Страница:
Состояние князя Колонна было огромным, ему принадлежали земли и города по всей Италии. Мария возила мужа за собой с одного места на другое; в особенности она любила охоту: это занятие напоминало ей прекрасные дни в Фонтенбло и Компьене. Супруги Колонна охотились по две недели, не выходя за пределы своих владений, и во время одной из таких кампаний убили около шестидесяти кабанов.
Это занятие должно было отвлечь Марию от грустных мыслей, но княжеская роскошь не утешала ее, не избавляла от тоски по французе кому двору, прелестному, остроумному, просвещенному обществу, которое невозможно обрести в ином месте, — она умирала от скуки. После неудачных родов ее здоровье ухудшилось, и княгиня воспользовалась этим, чтобы изменить характер отношений с супругом: под предлогом болей она отказалась от интимной близости с ним. Вначале это вызвало раздражение, упреки, жестокое обращение, измены. Коннетабль искал вне дома то, чего не находил в нем, и, как бывает в подобных случаях почти всегда, стал ревнивым, хотя до той поры не страдал этим недугом.
Он прогнал пажей своей жены, утверждал, что она слишком благоволит к герцогу Неверскому, своему брату, приезжавшему к ним с визитом каждый год. Однажды на Корсо герцог в маске вскочил на подножку их кареты и едва успел открыть лицо, иначе кинжал князя вонзился бы ему в грудь.
Супруги отправились вместе в Венецию, чтобы провести там зиму, и здесь настала очередь князя сеять разлад в семье. Он завел одновременно двух любовниц: некую венецианскую маркизу и принцессу Киджи.
Говорят, что первую он очень любил; она была красива, но глупа. Супруга коннетабля ревновала к ней мужа, но в глубине души не очень опасалась этой женщины, понимая, что рано или поздно одержит над ней верх.
Что же касается Киджи, то с ней все обстояло иначе: не преувеличивая, можно возложить на ее совесть все, что впоследствии совершила Мария Манчини. Между этими двумя женщинами началась война, и Киджи окончательно рассорила Марию с коннетаблем, прибегнув к недостойным средствам.
Они вернулись в Рим; соперница последовала за супругами и туда.
Она поклялась уничтожить княгиню, ибо испытывала такую ненависть женщины-итальянки, которая ни с чем не считается и для которой нет ничего святого. Супруга коннетабля имела несчастье однажды задеть гордость принцессы Киджи замечанием, касающимся ее манеры одеваться, в частности желтого платья с красной отделкой, которое издали привлекало к ней внимание.
— Посмотрите, как вырядилась сегодня вечером госпожа Киджи, — сказала княгиня красивому маркизу-генуэзцу, которому Киджи хотела понравиться, — она похожа на швейцарца из папской капеллы, даже усы у нее на месте.
Остроту подхватили, и она попала по адресу. Принцесса была высокой, крепкой, с растительностью на лице, одной из тех могучих красавиц, каких некоторые мужчины невероятно ценят, а другие гнушаются. Характер у Киджи был страстный и злобный; она возненавидела жену коннетабля, стремясь уничтожить ее, и преуспела в этом.
Она начала с того, что стала по-всякому чернить ее, приписывала ей похождения, которых на самом деле не было, и даже слова и критические замечания, о которых та и не помышляла, — в итоге у княгини появилась целая толпа врагов. Но это было не все: Киджи задумала покорить коннетабля и без труда добилась своего. Он открыто стал ее поклонником.
Мария Манчини не выдержала этого и высказала свою обиду самому виновнику ее унижения:
— Уж если вам понадобилась новая любовница, сударь, не могли бы вы выбрать другую, прилично ли, что вы связались с моей ненавистницей?
— Именно поэтому я так и поступил, — ответил коннетабль, — я не люблю эту женщину, но уделяю ей внимание только для того, чтобы заставить ее замолчать.
То был странный выбор средства заставить ее замолчать, как мы убедимся в дальнейшем.
За разговорами и клеветой последовали действия. Киджи посылала своей сопернице любовные записочки чрезвычайно порочащего свойства и устраивала так, что они попадали в руки коннетабля. Тот в ярости врывался к супруге с этими вещественными доказательствами ее измены; Мария с большим трудом оправдывалась, но это было новым оскорблением, какое она не могла простить.
В одну из летних ночей Киджи увезла любовника на свою виллу, где они в компании друзей наслаждались изысканным ужином и развлекались, слушая виртуознейших исполнителей — музыкантов и певцов; в обратный путь они отправились незадолго до рассвета, в такую погоду, какая бывает только в Италии и о какой не имеют представления во Франции.
— Давайте проводим коннетабля, — предложила принцесса с воодушевлением, и вся компания подхватила идею.
— О нет, сударыня, я этого не допущу, напротив, именно я…
— Ни в коем случае, нет; мы обязаны вернуть вас к семейному очагу, к прекрасной и царственной Марии, страдающей из-за вашего отсутствия.
Ее слова были встречены взрывом всеобщего смеха. Коннетабль прикусил губы.
— Гм! — буркнул он.
Кареты остановились перед дворцом Колонна, и, взглянув на окно супруги коннетабля, все увидели шелковую лестницу, привязанную к балкону. Киджи указала на нее любовнику:
— Разве я не говорила вам, с каким нетерпением вас ожидают?
Коннетабль выскочил из кареты, потребовал отпереть двери, разбудив не слишком расторопных швейцаров, бросился во дворец и поднялся к жене, ворвавшись в ее комнату как ураган. Она спокойно спала, однако окно было открыто, и ревнивец услышал, как Киджи со смехом сказала:
— Он так замешкался, что любовник успел убежать, а хитрая Мария заснула; черные лестницы существуют не только для горничных.
Эти слова определили поведение коннетабля: он повсюду искал любовника, но не мог найти, потому что его не существовало. Затем ревнивый муж устроил ужасную сцену, после чего искреннее примирение стало уже невозможным. Бывают такие оскорбления, которые женщина с таким характером, как у Марии, никогда не прощает.
Коннетабль не захотел признать, что соперница могла опуститься до такой низости, чтобы разыграть комедию с лестницей и погубить невинную женщину, мстя за незначительную обиду. Он так и не избавился от этого заблуждения, был суров, несправедлив, почти жесток, и сам себе уготовил все дальнейшие несчастья.
