Страница:
— Держись крепче, Симон, — крикнул певец, забавляясь происходившим, — да скажи королю, что я еду: если ты и дальше поскачешь так, то приедешь раньше меня на добрых четверть часа.
— Это он! — раздалось вдруг из-под навеса, и двадцать всадников устремились по направлению к улице Тампль. Один из них остановился справа от герцога и с криком: «Смерть ему, смерть!» замахнулся на герцога топором, удар пришелся на кисть руки.
Герцог испустил стон.
— Что происходит? Что это значит?! — вскричал он. — Я герцог Орлеанский.
— Это именно то, что нам нужно, — ответил человек, ударивший его, нанося ему второй удар. На этот раз он расколол герцогу череп, вся правая сторона лица была рассечена. Герцог успел лишь охнуть и упал на землю.
Однако он еще попытался встать на колени, но на него набросились все разом, нанося ему удары чем попало: кто — шпагой, кто — палицей, кто — кинжалом; паж пытался защитить герцога, но сам, смертельно раненный, упал на него, теперь удары сыпались равно как на хозяина, так и на слугу. Другой паж, которого лишь слегка коснулась шпага, с криком: «На помощь, на помощь!» бросился к лавчонке на улице Роз и спрятался там.
Жена сапожника высунулась из окна — увидев, что двадцать человек убивают двоих, она стала звать на помощь.
— Молчите!.. — прикрикнул на нее один из убийц. Но женщина не унималась; тогда он выхватил стрелу и пустил ее в окно, стрела попала в приоткрытый ставень.
Среди нападавших был человек, который сам не дрался, но наблюдал за дерущимися; голову его покрывал красный капюшон, низко надвинутый на лицо. Увидев, что герцог не шевелится, он осветил факелом его лицо и сказал:
— Ну что ж, мертв.
Затем он бросил факел на кучу соломы, лежавшей у храма Божьей матери, солома тотчас занялась. Он вскочил на лошадь, пустил ее галопом и с криком: «В бой!» устремился на улицу, которая вела к саду особняка Артуа. «В бой, в бой!» — повторили его спутники и последовали за ним. А чтобы задержать погоню, они бросали позади себя силки из проволоки.
Тем временем лошадь двух оруженосцев успокоилась, и они вернулись обратно к тому месту, от которого она в испуге пустилась вскачь. Вдруг они увидели мула герцога Орлеанского, однако без седока. Оруженосцы герцога решили, что животное сбросило всадника, и, взяв мула под уздцы, подвели к навесу. И тут при свете пламени они увидели распростертого на земле герцога, возле него валялась кисть его руки, а рядом в канаве — обломок черепа.
Стремглав бросились они к дому королевы. Бледные, дрожащие, вбежали они в особняк и, громко крича, стали рвать на себе волосы. Одного из них тотчас же отвели в покои королевы Изабеллы, и та принялась расспрашивать, в чем дело.
— Случилось ужасное несчастье, — отвечал оруженосец. — На улице Барбетт, против дома маршала де Рос, только что убит герцог Орлеанский.
Изабелла страшно побледнела, затем, достав из-под подушки кошелек, полный золота, протянула его мужчине, принесшему весть, и сказала:
— Видишь этот кошелек? Так вот, если пожелаешь, он будет твоим.
— Что я для этого должен сделать? — спросил оруженосец.
— Ты побежишь туда, где лежит твой хозяин, ты должен успеть раньше, чем похитят его тело. Понял?
— Да. А дальше?
— А дальше ты снимешь с него медальон с моим портретом, который он всегда носил на груди.
— Это он! — раздалось вдруг из-под навеса, и двадцать всадников устремились по направлению к улице Тампль. Один из них остановился справа от герцога и с криком: «Смерть ему, смерть!» замахнулся на герцога топором, удар пришелся на кисть руки.
Герцог испустил стон.
— Что происходит? Что это значит?! — вскричал он. — Я герцог Орлеанский.
— Это именно то, что нам нужно, — ответил человек, ударивший его, нанося ему второй удар. На этот раз он расколол герцогу череп, вся правая сторона лица была рассечена. Герцог успел лишь охнуть и упал на землю.
Однако он еще попытался встать на колени, но на него набросились все разом, нанося ему удары чем попало: кто — шпагой, кто — палицей, кто — кинжалом; паж пытался защитить герцога, но сам, смертельно раненный, упал на него, теперь удары сыпались равно как на хозяина, так и на слугу. Другой паж, которого лишь слегка коснулась шпага, с криком: «На помощь, на помощь!» бросился к лавчонке на улице Роз и спрятался там.
Жена сапожника высунулась из окна — увидев, что двадцать человек убивают двоих, она стала звать на помощь.
— Молчите!.. — прикрикнул на нее один из убийц. Но женщина не унималась; тогда он выхватил стрелу и пустил ее в окно, стрела попала в приоткрытый ставень.
Среди нападавших был человек, который сам не дрался, но наблюдал за дерущимися; голову его покрывал красный капюшон, низко надвинутый на лицо. Увидев, что герцог не шевелится, он осветил факелом его лицо и сказал:
— Ну что ж, мертв.
Затем он бросил факел на кучу соломы, лежавшей у храма Божьей матери, солома тотчас занялась. Он вскочил на лошадь, пустил ее галопом и с криком: «В бой!» устремился на улицу, которая вела к саду особняка Артуа. «В бой, в бой!» — повторили его спутники и последовали за ним. А чтобы задержать погоню, они бросали позади себя силки из проволоки.
Тем временем лошадь двух оруженосцев успокоилась, и они вернулись обратно к тому месту, от которого она в испуге пустилась вскачь. Вдруг они увидели мула герцога Орлеанского, однако без седока. Оруженосцы герцога решили, что животное сбросило всадника, и, взяв мула под уздцы, подвели к навесу. И тут при свете пламени они увидели распростертого на земле герцога, возле него валялась кисть его руки, а рядом в канаве — обломок черепа.
Стремглав бросились они к дому королевы. Бледные, дрожащие, вбежали они в особняк и, громко крича, стали рвать на себе волосы. Одного из них тотчас же отвели в покои королевы Изабеллы, и та принялась расспрашивать, в чем дело.
— Случилось ужасное несчастье, — отвечал оруженосец. — На улице Барбетт, против дома маршала де Рос, только что убит герцог Орлеанский.
