Дюма Александр. Мадам де Шамбле

   — Подожди здесь.
   Мои ноги так дрожали, что я был не в силах стоять и опустился в кресло. Я не отводил от двери Эдмеи страстно горящего взора, будучи не в силах поверить, что она когда-нибудь откроется и передо мной предстанет восхитительное создание.
   И тут меня охватило такое неистовое волнение, что я закрыл глаза и, приложив руку к груди, принялся едва ли не против своей воли тихо повторять:
   — Эдмея! Эдмея! Эдмея!
   Очевидно, мой призыв прозвучал, как заклинание, так как почти тотчас же дверь открылась с легким скрипом и на пороге появилась моя возлюбленная в белом платье, с венком на голове и букетиком флёрдоранжа, приколотым к груди.
   Я вскрикнул от удивления, радости и восхищения и, не решаясь произнести ни слова, протянул руки к этому воплощению невинности.
   — Теперь ты понимаешь, мой любимый Макс, — спросила Эдмея, — почему священник выдал меня замуж за господина де Шамбле?
   — Нет, нет, — воскликнул я, — объясни!
   — Так вот, — продолжала Эдмея, — он выбрал этого человека, чтобы я могла предстать перед моим единственным возлюбленным супругом в белом платье и головном уборе невесты.
   — Эдмея! Эдмея! — воскликнул я, протягивая к ней дрожащие руки.
   — Вот я, возьми меня, — сказала она и упала в мои объятия.

XXXVIII

   Мы провели необычайно упоительную неделю.
   Эдмея сказала дома, что едет в Париж якобы для того, чтобы внести исправления в купчую мужа. Отъезд графини не должен был вызвать каких-либо подозрений, так как никто не знал, что она подписала документ в ночь, когда с графом случился приступ эпилепсии.
   На седьмой день нашего пребывания в Жювиньи Грасьен приехал в усадьбу в другом экипаже, нанятом в Эврё. На обратном пути г-жа де Шамбле собиралась добраться до Эврё, пересесть там в дилижанс, следовавший из Парижа в Шербур, и сойти в Берне, как будто она приехала из Парижа.
   Мы были так счастливы, что нам не хотелось расставаться, хотя мы не сомневались, что скоро снова увидимся; было решено, что Эдмея задержится в Жювиньи еще на один день.
   Однако на следующее утро я увидел, что моя возлюбленная чем-то обеспокоена; на мой вопрос она ответила, что ей нехорошо — такое тягостное чувство всегда предвещает беду. Я предложил ввести ее в магнетический сон.
   Эдмея согласилась.
   Она уже не ставила мне никаких условий, так как всецело доверяла мне, и у нас не было больше секретов друг от друга.
   Теперь Эдмея заснула даже быстрее, чем в первый раз.
   — Ах! — воскликнула она. — Подожди! Положи руки мне на голову и прикажи видеть; я должна смотреть в сторону Берне!
   Я выполнил ее просьбу. Графиня продолжала:
   — В усадьбе все спокойно: Зоя сидит в моей комнате и складывает кружева. Дом пуст — слуги в буфетной либо на конюшне.
   Казалось, она старается что-то разглядеть.
   — Ты что-то ищешь? — спросил я.
   — Я ищу… ищу Натали. Я отчетливо вижу, как ее дочь играет на лужайке с ньюфаундлендом, но где же сама Натали?
   — Постарайся увидеть; я уверен, что тебе следует опасаться именно этой женщины.
   — Это так, поэтому я и пытаюсь ее разыскать… иду по ее следам… я так и знала! — внезапно вскричала графиня.
   — Что там? — спросил я после недолгой паузы, во время которой веки Эдмеи судорожно подрагивали, выдавая ее напряжение.
   — Ну да, эта женщина пришла к нему, — сказала она, отвечая на мой вопрос.
   — К кому?
   — К священнику.
   — Вот как! Значит, угроза может исходить от него?
   — Может быть… Подожди, подожди, я сейчас узнаю… Эдмея прислушалась.
   — Ах, какая злодейка, — пробормотала она, — ведь я всегда делала ей только добро!
   — Ты слышишь, о чем они говорят?
