Дюма Александр. Графиня де Шарни (часть 3)

   - Я слушаю вас, сударь, - сказал король.

   - Будьте добры, государь, прочтите вот это, - произнес де Грав, достав из кармана лист бумаги. - Это мнение обо мне одной весьма достойной женщины, быть может, немножко суровое, но тем не менее вполне справедливое. Король взял бумагу и прочел:

   Де Грав - военный министр; это человек незначительный во всех отношениях; природа сотворила его мягким и робким, его предрассудки требуют от него гордости, меж тем как сердце внушает ему стараться быть всем приятным. Пребывая в затруднительном положении, он вечно советуется и в результате ни к чему не пригоден. Мне видится, как он следует в придворной манере за королем, держа высоко голову в хилом теле, вперяя неподвижный взгляд синих глаз, которые ему удастся держать открытыми после трапезы, только выпив три-четыре чашки кофе; говорит он немногословно, якобы из сдержанности, а на самом деле потому, что у него нет мыслей; даже в стенах своего департамента он настолько запутался, что вот-вот подаст в отставку.

   - Действительно, - заметил Людовик XVI, который ни за что не стал бы читать эту бумагу до конца, если бы не просьба самого г-на де Грава, - чисто женская оценка. Это что же, госпожа де Сталь?

   - Нет, государь, гораздо серьезнее. Это госпожа Ролан.

   - И вы, господин де Грав, хотите сказать, что таково и ваше мнение о себе?

   - Во многих отношениях, государь, да. Я останусь в министерстве, пока не введу своего преемника в дела, после чего попрошу ваше величество принять мою отставку.

   - Вы правы, сударь: ваш язык поразительней даже, чем язык господина Дюмурье. Но я предпочел бы, чтобы до ухода со своего поста вы сами указали своего преемника.

   - Государь, я буду просить позволить мне представить вашему величеству господина Сервана, человека порядочного в полном смысле слова, крепкого закала, чистых нравов, которому присуща суровость философа и прямо-таки женская сердечная доброта. Кроме того, государь, он просвещенный патриот, отважный воин, входящий во все мелочи жизни.

   - Хорошо, пусть будет Серван! Итак, у нас есть уже три министра: господин Дюмурье - иностранных дел, военный - господин Серван и морской - господин Лакост. Кого мы назначим на финансы?

   - Господина Клавьера, государь, если вы не против. У него большой финансовый опыт и высочайшее умение вести денежные дела.

   - Да, действительно, - подтвердил король, - о нем говорят, что он деятелен и работящ, но вспыльчив, упрям, придирчив и в споре неуступчив.

   - Эти недостатки присущи всем членам кабинета, государь.

   - Хорошо, оставим недостатки господина Клавьера. Итак, он - министр финансов. Теперь министерство юстиции. Кого назовете вы?

   - Мне рекомендуют, государь, господина Дюрантона, адвоката из Бордо.

   - Надо понимать, Жиронда?

   - Да, государь. Он человек вполне просвещенный, чрезвычайно упрямый, прекрасный гражданин, но слаб и медлителен. Ну, да мы его подстегнем, а что касается силы, будем проявлять ее за него.

   - Остается министерство внутренних дел.

   - Общее мнение, государь, что этот пост подошел бы господину Ролану.

   - Вы хотите сказать, госпоже Ролан?

   - Господину и госпоже Ролан.

   - Вы знакомы с ними?

   - Нет, государь, но, как все уверяют, он похож на героя Плутарха, она - на героиню Тита Ливия.

   - Господин Дюмурье, а знаете, как будут называть ваше министерство, вернее, уже называют?

   - Нет, государь.

   - Министерство санкюлотов.

   - Я принимаю это название, государь. Вскоре тем вернее все убедятся, что мы мужчины.

   - Все ваши коллеги готовы?

   - Примерно половина из них предупреждены.

   - Они дадут согласие?