Тем временем в Рим прибыл шевалье де Лоррен, изгнанный из Франции стараниями г-жи Генриетты (матери нашей испанской королевы): она не желала терпеть его рядом с Месье, в доме которого он заправлял и которого превратил в свою жертву.
Для Марии Манчини шевалье де Лоррен стал другом; он был своего рода отблеском прошлого, тем человеком, с которым она могла говорить о своей юности и славе, к тому же шевалье был весьма красив и дьявольски остроумен, а с присущим ему талантом подчинять себе окружающих и плести интриги мог перевернуть вверх дном целое королевство.
Шевалье обосновался, если можно так выразиться, во дворце Колонна и почти не покидал его, принимая участие во всех развлечениях супруги коннетабля, которая, устав плакать в одиночестве у себя в покоях и поддавшись уговорам своей сестры Гортензии и герцога Неверского, стала предаваться всевозможным удовольствиям. Гортензия Манчини вышла замуж за г-на де Ла Мейере; кардинал сделал его своим наследником и создал для него герцогство Мазаринское. Ла Мейере был сумасброд и глупец. Красавица Гортензия, более взбалмошная, чем Мария, не могла жить с подобным человеком, бросила его и начала искать приключения. Всем известно, как она с этим справилась.
Она была не из тех женщин, что могли бы сдержать Марию, напротив, она изо всех сил побуждала ее к такому поведению, а Марии только того и надо было. Начались пиры, увеселительные прогулки, всякие развлечения, во время которых шевалье де Лоррен был преданным кавалером Марии. Веселая компания не расставалась никогда: она отплатила коннетаблю и Киджи за их шуточки и развлечения той же монетой — в Риме говорили только о них.
Весельчаки купались в Тибре: дамы изображали наяд, облачившись в длинные газовые платья, задрапированные на античный лад; мужчины выступали в роли тритонов. У реки построили галерею из камыша, листьев, тростника и береговых цветов — она привлекала внимание и вызывала всеобщее восхищение. Супруга коннетабля однажды чуть не утонула — ее спас брат.
Понятно, каким мог быть столь «удачно» сложившийся супружеский союз.
Жестокие сцены сменяли праздники, супруги торопились расстаться, устав от ссор и совместной жизни.
В Риме ничто не остается в секрете, и прежде всего это касается семей вельмож. Паскуино ухватился за этот разлад и забавлял им весь город; эпиграммы каждое утро сыпались дождем, что приводило в полное отчаяние коннетабля. Дошло до того, что появились слухи, будто шевалье де Лоррен заказал портрет Марии Манчини в одеянии наяды.
Герцог Неверский еще больше разжигал страхи сестры, повторяя ей, что ревнивый муж рассердится по-настоящему и заключит ее в одну из своих крепостей, откуда невозможно будет выбраться.
— Но что я могу с этим поделать? — отвечала она.
— Сестра моя, — подхватывала Гортензия, — я показала вам пример, последуйте ему, давайте уедем!
— Куда же мы отправимся? Во Францию? Король не потерпит нас там и вернет к нашим мужьям; я слишком хорошо поняла, что он не желает никаких треволнений из-за меня. В Италию? Господин коннетабль найдет меня в любом укрытии, ведь здесь нет ни одной провинции, где бы ему отказали в помощи. Да и в других странах, за исключением Англии, мы не сможем жить: люди там печальны и серьезны и очень скоро превратили бы нас в такие же унылые существа, какие они сами. Лучше остаться.
— А тюрьма?
— Я смирюсь со своей участью, и меня оправдают.
— Это невозможно! Дорогая сестра, если вы сами махнете на себя рукой, кто поддержит вас? Прислушайтесь к совету Гортензии, она права.
Все эти увещевания и навязчивые страхи заставили Марию принять решение. Однажды вечером она бежала из Рима вместе с герцогиней Мазарини; обе женщины переоделись в мужское платье и передвигались в каком-то рыдване, с которым без конца что-то случалось; они были убеждены, что их будут искать везде, только не в таком экипаже; так и произошло. Они видели офицеров папской полиции, агентов коннетабля, рыскающих по дороге во всех направлениях, — те останавливали кареты, расспрашивали женщин, грубо обходились с благородными дамами, но не удосуживались бросить взгляд в сторону скромной повозки, где беглянки сидели рядом с маленькими девочками и монахами, собирающими пожертвования. Невозможно было бы узнать блестящих красавиц в этих скромных, застенчивых и простодушных с виду школярах, прохаживающихся вдоль дороги, не отрывая носа от своих книг, и разговаривающих только об ученых степенях, которые они получат в Падуе, после того как повидаются с родными в Чивита-Веккье.
Таким образом сестрам удалось скрыться, и они очень веселились по этому поводу, ведь скрыться для них было самым главным. Выйдя из повозки, они отправились прямо в гавань и стали подыскивать такую же невзрачную, как их прежний экипаж, фелуку. Они были храбры, и единственное, что на свете внушало им страх, — это отправка назад к мужьям. Фелуку они нашли без труда и сели в нее вместе с несколькими матросами; по-прежнему не расставаясь со своим нарядом, беглянки устремились навстречу волнам и бурям.
Коннетабль послал за ними вдогонку свои галеры. Они догнали фелуку и распознали флаг. Одна из галер подошла к ней вплотную. Капитан галеры показал приказ его святейшества, предоставляющий команде этой галеры право осматривать все суда. Матросы и не подумали сопротивляться, а сестры Манчини (их лица потемнели на солнце, руки же огрубели от работы на фелуке, поскольку обе жен-шины непременно хотели принимать участие в управлении судном, чтобы понадежнее замаскироваться) сами отвели офицеров в глубину трюма. Посланцы коннетабля расстались с сестрами в полном восторге от их учтивости и оставили им свидетельство об осмотре судна, избавлявшее фелуку от новых визитов и позволившее беглянкам высадиться в Марселе, избежав, по крайней мере, одной опасности, ибо их уже подстерегала другая, преодолеть которую помогло только чудо.