   — Нет, но я догадываюсь об этом по движениям их губ. Натали рассказывает аббату, что я вовсе не в Париже, что в тот день, когда я сообщила о своем отъезде, Грасьен нанял в Берне экипаж и вернулся лишь на следующий день; скорее всего он отвез меня в Жювиньи, а теперь его снова нет — значит, он отправился за мной.
   — А что говорит священник?
   — Ничего. Он сидит с поджатыми губами, бледный как полотно, и смотрит потухшим взором. Вероятно, аббат обдумывает какое-то решение.
   — Какое?
   — Он еще не сказал. Не волнуйся, я не выпускаю его из виду. Вот он отсылает Натали, дав ей денег. Женщина уходит. Аббат продолжает сидеть неподвижно. Вероятно, он никак не может на что-то решиться… Нет, он уже решился и теперь зовет слугу и приказывает ему запрячь лошадь в кабриолет. Он возвращается в столовую и завтракает второпях. Экипаж уже ждет у входа. Священник садится в кабриолет один, берет поводья и кнут и трогается с места.
   — Посмотрим, куда он направляется.
   — Именно это я и пытаюсь увидеть… Ах, Боже мой!
   — Что!
   — Он не посмеет!
   — Что он делает?
   — Сворачивает на дорогу в Жювиньи и едет сюда.
   — Как! Ко мне?
   — О да, в этом можно не сомневаться. Он выехал в восемь часов утра, а сейчас — десять; через час священник будет здесь.
   — Ему нельзя тебя здесь видеть, милая Эдмея.
   — О! Равно как и встречаться с Жозефиной, ведь от нее он узнает все. Бедняжка считает аббата святым,
   — Хорошо, пока ты не проснулась, подумай сама, что тебе следует предпринять.
   — Да, ты прав, я думаю… Мне надо уехать и взять с собой Жозефину; править я буду сама. Аббат рассчитывал встретить меня с Грасьеном на дороге из Жювиньи в Берне либо застать здесь. Я же отправлюсь в Эврё с Жозефиной и оставлю тебе Грасьена. Если кормилицы здесь не будет, священник ничего не узнает, а если он придет к тебе…
   — Он не посмеет.
   — О! Аббат тебя люто ненавидит. Если он к тебе явится, ты знаешь, что ему ответить.
   — На этот счет можешь быть спокойной.
   — А теперь разбуди меня и расскажи все. Я так и сделал.
   Эдмея на миг задумалась, а затем произнесла:
   — Должно быть, я не ошиблась. Давай поступим так, как будто мы в этом уверены.
   — Может быть, у нас есть другой выход, помимо того, что ты назвала во сне?
   — По-моему, нет.
   И тут вошла кормилица.
   — Жозефина, — обратилась к ней графиня, — я уезжаю и беру тебя с собой.
   — Насовсем? — вскричала старушка, сияя от радости.
   — Нет, на несколько дней. Разве тебе не хочется повидаться с Зоей?
   — О, конечно! А как же господин Макс?
   — Я оставлю ему Грасьена. К тому же господин Макс тоже, вероятно, сегодня либо завтра уедет.
   — А когда мы едем?
   — Немедленно.
   — Как! Ты так спешишь, что не позавтракаешь, моя крошка?
   — Можешь подоить корову и принести мне чашку молока.
   — Это я мигом.
   — Скажи Грасьену, чтобы он запрягал лошадь и подъехал к крыльцу.
   — Все будет сделано.
   Славная женщина со всех ног поспешила прочь, невзирая на свой почтенный возраст.
   — Что же мы теперь будем делать? — спросил я Эдмею. — Как нам снова встретиться и где?
   — Дай мне подумать, любимый… Я подробно напишу тебе обо всем.
   — И как скоро я получу это письмо?
   — Я отправлю его, как только вернусь в Берне.
   — Благодарю.
   Мы замолчали и сидели, обнявшись, до тех пор пока не послышался шум подъезжающего экипажа. Вскоре вошел Грасьен со словами:
   — Ну вот! Все готово.
   — Уже? — пробормотал я.