   - Уверен, да.

   - Хорошо, сударь, можете идти. Послезавтра первое заседание кабинета.

   - До послезавтра, государь.

   - Имейте в виду, господа, - обратился король к Кайе де Жервилю и де Граву, - у вас есть время до послезавтра, чтобы принять окончательное решение.

   - Государь, мы приняли решение и послезавтра придем только затем, чтобы передать дела нашим преемникам. Трое министров удалились. Они не успели еще дойти до главной лестницы, как их догнал лакей и обратился к Дюмурье:

   - Господин генерал, король просит вас последовать за мной. Ему нужно кое-что вам сказать. Дюмурье раскланялся с коллегами.

   - Король или королева? - поинтересовался он.

   - Королева, сударь, но она не хотела, чтобы этим двум господам стало известно, что она приглашает вас к себе. Дюмурье покачал головой и пробормотал:

   - Этого-то я и боялся!

   - Вы отказываетесь, сударь? - осведомился Вебер, поскольку это был он.

   - Нет, нет, я иду с вами.

   - Идемте. По еле-еле освещенному коридору лакей проводил Дюмурье до покоев королевы.

   - Особа, которую пригласили ваше величество, - доложил лакей, даже не назвав фамилию генерала. Дюмурье вошел. Никогда у него так бешено не колотилось сердце, даже когда он шел в атаку или врывался через пролом в стене в крепость. Он понимал: никогда еще он не подвергался такой опасности. Дорога, которая только что открылась перед ним, была усеяна либо трупами, либо поверженными, и он, ступая на нее, мог споткнуться о тела Калона, Неккера, Мирабо, Барнава, Лафайета. Королева стремительно расхаживала взад-вперед по комнате, лицо у нее было красно-багровое. Дюмурье остановился на пороге, и дверь за ним затворилась. Королева, величественная и взбешенная, подошла к нему.

   - Сударь, - обратилась она к Дюмурье, беря сразу по своему обыкновению быка за рога, - вы теперь всемогущи, но это благодаря народу, а народ очень скоро низвергает своих идолов. Говорят, вы весьма способны, надеюсь, у вас хватит способности понять, что ни король, ни я не можем выносить все эти нововведения. Ваша Конституция - это воздушный колокол, королевская власть задыхается под ним из-за недостатка воздуха. Я послала за вами, чтобы сказать: прежде чем вы зайдете чересчур далеко, вы должны принять решение и выбрать между нами и якобинцами.

   - Государыня, - отвечал Дюмурье, - я в отчаянии из-за тягостной откровенности вашего величества, но я ждал чего-нибудь в этом роде, когда догадался, что королева прячется за портьерой.

   - В таком случае вы подготовили ответ? - поинтересовалась королева.

   - Вот он, государыня. Я стою между королем и нацией, но прежде всего я служу отечеству.

   - Отечеству! Отечеству! - повторила королева. - Король теперь ничто. Все служат отечеству, и никто - ему!

   - Король, государыня, всегда король, но он присягнул Конституции, и с того дня, как была произнесена эта присяга, король обязан быть одним из первых рабов Конституции.

   - Вынужденная присяга, сударь, присягой не считается! Дюмурье, искусный актер, несколько секунд молчал, глядя с глубоким сожалением на королеву.

   - Государыня, - наконец промолвил он, - позвольте мне вас уверить, что ваша собственная безопасность, безопасность короля и ваших августейших детей связана с этой Конституцией, которую вы так ненавидите и которая спасет вас, если вы согласитесь принять от нее спасение... Я сослужил бы скверную службу вам, государыня, и королю, если бы говорил иначе. Королева властным жестом прервала его.

   - Ах, сударь, сударь, заверяю вас, вы избрали ложный путь! - бросила она и с нескрывемой угрозой добавила: - Поберегитесь!