Корабль алжирских корсаров устроил охоту за фелукой. Бедное маленькое суденышко не могло ему противостоять, и матросы стали поговаривать о добровольной сдаче в плен, что до смерти напугало искательниц приключений. На этот раз авантюра обещала обернуться не так, как они хотели; обе дамы уже представляли себя в гареме и думали о том, что непременно найдут способ устроить там бунт. Не исключено, что в это время коннетабль был бы воспринят ими как спаситель; однако я за это не поручусь: подобным отчаянным головкам путешествие в Берберию предоставляло, возможно, такие выгоды, о каких они не стали бы откровенно говорить с другим, но себе могли признаться в этом откровенно.
Сестер спасло появление королевского фрегата, вынудившего корсаров исчезнуть.
Ступив на землю Франции, беглянки уже не прятались. Госпожа Мазарини сумела вдохнуть в душу сестры немного уверенности в себе и храбрости, свойственных ей самой. Их выходка вызвала большой скандал. Сестры написали своим родным, рассчитывая опереться на их поддержку и достойным образом отплатить за перенесенные неприятности; супруга коннетабля обратилась даже к королю; затем, словно королевы, сестры стали ждать ответов, позволяя ухаживать за собой любым бездельникам и появляясь на виду у всех в минуты досуга.
Ответы на письма все не приходили, но, поскольку дамы теперь не прятались, агенты коннетабля и г-на де Мазарини настигли их. Сестер предупредили об этом заранее, и они еле успели сбежать, снова переодевшись в школярские платья. Только на этот раз бежали они не одни, поскольку легко нашли пажей, которые ничего не требовали и качестве вознаграждения, кроме чести служить им…
Беглянок арестовали в Эксе, что сильно взбудоражило весь город. Их поместили в монастырь, откуда они отказывались выходить до тех пор, пока не будет получен ответ двора на их письма. Им посчастливилось. Вопреки всякому ожиданию, король вспомнил о Марии Манчини: он никоим образом не одобрил ее поведения, но отдал приказ отпустить сестер.
Для супруги коннетабля и это означало немало, но для г-жи Мазарини — ничего иного, кроме возвращения во власть мужа; так сестры и расстались в надежде подыскать лучший способ избавиться от своих повелителей и хозяев.
Гортензия вновь пересекла границу и вернулась в Италию; Мария поехала в Париж, преисполненная безграничных надежд после первого успеха.
Но ее постигло полное разочарование. Герцогиня Буйонская, ее сестра, графиня Суасонская, старшая из Манчини, и другие родственники отказались принять ее. Мария написала королю, просила о встрече с ним; в качестве ответа ей был передан приказ отправиться в Лисское аббатство.
Там в течение нескольких месяцев она жила вдали от общества; сестры с мужьями навещали ее, графиня Суасонская даже прислала ей великолепную кровать и красивые подарки. Однако коннетабль требовал, чтобы ему вернули его жену, а она, умирая от страха, умоляла оставить ее во Франции, тогда как родственники, мечтавшие избавиться от нее, напротив, убеждали ее вернуться к мужу.
— Он убьет меня! — восклицала она.
— О! Да нет же! И к тому же рано или поздно все равно придется умереть, — с полнейшим хладнокровием глупца отвечал ей герцог де Мазарини. — Я вот, если Гортензия вернется, не стану ее убивать.
Мария хотела только одного — увидеть короля. Она была убеждена, что всего добьется, если поговорит с ним, поэтому она забрасывала письмами г-на Кольбера, добиваясь этой милости. Король не удовлетворил ее просьбы. Он считал, что разразившийся скандал слишком громок, чтобы открыто и вопреки общему мнению поддерживать ее. Опечаленная супруга коннетабля написала Кольберу снова, сообщив, что отправится в галерею Версаля, бросится к ногам его величества и будет умолять его взять ее под защиту.
Если она действительно хотела так поступить, то ошиблась, заранее заявив об этом; ей надо было идти прямо к цели. В результате Мария добилась лишь приказа короля об удалении ее на пятьдесят льё от двора; это известие сразило несчастную, как удар грома, но затем она обрела спокойствие — гордость придала ей силы.
— Передайте этому неблагодарному, — сказала она, — что я уезжаю, но не за пятьдесят, а за сто льё отсюда, и как бы далеко я ни уехала, расстояния, разделяющего нас, всегда будет недостаточно.
Мария отправилась в Лион и пробыла там несколько недель, надеясь, что ее, быть может, позовут обратно. Этого не случилось. После этого она поехала в Савойю, чтобы снова встретиться с Гортензией, взбудоражившей весь туринский двор. Марию сначала приняли благосклонно, но герцог был не тем человеком, который, столкнувшись столь непосредственно с интригой, мог оставить ее совсем без внимания. Он посоветовал Марии вернуться в Рим, убедив ее, что коннетабль не станет ее больше преследовать и что ей нечего опасаться с этой стороны.
— Он написал мне об этом, сударыня; ручаюсь, что коннетабль раскаивается и будет снисходителен.
— Если он написал вам об этом, сударь, и дает слово, то это еще один довод, убеждающий меня в том, что не следует туда ехать. Мне известно, чего стоят обещания моего досточтимого мужа.
Но герцог так настаивал, что в один прекрасный день Мария попросила лошадей, преодолела Сен-Бернар и через Швейцарию добралась до Базеля. В этом городе она встретила довольно привлекательного маркиза-повесу, с первой минуты признавшегося в своей необыкновенной страсти к ней. Он утверждал, что следует за Марией уже полгода, что на это его толкнуло безумное желание понравиться ей, и вот, наконец, увидев, как она одинока, он осмелился признаться в своей любви, а теперь смеет надеяться, что она согласится принять его смиреннейшую помощь; Мария не решилась отказаться от его услуг, но бедняжка никак не представляла себе, к чему приведет ее этот поступок.
После того как маркиз описал свою страсть, осыпал комплиментами и словами обожания, он перешел к серьезному предмету разговора, заговорил о делах и спросил, где она собирается обосноваться. Мария искренне призналась, что понятия об этом не имеет.
— Не вернетесь ли вы во Францию? Мы ведь в двух шагах от нее.
— Никогда! Никогда я не вернусь в эту негостеприимную страну, которой правит король, не имеющий ни сердца, ни стыда.
— Тогда разрешите дать вам один сонет?
— Слушаю вас, господин маркиз; я необыкновенно счастлива, что в моем бедственном положении встретила вас.