Изабелла страшно побледнела, затем, достав из-под подушки кошелек, полный золота, протянула его мужчине, принесшему весть, и сказала:
— Видишь этот кошелек? Так вот, если пожелаешь, он будет твоим.
— Что я для этого должен сделать? — спросил оруженосец.
— Ты побежишь туда, где лежит твой хозяин, ты должен успеть раньше, чем похитят его тело. Понял?
— Да. А дальше?
— А дальше ты снимешь с него медальон с моим портретом, который он всегда носил на груди.
ГЛАВА XVI
Теперь, если читателю будет угодно следовать за нами, перенесемся на десять лет вперед, десять лет, отделяющие события, о которых мы сейчас поведаем, от дня смерти герцога Орлеанского. Десять лет, занимающие значительное место в жизни человека, — всего-навсего шажок в беге времени. Мы надеемся, что по зрелом размышлении нам простят этот пропуск, ибо сказать надо так много, а места для рассказа осталось мало, да кроме того, мы рассчитываем восполнить этот пробел в большой работе по истории, а публика, конечно, поможет нам в нашем предприятии.
Итак, мы подошли к 1417 году: конец мая, семь часов утра. Решетка, заслонявшая ворота Сент-Антуанской заставы, поднялась, и через них по направлению к Венсену проехала, оставив за собой славный город Париж, небольшая группа всадников. Впереди ехали двое, а за ними, на некотором расстоянии, держались остальные, похоже, они составляли свиту двух первых, а не были их товарищами и, всячески выказывая знаки почтения, приноравливали свой шаг к шагу своих господ, — мы постараемся, чтобы читатель смог составить себе о них верное представление.
Скакун того, что держался правой стороны дороги, испанский мул, шел иноходью, ступая мягко и размеренно, словно догадываясь, что хозяину недужится. И впрямь, всадник, хотя ему и было всего сорок девять лет, казался старым, и видно было, что он страдает. Временами он выпускал из рук поводья, доверяясь животному, и конвульсивным движением сжимал руками голову. Хотя было раннее утро и в воздухе веяло прохладой, а по равнине стлался легкий туман, голова всадника не была покрыта, — его шляпа висела справа на седле, — и росинки дрожали на седых кудрях редких волос, обрамлявших худое, бледное, меланхолическое лицо.
Казалось, прохлада не только не беспокоила его, а наоборот, облегчала страдания, — он с удовольствием подставлял свежим струям свою непокрытую голову и, спохватываясь, движением, о котором мы говорили, цеплялся за гриву мула. Его костюм ничем не отличался от принятой в ту пору одежды сеньоров его возраста. Это было платье из черного бархата, сильно вырезанное спереди, отделанное белым в черную крапинку мехом; широкие, ниспадавшие вниз рукава с разрезами оставляли открытыми плотно охватывающие руку вышитые золотом манжеты камзола, который выглядел бы элегантным и богатым, не будь он так долго в употреблении. Из-под длинного платья высовывались ноги всадника, обутые в меховые, с заостренными носками сапоги; ноги не были вдеты в стремена и свободно болтались, — бедному животному, которому доверил себя всадник, было бы совсем худо, если б с ног всадника не сняли золотые остроконечные шпоры, которые носили в ту пору знатные вельможи. Наши читатели с трудом узнали бы по этому описанию, столь отличному от того, которое мы дали в начале нашего повествования, короля Карла VI, направлявшегося в Венсен, дабы нанести визит королеве Изабелле; однако, как мы уже говорили, десять лет в жизни человека — это внушительный срок, а в королевстве Франции не было такой малости, которой за эти десять лет не тронул бы тлен.
По левую руку от короля, почти в том же ряду, с трудом сдерживая своего боевого коня, ехал внушительного вида рыцарь, закованный в доспехи, словно собрался на войну; доспехи отличались скорее добротностью, нежели изяществом, однако не мешали рыцарю весьма ловко производить всевозможные манипуляции, что свидетельствовало о высоком мастерстве миланского кузнеца, ковавшего эти доспехи. С правой стороны к седлу была прикреплена тяжелая палица — вся сплошь в зазубринах, когда-то разузоренная золотом, но от частого соприкосновения со шлемами врага золото на ней стерлось, однако она и теперь выглядела внушительно. С противоположной стороны, словно бы под пару палице, висело оружие, во всех отношениях не менее заслуживающее внимания: то была шпага, широкая сверху и суживающаяся книзу, словно кинжал; рассеянные там и сям по ножнам цветы лилии указывали на то, что принадлежала она коннетаблю. Если б владелец шпаги пожелал вынуть ее из роскошных ножен, в которых она покойно лежала в этот час, то взору предстало бы широкое лезвие, тоже все в зазубринах, — следствие нанесенных этой шпагою ударов. Сейчас, когда прибегать к оружию не было необходимости, оно служило лишь предостережением врагу. Оно походило на верного слугу, которого держат под рукой на случай опасности, не позволяя ему отлучаться ни днем, ни ночью.
Но, как мы уже говорили, никакая опасность никому не грозила. Правда, лицо всадника, о котором мы ведем речь, было мрачно, однако причиной тому был не внезапный страх, а сосредоточенность на какой-то мысли; да и тень от забрала, лежавшая на черных глазах, придавала им еще более жесткое выражение. Всего лица, опаленного войнами, нельзя было разглядеть, были видны только очень характерный орлиный нос и шрам через всю щеку, — от широкой черной брови до густой седоватой бороды; ясно было, что под железной броней живет такая же закаленная и несгибаемая душа.
Если читателю недостаточно того портрета, который мы только что набросали, чтобы узнать Бернара VII — графа Арманьякского, Руержского и Фезанзакского, коннетабля королевства Франции, главного управителя города Парижа и всех замков королевства, — пусть он переведет свой взгляд на следовавшую за ним небольшую группу: он сможет различить там оруженосца в зеленом жакете с белым крестом, несущего щит хозяина; посреди щита изображены четыре арманьякских льва note 19 под графской короной, — это должно окончательно рассеять его сомнения, если только он хоть чуть-чуть владеет геральдической наукой, — впрочем, в ту эпоху ею владели все, а сейчас она почти забыта.