   - Государыня, - с совершенным спокойствием отвечал Дюмурье, - мне шестой десяток, моя жизнь прошла среди опасностей, и, принимая министерство, я сказал себе, что связанные с этим опасности ничуть не больше, чем те, которых я избег.

   - А, так вы еще и клевещете на меня, сударь! - хлопнув в ладоши, вскричала королева.

   - Я клевещу на вас, государыня?

   - Да! Да! Хотите, я растолкую вам смысл слов, которые вы только что произнесли?

   - Растолкуйте, ваше величество.

   - Вы сейчас сказали, что я спообна приказать убить вас. О, сударь!.. И две слезинки выкатились из глаз королевы. Дюмурье весьма это обрадовало; он узнал то, что хотел узнать: осталась ли хоть одна звучащая струна в этом иссушенном сердце.

   - Упаси меня Боже, государыня, нанести подобное оскорбление своей королеве! - воскликнул он. - Ваше величество по природе слишком великодушны и благородны, чтобы даже самому ожесточенному врагу вашего величества пришло в голову подобное подозрение. Королева неоднократно героически давала тому доказательства, чем восхищала и привязывала меня к себе.

   - Вы правду говорите, сударь? - спросила королева голосом, в котором звучало одно только волнение.

   - Клянусь честью, государыня, да!

   - В таком случае извините меня, - сказала Мария Антунетта, - и дайте мне руку: я так ослабела, что временами готова упасть. Она вправду побледнела и чуть откинула голову. Так оно было на самом деле или то было одно из чудовищных притворств обольстительницы Медеи, в которых она столь искусна? Дюмурье при всей своей хитрости попался на эту удочку, а может быть, оказался хитрее королевы и лишь притворился, будто попался.

   - Поверьте, государыня, - заверил он, - мне нет никакой корысти обманывать вас. Я так же, как вы, ненавижу анархию и преступников. Поверьте же мне, у меня есть опыт и при своем положении я лучше, чем ваше величество, могу судить о событиях. То, что происходит, вовсе не следствие интриги герцога Орлеанского, как вам пытаются нашептывать, и не результат ненависти мистера Питта, как вас уверяли, и даже не мимолетное народное движение, а всеобщее восстание великой нации против укоренившихся злоупотреблений! Да, знаю, здесь замешана и страшная ненависть, разжигающая пожар. Отбросим в сторону негодяев и сумасшедших и будем рассматривать как участников революции лишь нацию и короля. Все, что стремится их разъединить, ведет к их обоюдной гибели. Я же, государыня, пришел, чтобы отдать все свои силы для их объединения. Так помогите же мне, а не препятствуйте! Вы не доверяете мне? Я оказываюсь преградой для ваших контрреволюционных планов? Государыня, лишь скажите мне, и я тотчас же подам королю прошение об отставке и удалюсь куда-нибудь оплакивать судьбу своей родины и вашу судьбу.

   - Нет, нет! - воскликнула королева. - Оставайтесь и извините меня.

   - Извинить вас, государыня! О, умоляю вас, не унижайтесь так!

   - А почему бы мне не унижаться? Разве я теперь королева? Разве я теперь женщина? Мария Антуанетта подошла к окну и, невзирая на вечерний холод, растворила его; луна серебрила облетевшие верхушки деревьев сада Тюильри.

   - Все на свете имеют право на воздух и солнце, не правда ли? И только я лишена и солнца, и воздуха, я не смею подойти к окнам, ни к тем, что выходят во двор, ни к тем, что выходят в сад. Позавчера я выглянула во двор, и канонир из стражи изругал меня самыми непристойными словами, а в довершение крикнул: "Ух, с какой радостью я понесу твою голову на штыке!" Вчера я открыла окно в сад, в одной его стороне я увидела, как какой-то человек, взгромоздясь на стул, читал всякие мерзости против нас, а в другой волокли священника к пруду, осыпая его оскорблениями и побоями. А рядом люди, не обращая на это внимания, словно подобные сцены стали обычными, спокойно играли в мяч, прогуливались... Что за времена, сударь! Что за город! Что за народ! И вы хотите, чтобы я считала себя королевой, считала себя женщиной? И Мария Антуанетта рухнула на канапе, закрыв лицо руками. Дюмурье опустился на одно колено, почтительно взял подол ее платья и поцеловал.