— Поверьте мне, сударыня, и отправляйтесь в Испанские Нидерланды. Вы обретете там все, чего вам недостает, вы будете приняты там так, как того заслуживаете. Брюссель — прелестнейший город; там полно иностранцев, а двор учтив и приятен. Если вам не понравится з этом городе, остается Антверпен, где, наверное, еще лучше и откуда можно отправиться в Англию по первому желанию.
— Это правда?
— Верьте мне и поезжайте туда. Что вы будете делать здесь? Главы швейцарских кантонов не станут вас защищать: они ни с кем не хотят ссориться и, если господин коннетабль потребует вашего возвращения, выдадут вас ему или прогонят — одно из двух.
— Я сама уеду раньше, я не простила бы себе, если бы позволила этим буржуа прогнать меня.
Продолжая разговор, маркиз убедил Марию; она позволила ему сопровождать ее в Брюссель, и на протяжении всего пути он с удвоенным усердием уверял ее в своей преданности и сорил пистолями, исполняя ее капризы. Она благосклонно оценила это, принимала его советы и во всем стала полагаться на него.
Перед въездом в столицу Брабанта она остановилась на довольно сносном постоялом дворе. Маркиз решил проехать вперед, переговорить кое с кем, узнать новости. В тот же вечер он вернулся совсем перепуганный, велел заложить лошадей и приказал обогнуть город, не заезжая туда. Госпожа Колонна в тревоге поинтересовалась причиной такой перемены его настроения.
— Сударыня, вы здесь не в безопасности; нужно убираться отсюда и плыть в Англию. Господин коннетабль успел повернуть все против нас. Мы едем в Антверпен, к моему другу, верному человеку; поторопившись, мы прибудем туда до рассвета, а следующей ночью сядем на первый попавшийся корабль; никто ничего не узнает, никто нас не увидит, если мы будет осторожны и поедем быстро.
Госпожа Колонна, ужасно испуганная, посчитала, что план великолепен, и одобрила его. Они ехали всю ночь. В конце концов Мария задремала от усталости и проснулась только в ту минуту, когда карета переезжала подъемный мост: звон цепей пробудил ее ото сна.
— Где мы? — спросила она.
— Мы приехали к моему другу, его дом — это крепость, вы увидите, что здесь нам никто не страшен.
Супруга коннетабля протерла глаза — она еще не совсем проснулась, однако ей показалось, что за ней, пока она въезжала, наблюдали солдаты. Мария окончательно убедилась в этом, когда при выходе из кареты к ней обратились с приветствием три офицера: они выполняли приказ правящей эрцгерцогини, распорядившейся, чтобы Марию содержали как пленницу в крепости Антверпена, как того требовал князь Колонна и до тех пор, пока он не решит ее участь.
Мария повернула голову, надеясь в этот критический миг увидеть своего советчика, но его нигде не было. Предатель исчез, выполнив свою миссию.
«Вот оно что! — сказала себе Мария. — Так значит, меня столь щедро развлекали на деньги моего мужа!»
Она была побеждена — надо было смириться, что она и сделала, к большому своему неудовольствию. Эта женщина с ее сатанинской гордостью не хотела сдаваться. Ее содержали в строжайшей изоляции, но ей все же удалось вести переговоры. Коннетабль ничего не хотел слушать, надо было возвращаться, и возвращаться без всяких условий, либо оставаться под замком.
Мария предпочла второе и не особенно жаловалась. Однако ее одолевала скука, она не виделась ни с кем, кроме своих служанок, поскольку была помещена в одиночную камеру. Одна из ее горничных как-то раз рассказала ей о свадьбе мадемуазель Орлеанской и короля Испании, добавив, что Марии надо ехать в Мадрид, где она будет под надежной защитой, поскольку король хранит очень добрые воспоминания о покойном кардинале Мазарини и обо всем, что с ним связано.
— Увы! Что может быть лучше, но как это осуществить?
— Поручите это мне, сударыня, я все устрою.
— Меня уже так обманули, бедняжка моя; но я полагаюсь на тебя, и, если ты злоупотребишь моим доверием, пусть тебя накажет Бог! У меня больше нет сил защищаться.
Славная девушка не выдала госпожу, ибо была ей предана. Она сумела все устроить, добилась приказа о переводе затворницы в Сан-Себастьян, чтобы затем отвезти ее в Мадрид. Все кругом были рады, что Мария не останется у них, все остерегались этих Манчини (мы увидим позднее, что они не ошибались, во всяком случае в отношении других членов этого семейства).
В Остенде супруга коннетабля поднялась на борт галеры, специально зафрахтованной на средства ее мужа, прибыла в Испанию и была принята без всякой торжественности, что было воспринято ею как плохое предзнаменование, поскольку о ее приезде было сообщено.
XVI
Это занятие должно было отвлечь Марию от грустных мыслей, но княжеская роскошь не утешала ее, не избавляла от тоски по французе кому двору, прелестному, остроумному, просвещенному обществу, которое невозможно обрести в ином месте, — она умирала от скуки. После неудачных родов ее здоровье ухудшилось, и княгиня воспользовалась этим, чтобы изменить характер отношений с супругом: под предлогом болей она отказалась от интимной близости с ним. Вначале это вызвало раздражение, упреки, жестокое обращение, измены. Коннетабль искал вне дома то, чего не находил в нем, и, как бывает в подобных случаях почти всегда, стал ревнивым, хотя до той поры не страдал этим недугом.
Он прогнал пажей своей жены, утверждал, что она слишком благоволит к герцогу Неверскому, своему брату, приезжавшему к ним с визитом каждый год. Однажды на Корсо герцог в маске вскочил на подножку их кареты и едва успел открыть лицо, иначе кинжал князя вонзился бы ему в грудь.
Супруги отправились вместе в Венецию, чтобы провести там зиму, и здесь настала очередь князя сеять разлад в семье. Он завел одновременно двух любовниц: некую венецианскую маркизу и принцессу Киджи.
Говорят, что первую он очень любил; она была красива, но глупа. Супруга коннетабля ревновала к ней мужа, но в глубине души не очень опасалась этой женщины, понимая, что рано или поздно одержит над ней верх.
Что же касается Киджи, то с ней все обстояло иначе: не преувеличивая, можно возложить на ее совесть все, что впоследствии совершила Мария Манчини. Между этими двумя женщинами началась война, и Киджи окончательно рассорила Марию с коннетаблем, прибегнув к недостойным средствам.