   — Ты же знаешь, что мы расстаемся ненадолго, не так ли? — ответила Эдмея.
   — О! По крайней мере, я на это надеюсь.
   — А я в этом просто уверена.
   И тут появилась Жозефина с чашкой пенистого парного молока.
   — Держи, крошка, — сказала она.
   Эдмея взяла чашку, отпила половину и протянула мне остальное.
   Затем, взяв меня за руку, она промолвила:
   — Я чувствую, что он уже близко. Мне пора ехать. Приподняв Эдмею, я усадил ее в экипаж; она поцеловала меня в лоб, обхватив мою голову руками.
   Жозефина села рядом с графиней. Я обошел карету, чтобы подержать на прощание руку любимой.
   — Если ты все же решишь встретиться с аббатом, — сказала она, — принимай его на первом этаже. Я не хочу, чтобы этот человек заходил в зеленую гостиную или в мою комнату.
   — Ты права, — ответил я, — первая — это неф храма, а вторая — дарохранительница. Нельзя пускать нечестивых людей в святые места.
   — Скорее, скорее! — воскликнула Эдмея. — Он уже въезжает в деревню. Грасьен, открывай ворота, выходящие на Эврё.
   Послав мне на прощание воздушный поцелуй, графиня подстегнула лошадь и двинулась в путь в ту минуту, когда аббат Морен подъехал к воротам усадьбы со стороны деревни.
   Пока он, выйдя из кареты, привязывал лошадь к одному из столбов при входе в парк, я успел вернуться в дом и прошел в гостиную.
   Как и предвидела Эдмея, священник сначала направился к домику Жозефины, но вскоре вышел оттуда с разочарованным видом. Несомненно, он рассчитывал на словоохотливость славной женщины, чтобы иметь против нас оружие.
   Затем аббат направился к дому по аллее платанов; он оглядывался по сторонам, надеясь увидеть кого-нибудь, кто мог бы доложить о его приезде.
   В это время Грасьен, проводив Эдмею до ворот, направлялся к дому.
   Лицо священника озарилось недоброй улыбкой: присутствие столяра давало повод надеяться, что графиня в Жювиньи.
   Аббат принялся расспрашивать молодого человека; глядя из окна, я не мог слышать, о чем они говорят, но понял по жестам Грасьена, что он все отрицает.
   Аббат продолжал настаивать, и Грасьен повел его к крыльцу.
   Тотчас же я услышал приближавшиеся шаги, и затем раздался стук в дверь.
   — Войдите, — сказал я.
   Дверь открылась, и на пороге показалась тщедушная фигура священника; Грасьен лукаво улыбался за его спиной.
   По моему знаку он закрыл дверь, и мы с аббатом остались наедине.
   Я сделал шаг ему навстречу и с наигранной любезностью, в которой сквозила насмешка, произнес:
   — Не угодно ли вам присесть, господин аббат. Я вас ждал.
   — Вы меня ждали?
   — Да.
   — Могу ли я узнать, как давно вы меня ждете?
   — С восьми-девяти часов утра.
   — С восьми-девяти утра! — вскричал изумленный священник.
   — Да. С той самой минуты, как к вам пришла Натали, чтобы доложить, что госпожа де Шамбле уехала с Грасьеном в Жювиньи. Затем вы решили приехать сюда, чтобы лично проверить, так ли это… Да садитесь же, господин аббат; вы так устали или взволнованы, что, кажется, едва держитесь на ногах.
   Священник опустился, вернее рухнул, на диван. Я принес кресло и сел напротив него.
   — Вы сказали, что Натали приходила ко мне сегодня утром?
   — Да, господин аббат, в девять часов. Вы принимали ее в столовой и, проговорив около получаса, велели запрячь лошадь, сели в кабриолет и поспешили в Жювиньи. Вы так подгоняли бедное животное, что проделали весь путь быстрее, чем за три часа.
   — У вас отличные шпионы, сударь.
   — До ваших им далеко: мои сообщают мне лишь о том, что было на самом деле, а ваши доносчики рассказывают о том, чего не было.
   — Значит, графини здесь нет?
   — Ищите, господин аббат, я разрешаю вам осмотреть весь дом и парк.
