Дюма Александр. Две королевы

   Нала, стоявший рядом с Марией Луизой и внимательно следивший за каждым движением своего обожаемого герцога, тихо шепнул королеве, что его конь не слушается удил и в данных обстоятельствах это чрезвычайно опасно, хотя бывают умные лошади, которые спасали жизнь своим хозяевам в подобных случаях.
   — Не знаю почему, но мне страшно, — добавил он, — угрозы проклятого Ромула не идут у меня из головы. Время теперь самое подходящее, чтобы осуществить их сейчас или никогда. Ромул вполне мог навести порчу на коня или подсыпать какое-нибудь зелье благородному животному, удивительно послушный нрав которого столько раз расхваливали в моем присутствии. Уж лучше я спрячусь в своем укрытии и помолюсь Богу, а что касается зрелища, то я предпочитаю не видеть ничего, клянусь вам.
   Королева была довольно спокойна, ее даже забавляла новизна происходящего — она не представляла себе, что начнется потом. Когда она увидела ужасную схватку, пролитую кровь, разъяренных быков, лошадей с распоротым брюхом, когда она услышала, какие нечеловеческие вопли издают дикари-испанцы, предающиеся своему любимому развлечению, все это показалось ей страшным кошмаром; она побледнела, хотела встать и убежать, почувствовав, что умрет, если останется на балконе.
   Король не смотрел на нее. Поглощенный обожаемым зрелищем, он больше не думал о ней. Главная камеристка оказалась бдительнее: она не отрывала глаз от королевы и, заметив ее слабость, накрыла своей ладонью руку повелительницы.
   — Нужно остаться, ваше величество, вам следует восхищаться, выражать восторг.
   — Мне плохо, герцогиня.
   — Нет, госпожа, вы не должны чувствовать себя плохо, иначе моя репутация будет погублена, ведь я отвечаю за вас.
   — Я не могу смотреть на эту бойню. Какое варварство! Отвратительное зрелище! О Боже мой! Что там такое? Спаси нас, Боже мой! Спаси его!
   Дело в том, что конь герцога де Асторга понес его, тем самым обрекая хозяина на позор, что было хуже смерти. Все выглядело так, будто герцог избегал схватки, не желал принимать в ней участие; казалось, искры летели из глаз и ноздрей охваченного необъяснимым страхом коня: он поднимался на дыбы, пытаясь сбросить всадника подальше от себя, но тот будто прирос к его крестцу. Столь неожиданный, чреватый кровавой развязкой поворот событий заставил всех забыть о ходе самого боя. Герцог понял, что дальнейшая борьба бесполезна и он будет обесчещен на глазах у своего кумира. Надо было любой ценой доказать, что трусливое животное повело себя так вопреки его воле. И де Асторга с невероятной ловкостью вышел из затруднения; он дождался подходящего мгновения, бросил поводья, спрыгнул с коня, опустился на ноги, распрямился и, не колеблясь ни секунды, выхватил свой кинжал, вырвал несколько бандерилий из рук испуганных слуг и бросился в гущу боя, огласив арену воинственным кличем.
   Безрассудная храбрость герцога вызвала неистовый взрыв аплодисментов и восторженные крики зрителей. Королева же не сознавала ничего, кроме опасности, угрожающей герцогу, и закрыла глаза, чтобы не видеть, как будет разорван на куски тот единственный друг, которого она обрела в этой злополучной стране.
   — Нада, — тихо сказала она своему карлику, спрятавшемуся в складках ее накидки, — заклинаю тебя, посмотри! Он еще жив?
   — Посмотрите сами, сударыня, — вновь прозвучал суровый голос г-жи де Терранова, — наберитесь же мужества, если хотите быть достойной вашей короны!
   — О, я умираю! — прошептала Мария Луиза, действительно почувствовавшая, что силы оставляют ее.
   Король услышал ее наконец.
   — Мария Луиза, — произнес он, — сегодня ты определенно не стараешься нравиться мне. Такого красивого зрелища не было никогда! Де Асторга — настоящий храбрец, достойный потомок Сида. Ты собственноручно возложишь венок на его голову.
   — На его голову? Значит, он не умер?
   — Герцог сражается как лев, как благородный испанец; конечно, это он, я узнаю его по бандерильям. Вот он только что убил быка, который, между прочим, отчаянно сопротивлялся. Браво, торо! Браво, де Асторга!