Они вернулись в Рим; соперница последовала за супругами и туда.
Она поклялась уничтожить княгиню, ибо испытывала такую ненависть женщины-итальянки, которая ни с чем не считается и для которой нет ничего святого. Супруга коннетабля имела несчастье однажды задеть гордость принцессы Киджи замечанием, касающимся ее манеры одеваться, в частности желтого платья с красной отделкой, которое издали привлекало к ней внимание.
— Посмотрите, как вырядилась сегодня вечером госпожа Киджи, — сказала княгиня красивому маркизу-генуэзцу, которому Киджи хотела понравиться, — она похожа на швейцарца из папской капеллы, даже усы у нее на месте.
Остроту подхватили, и она попала по адресу. Принцесса была высокой, крепкой, с растительностью на лице, одной из тех могучих красавиц, каких некоторые мужчины невероятно ценят, а другие гнушаются. Характер у Киджи был страстный и злобный; она возненавидела жену коннетабля, стремясь уничтожить ее, и преуспела в этом.
Она начала с того, что стала по-всякому чернить ее, приписывала ей похождения, которых на самом деле не было, и даже слова и критические замечания, о которых та и не помышляла, — в итоге у княгини появилась целая толпа врагов. Но это было не все: Киджи задумала покорить коннетабля и без труда добилась своего. Он открыто стал ее поклонником.
Мария Манчини не выдержала этого и высказала свою обиду самому виновнику ее унижения:
— Уж если вам понадобилась новая любовница, сударь, не могли бы вы выбрать другую, прилично ли, что вы связались с моей ненавистницей?
— Именно поэтому я так и поступил, — ответил коннетабль, — я не люблю эту женщину, но уделяю ей внимание только для того, чтобы заставить ее замолчать.
То был странный выбор средства заставить ее замолчать, как мы убедимся в дальнейшем.
За разговорами и клеветой последовали действия. Киджи посылала своей сопернице любовные записочки чрезвычайно порочащего свойства и устраивала так, что они попадали в руки коннетабля. Тот в ярости врывался к супруге с этими вещественными доказательствами ее измены; Мария с большим трудом оправдывалась, но это было новым оскорблением, какое она не могла простить.
В одну из летних ночей Киджи увезла любовника на свою виллу, где они в компании друзей наслаждались изысканным ужином и развлекались, слушая виртуознейших исполнителей — музыкантов и певцов; в обратный путь они отправились незадолго до рассвета, в такую погоду, какая бывает только в Италии и о какой не имеют представления во Франции.
— Давайте проводим коннетабля, — предложила принцесса с воодушевлением, и вся компания подхватила идею.
— О нет, сударыня, я этого не допущу, напротив, именно я…
— Ни в коем случае, нет; мы обязаны вернуть вас к семейному очагу, к прекрасной и царственной Марии, страдающей из-за вашего отсутствия.
Ее слова были встречены взрывом всеобщего смеха. Коннетабль прикусил губы.
— Гм! — буркнул он.
Кареты остановились перед дворцом Колонна, и, взглянув на окно супруги коннетабля, все увидели шелковую лестницу, привязанную к балкону. Киджи указала на нее любовнику:
— Разве я не говорила вам, с каким нетерпением вас ожидают?
Коннетабль выскочил из кареты, потребовал отпереть двери, разбудив не слишком расторопных швейцаров, бросился во дворец и поднялся к жене, ворвавшись в ее комнату как ураган. Она спокойно спала, однако окно было открыто, и ревнивец услышал, как Киджи со смехом сказала:
— Он так замешкался, что любовник успел убежать, а хитрая Мария заснула; черные лестницы существуют не только для горничных.
Эти слова определили поведение коннетабля: он повсюду искал любовника, но не мог найти, потому что его не существовало. Затем ревнивый муж устроил ужасную сцену, после чего искреннее примирение стало уже невозможным. Бывают такие оскорбления, которые женщина с таким характером, как у Марии, никогда не прощает.
Коннетабль не захотел признать, что соперница могла опуститься до такой низости, чтобы разыграть комедию с лестницей и погубить невинную женщину, мстя за незначительную обиду. Он так и не избавился от этого заблуждения, был суров, несправедлив, почти жесток, и сам себе уготовил все дальнейшие несчастья.
Тем временем в Рим прибыл шевалье де Лоррен, изгнанный из Франции стараниями г-жи Генриетты (матери нашей испанской королевы): она не желала терпеть его рядом с Месье, в доме которого он заправлял и которого превратил в свою жертву.
Для Марии Манчини шевалье де Лоррен стал другом; он был своего рода отблеском прошлого, тем человеком, с которым она могла говорить о своей юности и славе, к тому же шевалье был весьма красив и дьявольски остроумен, а с присущим ему талантом подчинять себе окружающих и плести интриги мог перевернуть вверх дном целое королевство.
Шевалье обосновался, если можно так выразиться, во дворце Колонна и почти не покидал его, принимая участие во всех развлечениях супруги коннетабля, которая, устав плакать в одиночестве у себя в покоях и поддавшись уговорам своей сестры Гортензии и герцога Неверского, стала предаваться всевозможным удовольствиям. Гортензия Манчини вышла замуж за г-на де Ла Мейере; кардинал сделал его своим наследником и создал для него герцогство Мазаринское. Ла Мейере был сумасброд и глупец. Красавица Гортензия, более взбалмошная, чем Мария, не могла жить с подобным человеком, бросила его и начала искать приключения. Всем известно, как она с этим справилась.
Она была не из тех женщин, что могли бы сдержать Марию, напротив, она изо всех сил побуждала ее к такому поведению, а Марии только того и надо было. Начались пиры, увеселительные прогулки, всякие развлечения, во время которых шевалье де Лоррен был преданным кавалером Марии. Веселая компания не расставалась никогда: она отплатила коннетаблю и Киджи за их шуточки и развлечения той же монетой — в Риме говорили только о них.
Весельчаки купались в Тибре: дамы изображали наяд, облачившись в длинные газовые платья, задрапированные на античный лад; мужчины выступали в роли тритонов. У реки построили галерею из камыша, листьев, тростника и береговых цветов — она привлекала внимание и вызывала всеобщее восхищение. Супруга коннетабля однажды чуть не утонула — ее спас брат.
