза – две горькие миндалины – оценивающим взглядом окинули мою особу. Я пытался вспомнить, кто же: не то птица, не то рептилия пожирает самца после акта любви. И вспомнил – богомол.
   – У меня встреча с двумя студентами из пансиона, в котором я остановился, – быстро нашелся я. – Мы вместе перекусим, а потом пойдем в кино.
   – Что это за пансион?
   – Пансион синьоры Сильвани, – после некоторого колебания ответил я.
   – На виа Сан Микеле, двадцать четыре? Так мы же соседи.
   – Похоже, что так.
   Она улыбнулась. По ее улыбке можно было подумать, что мы ведем какую-то конспиративную игру.
   – Удобно устроились? – спросила она.
   – Очень удобно. Студенты – славные ребята. Все с факультета экономики и коммерции.
   – Экономики и коммерции? В таком случае мне вас жаль. Вы не заснете от шума. Это настоящие гуляки.
   – Прошлой ночью они вели себя достаточно тихо, – возразил я.
   Она продолжала взвешивать мои pro и contra. Я заметил, что Тони, стоя на лестнице, прислушивается к нашему разговору.
   – Где вы собираетесь ужинать? – спросила она.
   – Дома, – ответил я. – Кормят просто отлично. – И дабы сделать свое алиби более убедительным, пояснил:
   – Моих юных друзей зовут Паскуале, Паоло и Катерина Паскуале.
   Она пожала плечами.
   – Никогда не вступаю ни в какие контакты со студентами факультета экономики и коммерции.
   И здесь Тони дал мне подножку.
   – Вы сказали, Паскуале? – спросил он, желая проявить самые дружеские чувства. – В таком случае ваше свидание сорвалось. По субботам они всегда уезжают в Сан-Марино. Возвращаясь сюда днем, я видел, как они уезжали. Не повезло!
   Он широко улыбнулся и в полной уверенности, что оказал мне услугу, направился в другой конец библиотеки за пальто.
   – Отлично, – сказала моя преследовательница. – Значит, вы свободны.
   На мгновение передо мной мелькнуло видение больного Джузеппе Фосси, лежащего на одре, но я тут же с облегчением вспомнил, что он на несколько лет старше меня. К тому же не исключено, что все дело в стряпне. На моих губах заиграла улыбка групповода.
   – Да, свободен, – пробормотал я. – Мы поужинаем в "Отеле деи Дучи".
   Она вскинула брови:
   – К чему лишние траты? Кроме того, когда мы освободимся, он уже закроется.
   Ее замечание прозвучало довольно зловеще. Оно намекало на изнурительную гонку, даже без аперитива для поддержания аппетита. Я отнюдь не был уверен, что выдержу подобное напряжение и окажусь на высоте. Я не против таких подвигов, но предпочитаю сам выбирать для них время.
   – Итак? – спросил я.
   Она позволила своему взгляду проследовать за уходящими служащими и синьориной Катти, которая замешкалась в дверях.
   – У меня есть план, – вполголоса сказала она.
   Мы вместе пошли к выходу. Синьорина Катти, отведя взгляд, заперла библиотеку и холодно простилась. Она удалялась через квадратный двор, и ее каблуки звонко стучали по каменному полу. Моя спутница дождалась, когда последний звук замер вдали. Затем, улыбаясь, повернулась ко мне, и я заметил в ней напряженное волнение; оно исходило от всего ее существа.
   – Нам очень повезло, – сказала она. – У меня есть два пропуска в герцогские покои. Я выпросила их у самого председателя художественного совета. Это большая честь. Он очень щепетилен.
   Я внимательно посмотрел на нее. Что за поворот? Или я слишком впрямую понял ее выбор вечернего времяпрепровождения?
   – Герцогские покои? – повторил я. – Но вы можете видеть их, когда пожелаете. Вы каждый день водите туда студентов.
   Она рассмеялась и жестом попросила сигарету. Я дал ей сигарету и поднес огонь.
   – Вечером все иначе, – возразила она. – Никакой публики, никаких посторонних студентов, никого из города или университета. Только те, кого пригласил лично председатель. Повторяю, нам оказали большую честь.
   Я улыбнулся. Мне это вполне подходило. То, что ей кажется великим событием, мой отец устраивал из недели в неделю. Меня радовало, что оживет хотя бы один из забытых обычаев. Ребенком я, время от времени сопровождая Альдо или мать, смотрел, как отец показывает друзьям те или иные особенности какой-нибудь комнаты или картины.
   – И что произойдет? Мы будем стоять, разбившись на группы, и молча слушать, как председатель развивает одну из своих теорий?