   — Значит, она уехала?
   — Спросите у Натали.
   — Но я уверен, что она сюда приезжала.
   Я посмотрел на священника в упор и спросил:
   — Даже если она приезжала, господин аббат, какое вам до этого дело?
   — Сударь, с самого детства мадемуазель де Жювиньи я был ее духовным отцом.
   — Я это знаю, сударь, и не ваша вина, что вы не стали ее мирским наставником.
   Священник встрепенулся, как гадюка, которой наступили на хвост, и его маленькие, глубоко посаженные глаза засверкали яростью.
   — Что вы хотите этим сказать, сударь? — спросил он.
   — Я хочу сказать, сударь, что вы изволили интересоваться мной, и я тоже ради любопытства собрал кое-какие сведения, хотя мне не было нужды за вами шпионить. Поэтому, я знаю о вас многое, что, как вы полагаете, известно вам одному.
   — А если я попрошу вас изложить эти факты?
   — Почему бы нет? Я честный враг.
   — Вы признаете, что являетесь моим врагом?
   — Вы меня ненавидите, так почему же я должен вас любить?
   — Хорошо! Если это так, то не могли бы вы рассказать, что вам известно?
   — Охотно, господин аббат. Во-первых, я знаю о возмутительном случае в ризнице в день первого причастия мадемуазель де Жювиньи, когда от чрезмерного волнения она погрузилась в состояние каталепсии и вы остались с ней наедине.
   — Если мы были в ризнице наедине, откуда вы знаете, что там произошло?
   — Я обещал рассказать вам лишь о том, что знаю, а не о том, каким образом об этом узнал, господин аббат.
   — Продолжайте.
   — Затем был случай в исповедальне, когда вы срочно приехали из Берне, чтобы убедить мадемуазель де Жювиньи в том, что если она станет женой еретика, то погубит свое тело и душу.
   — Сударь, я лишь выполнял долг истинного пастыря, который боится, что его овцы собьются с истинного пути. Это все?
   — О господин аббат, если бы я знал так мало, не стоило бы беспокоиться… Вскоре еще одна сцена разыгралась здесь, наверху, в зеленой комнате, а вы тем временем прятались за занавеской у старушки Жозефины и подбрасывали через нее записки под статую Богоматери, сначала — утром, потом — вечером. Эти записки сыграли роковую роль, господин аббат, вследствие чего ваша подопечная разбила себе голову, упав с лестницы, а молодые супруги, которые, без сомнения, жили бы счастливо, если бы вы им не помешали, были вынуждены расстаться. Наконец, именно вы виновны в добровольном изгнании и гибели господина де Монтиньи, так как, если бы не вы, он не уехал бы из Франции и был бы счастливым и уважаемым человеком.
   — Разве я мог оставить свою воспитанницу во власти человека, который в первую же брачную ночь зверски разбил ей голову, сбросив с лестницы?
   — Поэтому вы и упрятали мадемуазель де Жювиньи в монастырь урсулинок в Берне, в келью с зарешеченными окнами, чтобы она не смогла убежать и снова разбить себе голову, упав с другой лестницы. Ведь это вполне могло бы произойти однажды ночью, когда Зоя отлучилась, а вы явились к своей воспитаннице с потайным фонарем и хотели открыть ее дверь отмычкой, но, к счастью, дверь была заперта на засов.
   — О! Да как вы смеете, сударь, — вскричал мертвенно-бледный аббат, вскакивая с места и утирая вспотевший лоб, — как вы смеете!..
   — Это чистая правда, как и все остальное, что я сказал. Бог нас слышит и когда-нибудь рассудит, ибо он знает, кто из нас лжет или пытается лгать. Садитесь же и наберитесь терпения, так как я еще не закончил… Наконец, сударь, когда вы поняли, что вам не попасть в запертую келью вашей воспитанницы и поэтому бесполезно держать ее в монастыре, вы решили выдать ее за грубого человека, эпилептика и игрока, который постепенно обобрал жену до нитки. Но главное состоит в том, что господин де Шамбле вообще не способен быть чьим-либо мужем, и вы знали об этом заранее, будучи любителем покопаться в чужом грязном белье.