Понятно, каким мог быть столь «удачно» сложившийся супружеский союз.
Жестокие сцены сменяли праздники, супруги торопились расстаться, устав от ссор и совместной жизни.
В Риме ничто не остается в секрете, и прежде всего это касается семей вельмож. Паскуино ухватился за этот разлад и забавлял им весь город; эпиграммы каждое утро сыпались дождем, что приводило в полное отчаяние коннетабля. Дошло до того, что появились слухи, будто шевалье де Лоррен заказал портрет Марии Манчини в одеянии наяды.
Герцог Неверский еще больше разжигал страхи сестры, повторяя ей, что ревнивый муж рассердится по-настоящему и заключит ее в одну из своих крепостей, откуда невозможно будет выбраться.
— Но что я могу с этим поделать? — отвечала она.
— Сестра моя, — подхватывала Гортензия, — я показала вам пример, последуйте ему, давайте уедем!
— Куда же мы отправимся? Во Францию? Король не потерпит нас там и вернет к нашим мужьям; я слишком хорошо поняла, что он не желает никаких треволнений из-за меня. В Италию? Господин коннетабль найдет меня в любом укрытии, ведь здесь нет ни одной провинции, где бы ему отказали в помощи. Да и в других странах, за исключением Англии, мы не сможем жить: люди там печальны и серьезны и очень скоро превратили бы нас в такие же унылые существа, какие они сами. Лучше остаться.
— А тюрьма?
— Я смирюсь со своей участью, и меня оправдают.
— Это невозможно! Дорогая сестра, если вы сами махнете на себя рукой, кто поддержит вас? Прислушайтесь к совету Гортензии, она права.
Все эти увещевания и навязчивые страхи заставили Марию принять решение. Однажды вечером она бежала из Рима вместе с герцогиней Мазарини; обе женщины переоделись в мужское платье и передвигались в каком-то рыдване, с которым без конца что-то случалось; они были убеждены, что их будут искать везде, только не в таком экипаже; так и произошло. Они видели офицеров папской полиции, агентов коннетабля, рыскающих по дороге во всех направлениях, — те останавливали кареты, расспрашивали женщин, грубо обходились с благородными дамами, но не удосуживались бросить взгляд в сторону скромной повозки, где беглянки сидели рядом с маленькими девочками и монахами, собирающими пожертвования. Невозможно было бы узнать блестящих красавиц в этих скромных, застенчивых и простодушных с виду школярах, прохаживающихся вдоль дороги, не отрывая носа от своих книг, и разговаривающих только об ученых степенях, которые они получат в Падуе, после того как повидаются с родными в Чивита-Веккье.
Таким образом сестрам удалось скрыться, и они очень веселились по этому поводу, ведь скрыться для них было самым главным. Выйдя из повозки, они отправились прямо в гавань и стали подыскивать такую же невзрачную, как их прежний экипаж, фелуку. Они были храбры, и единственное, что на свете внушало им страх, — это отправка назад к мужьям. Фелуку они нашли без труда и сели в нее вместе с несколькими матросами; по-прежнему не расставаясь со своим нарядом, беглянки устремились навстречу волнам и бурям.
Коннетабль послал за ними вдогонку свои галеры. Они догнали фелуку и распознали флаг. Одна из галер подошла к ней вплотную. Капитан галеры показал приказ его святейшества, предоставляющий команде этой галеры право осматривать все суда. Матросы и не подумали сопротивляться, а сестры Манчини (их лица потемнели на солнце, руки же огрубели от работы на фелуке, поскольку обе жен-шины непременно хотели принимать участие в управлении судном, чтобы понадежнее замаскироваться) сами отвели офицеров в глубину трюма. Посланцы коннетабля расстались с сестрами в полном восторге от их учтивости и оставили им свидетельство об осмотре судна, избавлявшее фелуку от новых визитов и позволившее беглянкам высадиться в Марселе, избежав, по крайней мере, одной опасности, ибо их уже подстерегала другая, преодолеть которую помогло только чудо.
Корабль алжирских корсаров устроил охоту за фелукой. Бедное маленькое суденышко не могло ему противостоять, и матросы стали поговаривать о добровольной сдаче в плен, что до смерти напугало искательниц приключений. На этот раз авантюра обещала обернуться не так, как они хотели; обе дамы уже представляли себя в гареме и думали о том, что непременно найдут способ устроить там бунт. Не исключено, что в это время коннетабль был бы воспринят ими как спаситель; однако я за это не поручусь: подобным отчаянным головкам путешествие в Берберию предоставляло, возможно, такие выгоды, о каких они не стали бы откровенно говорить с другим, но себе могли признаться в этом откровенно.
Сестер спасло появление королевского фрегата, вынудившего корсаров исчезнуть.
Ступив на землю Франции, беглянки уже не прятались. Госпожа Мазарини сумела вдохнуть в душу сестры немного уверенности в себе и храбрости, свойственных ей самой. Их выходка вызвала большой скандал. Сестры написали своим родным, рассчитывая опереться на их поддержку и достойным образом отплатить за перенесенные неприятности; супруга коннетабля обратилась даже к королю; затем, словно королевы, сестры стали ждать ответов, позволяя ухаживать за собой любым бездельникам и появляясь на виду у всех в минуты досуга.
Ответы на письма все не приходили, но, поскольку дамы теперь не прятались, агенты коннетабля и г-на де Мазарини настигли их. Сестер предупредили об этом заранее, и они еле успели сбежать, снова переодевшись в школярские платья. Только на этот раз бежали они не одни, поскольку легко нашли пажей, которые ничего не требовали и качестве вознаграждения, кроме чести служить им…
Беглянок арестовали в Эксе, что сильно взбудоражило весь город. Их поместили в монастырь, откуда они отказывались выходить до тех пор, пока не будет получен ответ двора на их письма. Им посчастливилось. Вопреки всякому ожиданию, король вспомнил о Марии Манчини: он никоим образом не одобрил ее поведения, но отдал приказ отпустить сестер.
Для супруги коннетабля и это означало немало, но для г-жи Мазарини — ничего иного, кроме возвращения во власть мужа; так сестры и расстались в надежде подыскать лучший способ избавиться от своих повелителей и хозяев.