   - Государыня, - сказал он, - с этого момента я вступаю в борьбу, и либо вы снова станете счастливой женщиной и могущественной королевой, либо я погибну! Поднявшись, он поклонился королеве и вышел. Королева безнадежным взглядом смотрела ему вслед.

   - Могущественной королевой? - повторила она. - Быть может, благодаря твоей шпаге и стану, но счастливой женщиной - никогда, никогда, никогда! И она зарылась головой в подушки, шепча имя, которое с каждым днем становилось ей все дороже и приносило все больше мук, имя Шарни.

   
XXXVIIКРАСНЫЙ КОЛПАК


   Дюмурье столь стремительно вышел от королевы, потому что ему было тягостно смотреть на отчаяние Марии Антуанетты; его весьма мало трогали идеи, но крайне трогали люди, и, будучи почти нечувствителен к политическим убеждениям, он был чрезвычайно сострадателен и чувствителен к людскому горю; кроме того, его ожидал Бриссо, чтобы отвести к якобинцам, и Дюмурье не хотел запаздывать с выражением покорности этому страшному клубу. Насчет Собрания он, став соратником Петиона, Жансонне, Бриссо и Жиронды, не особенно беспокоился. Но он не был соратником Робеспьера, Колло д'Эрбуа и Кутона, а Колло д'Эрбуа, Кутон и Робеспьер были предводителями якобинцев. В клубе его не ждали; прийти к якобинцам для королевского министра было слишком дерзким поступком, и потому, чуть только прозвучала фамилия Дюмурье, все взоры обратились к нему. Робеспьер повернулся, как и другие, прислушался, чье это имя все повторяют, нахмурил брови и с холодным видом замкнулся в молчании. И тотчас какая-то ледяная тишина охватила зал. Дюмурье понял: ему нужно сделать что-то чрезвычайное. Якобинцы недавно приняли в качестве символа равенства красный колпак, и только три-четыре члена клуба, полагая, видимо, что их патриотизм достаточно доказан, позволяли себе обходиться без этого знака равенства. Робеспьер был из их числа. Дюмурье не раздумывал; он отбросил свою шляпу, снял с головы патриота, рядом с которым уселся, красный колпак, натянул его чуть ли не до ушей и, увенчанный этим символом равенства, поднялся на трибуну. Зал взорвался аплодисментами. И вдруг среди этой овации прозвучало нечто вроде змеиного шипения, тотчас же оборвав ее. То было .тс-с., изошедшее из тонкогубого рта Робеспьера. Впоследствии Дюмурье неоднократно признавался, что никогда даже свист ядер, пролетавших в футе над его головой, не вызывал у него такой дрожи, как это .тс-с. бывшего депутата от Арраса. Но Дюмурье, генерал и оратор, был твердый орешек, его трудно было принудить к отступлению и на поле брани, и на трибуне. С безмятежной улыбкой он подождал, когда полностью установится эта ледяная тишина, и звучным голосом произнес:

   - Братья и друзья! Каждое мгновение моей жизни отныне будет посвящено исполнению воли нации и оправданию доверия конституционного короля. Я приложу к своим переговорам с иностранными державами все силы свободного народа, и очень скоро переговоры эти приведут либо к прочному миру, либо к решающей войне. При этих словах, несмотря на .тс-с. Робеспьера, вновь раздались аплодисменты.