Всадники ехали молча от самых ворот Бастилии, и когда они достигли того места, где дорога разветвлялась — одна уходила к монастырю Сент-Антуан, а другая упиралась в Круа-Фобен, — мул короля, предоставленный, как мы уже говорили, своему собственному разумению, вдруг остановился. Он привык сворачивать то к Венсену, куда сейчас как раз и направлялся король, то к монастырю Сент-Антуан, куда его величество часто ездил молиться, и теперь мул стоял в ожидании распоряжений, но король был так углублен в себя, что не мог догадаться о сомнениях животного; он сидел неподвижно, а мул не трогался с места, и хоть бы какая черточка изменилась в короле, вернее всего, он даже не заметил, что мул от движения перешел к неподвижности. Граф Бернар окликнул короля, надеясь вывести его из задумчивости, но — тщетно. Тогда граф подстегнул лошадь: он рассчитывал, что мул двинется за ним, но тот поднял голову, поглядел вслед удалявшейся лошади, тряхнул бубенчиками, висевшими у него на шее, и остался стоять, как стоял. Граф Бернар, снедаемый нетерпением, спрыгнул с лошади, бросил поводья на руки своему оруженосцу и приблизился к королю; уважение к королевской власти было тогда столь велико, что граф осмелился, несмотря на свою знатность, лишь спешившись, взять мула безумного Карла под уздцы, чтобы стронуть его с места. Но его намерения не увенчались успехом: едва лишь Карл завидел, что кто-то коснулся его мула, он испустил душераздирающий крик и стал лихорадочно ощупывать то место на седле, где должны были висеть шпага и кинжал, — не найдя их, он принялся звать на помощь; его голос был хриплый и от страха прерывался.
— На помощь! — кричал он. — На помощь, брат д'Орлеан… На помощь, это призрак!
— Ваше величество король, — сказал Бернар д'Арманьяк так мягко, как только позволял его грубый голос, — да соблаговолит господь бог и святой Яков вернуть жизнь вашему брату. Не для того, чтобы прийти вам на помощь, — я ведь не призрак и вам не грозит никакая беда, — а чтобы помочь нам своей доброй шпагой и добрыми своими советами победить англичан и бургундцев.
— Брат мой, брат мой, — повторял король, и хотя его блуждающий взгляд и встрепанные волосы говорили, что нервы у него еще не совсем успокоились, в голосе уже не слышалось такой тревоги, — мой брат Людовик!
— Разве вы не помните, ваше величество, что скоро уже десять лет, как умер ваш возлюбленный брат, убитый подлым образом на улице Барбетт, и что содеял это герцог Жан Бургундский, который в эту самую минуту движется навстречу королю, чтобы сразиться с ним; а я ваш преданный защитник, что я и намерен доказать в свое время и в надлежащем месте с помощью святого Бернара и моей шпаги.
Король медленно перевел взгляд на Бернара, казалось, из всего, что говорил граф, он понял только одну вещь, и спросил с некоторой тревогой в голосе:
— Так вы говорите, кузен, что англичане высадились во Франции? — С этими словами он тронул своего мула, подтолкнув его к дороге на Венсен.
— Да, государь, — подтвердил Бернар, вскочив на лошадь, и занял свое место подле короля.
— А где именно?
— В Туке, в Нормандии. Я хочу добавить, что герцог Бургундский овладел Аббевилем, Амьеном, Мондидье и Бовэ.
Король вздохнул.
— Я так несчастен, кузен, — сказал он, сжимая руками голову.
Бернар помолчал, надеясь, что к королю вернется способность рассуждать, и тогда он, Бернар, сможет продолжить разговор, столь важный для спасения монаршей власти.
— Да, так несчастен! — повторил спустя некоторое время король, и руки его бессильно повисли вдоль тела, а голова упала на грудь. — А что, кузен, собираетесь вы предпринять, чтобы отогнать врагов? Я говорю «вы»… ведь я… я слишком слаб и не смогу вам помочь.
— Государь, я уже принял меры, и вы их одобрили; дофин Карл был назначен вами верховным правителем королевства.
— Да, да… Но, как я вам уже говорил, дорогой кузен, он очень молод: ему едва минуло пятнадцать лет. Почему вы не предложили мне назначить на эту должность его старшего брата Жана?
Коннетабль с удивлением взглянул на короля; из его широкой груди вырвался вздох, он печально покачал головой.
Король повторил вопрос.
— Государь, — проговорил наконец граф, — какие же невыносимые муки должен испытывать человек, если они заглушили в нем даже память об умершем сыне?
Король вздрогнул и опять обхватил руками голову, а когда он поднял к графу свое изборожденное морщинами лицо, тот увидел, как по нему скатились две слезы.
— Да, да… припоминаю, — сказал король, — он умер в Компьене, — и добавил тише, — Изабо сказала мне, что он умер от отравления. Но… молчок!.. об этом нельзя говорить… Верите ли вы, мой кузен, что так оно и было?
— Враги герцога Анжуйского обвинили герцога в отравлении, строя свое обвинение на том, что, мол, смерть Жана приблизила к трону зятя герцога, дофина Карла. Но король Сицилийский не способен был совершить такое преступление, если же он и совершил его, бог не дал насладиться ему плодами греха, — ведь сам герцог Анжуйский умер в Анжере спустя полгода после того, как было совершено убийство.
— О… мертв, мертв! — отвечает все время эхо, стоит мне позвать кого-нибудь из моих сыновей или моих близких. Смертоносный ветер веет над троном, и из всей прекрасной семьи принцев остались лишь молодое деревцо и старый ствол. Так, значит, мой возлюбленный Карл…
— Разделяет со мной командование войсками, и если б у нас были деньги, чтобы узнать новости…
— Деньги! А разве, дорогой кузен, у нас не припасены деньги для нужд государства?
— Они использованы, ваше величество.
— Кем же?
— Я преисполнен почтения к этой персоне, оно не дает обвинению сорваться с губ…
— Но, дорогой кузен, никто, кроме меня, не вправе был распоряжаться этими деньгами, и никто не мог присвоить их себе, не имея нашей печати и подписи нашей царственной руки.
— Государь, лицо, похитившее их, воспользовалось вашей печатью, рассудив, что ваша подпись не обязательна.
— Да, на меня смотрят уже как на умершего. Англичанин и бургундец делят мое королевство, а моя жена и мой сын — мои деньги. Ведь кто-то из них совершил кражу, не так ли, кузен? А иначе как кражей не назовешь этот акт по отношению к государству, ибо государство нуждается в этих деньгах.