   У аббата вырвался возмущенный крик.
   — Вот что, сударь, — заявил он, — в отличие от вас, я знаю только одно: вы любовник госпожи де Шамбле, согласитесь, и я пользуюсь у графа, которого вы презираете, таким авторитетом, что могу отправить его жену в монастырь с куда более строгим уставом, чем монастырь урсулинок в Берне. Вы не посмеете отрицать, глядя мне в глаза, что являетесь любовником госпожи де Шамбле.
   — Я ждал этого вопроса, сударь, — ответил я, а затем стал перед священником на колени и сказал со смирением: — Отец мой, я готов признаться вам, под секретом исповеди, что госпожа де Шамбле, дважды выходившая замуж, но остававшаяся до недавних пор мадемуазель де Жювиньи, моя любовница.
   Затем я поднялся и продолжал угрожающим тоном:
   — Теперь вы знаете то, что хотели узнать. Каким бы дурным священником вы ни были, все-таки вы священник и, следовательно, обречены хранить эту тайну, которая будет терзать вашу душу. Попробуйте хотя бы намекнуть на то, в чем я вам признался, господину де Шамбле либо кому-нибудь другому, и я подам на вас жалобу архиепископу Парижскому. Теперь мы хорошо узнали друг друга и нам больше нечего сказать, не так ли? Пойдите же прочь; в тот день, когда это имение стало моим, я поклялся, что буду принимать здесь только порядочных людей.
   Второй Тартюф ушел посрамленным, как и его литературный предшественник, даже не посмев сказать: «Я отомщу!»

XXXIX

   Я остался один, испытывая столь приятное чувство удовлетворения от победы над врагом, а также еще более приятное чувство разделенной любви. Возможно, это был мой звездный час: я ощущал, что мои силы достигли полного расцвета, и в то же время осознавал, что земля всего лишь лестница, ведущая в Небо, и в нашей физической оболочке заключена грядущая божественная сущность.
   Внезапно меня охватило непреодолимое желание видеть Эдмею. Решив, что Грасьен сам позаботится о своем возвращении в Берне, я бросился в конюшню, оседлал лошадь и помчался в Эврё.
   С тех пор как г-жа де Шамбле уехала, не прошло и получаса. За это время она могла преодолеть в наемном экипаже не более одного льё, и я рассчитывал догнать ее, так как скакал галопом.
   В самом деле, через час я увидел знакомый экипаж, въезжавший в лесок, что начинался за поворотом дороги. Вскоре я поравнялся с каретой графини.
   Узнав меня, Эдмея вскрикнула от радости и остановила экипаж.
   Я придержал свою лошадь.
   — Итак? — спросила она.
   — Итак, я его видел, и все прошло великолепно. У нас, действительно, есть смертельный враг, но он не сможет причинить нам вреда — по крайней мере, я на это надеюсь.
   — По правде говоря, мне не терпится узнать, как все было.
   — Где я могу вам об этом рассказать?
   — Сегодня вечером, в саду у Зои, если вам угодно.
   — И я подумал о нем же.
   — Вероятно, вы внушили мне эту мысль, — произнесла Эдмея с улыбкой. — Я надеюсь, что в конце концов мы с вами станем одинаково думать, как уже одинаково чувствуем. Продолжайте свой путь, прекрасный рыцарь. Никто не должен видеть нас вместе на большой дороге. Увидимся вечером под аркадой.
   — Я ждал бы вас там в любом случае. В котором часу мы встретимся?
   — Приходите, когда пожелаете; я же приду, как только стемнеет.
   — О! Можете не сомневаться — я уже буду там.
   Мы обменялись воздушными поцелуями, и я пустил лошадь вскачь. Ехать впереди Эдмеи означало видеть ее как можно дольше.
   Я приехал в Рёйи около часа.
   Дорога из Жювиньи в Эврё проходила в полукилометре от Рёйи. Взяв в доме Альфреда книгу, я вернулся к тракту и, как одинокий мечтатель, сел у обочины в ожидании Эдмеи.
   Это была еще одна возможность увидеть ее.