   От руки герцога пали четыре быка. По счастливой случайности он сам не получил ни одной царапины, но отвратительная резня продолжалась весь день. В перерывах приносили варенья, шоколад, другие сладости, и несчастной королеве приходилось пробовать их, хотя она чувствовала, что ее вот-вот вырвет.
   Наконец, бой закончился. Герцог, весь забрызганный кровью, подошел, чтобы принять из рук королевы награду, которую она, отвернувшись, протянула ему дрожащей рукой. Де Асторга поцеловал венчавшую его руку, и вновь загремели аплодисменты.
   В ту минуту, когда королева покидала амфитеатр, у нее на пути оказался сеньор лет пятидесяти, очень гордый на вид и одетый по французской моде; он низко склонился перед ней. Рядом с этим человеком стоял другой вельможа, но в испанском костюме; и в том и в другом ей показалось что-то знакомое. Мария Луиза взглянула на этих сеньоров мельком — волнение все еще не покидало ее, — тем не менее этого оказалось достаточно для того, чтобы по возвращении во дворец она поинтересовалась, кто они.
   — Один, тот, у кого хватило здравомыслия надеть испанский костюм, — маркиз де Фламаран. Он сеньор благовоспитанный и потому предпочитает соблюдать обычаи и следовать требованиям моды, принятым у людей, к которым он приехал с визитом.
   — А другой?
   — Другой — человек совсем иного склада, о нем ничего такого не скажешь. Он живет в Испании уже много лет, но сохранил и внешние признаки, и манеры французов. Кстати, он ваш родственник, сударыня.
   — Родственник? Здесь? И я его не видела, даже незнакома с ним! Но кто же это может быть?
   — Он незаконный сын покойного Месье, брата короля Людовика Тринадцатого, граф де Шарни.
   — Сын Луизон?
   — Он самый.
   — О, я хочу встретиться с ним.
   — Ваше величество, он не принят при дворе.
   — Не принят при дворе, но почему? Бастарды французского королевского дома могут держаться на равных с самыми могущественными принцами.
   Подробности, приведенные выше, изложил королеве маркиз де Лос Бальбасес. Он не осмелился противоречить Марии Луизе и потому лишь добавил:
   — Ваше величество, граф де Шарни беден.
   — Неужели мадемуазель де Монпансье не позаботилась о своем брате? А госпожа де Гиз и герцогиня Моденская?
   — Мне кажется, всем, что граф имеет, он обязан щедротам Мадемуазель.
   — Судя по всему, он обязан немногим, ибо она не дает ему того, что необходимо для поддержания его ранга при дворе. Маркиз, завтра утром я хочу принять графа де Шарни, пусть его известят об этом.
   — Я обязан предупредить о его визите главную камеристку, ваше величество.
   Королева покраснела — ей только что напомнили, что она собой не распоряжается и в собственном королевстве зависит от этой заносчивой женщины, присвоившей себе право возражать ей и командовать ею.
   — Я поговорю об этом с королем, — вздохнув, сказала Мария Луиза.
   Она опасалась, что король не окажется или не захочет оказаться сильнее главной камеристки в подобных обстоятельствах.
   Граф де Шарни, действительно, был признанный сын Месье, Гастона, и хорошенькой девушки по имени Луи-зон, которая в течение нескольких лет оставалась его любовницей.
   На первых порах она служила фрейлиной у Мадам, именно тогда Месье и заметил ее. Девушка довольно долго сопротивлялась ему, и Месье именно из-за этой неуступчивости влюбился в нее без памяти. Луизон, хотя и любила Месье, была порядочной девушкой и потому сбежала в Тур, подальше от всех искушений.
   Очень скоро Месье последовал за ней, сначала под предлогом какой-то миссии, затем, если не ошибаюсь, он был отправлен туда в изгнание. Луизон дрожала от страха, оказавшись с ним наедине, и почувствовала, что скоро уступит, прежде всего потому, что Месье был несчастен. Девушка была красива, очаровательна, к тому же добра и умна. Месье любил ее больше всех других женщин, за исключением второй Мадам, которую он похитил; но помимо всего прочего, как я узнала из одного разговора с моим отцом, герцог, скорее всего, любил Луизон, следуя свойственному ему духу противоречия.