— Государь, дофин Карл преисполнен почтения к своему отцу и повелителю, он не может без его соизволения предпринять что бы то ни было.
— Так, значит, королева?.. — снова глубокий вздох. — Да, королева. Мы повидаемся с ней и потребуем от нее вернуть деньги, и она вернет их, она поймет.
— Государь, деньги употребили на то, чтобы купить мебель и драгоценности…
— Как же быть, мой бедный Бернар? Придется вновь обложить налогом народ.
— Народ уже раздавлен.
— Нет ли у нас каких-нибудь алмазов?
— Только те, что в вашей короне. Государь, вы слишком мягки с королевой, она губит королевство, а ведь отвечаете за него перед богом вы. Народ бедствует, а она раскошествует, и чем беднее народ, тем неистовей она; ее придворные дамы ведут привычный образ жизни, делают огромные расходы, носят такие дорогие одеяния, что все только диву даются. У молодых сеньоров, их окружающих, вышивка камзола стоит годового жалованья войска. Под предлогом опасностей, которые ей якобы угрожают, королева потребовала для себя охрану, государству это не нужно, но все оплачивается из государственной казны. Сир де Гравиль и сир де Жиак, командующие личным войском королевы, беспрестанно требуют денег и драгоценностей. Порядочные люди ропщут, глядя на излишества, которым предаются королева и ее свита.
— Коннетабль, — сказал король так, как человек, понимающий, что момент выбран неудачно, однако ему неймется сообщить новость, — коннетабль, я обещал вчера шевалье де Бурдону назначить его капитаном Венсенской крепости, вы представите его назначение мне на подпись.
— Вы это сделали, государь?! — Глаза коннетабля вспыхнули.
Король прошептал еле различимое «да», словно ребенок, который знает, что поступил плохо, и боится, что его станут бранить.
Наши путешественники подъезжали уже к Круа-Фобен, когда завидели ехавшего навстречу всадника, одетого со всей изысканностью того времени. На нем был голубой (цвет королевы) берет с длинной лентой в виде шарфа, элегантно ниспадавшей на левое плечо; всадник придерживал ленту правой рукой и поигрывал ею. Все оружие всадника составляла шпага из вороненой стали, висевшая у него на боку и настолько легкая, что казалась простым украшением, а не средством защиты; на нем была свободная короткая куртка из красного бархата, а под нею, обрисовывая гибкую талию, сверкал вышивкой тесный камзол голубого бархата, стянутый в талии золотой бечевой. Костюм, в который мог бы облачиться самый богатый и элегантный придворный, дополняли прилегающие панталоны цвета бычьей крови и черного бархата туфли с острыми и так сильно загнутыми носками, что они с трудом пролезали в стремена. Добавьте к этому белокурые девичьи волосы, сиявшее радостью и беззаботностью лицо, маленькие, как у женщины, руки — и вы получите точный портрет шевалье де Бурдона, бывшего у королевы в фаворе, а кое-кто даже поговаривал, что он состоял у нее любовником.
Коннетабль тотчас же узнал его. Он ненавидел Изабеллу, она была его соперницей в борьбе за влияние на короля. Коннетабль знал, что Карл ревнив, и решил воспользоваться представившимся случаем осуществить грандиозный план, имевший политическое значение, а именно — добиться изгнания королевы. Но его лицо хранило невозмутимость: он сделал вид, что не узнал всадника.
— Я желаю, чтобы вы объявили молодому человеку о новом назначении, — добавил король.
— Вполне вероятно, что ему уже все известно, государь.
— Но кто же мог ему сказать?
— Та, что с такой настойчивостью просила его у вас.
— Королева?
— Она так уверена в храбрости этого шевалье, что поспешила доверить ему охрану замка: у нее не хватило терпения дождаться его назначения.
— Не понимаю.
— Посмотрите туда, ваше величество.
— Шевалье де Бурдон!..
Король побледнел, в сердце его вкралось подозрение.
— Не иначе, как он провел ночь в замке. Если бы он только утром выехал из Парижа, он не смог бы сейчас возвращаться из Венсена.
— Вы правы, граф; что говорят у меня при дворе об этом молодом человеке?
— Что он дамский угодник и пользуется у дам успехом. Говорят, что ни одной еще не удалось устоять.
— Без исключения?
— Без исключения.
Король сделался так бледен, что граф подумал: он вот-вот упадет, — и протянул к нему руку. Король легонько отстранил ее и сказал упавшим голосом:
— Не потому ли она так настаивала, чтобы охрана замка была доверена ему? А каков наглец? Бернар, уж не голубого ли цвета на нем шляпа?
— Это цвет королевы.
И тут как раз шевалье де Бурдон оказался так близко от них, что они услышали слова песенки, которую он напевал; это были стихи Алена Шартье в честь королевы. Встреча с королем и графом не прервала занятия молодого человека, ибо он счел ее недостаточным для этого поводом, — он удовольствовался лишь тем, что отступил немного в сторону и легким наклоном головы приветствовал короля.
От гнева кровь ударила графу в голову, вернув ему на мгновение былую энергию; он резко остановил лошадь и громовым голосом вскричал:
— А ну-ка, живо на землю, несмышленыш! Так не приветствуют того, кто представляет целое королевство! Спуститесь с лошади и приветствуйте короля!
Вместо того чтобы последовать приказу, шевалье де Бурдон пришпорил коня и в мгновенье ока оказался в двадцати шагах от короля. Тут он отпустил поводья, и лошадь побежала мелкой рысцой, а он продолжал напевать песню, которую прервала внезапная встреча с Карлом VI.
Король сказал несколько слов Бернару, тот, повернувшись к маленькому отряду, в свою очередь, сказал прево Танги, державшему подле себя двух стражников в полном вооружении:
— Арестуйте этого молодого человека. Так хочет король.
Танги сделал своим людям знак, и они бросились догонять шевалье де Бурдона.
Враждебные приготовления не ускользнули от внимания молодого человека, хотя он лишь изредка оглядывался и как будто не заботился ни о чем. Однако, увидев, что к нему устремились два стражника, чьи намерения не вызывали у него сомнений, он остановил коня и повернулся к ним лицом, — они были всего в десяти шагах от него.