   Когда в нашу душу входит истинная любовь и безраздельно овладевает ею, понять это способна лишь женщина, внушающая нам подобное чувство. К счастью, Эдмея любила меня столь же страстно, как я ее: было бы сущей пыткой любить так сильно и встречать в ответ лишь слабый отклик.
   Примерно через полчаса показалась карета графини.
   — Я почему-то предчувствовала, что увижу тебя еще до вечера, — сказала Эдмея, остановив лошадь. — Как же нам теперь быть, если мы не можем прожить хотя бы день друг без друга?
   Я сделал ей знак, чтобы она поостереглась вести столь откровенные речи при Жозефине.
   — О! Жозефина уже все знает, — отвечала Эдмея, — ей известно, что я люблю тебя, что ты моя жизнь, моя радость и мое счастье. Она никому не выдаст нашу тайну, даже аббату Морену. Не так ли, кормилица, — обратилась она к старой крестьянке, — ты сдержишь слово?
   — Конечно, моя бедная крошка. О Боже, Боже! — добавила Жозефина, глядя на Небо и тяжело вздыхая. — Зачем только ты это сделала?
   — Полно, — промолвила Эдмея со смехом, — если бы я совершила тяжкое преступление, разве я была бы столь счастлива? Счастье плохо уживается с угрызениями совести. Нет, милая Жозефина, моя совесть чиста; к тому же аббат Морен уже отпустил мне все грехи.
   — Этот святой человек — сама доброта! — воскликнула старушка, всплеснув руками.
   Мы с Эдмеей переглянулись.
   И тут за деревьями промелькнула какая-то черная тень; приглядевшись, я узнал кюре из безымянного селения. Графиня тоже его заметила и невольно откинулась назад.
   — О нет, не бойтесь! — сказал я. — Напротив, это наш добрый гений, дорогая Эдмея. Спускайтесь, давайте подойдем к нему.
   Графиня не стала ни о чем спрашивать и молча вышла из экипажа — как всякая любящая женщина, она свято верила словам любимого человека.
   Священник увидел, что мы направляемся к нему, и тоже пошел нам навстречу.
   — Святой отец, — обратился я к кюре, — ваше благословение принесло мне удачу: теперь я самый счастливый человек на свете, и мне кажется, что я уже почти в раю.
   — Отрадно слышать такие слова, тем более что подобные речи сегодня нечасто услышишь, — сказал священник.
   — Душа моя, — сказал я Эдмее, — господин кюре из той самой деревни, где недавно случился пожар; это для него я собирал пожертвования, когда мы встретились во второй раз. Отец мой, — продолжал я, — госпожа графиня внесла тогда пятьсот франков, и я передал вам эти деньги для бедных.
   — Сударыня, — произнес священник, — мне остается лишь поблагодарить вас. По-моему, излишне вам что-либо желать — ваша улыбка говорит, что вы совершенно счастливы.
   — Святой отец, вы умеете читать в человеческих сердцах, — промолвила Эдмея.
   И она добавила с чувством глубокой признательности:
   — В самом деле, я очень счастлива.
   — Да благословит Господь вас обоих, — сказал кюре, — я не сомневаюсь, что ваше счастье — Божья благодать; пусть же оно продлится как можно дольше!
   Затем он посмотрел на нас с кроткой и печальной улыбкой, как бы спрашивая разрешения уйти.
   Мы посторонились, склонив головы, и священник продолжил свой путь, нашептывая какую-то молитву.
   Он еще больше исхудал и побледнел с тех пор, как я видел его в последний раз.
   — Кюре пожелал нам земного счастья, — заметил я, — а его вскоре ждет вечное блаженство.
   — Увы! — вздохнула графиня. — Кто знает, сколько цветущих жизнерадостных людей, уверенных, что впереди еще много лет, сойдут в могилу раньше, чем он!
   Я вздрогнул и посмотрел на нее с испугом.
   — Откуда у тебя такие мрачные мысли, любовь моя?
   — Мрачные? Возможно… Просто мне пришла в голову одна мысль, и я выразила ее вслух. Не стоит придавать моим словам особого значения. Ну, а теперь, — продолжала она, — когда мы повидались и еще раз услышали, что любим друг друга, давай расстанемся, чтобы встретиться вечером и снова сказать друг другу о любви.