   – Ничего не могу вам сказать, – ответила она. – Мне самой ужасно интересно это выяснить. Думаю, сегодня вечером он покажет нам репетицию фестиваля.
   Она посмотрела на два пропуска, которые держала в руке.
   – Здесь указана половина восьмого, но думаю, мы могли бы туда подняться. Если двери еще закрыты, можно подождать в галерее.
   Меня забавляло, что приглашение председателя художественного совета Руффано производит такое впечатление на преподавателя университета, да еще столь искушенного, как Карла Распа. Наверное, она занимает не слишком высокую ступень в служебной иерархии. Она напомнила мне тех туристов, которые получают билеты на папскую аудиенцию в Ватикане. Не хватало только вуали. Мы стали подниматься по лестнице, ведущей в галерею.
   – Что, собственно, это за фестиваль? – спросил я.
   – Ректор учредил его несколько лет назад, – ответила Карла Распа. – В здешнем университете факультет истории искусств невелик, он не имеет декана и находится в ведении самого ректора. Фестивалем руководит ректор совместно с председателем художественного совета. Он всегда проходит с потрясающим успехом. Каждый год выбирают какой-нибудь исторический сюжет, и студенты разыгрывают его в герцогских апартаментах, во дворе или в бывшем театре под дворцом. В этом году из-за болезни ректора организация фестиваля целиком легла на председателя художественного совета.
   Мы поднялись на верхнюю площадку лестницы. Перед закрытыми дверями тронного зала уже собралась небольшая группа приглашенных. Они были молоды – скорее всего, студенты – и в основном юноши. Они спокойно, даже сдержанно переговаривались; не было и в помине той наигранной веселости, которая у меня всегда ассоциируется со студенческими собраниями. Карла Распа подошла к ним и с несколькими поздоровалась за руку. Затем она представила меня и объяснила мое положение при университете.
   – Здесь все студенты третьего или четвертого курсов. С младших курсов никого не приглашают, – сказала она мне, после чего обратилась к молодым людям:
   – Кто из вас будет принимать участие в фестивале?
   – Мы все вызвались, – ответил юноша с густой копной волос и с бакенбардами, которого мои приятели Паскуале непременно окрестили бы "искусственником". – Но последнее слово за председателем. Если не соответствуешь стандарту, нечего и рассчитывать.
   – Какому стандарту? – спросил я.
   Студент с шевелюрой взглянул на своих приятелей. Они заулыбались.
   – Очень жесткому. Надо иметь соответствующую физическую подготовку и уметь фехтовать. Почему? Понятия не имею. Таковы новые правила.
   Здесь вмешалась Карла Распа:
   – Прошлогодний фестиваль, которым руководил сам ректор, был просто великолепен. Разыгрывалось посещение Руффано папой Клементом, и профессор Бутали исполнял роль папы. Парадная дверь была открыта, и студенты в костюмах папской гвардии внесли ректора во двор, где его встретили герцог и герцогиня. Герцогиней была синьора Бутали, а герцогом – профессор Риццио, декан педагогического факультета. Костюмы были восхитительны.
   При звуке поворачиваемого в замке ключа мы все устремились к тронному залу. Двустворчатые двери широко распахнулись. Стоявший у входа студент – я решил, что это студент, – проверял пропуска. Должно быть, он выдержал испытание по физической подготовке. Он был сухощав, с резкими чертами лица и напоминал мне одного профессионального футболиста из Турина. Возможно, если бы мы повели себя как-то не так, председатель художественного совета привлек бы его в качестве вышибалы.
   Через тронный зал мы направились в комнату херувимов, откуда доносились приглушенные голоса. Атмосфера стала еще больше походить на атмосферу папской аудиенции. У входа в комнату херувимов стоял еще один досмотрщик. Он отобрал у нас пропуска. Я почувствовал себя несколько обделенным – пропуска, как и знаки различия, придают некий статус. Затем я с удивлением увидел, что электрический свет в комнате херувимов выключен. Комната освещалась факелами, которые отбрасывали чудовищные тени на потолок и шафрановые стены, придавая всему мрачную, жуткую таинственность, пробуждающую образы средневековья и в то же время странно волнующую. В бесценном камине, во времена моего отца священном и неприкосновенном, пылали огромные поленья. Извивающиеся языки пламени словно магнит притягивали взгляд.
   Отбрасывая тени на потолок, факелы и пламя камина почти не освещали наших соседей, отчего было невозможно отличить гостей от хозяев. Все выглядели молодыми, почти все были мужчины. Казалось, что несколько молодых женщин присутствуют здесь из милости.