— Эй, уважаемые, — крикнул он, — ни шагу вперед; если вы пришли по мою душу, то лучше бы вам было молиться за свою сегодня утром.
Стражники молча продолжали наступать.
— Так, так, господа стражники, — продолжал Бурдон, — сдается мне, что его величество король любит турниры на больших дорогах.
Стражники были уже так близко от рыцаря, что им оставалось только протянуть руку, чтобы схватить его.
— Прекрасно, господа, — сказал он, понукая своего верного друга отпрянуть назад, — прекрасно, дайте мне только взять разгон, и я к вашим услугам.
При этих словах он подстегнул лошадь, и та пустилась бешеным галопом, как будто он вверял ей свою жизнь. Стражники от изумления застыли на месте; провожая Бурдона взглядом, они понимали, что преследовать его бессмысленно, они даже не крикнули ему, чтобы он остановился. Но каково же было их удивление, когда спустя минуту-другую они увидели, что шевалье развернулся и возвращается назад.
Шевалье де Бурдону понадобилось всего несколько минут, чтоб подготовиться к бою; впрочем, приготовления были незатейливы: развевающийся шарф был намотан на левую руку и служил защитой от ударов, в правой руке он держал короткую шпагу с позолоченными бороздками для стекания крови. Поводья он натянул и привязал к луке седла, так что руки оставались свободными — обстоятельство, которым он собирался сейчас воспользоваться; лошадь, словно разумное существо, послушно повиновалась всаднику, отзываясь на каждое движение ног, впившихся ей в бока.
Мгновение стражники колебались: стоит ли затевать бой, — ведь им было приказано арестовать шевалье де Бурдона, а не убивать его, однако меры защиты, принятые последним, ясно указывали на то, что он не намерен живым предаться им в руки. Всадник же, увидев, что они колеблются, напустил на себя еще более решительный вид.
— А ну, голубчики, смелее, смелее, — крикнул он, — сейчас мы увидим, да поможет нам в этом бог и святой Михаил, как прольется кровь.
Стражники выхватили из ножен шпаги и бросились на противника, соблюдая некоторую дистанцию между собой, дабы каждому атаковать шевалье со своей стороны. А тот, бросив на них стремительный взгляд и поняв, что он легко проскочит между своими врагами, вонзил шпоры в бока лошади, и та понеслась с быстротой ветра. В нескольких шагах от себя он увидел острие шпаг, быстро пригнулся к шее лошади, приняв почти горизонтальное положение, словно хотел подобрать что-то, и, вцепившись правой рукой в гриву лошади, левой ухватился за ногу одного из своих противников, приподнял его и перебросил через круп лошади, так что шпаги врагов проткнули лишь воздух.
Обернувшись назад, тот, кто проявил такие чудеса ловкости, увидел, что повергнутого им стражника, не сумевшего высвободить ногу из стремени, волочит за собой его лошадь; испуганная бряцанием оружия, подскакивающего на камнях, она прибавила ходу; крики несчастного напугали ее еще больше. Все наблюдавшие за схваткой затаили дыхание и не спускали глаз с всадника, волочившегося по земле. Они вздрагивали всякий раз, как железо со звоном ударялось о камни, и простирали вперед руки, словно могли остановить бег лошади. А она, вздымая пыль, набирала скорость, и каждый удар железа о булыжник высекал огонь. Отрезок пути, который она пробежала, был усеян обломками доспехов, сверкавших на солнце. Вскоре ужасающее лязганье стало менее слышным, то ли потому, что отдалилось, то ли потому, что все доспехи были содраны, осталась одна живая плоть, — и вот всадник и лошадь, словно видение, исчезли за поворотом дороги, о котором уже шла речь. Все разом вздохнули, и тут во второй раз Бернар д'Арманьяк произнес:
Итак, мы подошли к 1417 году: конец мая, семь часов утра. Решетка, заслонявшая ворота Сент-Антуанской заставы, поднялась, и через них по направлению к Венсену проехала, оставив за собой славный город Париж, небольшая группа всадников. Впереди ехали двое, а за ними, на некотором расстоянии, держались остальные, похоже, они составляли свиту двух первых, а не были их товарищами и, всячески выказывая знаки почтения, приноравливали свой шаг к шагу своих господ, — мы постараемся, чтобы читатель смог составить себе о них верное представление.
Скакун того, что держался правой стороны дороги, испанский мул, шел иноходью, ступая мягко и размеренно, словно догадываясь, что хозяину недужится. И впрямь, всадник, хотя ему и было всего сорок девять лет, казался старым, и видно было, что он страдает. Временами он выпускал из рук поводья, доверяясь животному, и конвульсивным движением сжимал руками голову. Хотя было раннее утро и в воздухе веяло прохладой, а по равнине стлался легкий туман, голова всадника не была покрыта, — его шляпа висела справа на седле, — и росинки дрожали на седых кудрях редких волос, обрамлявших худое, бледное, меланхолическое лицо.
Казалось, прохлада не только не беспокоила его, а наоборот, облегчала страдания, — он с удовольствием подставлял свежим струям свою непокрытую голову и, спохватываясь, движением, о котором мы говорили, цеплялся за гриву мула. Его костюм ничем не отличался от принятой в ту пору одежды сеньоров его возраста. Это было платье из черного бархата, сильно вырезанное спереди, отделанное белым в черную крапинку мехом; широкие, ниспадавшие вниз рукава с разрезами оставляли открытыми плотно охватывающие руку вышитые золотом манжеты камзола, который выглядел бы элегантным и богатым, не будь он так долго в употреблении. Из-под длинного платья высовывались ноги всадника, обутые в меховые, с заостренными носками сапоги; ноги не были вдеты в стремена и свободно болтались, — бедному животному, которому доверил себя всадник, было бы совсем худо, если б с ног всадника не сняли золотые остроконечные шпоры, которые носили в ту пору знатные вельможи. Наши читатели с трудом узнали бы по этому описанию, столь отличному от того, которое мы дали в начале нашего повествования, короля Карла VI, направлявшегося в Венсен, дабы нанести визит королеве Изабелле; однако, как мы уже говорили, десять лет в жизни человека — это внушительный срок, а в королевстве Франции не было такой малости, которой за эти десять лет не тронул бы тлен.