   Эдмея села в экипаж. Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду, а затем направился в усадьбу друга.
   Альфред вернулся в пять часов; со времени моего отъезда прошла неделя, но он встретил меня так, словно мы расстались только утром.
   — Я очень рад тебя видеть, — сказал он, — и могу сообщить тебе приятную новость.
   — Ты?
   — А почему бы и нет? Неужели все приятные новости должны приходить исключительно из Берне?
   — Нет, но, признаться, дорогой друг, ведь мне нечего от тебя скрывать, вести из Берне для меня важнее всего на свете.
   — О! Значит, тебя может заинтересовать и то, что имеет какое-то отношение к этому месту?
   — Ты же знаешь, что Берне притягивает меня как магнит.
   — Так вот, я сумел оказать услугу одной особе из Берне, на которую ты советовал мне обратить внимание.
   — Я? Кто бы это мог быть?
   — Разве ты не поручил мне позаботиться об аббате Морене?
   Я посмотрел на друга с удивлением.
   — Поэтому я и рекомендовал этого святого, исполненного благочестия человека, — продолжал Альфред, — одной из тетушек, а та, в свою очередь, порекомендовала его архиепископу Парижскому, и его высокопреосвященство немедленно дал нашему аббату приход в Вилье-ле-Бель, где как раз освободилось место.
   — А где находится Вилье-ле-Бель? — поинтересовался я.
   — О! Где-то за Каном, чертовски далеко, в пятнадцати — двадцати льё от Берне. Теперь ты можешь жить спокойно. Угадай, кого я попросил назначить вместо аббата?
   — Любой другой по сравнению с ним покажется ангелом.
   — Особенно тот, кто его заменит: знакомый тебе сельский кюре.
   — О! Этот добрейший человек!
   — Да, он подлинный христианин и всегда готов повторить вслед за Христом: «Кто из вас без греха, первым брось на нее камень!»
   — Поистине, Альфред, ты настоящий друг, — сказал я, пожимая ему руку.
   — И главное, очень голодный друг.
   — В таком случае, давай скорее сядем за стол и пообедаем, а потом мне надо будет кое-куда съездить.
   — Как! Снова Жорж и тильбюри?
   — Да, снова Жорж и тильбюри, — подтвердил я. Альфред позвонил и распорядился, чтобы запрягли лошадь в карету.
   Второпях я поел и в шесть часов уже ехал по дороге в Берне, а без пяти восемь остановился у гостиницы «Золотой Лев».
   Дело было 15 сентября; дни становились все короче; когда я подошел к дому Грасьена, уже совсем стемнело.
   Сначала я подумал, что опоздал, но, выйдя из дома и вступив под аркаду, увидел неясную тень, приближавшуюся с противоположной стороны. Это была Эдмея.
   Мы поспешили навстречу друг другу, словно не виделись целую вечность, и встретились на середине пути.
   Там все так же стояла знакомая скамейка: то была одна из остановок, которые мы сделали по пути нашей любви.
   — Что произошло? — спросила Эдмея. — В доме священника — растерянность. Натали вернулась оттуда около пяти с поджатыми губами и красными глазами. «Госпожа графиня уже слышала новость?» — осведомилась она. «Какую?» — спросила я в ответ. «Господин аббат нас покидает». — «Какой аббат?» — «Аббат Морен, кто же еще!» — «А! Я полагаю, Натали, что вас это интересует больше, чем меня», — невозмутимо ответила я. «Меня? О Господи, это не так. По-моему, господин аббат сошел с ума: с недавних пор ему кажется, что все кругом его обманывают». — «Вероятно, для вас он делает исключение». — «Нет, он относится ко мне так же, как и ко всем прочим». — «Это меня удивляет: вы столько раз доказывали ему свою преданность, а он отплатил вам неблагодарностью». Затем я отвернулась, даже не поинтересовавшись, куда направляется аббат Морен, хотя Натали страшно хотелось, чтобы я продолжала ее расспрашивать, да я и сама сгорала от желания выяснить все до конца.