   От этой связи родился мальчик, которого на протяжении всего его детства называли просто «сын Луизон»; Месье был большой эгоист, он совсем не заботился о ребенке и бросил бы его, если бы не Мадемуазель, столь же наделенная духом противоречия, как и ее отец. Однажды, поссорившись с ним, она решила подшутить над родителем и взяла ребенка к себе, признала как брата, купила ему поместье Шарни, присвоила мальчику это имя вместе с титулом шевалье, затем сделала его графом. Мадемуазель воспитывала его на свои деньги, даже купила ему полк.
   Добрые чувства к графу де Шарни не ослабевали все то время, пока она была в ссоре с Месье, но несколько утихли после их примирения и заметно сошли на нет со смертью герцога Орлеанского. Использовав как предлог какие-то безрассудства бастарда, свойственные молодости, Мадемуазель почти совсем отказалась от бедняги. Устав добиваться признания во Франции, где его гнали отовсюду, граф уехал искать счастья в Испанию, но и эта страна не принесла ему большой удачи.
   Он буквально прозябал в то время, когда его заметила королева; вечером она заговорила о нем с королем.
   Тот выслушал Марию Луизу с подчеркнутым безразличием, и как только она выразила желание принять графа, выразил крайнее удивление и запретил ей это делать.
   — Как! — воскликнула Мария Луиза. — Ты запрещаешь мне встречаться с двоюродным братом моего отца?
   — Он бастард, он пропитан французскими идеями и будет способствовать лишь укреплению их в тебе.
   — Он беден, государь, и это позор для меня и моих родных.
   — Для его родных — возможно, что же касается тебя, то у испанской королевы нет иных родственников, кроме тех, кто имеет отношение ко мне.
   — О ваше величество! Неужели, чтобы быть королевой Испании, надо попирать законы природы?
   — Я не мешаю тебе писать во Францию, получать оттуда письма; твоя мачеха, надеюсь, не дает тебе передышки. Эта принцесса Пфальцская, эта Мадам, — не невестка великого короля, а писарь!
   Всякий раз, когда появлялся повод поиздеваться над французами или тем, что имело отношение к Франции, король его не упускал. Королева позволила ему высказаться, но еще раз попробовала настоять на встрече с графом де Шарни; ей было отказано, и Мария Луиза заплакала от гнева и обиды.
   — Не будет ли мне позволено хотя бы оказать ему помощь? Не станешь же ты вести себя как дикарь, запретив мне и это?
   Но упрашивать короля пришлось довольно долго; наконец Мария Луиза добилась того, о чем просила, и на следующее же утро прежде всего решила отправить к графу Наду, снабдив его значительной суммой и письмом. Взволнованным голосом она поручила карлику передать бедному изгнаннику тысячу слов сожалений: королева не может встретиться с ним, она не свободна, это всем известно, и Шарни должен ее понять.
   Когда карлик уже собирался уходить, чтобы выполнить поручение Марии Луизы, в комнату с одной стороны вошла герцогиня де Терранова, а с другой — главный мажордом: должности обоих давали им это исключительное право. Главная камеристка быстро подошла к маленькому человечку и спросила его, что он несет и откуда это золото.
   — Я выполняю приказ ее величества, — ответил карлик.
   — Это правда?
   — Да, правда.
   — А нельзя ли узнать, к кому вы посылаете этого милого гонца?
   — С разрешения короля я посылаю его к графу де Шарни, моему кузену.
   — К графу де Шарни! Еретику, посещающему мессу только по воскресеньям, не чаще, к человеку, который всю свою жизнь только и делает, что подвергает нападкам Святую инквизицию! Простите меня, сударыня, но ваше величество не пошлет деньги этому господину и ничего не сделает для него, а что касается предоставления ему аудиенции, то я скорее допустила бы сюда самого ничтожного монаха-прислужника из самого ничтожного нищенствующего ордена.
   — Что это значит, герцогиня? Разве я не хозяйка тому, что мне принадлежит? Разве не могу распоряжаться этим по своему усмотрению?
   — Нет, сударыня. Обязанность следить за тем, что происходит в ваших покоях, возложена на меня, я отвечаю за все, что здесь находится и что делается. Мне пришлось бы отчитываться за эту сумму перед вашим повелителем королем, и я не хочу, чтобы меня обвинили в столь дурном применении этих денег. Нада, сейчас же отдай мне кошелек!
   — Прикажете отдать его? — спросил карлик у королевы.
   — Нет, — ответила она. — Иди и исполняй мое поручение.
   — А я запрещаю тебе это, — с остервенением воскликнула дуэнья, — и, если ослушаешься, прикажу высечь тебя и бросить в тюрьму!