По левую руку от короля, почти в том же ряду, с трудом сдерживая своего боевого коня, ехал внушительного вида рыцарь, закованный в доспехи, словно собрался на войну; доспехи отличались скорее добротностью, нежели изяществом, однако не мешали рыцарю весьма ловко производить всевозможные манипуляции, что свидетельствовало о высоком мастерстве миланского кузнеца, ковавшего эти доспехи. С правой стороны к седлу была прикреплена тяжелая палица — вся сплошь в зазубринах, когда-то разузоренная золотом, но от частого соприкосновения со шлемами врага золото на ней стерлось, однако она и теперь выглядела внушительно. С противоположной стороны, словно бы под пару палице, висело оружие, во всех отношениях не менее заслуживающее внимания: то была шпага, широкая сверху и суживающаяся книзу, словно кинжал; рассеянные там и сям по ножнам цветы лилии указывали на то, что принадлежала она коннетаблю. Если б владелец шпаги пожелал вынуть ее из роскошных ножен, в которых она покойно лежала в этот час, то взору предстало бы широкое лезвие, тоже все в зазубринах, — следствие нанесенных этой шпагою ударов. Сейчас, когда прибегать к оружию не было необходимости, оно служило лишь предостережением врагу. Оно походило на верного слугу, которого держат под рукой на случай опасности, не позволяя ему отлучаться ни днем, ни ночью.
Но, как мы уже говорили, никакая опасность никому не грозила. Правда, лицо всадника, о котором мы ведем речь, было мрачно, однако причиной тому был не внезапный страх, а сосредоточенность на какой-то мысли; да и тень от забрала, лежавшая на черных глазах, придавала им еще более жесткое выражение. Всего лица, опаленного войнами, нельзя было разглядеть, были видны только очень характерный орлиный нос и шрам через всю щеку, — от широкой черной брови до густой седоватой бороды; ясно было, что под железной броней живет такая же закаленная и несгибаемая душа.
Если читателю недостаточно того портрета, который мы только что набросали, чтобы узнать Бернара VII — графа Арманьякского, Руержского и Фезанзакского, коннетабля королевства Франции, главного управителя города Парижа и всех замков королевства, — пусть он переведет свой взгляд на следовавшую за ним небольшую группу: он сможет различить там оруженосца в зеленом жакете с белым крестом, несущего щит хозяина; посреди щита изображены четыре арманьякских льва note 19 под графской короной, — это должно окончательно рассеять его сомнения, если только он хоть чуть-чуть владеет геральдической наукой, — впрочем, в ту эпоху ею владели все, а сейчас она почти забыта.
Всадники ехали молча от самых ворот Бастилии, и когда они достигли того места, где дорога разветвлялась — одна уходила к монастырю Сент-Антуан, а другая упиралась в Круа-Фобен, — мул короля, предоставленный, как мы уже говорили, своему собственному разумению, вдруг остановился. Он привык сворачивать то к Венсену, куда сейчас как раз и направлялся король, то к монастырю Сент-Антуан, куда его величество часто ездил молиться, и теперь мул стоял в ожидании распоряжений, но король был так углублен в себя, что не мог догадаться о сомнениях животного; он сидел неподвижно, а мул не трогался с места, и хоть бы какая черточка изменилась в короле, вернее всего, он даже не заметил, что мул от движения перешел к неподвижности. Граф Бернар окликнул короля, надеясь вывести его из задумчивости, но — тщетно. Тогда граф подстегнул лошадь: он рассчитывал, что мул двинется за ним, но тот поднял голову, поглядел вслед удалявшейся лошади, тряхнул бубенчиками, висевшими у него на шее, и остался стоять, как стоял. Граф Бернар, снедаемый нетерпением, спрыгнул с лошади, бросил поводья на руки своему оруженосцу и приблизился к королю; уважение к королевской власти было тогда столь велико, что граф осмелился, несмотря на свою знатность, лишь спешившись, взять мула безумного Карла под уздцы, чтобы стронуть его с места. Но его намерения не увенчались успехом: едва лишь Карл завидел, что кто-то коснулся его мула, он испустил душераздирающий крик и стал лихорадочно ощупывать то место на седле, где должны были висеть шпага и кинжал, — не найдя их, он принялся звать на помощь; его голос был хриплый и от страха прерывался.
— На помощь! — кричал он. — На помощь, брат д'Орлеан… На помощь, это призрак!
— Ваше величество король, — сказал Бернар д'Арманьяк так мягко, как только позволял его грубый голос, — да соблаговолит господь бог и святой Яков вернуть жизнь вашему брату. Не для того, чтобы прийти вам на помощь, — я ведь не призрак и вам не грозит никакая беда, — а чтобы помочь нам своей доброй шпагой и добрыми своими советами победить англичан и бургундцев.
— Брат мой, брат мой, — повторял король, и хотя его блуждающий взгляд и встрепанные волосы говорили, что нервы у него еще не совсем успокоились, в голосе уже не слышалось такой тревоги, — мой брат Людовик!
— Разве вы не помните, ваше величество, что скоро уже десять лет, как умер ваш возлюбленный брат, убитый подлым образом на улице Барбетт, и что содеял это герцог Жан Бургундский, который в эту самую минуту движется навстречу королю, чтобы сразиться с ним; а я ваш преданный защитник, что я и намерен доказать в свое время и в надлежащем месте с помощью святого Бернара и моей шпаги.
Король медленно перевел взгляд на Бернара, казалось, из всего, что говорил граф, он понял только одну вещь, и спросил с некоторой тревогой в голосе:
— Так вы говорите, кузен, что англичане высадились во Франции? — С этими словами он тронул своего мула, подтолкнув его к дороге на Венсен.
— Да, государь, — подтвердил Бернар, вскочив на лошадь, и занял свое место подле короля.
— А где именно?
— В Туке, в Нормандии. Я хочу добавить, что герцог Бургундский овладел Аббевилем, Амьеном, Мондидье и Бовэ.
Король вздохнул.
— Я так несчастен, кузен, — сказал он, сжимая руками голову.
Бернар помолчал, надеясь, что к королю вернется способность рассуждать, и тогда он, Бернар, сможет продолжить разговор, столь важный для спасения монаршей власти.
— Да, так несчастен! — повторил спустя некоторое время король, и руки его бессильно повисли вдоль тела, а голова упала на грудь. — А что, кузен, собираетесь вы предпринять, чтобы отогнать врагов? Я говорю «вы»… ведь я… я слишком слаб и не смогу вам помочь.