Гортензия вновь пересекла границу и вернулась в Италию; Мария поехала в Париж, преисполненная безграничных надежд после первого успеха.
Но ее постигло полное разочарование. Герцогиня Буйонская, ее сестра, графиня Суасонская, старшая из Манчини, и другие родственники отказались принять ее. Мария написала королю, просила о встрече с ним; в качестве ответа ей был передан приказ отправиться в Лисское аббатство.
Там в течение нескольких месяцев она жила вдали от общества; сестры с мужьями навещали ее, графиня Суасонская даже прислала ей великолепную кровать и красивые подарки. Однако коннетабль требовал, чтобы ему вернули его жену, а она, умирая от страха, умоляла оставить ее во Франции, тогда как родственники, мечтавшие избавиться от нее, напротив, убеждали ее вернуться к мужу.
— Он убьет меня! — восклицала она.
— О! Да нет же! И к тому же рано или поздно все равно придется умереть, — с полнейшим хладнокровием глупца отвечал ей герцог де Мазарини. — Я вот, если Гортензия вернется, не стану ее убивать.
Мария хотела только одного — увидеть короля. Она была убеждена, что всего добьется, если поговорит с ним, поэтому она забрасывала письмами г-на Кольбера, добиваясь этой милости. Король не удовлетворил ее просьбы. Он считал, что разразившийся скандал слишком громок, чтобы открыто и вопреки общему мнению поддерживать ее. Опечаленная супруга коннетабля написала Кольберу снова, сообщив, что отправится в галерею Версаля, бросится к ногам его величества и будет умолять его взять ее под защиту.
Если она действительно хотела так поступить, то ошиблась, заранее заявив об этом; ей надо было идти прямо к цели. В результате Мария добилась лишь приказа короля об удалении ее на пятьдесят льё от двора; это известие сразило несчастную, как удар грома, но затем она обрела спокойствие — гордость придала ей силы.
— Передайте этому неблагодарному, — сказала она, — что я уезжаю, но не за пятьдесят, а за сто льё отсюда, и как бы далеко я ни уехала, расстояния, разделяющего нас, всегда будет недостаточно.
Мария отправилась в Лион и пробыла там несколько недель, надеясь, что ее, быть может, позовут обратно. Этого не случилось. После этого она поехала в Савойю, чтобы снова встретиться с Гортензией, взбудоражившей весь туринский двор. Марию сначала приняли благосклонно, но герцог был не тем человеком, который, столкнувшись столь непосредственно с интригой, мог оставить ее совсем без внимания. Он посоветовал Марии вернуться в Рим, убедив ее, что коннетабль не станет ее больше преследовать и что ей нечего опасаться с этой стороны.
— Он написал мне об этом, сударыня; ручаюсь, что коннетабль раскаивается и будет снисходителен.
— Если он написал вам об этом, сударь, и дает слово, то это еще один довод, убеждающий меня в том, что не следует туда ехать. Мне известно, чего стоят обещания моего досточтимого мужа.
Но герцог так настаивал, что в один прекрасный день Мария попросила лошадей, преодолела Сен-Бернар и через Швейцарию добралась до Базеля. В этом городе она встретила довольно привлекательного маркиза-повесу, с первой минуты признавшегося в своей необыкновенной страсти к ней. Он утверждал, что следует за Марией уже полгода, что на это его толкнуло безумное желание понравиться ей, и вот, наконец, увидев, как она одинока, он осмелился признаться в своей любви, а теперь смеет надеяться, что она согласится принять его смиреннейшую помощь; Мария не решилась отказаться от его услуг, но бедняжка никак не представляла себе, к чему приведет ее этот поступок.
После того как маркиз описал свою страсть, осыпал комплиментами и словами обожания, он перешел к серьезному предмету разговора, заговорил о делах и спросил, где она собирается обосноваться. Мария искренне призналась, что понятия об этом не имеет.
— Не вернетесь ли вы во Францию? Мы ведь в двух шагах от нее.
— Никогда! Никогда я не вернусь в эту негостеприимную страну, которой правит король, не имеющий ни сердца, ни стыда.
— Тогда разрешите дать вам один сонет?
— Слушаю вас, господин маркиз; я необыкновенно счастлива, что в моем бедственном положении встретила вас.
— Поверьте мне, сударыня, и отправляйтесь в Испанские Нидерланды. Вы обретете там все, чего вам недостает, вы будете приняты там так, как того заслуживаете. Брюссель — прелестнейший город; там полно иностранцев, а двор учтив и приятен. Если вам не понравится з этом городе, остается Антверпен, где, наверное, еще лучше и откуда можно отправиться в Англию по первому желанию.
— Это правда?
— Верьте мне и поезжайте туда. Что вы будете делать здесь? Главы швейцарских кантонов не станут вас защищать: они ни с кем не хотят ссориться и, если господин коннетабль потребует вашего возвращения, выдадут вас ему или прогонят — одно из двух.
— Я сама уеду раньше, я не простила бы себе, если бы позволила этим буржуа прогнать меня.
Продолжая разговор, маркиз убедил Марию; она позволила ему сопровождать ее в Брюссель, и на протяжении всего пути он с удвоенным усердием уверял ее в своей преданности и сорил пистолями, исполняя ее капризы. Она благосклонно оценила это, принимала его советы и во всем стала полагаться на него.
Перед въездом в столицу Брабанта она остановилась на довольно сносном постоялом дворе. Маркиз решил проехать вперед, переговорить кое с кем, узнать новости. В тот же вечер он вернулся совсем перепуганный, велел заложить лошадей и приказал обогнуть город, не заезжая туда. Госпожа Колонна в тревоге поинтересовалась причиной такой перемены его настроения.
— Сударыня, вы здесь не в безопасности; нужно убираться отсюда и плыть в Англию. Господин коннетабль успел повернуть все против нас. Мы едем в Антверпен, к моему другу, верному человеку; поторопившись, мы прибудем туда до рассвета, а следующей ночью сядем на первый попавшийся корабль; никто ничего не узнает, никто нас не увидит, если мы будет осторожны и поедем быстро.
Госпожа Колонна, ужасно испуганная, посчитала, что план великолепен, и одобрила его. Они ехали всю ночь. В конце концов Мария задремала от усталости и проснулась только в ту минуту, когда карета переезжала подъемный мост: звон цепей пробудил ее ото сна.