   — Ах, госпожа, защитите меня, — заплакав, взмолился карлик, — она ведь сделает то, что говорит.
   — Отдай деньги мне, бедный малыш, и не бойся, я буду защищать тебя, мой верный слуга, что бы ни случилось. Придется найти другого гонца, которому не страшна эта мегера.
   Королева почти всегда говорила с Надой по-французски — герцогиня не знала нашего языка; что же касается г-на де Асторга, то он прекрасно говорил на нем, но в присутствии врагов и виду не подавал, что все понимает. Однако в этих обстоятельствах герцог пренебрег осторожностью и, низко склонившись перед своей повелительницей, спросил ее, что она хотела послать графу де Шарни.
   Удивленная королева посмотрела на него и в смущении довольно невнятно произнесла:
   — В этом кошельке было пятьдесят тысяч экю.
   — Прекрасно, сударыня, пусть ваше величество больше не беспокоится: гонец найден и ваши распоряжения будут выполнены сегодня же вечером.
   Герцогиня смотрела то на королеву, то на главного мажордома, гнев душил ее — она ничего не понимала и лишь увидела, что герцог де Асторга вышел; удивленная королева положила кошелек в свой карман, а Нада спрятался, задыхаясь от смеха.
   Камеристка прежде всего ударила карлика ногой, отчего он тотчас поменял тон, а затем надменным тоном заявила королеве:
   — Я еще узнаю, одобряет ли его величество то, что главный мажордом королевы беседует с ней на языке, пользоваться которым запрещено при дворе, а также спрошу, должна ли я служить предметом для насмешек ничтожному ублюдку, который с соизволения хозяйки проявляет неуважение ко мне.
   Сказав это, она повернулась и вышла, не засвидетельствовав королеве ни малейшего знака почтения.
   — Ну, почему я так несчастна, Нада? Бывает ли положение хуже моего?
   — Госпожа, герцог отправит бедному графу пятьдесят тысяч экю из своих средств, и желание вашего величества будет исполнено.
   — Неужели ты думаешь, дитя мое, что я не верну их ему? Отправляйся сейчас же и вручи герцогу этот кошелек от моего имени.
   — Он не возьмет его, сударыня, иначе старая колдунья догадается, что вы передали эти деньги, несмотря на ее запрет, и Бог знает, какая тогда начнется травля!
   — Отнеси его, я так хочу.
   — Я выполнил бы приказ вашего величества, даже если вы повелели бы мне умереть; поэтому я пойду во дворец герцога де Асторга, хотя и опасаюсь последствий…
   Карлик выполнил поручение и передал кошелек герцогу. Тот принял его, точнее, он взял сам кошелек из василькового атласа с вышитыми вензелями королевы, сказав, что будет хранить его как самую драгоценную реликвию. А деньги герцог вернул Наде, велев передать ее величеству, что он станет несчастнейшим из смертных, если она заставит его взять их.
   — Я буду благословлять королеву каждый день за то, что она позволила мне услужить ей такой безделицей, для меня это мгновение останется самым прекрасным в жизни. К тому же герцогиня де Терранова, несомненно, поинтересуется золотом и надо будет показать ей его, иначе король все узнает. И мы — королева, я и ты — станем жертвами главной камеристки; выбор — за ее величеством.
   Королева с большим трудом позволила себя убедить, хотя что значили пятьдесят тысяч экю для герцога де Асторга? В Испании имеется пять или шесть сеньоров, что побогаче иных королей.
   Все последующие дни за королевой слишком пристально следили, так что она и подумать не могла о супруге коннетабля, а бедняжка изнывала от нетерпения и надеялась в этой жизни только на нее. Король был довольно сильно задет этим случаем с графом де Шарни, а королева рикошетом была задета еще больше. Госпожа де Терранова стала вести себя как надзирательница и не позволяла ей разговаривать с кем бы то ни было в свое отсутствие; Нада был удален из покоев королевы в первую очередь.
   Случай помог королеве больше, чем она ожидала.
   Как уже объявил король, они, к величайшей радости несчастной королевы, вместе стали объезжать монастыри. Там она садилась рядом с королем, в таком же кресле, монахини располагались у их ног, и множество дам подходили к ним, чтобы поцеловать руку коронованным особам. Говорили на разные темы, которые вовсе не интересовали принцессу, подносили ей медальоны с изображением агнца Божьего, дарили рисунки или вышивки; затем она просила принести ей угощение, которое у монахинь неизменно состояло из жареного каплуна. Мария Луиза ела одна. Король ни к чему в монастырях не притрагивался; самое большее, что он позволял себе, — это немного сладостей; и глядя, как королева утоляет голод, он выражал недовольство по поводу того, что она слишком много ест.
   — Увы! Что же, по-твоему, мне делать? — отвечала Мария Луиза, вздыхая в очередной раз.
   Она все время вздыхала, да и можно ли было ей сделать что-то другое, чтобы утешиться?
   Однажды утром все было готово для их отъезда в монастырь Благовещения; Нада нашел способ шепнуть королеве, что она найдет там г-жу Манчини, заключенную туда по приказу ее супруга. По этой причине королева очень стремилась попасть туда. В это время появляется гонец: речь идет о каком-то срочном деле, собирается совет, король не может ехать. Королева велит узнать, не может ли она ехать в монастырь Благовещения с придворными дамами (естественно, злобная главная камеристка присутствовала при этом).
   Возникло немало споров, понадобилось несколько раз отправлять к королю посыльных; наконец, разрешение было получено, королева чуть ли не прыгала от радости.
   — Вы, по-видимому, сгораете от желания уехать, сударыня? — надменным тоном заметила старая матрона.
   — Я хочу покинуть эту темную комнату, чтобы попасть втемную приемную монастыря; это называется переменой мест — и только; успокойтесь, сударыня, никакой радости во всем этом нет.
   Приезд королевы в этот монастырь был, разумеется, событием — ее здесь еще не видели. Ее приняли как положено, провели в приемную: там ее уже ждали кресло и каплун, монахини и дамы — одним словом, все, как и в других монастырях. Королева окинула рассеянным взглядом гостиную, но не обнаружила ту, которую она искала. Окружавшие ее дамы выглядели слишком обыкновенными, чтобы она могла ошибиться.
   Вдруг появляется какая-то женщина; ей лет сорок, но на вид не дашь и тридцати; великолепные волосы, фигура и осанка, достойные императрицы; цвет кожи и глаза — итальянки; одета по испанской моде, но только совсем иначе, чем другие: все лишнее убрано, все недостающее добавлено. Королева тут же узнала Марию Манчини, и ее сердце забилось. Мария Манчини, первая любовница Людовика XIV! Мария Манчини, подруга ее матери, подруга Месье! Мария Манчини в Мадриде! Королеве казалось, что она чуть ли не вернулась во Францию!
   Она была так взволнована, что не нашла в себе силы заговорить, и в первые минуты только смотрела на Манчини, забыв даже ответить на чрезвычайно почтительный реверанс, в котором та склонилась перед ней. Взгляды г-жи де Терранова пронзили королеву.
   — Перед вами госпожа Колонна, супруга коннетабля, — сказала аббатиса, — вашему величеству, без сомнения, приятно видеть ее.
   — О да! — ответила Мария Орлеанская. — Да, она была подругой моей матери.
   Супруга коннетабля опустилась на колени и, плача, поцеловала руку королевы.
   — Ваше величество, ваше величество, — повторяла она по-французски, — как я счастлива видеть вас! Как вы прекрасны и как похожи на госпожу Генриетту, которую я так любила!
   На расстоянии и по прошествии времени многое видится иначе. Когда г-жа Генриетта и Мария Манчини были молоды, обе они, внешне сохраняя добрые отношения, не выносили друг друга. Они завидовали одна другой, соперничали в красоте, уме, изяществе, но прежде всего ревновали одна другую к королю, добиваясь его благосклонности, ибо в разные времена он делил ее между ними. Теперь все это уже стерлось из памяти, остались лишь воспоминания о проведенных вместе приятных минутах, а более всего воспоминания об ужасной смерти г-жи Генриетты в двадцать семь лет, ставшей жертвой преступления!
   Несчастье сделало супругу коннетабля бесконечно более отзывчивой; оно смягчило ее сердце, достучаться до которого обычно было труднее, чем до ее рассудка; Мария Манчини оказалась довольно сумасбродной и в делах и в речах, о чем свидетельствует вся ее жизнь.
   В тот день она была действительно взволнована, в ее словах прозвучали глубокие чувства и радость, которую она выражала с той же искренностью, что и свои сожаления.
   — Госпожа Колонна, — сказала королева, — садитесь.
   — Ваше величество, — вмешалась главная камеристка, — я прошу прощения, но супруга коннетабля не может занять почетное место рядом с вашей особой, она на него не имеет права.
   — Я не во дворце, сударыня, не в Экскориале, не в Ильдефонсо, я в гостях у аббатисы монастыря Благовещения, а не при дворе.
   — Везде, где находится ваше величество, вы у себя дома, и, следовательно, везде происходит королевский прием.
   — Что ж, госпожа Колонна, присядьте там, где сможете, но, по крайней мере, поближе ко мне.

XV

   Теперь уместно рассказать о странной жизни племянницы кардинала Мазарини: история эта не может остаться незамеченной, если уж она попала на кончик пера. Я встречалась с Марией Манчини, но значительно больше слышала о ней, держала в руках ее мемуары — те, что она написала сама, и те, что были написаны от ее имени; все это было настолько любопытно, что не могло стереться из моей памяти.
   Я не стану отвлекаться, повторяя то, что известно всем и повсюду, не стану рассказывать о страстной привязанности к ней короля и о том, что произошло во Франции из-за этой красавицы, хотя она ею вовсе и не была. Это была плоскогрудая, смуглокожая, худосочная девушка, увлечься ею мог только подросток и никто другой, ибо она была лишена всех тех прелестей, которые привлекают мужчину. Позднее все это к ней пришло: такое бываете некоторыми женщинами.
   Итак, она не смогла выйти замуж за короля, который любил ее и которому она, когда их разлучили, сказала знаменитую фразу:
   «Государь, вы король, вы меня любите, и я уезжаю!»
   Но в Людовике XIV Мария Манчини страстно любила не просто человека, а короля, корону; она хотела восторжествовать над своим дядей и доказать ему, что никоим образом не нуждается в его помощи и сама добьется успеха в жизни. По-настоящему глубокое чувство она испытывала к герцогу Карлу Лотарингскому; король узнал об этом и никогда ей этого не простил.
   С того времени Мария Манчини стала ему безразлична, и он не захотел удерживать ее при себе. Когда встал вопрос о ее брачном союзе с римским князем, занимающим должность коннетабля, которая передавалась в этой семье от отца к сыну уже несколько поколений, король, вместо того чтобы воспротивиться этому браку, всячески содействовал ему, пустив в ход всю свою власть. Напрасно Мария Манчини бросалась к его ногам, умоляя оставить ее во Франции, — король ответил ей, что завещание покойного должно быть исполнено и он не сделает ничего, чтобы ее удержать, поскольку кардинал решил иначе.
   — О государь! — воскликнула Мария Манчини. — Вы меня больше не любите, вы меня никогда не любили!
   — Сударыня! — ответил он. — У меня есть свое мнение на этот счет, и оно касается также вашей любви, в которой вы так хотите убедить меня. Прекратим этот разговор! Поезжайте в Италию и будьте счастливы!
   Мария Манчини заплакала, но ей пришлось повиноваться.
   С гордым видом она покинула короля и двор, желая показать тому, кто забыл ее и так недооценил, полнейшее свое спокойствие. Расплакалась Мария уже в дороге, и глаза ее не высыхали до самого Милана.
   Там она встретилась с коннетаблем и всей его семьей, там и состоялась свадьба — блестящая и пышная церемония. Коннетабль был молод, хорош собой, однако Мария не полюбила его, она не могла простить ему, что король так холодно обошелся с ней, и винила супруга в том, что ее не оставили во Франции; только представьте себе, какая несправедливость — именно ему пришлось заплатить за непостоянство соперника!
   Коннетабль обожал жену и уготовил ей очень приятную жизнь, нисколько не беспокоясь о том, что обычно тревожит итальянских мужей. Новобрачные жили в Риме на широкую ногу. Коннетабль вовсе не верил в невинность любовных отношений Марии и короля, но, когда он убедился в целомудрии их, то стал относиться к жене с полнейшим доверием, ни за что на свете не желая лишать ее той свободы, которой она так достойно пользовалась, и Мария Манчини теперь считалась первой дамой в Риме.
   Уверяю вас, что позднее эта женщина распоряжалась своей свободой совсем иначе! Природа создала ее сумасбродкой, и изменить это было нельзя, особенно при тех возможностях, которые ей подбрасывала судьба. Она так и не привыкла к своему добрейшему супругу, но все же родила ему несколько детей. Сначала Мария подчинила себе мужа, превратила его в раба, затем сделала посмешищем для всей Европы, — его, человека, по-видимому совсем не созданного для такой участи. То, что может сделать женщина в этом смысле, не имеет границ.