— Государь, я уже принял меры, и вы их одобрили; дофин Карл был назначен вами верховным правителем королевства.
— Да, да… Но, как я вам уже говорил, дорогой кузен, он очень молод: ему едва минуло пятнадцать лет. Почему вы не предложили мне назначить на эту должность его старшего брата Жана?
Коннетабль с удивлением взглянул на короля; из его широкой груди вырвался вздох, он печально покачал головой.
Король повторил вопрос.
— Государь, — проговорил наконец граф, — какие же невыносимые муки должен испытывать человек, если они заглушили в нем даже память об умершем сыне?
Король вздрогнул и опять обхватил руками голову, а когда он поднял к графу свое изборожденное морщинами лицо, тот увидел, как по нему скатились две слезы.
— Да, да… припоминаю, — сказал король, — он умер в Компьене, — и добавил тише, — Изабо сказала мне, что он умер от отравления. Но… молчок!.. об этом нельзя говорить… Верите ли вы, мой кузен, что так оно и было?
— Враги герцога Анжуйского обвинили герцога в отравлении, строя свое обвинение на том, что, мол, смерть Жана приблизила к трону зятя герцога, дофина Карла. Но король Сицилийский не способен был совершить такое преступление, если же он и совершил его, бог не дал насладиться ему плодами греха, — ведь сам герцог Анжуйский умер в Анжере спустя полгода после того, как было совершено убийство.
— О… мертв, мертв! — отвечает все время эхо, стоит мне позвать кого-нибудь из моих сыновей или моих близких. Смертоносный ветер веет над троном, и из всей прекрасной семьи принцев остались лишь молодое деревцо и старый ствол. Так, значит, мой возлюбленный Карл…
— Разделяет со мной командование войсками, и если б у нас были деньги, чтобы узнать новости…
— Деньги! А разве, дорогой кузен, у нас не припасены деньги для нужд государства?
— Они использованы, ваше величество.
— Кем же?
— Я преисполнен почтения к этой персоне, оно не дает обвинению сорваться с губ…
— Но, дорогой кузен, никто, кроме меня, не вправе был распоряжаться этими деньгами, и никто не мог присвоить их себе, не имея нашей печати и подписи нашей царственной руки.
— Государь, лицо, похитившее их, воспользовалось вашей печатью, рассудив, что ваша подпись не обязательна.
— Да, на меня смотрят уже как на умершего. Англичанин и бургундец делят мое королевство, а моя жена и мой сын — мои деньги. Ведь кто-то из них совершил кражу, не так ли, кузен? А иначе как кражей не назовешь этот акт по отношению к государству, ибо государство нуждается в этих деньгах.
— Государь, дофин Карл преисполнен почтения к своему отцу и повелителю, он не может без его соизволения предпринять что бы то ни было.
— Так, значит, королева?.. — снова глубокий вздох. — Да, королева. Мы повидаемся с ней и потребуем от нее вернуть деньги, и она вернет их, она поймет.
— Государь, деньги употребили на то, чтобы купить мебель и драгоценности…
— Как же быть, мой бедный Бернар? Придется вновь обложить налогом народ.
— Народ уже раздавлен.
— Нет ли у нас каких-нибудь алмазов?
— Только те, что в вашей короне. Государь, вы слишком мягки с королевой, она губит королевство, а ведь отвечаете за него перед богом вы. Народ бедствует, а она раскошествует, и чем беднее народ, тем неистовей она; ее придворные дамы ведут привычный образ жизни, делают огромные расходы, носят такие дорогие одеяния, что все только диву даются. У молодых сеньоров, их окружающих, вышивка камзола стоит годового жалованья войска. Под предлогом опасностей, которые ей якобы угрожают, королева потребовала для себя охрану, государству это не нужно, но все оплачивается из государственной казны. Сир де Гравиль и сир де Жиак, командующие личным войском королевы, беспрестанно требуют денег и драгоценностей. Порядочные люди ропщут, глядя на излишества, которым предаются королева и ее свита.
— Коннетабль, — сказал король так, как человек, понимающий, что момент выбран неудачно, однако ему неймется сообщить новость, — коннетабль, я обещал вчера шевалье де Бурдону назначить его капитаном Венсенской крепости, вы представите его назначение мне на подпись.
— Вы это сделали, государь?! — Глаза коннетабля вспыхнули.
Король прошептал еле различимое «да», словно ребенок, который знает, что поступил плохо, и боится, что его станут бранить.
Наши путешественники подъезжали уже к Круа-Фобен, когда завидели ехавшего навстречу всадника, одетого со всей изысканностью того времени. На нем был голубой (цвет королевы) берет с длинной лентой в виде шарфа, элегантно ниспадавшей на левое плечо; всадник придерживал ленту правой рукой и поигрывал ею. Все оружие всадника составляла шпага из вороненой стали, висевшая у него на боку и настолько легкая, что казалась простым украшением, а не средством защиты; на нем была свободная короткая куртка из красного бархата, а под нею, обрисовывая гибкую талию, сверкал вышивкой тесный камзол голубого бархата, стянутый в талии золотой бечевой. Костюм, в который мог бы облачиться самый богатый и элегантный придворный, дополняли прилегающие панталоны цвета бычьей крови и черного бархата туфли с острыми и так сильно загнутыми носками, что они с трудом пролезали в стремена. Добавьте к этому белокурые девичьи волосы, сиявшее радостью и беззаботностью лицо, маленькие, как у женщины, руки — и вы получите точный портрет шевалье де Бурдона, бывшего у королевы в фаворе, а кое-кто даже поговаривал, что он состоял у нее любовником.
Коннетабль тотчас же узнал его. Он ненавидел Изабеллу, она была его соперницей в борьбе за влияние на короля. Коннетабль знал, что Карл ревнив, и решил воспользоваться представившимся случаем осуществить грандиозный план, имевший политическое значение, а именно — добиться изгнания королевы. Но его лицо хранило невозмутимость: он сделал вид, что не узнал всадника.
— Я желаю, чтобы вы объявили молодому человеку о новом назначении, — добавил король.
— Вполне вероятно, что ему уже все известно, государь.
— Но кто же мог ему сказать?
— Та, что с такой настойчивостью просила его у вас.
— Королева?