   - И если мы получим войну, - продолжал оратор, - я сломаю свое перо политика и встану в ряды армии, дабы победить или умереть свободным вместе с моим братьями! Огромное бремя лежит на моих плечах. Братья, помогите мне нести его! Я нуждаюсь в советах, давайте их мне через ваши газеты, говорите мне правду, чистую, неприкрытую правду, но отвергайте клевету и не отталкивайте гражданина, чью искренность и неустрашимость вы знаете, гражданина, который посвятил себя делу революции. Дюмурье закончил. Он сошел с трибуны под гром аплодисментов; рукоплескания эти страшно раздражили Колло д'Эрбуа, актера, которому редко рукоплескали, зато часто освистывали.

   - К чему эти аплодисменты? - крикнул он со своего места. - Если Дюмурье пришел сюда как министр, нам нечего ему ответить, а если как сочлен и брат, то он лишь исполняет свой долг и разделяет наши взгляды. Мы можем сказать ему только одно: действуй в соответствии со своими словами. Дюмурье поднял руку, как бы желая этим сказать: "Именно так я это и понимаю." Встал Робеспьер с суровой улыбкой на устах; все поняли, что он хочет пройти на трибуну, и посторонились, давая ему проход. Когда он собирался говорить, все умолкали. Но молчание это в сравнении с тем, с каким приняли поначалу Дюмурье, было доброжелательным и ласковым. Робеспьер взошел на трибуну и с обычной для него торжественностью произнес речь:

   - Я отнюдь не принадлежу к тем, кто считает совершенно невозможным, что министр может быть патриотом, и даже с удовольствием воспринял обеты, которые тут нам дал господин Дюмурье. Когда он исполнит свои обеты, когда он обуздает врагов, вооружившихся против нас при содействии его предшественников и заговорщиков, которые до сих пор еще руководят правительством, несмотря на удаление нескольких министров, только тогда я буду расположен расточать ему хвалы, но даже и тогда не сочту, что любой добрый гражданин из этого клуба не равен ему; велик только народ, только он в моих глазах достоин почтения; блестки министерской власти блекнут и рассеиваются перед ним. И потому из уважения к народу и даже к самому министру я прошу, чтобы отныне его приход сюда не сопровождался почестями, которые свидетельствуют о падении гражданского духа. Покуда господин Дюмурье явными свидетельствами патриотизма, а главное, подлинной службой на благо отечества будет доказывать, что он является братом честных граждан и защитником народа, он будет иметь здесь одну только поддержку. Я не боюсь присутствия никакого министра в этом клубе, но заявляю, что, как только министр приобретет здесь большее влияние, чем любой гражданин, я потребую его остракизма. И так будет всегда. Суровый оратор под аплодисменты сошел с трибуны, но на последней ступеньке его ждала ловушка. Дюмурье, изображая восторг, ждал его, раскрыв объятия.

   - Добродетельный Робеспьер, неподкупный гражданин, позволь обнять тебя! - вскричал он. Невзирая на сопротивление бывшего депутата, Дюмурье прижал его к сердцу. Все видели только это дружеское объятие, но не отвращение, которое пытался выказать Робеспьер. Весь зал опять взорвался рукоплесканиями,

   - Пошли, комедия сыграна, - шепнул Бриссо министр. - Я напялил красный колпак и обнял Робеспьера, теперь я освящен. Под приветственные возгласы зала и трибун он прошел к двери. В дверях молодой человек, одетый, как одеваются привратники, обменялся с ним быстрым взглядом и еще более быстрым рукопожатием. Это был герцог Шартрский. Пробило одиннадцать. Бриссо и Дюмурье шли к Роланам. Роланы все так же жили на улице Генего. Накануне Бриссо предупредил их, что по его и Жансонне рекомендации Дюмурье намерен представить Ролана королю в качестве министра внутренних дел. Тогда же Бриссо спросил Ролана, чувствует ли он себя достаточно сильным для подобного бремени, и тот, как всегда, просто ответил: да, чувствует. Дюмурье шел к нему, чтобы сообщить, что дело слажено. Ролан и Дюмурье были знакомы заочно, они еще никогда не встречались. Можно представить себе, с каким интересом будущие коллеги смотрели друг на друга. После обычных комплиментов, во время которых Дюмурье высказал Ролану свое безмерное удовлетворение тем, что наконец-то в правительство призван столь просвещенный и добродетельный патриот, как его собеседник, разговор, естественно, перешел на короля.

   - С его стороны я предвижу помехи, - с улыбкой сообщил Ролан.

   - И тут вы столкнетесь с наивностью, которая, разумеется, не делает мне чести: я-то считаю короля честным человеком и искренним патриотом, - ответил Дюмурье, но, видя, что г-жа Ролан улыбается и молчит, поинтересовался: - А вы, сударыня, иного мнения?

   - Вы виделись с королем? - спросила она.

   - Да.

   - А с королевой? Дюмурье в свой черед промолчал, ограничившись улыбкой. Уговорились встретиться завтра в одиннадцать утра для принятия присяги. А после Законодательного собрания предстояло отправиться к королю. Было уже половина двенадцатого ночи; Дюмурье охотно остался бы еще, но для скромных людей, какими были Роланы, время было позднее. Почему же Дюмурье был не прочь остаться? Причина простая. Едва войдя к супругам, Дюмурье с первого же взгляда отметил старость мужа - Ролан был на десять лет старше Дюмурье, а Дюмурье выглядел лет на двадцать моложе - и богатство форм жены. Как мы уже упоминали, г-жа Ролан, дочь гравера, с детства трудилась в мастерской отца, а выйдя замуж - в кабинете мужа; труд, этот суровый покровитель, оберегал девственницу, а потом и супругу. Дюмурье же принадлежал к той породе мужчин, которые не могут смотреть на старого мужа без смеха, а на молодую жену без вожделения. Словом, он не понравился ни мужу, ни жене. Вот почему они дали понять Бриссо и генералу, что уже поздно. Бриссо и Дюмурье ушли.

   - Что ты думаешь о нашем будущем коллеге? - поинтересовался Ролан у жены, когда дверь за гостями закрылась. Г-жа Ролан улыбнулась.

   - Есть люди, которых достаточно всего раз увидеть, чтобы составить о них мнение, - сказала она. - Бойкий ум, податливый характер, неискренний взгляд. Он сейчас испытывает огромное удовлетворение от патриотического выбора, о котором он тебе объявил, но я нисколько не удивлюсь, если очень скоро он отставит тебя.

   - Я в точности такого же мнения, - ответил Ролан. И оба они с обычным спокойствием легли спать, не подозревая, что железная десница Судьбы кровавыми письменами выведет их имена на скрижалях Революции. На следующий день новый состав кабинета министром принес присягу в Законодательном собрании, а затем отправился в Тюильри. Ролан был в шнурованных башмаках, вероятно, потому что у него не было денег, чтобы купить пряжки, и к тому же в круглой шляпе; впрочем, другой он никогда и не носил. В Тюильри он пришел в своей повседневной одежде и был последним в ряду коллег-министров. Церемониймейстер г-н де Брезе пропустил пятерых первых представляющихся, но задержал Ролана. Ролан не понимал, почему его не пропускают.

   - Но я ведь тоже министр, как и остальные, и даже министр внутренних дел, - убеждал он. Дюмурье услышал их спор и вмешался.

   - Почему вы не пропускаете господина Ролана? - спросил он.

   - Но, сударь, - ломая руки, вскричал церемониймейстер, - он же в круглой шляпе и башмаках без пряжек!

   - Вы правы, сударь, в круглой шляпе и башмаках без пряжек. Все погибло! - с величайшим хладнокровием бросил ему Дюмурье и втолкнул Ролана в королевский кабинет.

   
XXXVIIIЗА ГРАНИЦЕЙ И ВО ФРАНЦИИ


   Это министерство, которое столкнулось с такими затруднениями при входе в королевский кабинет, можно назвать министерством войны. Первого марта в окружении своего итальянского гарема умер император Леопольд, убитый возбуждающими средствами, которые он сам составлял. Королева, прочитавшая однажды в каком-то якобинском памфлете, что приговор над императором Австрии был свершен с помощью ломтя паштета, и совсем еще недавно призвавшая к себе доктора Жильбера, чтобы спросить у него, существует ли универсальное противоядие, стала кричать, что ее брата отравили. С Леопольдом умерла умеренная политика Австрии. У взошедшего на престол Франца II - мы, кстати, знали его: будучи современником наших отцов, он успел побывать и нашим современником-австрийская кровь смешалась с итальянской. Австриец, родившийся во Флоренции, слабый, жестокий, хитрый; превосходный человек, по мнению священников; черствый душою, ханжа, скрывающий свою двуличность под благодушным обликом, под розовой маской ужасающего постоянства, двигающийся, словно автомат на пружинах, словно статуя командора или тень отца Гамлета; отец, отдавший дочь победителю, чтобы откупиться и не отдать ему свою империю, а потом нанесший ему удар в спину при отступлении, к которому того вынудил ледяной ветер Севера, Франц II был ко всему еще и хозяином свинцовых тюремных камер Венеции и казематов Штильберга, палачом Андриана и Сильвио Пеллико. Таков был покровитель эмигрантов, союзник Пруссии, враг Франции. Наш посол в Вене г-н де Ноайль оказался, можно сказать, узником в собственном дворце. Прибытию в Берлин нашего посла г-на де Сегюра предшествовали слухи, что он приезжает якобы затем, чтобы вызнать секреты прусского короля, сделавшись возлюбленным королевских любовниц. По случайности у этого короля Пруссии были любовницы. Г-н де Сегюр представлялся на публичной аудиенции одновременно с посланцем из Кобленца. Король повернулся спиной к послу Франции и громко обратился к посланцу принцев, осведомившись о здоровье графа д'Артуа. Пруссия в ту эпоху считала, как, впрочем, считает и теперь, что она стоит во главе прогресса Германии; она жила странными философскими традициями короля Фридриха Великого, который поддерживал сопротивление Турции и революцию в Польше, окончательно задушив свободу Голландии; то было правительство с загребущими руками, которое то и дело вылавливало в мутной воде революций то Невшатель, то часть Померании, то кусок Польши. Таковы были наши явные враги Франц II и Фридрих Вильгельм, неявными же пока оставались Англия, Россия и Испания. Вождем этой коалиции должен был стать воинственный король Швеции, карлик, ухвативший оружие великана; король, который носил имя Густав III и которого Екатерина II держала в руках. Восшествие Франца II на австрийский престол ознаменовалось дипломатической нотой, которая требовала:

   

) удовлетворить желание немецких князей, чьи владения находятся в составе королевства, подчиняться Австрии, иначе говоря, признать имперский суверенитет в наших департаментах;
) возвратить Авиньон, дабы Прованс, как и прежде, оказался расчлененным;
) восстановить монархию по состоянию на 23 июня 1789 года.
   Совершенно очевидно, что эта нота соответствовала тайным желаниям короля и королевы. Дюмурье, получив ее, только пожал плечами. Можно подумать, будто бы Австрия заснула двадцать третьего июня и, проспав три года, решила, что проснулась двадцать четвертого. 16 марта 1792 года на балу был убит Густав. Через день после этого убийства, о котором во Франции еще не знали, эта нота была вручена Дюмурье. Он тотчас же отнес ее Людовику XVI. Насколько Мария Антуанетта, сторонница крайних решений, жаждала войны в надежде, что для нее она станет освобождением, настолько король, сторонник умеренных решений, предпочитавший медлить, увиливать, искать окольные пути, боялся ее.