— Где мы? — спросила она.
— Мы приехали к моему другу, его дом — это крепость, вы увидите, что здесь нам никто не страшен.
Супруга коннетабля протерла глаза — она еще не совсем проснулась, однако ей показалось, что за ней, пока она въезжала, наблюдали солдаты. Мария окончательно убедилась в этом, когда при выходе из кареты к ней обратились с приветствием три офицера: они выполняли приказ правящей эрцгерцогини, распорядившейся, чтобы Марию содержали как пленницу в крепости Антверпена, как того требовал князь Колонна и до тех пор, пока он не решит ее участь.
Мария повернула голову, надеясь в этот критический миг увидеть своего советчика, но его нигде не было. Предатель исчез, выполнив свою миссию.
«Вот оно что! — сказала себе Мария. — Так значит, меня столь щедро развлекали на деньги моего мужа!»
Она была побеждена — надо было смириться, что она и сделала, к большому своему неудовольствию. Эта женщина с ее сатанинской гордостью не хотела сдаваться. Ее содержали в строжайшей изоляции, но ей все же удалось вести переговоры. Коннетабль ничего не хотел слушать, надо было возвращаться, и возвращаться без всяких условий, либо оставаться под замком.
Мария предпочла второе и не особенно жаловалась. Однако ее одолевала скука, она не виделась ни с кем, кроме своих служанок, поскольку была помещена в одиночную камеру. Одна из ее горничных как-то раз рассказала ей о свадьбе мадемуазель Орлеанской и короля Испании, добавив, что Марии надо ехать в Мадрид, где она будет под надежной защитой, поскольку король хранит очень добрые воспоминания о покойном кардинале Мазарини и обо всем, что с ним связано.
— Увы! Что может быть лучше, но как это осуществить?
— Поручите это мне, сударыня, я все устрою.
— Меня уже так обманули, бедняжка моя; но я полагаюсь на тебя, и, если ты злоупотребишь моим доверием, пусть тебя накажет Бог! У меня больше нет сил защищаться.
Славная девушка не выдала госпожу, ибо была ей предана. Она сумела все устроить, добилась приказа о переводе затворницы в Сан-Себастьян, чтобы затем отвезти ее в Мадрид. Все кругом были рады, что Мария не останется у них, все остерегались этих Манчини (мы увидим позднее, что они не ошибались, во всяком случае в отношении других членов этого семейства).
В Остенде супруга коннетабля поднялась на борт галеры, специально зафрахтованной на средства ее мужа, прибыла в Испанию и была принята без всякой торжественности, что было воспринято ею как плохое предзнаменование, поскольку о ее приезде было сообщено.
XVI
Я хочу поскорее закончить рассказ о Марии Манчини, чтобы не загромождать им мое повествование, и сокращу даже эпизоды, касающиеся королевы Испании и обстоятельств, к которым она оказалась причастна.
По прибытии в Мадрид Мария надеялась, что ее примут в доме зятя коннетабля, маркиза де Лос Бальбасеса; вместо этого г-жу Колонна поместили в монастырь, как нам об этом уже известно. Иногда она тайком выходила оттуда и проводила несколько дней вне монастырских стен, а однажды даже отправилась просить убежища у г-на и г-жи де Виллар, и этим поставила их в неловкое положение: они не осмеливались принять бедняжку у себя без разрешения короля и вместе с тем не хотели выгонять ее из своего дома. Супруги приняли третье решение — отправили ее к г-же де Лос Бальбасес и добились, чтобы там с ней хорошо обращались. Но эта беспокойная душа не могла усидеть на месте. Она вернулась в монастырь Благовещения, где с ней встретилась королева.
Королева не смогла противиться желанию расспросить Марию и поговорить с ней по-французски под носом у герцогини, а начав разговор, далее уже не стеснялась и провела с Марией Манчини целый час; супруга коннетабля успела изложить свои доводы, а она — понять их. Королева пообещала Марии Манчини сделать все, что сможет, и не скрыла от нее, что удастся ей довольно мало.
— Я бы предпочла, чтобы вам оказывала покровительство эта старая мегера, мой тиран, что было бы более действенно. В Испании, моя дорогая, король, а особенно королева, всего лишь идолы на золотых ногах. Им поклоняются, но они слишком тяжелы, чтобы сдвинуться с места, и потому обречены на немощь в силу самого своего могущества. В Мадриде самая последняя женщина из народа командует в своем доме, а я не могу даже принять у себя того, кого хочу. В этом мире у меня одно желание, и я его часто повторяю: стать крестьянкой из Фонтенбло или Компьеня.
По прибытии в Мадрид Мария надеялась, что ее примут в доме зятя коннетабля, маркиза де Лос Бальбасеса; вместо этого г-жу Колонна поместили в монастырь, как нам об этом уже известно. Иногда она тайком выходила оттуда и проводила несколько дней вне монастырских стен, а однажды даже отправилась просить убежища у г-на и г-жи де Виллар, и этим поставила их в неловкое положение: они не осмеливались принять бедняжку у себя без разрешения короля и вместе с тем не хотели выгонять ее из своего дома. Супруги приняли третье решение — отправили ее к г-же де Лос Бальбасес и добились, чтобы там с ней хорошо обращались. Но эта беспокойная душа не могла усидеть на месте. Она вернулась в монастырь Благовещения, где с ней встретилась королева.
Королева не смогла противиться желанию расспросить Марию и поговорить с ней по-французски под носом у герцогини, а начав разговор, далее уже не стеснялась и провела с Марией Манчини целый час; супруга коннетабля успела изложить свои доводы, а она — понять их. Королева пообещала Марии Манчини сделать все, что сможет, и не скрыла от нее, что удастся ей довольно мало.
— Я бы предпочла, чтобы вам оказывала покровительство эта старая мегера, мой тиран, что было бы более действенно. В Испании, моя дорогая, король, а особенно королева, всего лишь идолы на золотых ногах. Им поклоняются, но они слишком тяжелы, чтобы сдвинуться с места, и потому обречены на немощь в силу самого своего могущества. В Мадриде самая последняя женщина из народа командует в своем доме, а я не могу даже принять у себя того, кого хочу. В этом мире у меня одно желание, и я его часто повторяю: стать крестьянкой из Фонтенбло или Компьеня.