— Она так уверена в храбрости этого шевалье, что поспешила доверить ему охрану замка: у нее не хватило терпения дождаться его назначения.
— Не понимаю.
— Посмотрите туда, ваше величество.
— Шевалье де Бурдон!..
Король побледнел, в сердце его вкралось подозрение.
— Не иначе, как он провел ночь в замке. Если бы он только утром выехал из Парижа, он не смог бы сейчас возвращаться из Венсена.
— Вы правы, граф; что говорят у меня при дворе об этом молодом человеке?
— Что он дамский угодник и пользуется у дам успехом. Говорят, что ни одной еще не удалось устоять.
— Без исключения?
— Без исключения.
Король сделался так бледен, что граф подумал: он вот-вот упадет, — и протянул к нему руку. Король легонько отстранил ее и сказал упавшим голосом:
— Не потому ли она так настаивала, чтобы охрана замка была доверена ему? А каков наглец? Бернар, уж не голубого ли цвета на нем шляпа?
— Это цвет королевы.
И тут как раз шевалье де Бурдон оказался так близко от них, что они услышали слова песенки, которую он напевал; это были стихи Алена Шартье в честь королевы. Встреча с королем и графом не прервала занятия молодого человека, ибо он счел ее недостаточным для этого поводом, — он удовольствовался лишь тем, что отступил немного в сторону и легким наклоном головы приветствовал короля.
От гнева кровь ударила графу в голову, вернув ему на мгновение былую энергию; он резко остановил лошадь и громовым голосом вскричал:
— А ну-ка, живо на землю, несмышленыш! Так не приветствуют того, кто представляет целое королевство! Спуститесь с лошади и приветствуйте короля!
Вместо того чтобы последовать приказу, шевалье де Бурдон пришпорил коня и в мгновенье ока оказался в двадцати шагах от короля. Тут он отпустил поводья, и лошадь побежала мелкой рысцой, а он продолжал напевать песню, которую прервала внезапная встреча с Карлом VI.
Король сказал несколько слов Бернару, тот, повернувшись к маленькому отряду, в свою очередь, сказал прево Танги, державшему подле себя двух стражников в полном вооружении:
— Арестуйте этого молодого человека. Так хочет король.
Танги сделал своим людям знак, и они бросились догонять шевалье де Бурдона.
Враждебные приготовления не ускользнули от внимания молодого человека, хотя он лишь изредка оглядывался и как будто не заботился ни о чем. Однако, увидев, что к нему устремились два стражника, чьи намерения не вызывали у него сомнений, он остановил коня и повернулся к ним лицом, — они были всего в десяти шагах от него.
— Эй, уважаемые, — крикнул он, — ни шагу вперед; если вы пришли по мою душу, то лучше бы вам было молиться за свою сегодня утром.
Стражники молча продолжали наступать.
— Так, так, господа стражники, — продолжал Бурдон, — сдается мне, что его величество король любит турниры на больших дорогах.
Стражники были уже так близко от рыцаря, что им оставалось только протянуть руку, чтобы схватить его.
— Прекрасно, господа, — сказал он, понукая своего верного друга отпрянуть назад, — прекрасно, дайте мне только взять разгон, и я к вашим услугам.
При этих словах он подстегнул лошадь, и та пустилась бешеным галопом, как будто он вверял ей свою жизнь. Стражники от изумления застыли на месте; провожая Бурдона взглядом, они понимали, что преследовать его бессмысленно, они даже не крикнули ему, чтобы он остановился. Но каково же было их удивление, когда спустя минуту-другую они увидели, что шевалье развернулся и возвращается назад.
Шевалье де Бурдону понадобилось всего несколько минут, чтоб подготовиться к бою; впрочем, приготовления были незатейливы: развевающийся шарф был намотан на левую руку и служил защитой от ударов, в правой руке он держал короткую шпагу с позолоченными бороздками для стекания крови. Поводья он натянул и привязал к луке седла, так что руки оставались свободными — обстоятельство, которым он собирался сейчас воспользоваться; лошадь, словно разумное существо, послушно повиновалась всаднику, отзываясь на каждое движение ног, впившихся ей в бока.
Мгновение стражники колебались: стоит ли затевать бой, — ведь им было приказано арестовать шевалье де Бурдона, а не убивать его, однако меры защиты, принятые последним, ясно указывали на то, что он не намерен живым предаться им в руки. Всадник же, увидев, что они колеблются, напустил на себя еще более решительный вид.
— А ну, голубчики, смелее, смелее, — крикнул он, — сейчас мы увидим, да поможет нам в этом бог и святой Михаил, как прольется кровь.
Стражники выхватили из ножен шпаги и бросились на противника, соблюдая некоторую дистанцию между собой, дабы каждому атаковать шевалье со своей стороны. А тот, бросив на них стремительный взгляд и поняв, что он легко проскочит между своими врагами, вонзил шпоры в бока лошади, и та понеслась с быстротой ветра. В нескольких шагах от себя он увидел острие шпаг, быстро пригнулся к шее лошади, приняв почти горизонтальное положение, словно хотел подобрать что-то, и, вцепившись правой рукой в гриву лошади, левой ухватился за ногу одного из своих противников, приподнял его и перебросил через круп лошади, так что шпаги врагов проткнули лишь воздух.
Обернувшись назад, тот, кто проявил такие чудеса ловкости, увидел, что повергнутого им стражника, не сумевшего высвободить ногу из стремени, волочит за собой его лошадь; испуганная бряцанием оружия, подскакивающего на камнях, она прибавила ходу; крики несчастного напугали ее еще больше. Все наблюдавшие за схваткой затаили дыхание и не спускали глаз с всадника, волочившегося по земле. Они вздрагивали всякий раз, как железо со звоном ударялось о камни, и простирали вперед руки, словно могли остановить бег лошади. А она, вздымая пыль, набирала скорость, и каждый удар железа о булыжник высекал огонь. Отрезок пути, который она пробежала, был усеян обломками доспехов, сверкавших на солнце. Вскоре ужасающее лязганье стало менее слышным, то ли потому, что отдалилось, то ли потому, что все доспехи были содраны, осталась одна живая плоть, — и вот всадник и лошадь, словно видение, исчезли за поворотом дороги, о котором уже шла речь. Все разом вздохнули, и тут во второй раз Бернар д'Арманьяк произнес: