Страница:
— Я вам уже все сказал и не отказываюсь от своих слов.
— Вы сказали, что это хитрец, ловкач и старый плут, который думает только о земле.
— Истинная правда.
— Очень хорошо, но правда эта на дне колодца: ее еще надо оттуда извлечь.
— О! Я не хочу отзываться о папаше Дюбуа плохо, но такой уж характер у этого человека. Он посылает в армию третьего сына, а первые двое уже отслужили свое: их убили в Африке. Но ему все нипочем, ведь ему за них заплатили.
— Вот как! Да ведь этого малого следовало бы величать не папашей Дюбуа, а папашей Горацием.
— Нет, нет, его зовут Дюбуа.
— Я хочу сказать, что он патриот.
— Патриот, он? Очень его такое волнует! Он печется только о земле.
— О земле отечества?
— Да нет же, о собственной земле. Старик все округляет свои владения. Скоро у него будет целых двенадцать арпанов.
— А! Теперь я понимаю.
— Видите ли, для него земля — все. Жена, дети, семья — что они значат для него? Ровным счетом ничего! Главное — это земля. Каждое утро, с пяти часов, папаша Дюбуа уже копается на своем поле и бросает на участок соседа каждый камень, что попадается ему под руку. В зависимости от времени года он то пашет, то сеет, то собирает урожай. Вот вы встречаете папашу Дюбуа на улице. Он шагает с корзиной в руках и смотрит по сторонам. Вы гадаете: «Что он там такое может искать?» А ему нужен конский навоз, чтобы удобрить землю. От рассвета до заката он работает на своей земле, и завтракает там, и обедает, а скоро, наверное, и спать будет в поле! В воскресенье папаша Дюбуа приводит себя в порядок и отправляется в церковь. И как вы думаете, за кого он там молится Боженьке? За мертвых или живых? Как бы не так! Он молится за свою землю, за то, чтобы не было ни бури, ни града, чтобы не померзли его яблони да не полегли его хлеба. А после службы, когда все отдыхают или веселятся, он снова идет на свое поле.
— Как! Он работает даже в воскресенье?
— Нет, он не работает, а развлекается: выдергивает траву, ловит полевых мышей, уничтожает кротов. Вот и все его утехи, но, похоже, ему больше ничего не надо. Папаша
Дюбуа продал двух своих старших сыновей и купил на эти деньги еще земли. ,
— Разве вы не сказали, что несчастных убили в Африке?
— Это не имеет значения — земля-то все равно осталась. Уже три года он обхаживает Жана Пьера, смотрит, как парень растет, и хвастает перед всеми: «Посмотрите, какого красавца-кирасира получит король Луи Филипп!» Теперь Жана Пьера зовут в Берне не иначе как Кирасир. За месяц до жеребьевки папаша Дюбуа каждое утро ставил свечку иконе Богоматери в церкви Нотр-Дам-де-ла-Кутюр, чтобы она вложила в руку его сына подходящий номер, конечно, не для того чтобы тот остался дома, а для того, чтобы продать его, как и старших. Старому плуту снова повезло! Его первенец вытащил девяносто пятый номер, второй сын — сто седьмой, третий — сто двадцатый. Если бы у него был еще один сын, то ему, наверное, достался бы сто пятидесятый номер.
— Так вы обо всем договорились и уже подписали договор?
— Даже заверили его у нотариуса. Мы сразу отдали тысячу семьсот франков, а остальные деньги Зоя должна вам вернуть.
— А вы, друг мой, так же страстно любите землю, как папаша Дюбуа?
— Нет, я живу, как птицы Божьи, за счет того, что выращивают другие.
— И, как птицы, все время поете?
— Стараюсь как можно чаще, но, должен вам признаться, в последние две недели я не пел, а горевал.
— И все же у вас есть какое-нибудь ремесло?
— Я обихаживаю фуганок, а цветет у меня рубанок: я подмастерье у столяра папаши Гийома. Он платит мне пятьдесят су в день, но я верю, что когда-нибудь получу тысячу экю в наследство от американского или индийского дядюшки, которого у меня нет, и тогда заведу собственное дело.
— Вам бы хватило для этого тысячи экю?
— О да, вполне, а на оставшиеся деньги можно было бы купить супружескую кровать, но у меня нет богатого дядюшки…
— В самом деле, у вас нет богатого дядюшки, но зато есть госпожа де Шамбле. Она очень любит вашу невесту и к тому же богата.
— Вы правы, но только это бедное милое создание не распоряжается деньгами, иначе Жана Пьера купили бы не вы, а она… Поверьте, я очень вам благодарен, ведь тысячу семьсот франков не найдешь в куче стружки. Именно столько это стоило, и Зоя должна вернуть вам триста франков…
— Ладно, ладно, мы потом рассчитаемся. А пока, дружище, я чуть не забыл, что мне следует ответить на письмо госпожи де Шамбле.
— И на наше приглашение.
— И на ваше приглашение… Вам я скажу коротко и ясно: я приеду.
— Ах, как приятно это слышать! Право, вы славный… Ой, простите, извините! — вскричал Грасьен, отдергивая свою протянутую руку.
— За что простить? За что извинить?.. — сказал я, в свою очередь протягивая ему руку.
— Еще бы! Разве может подмастерье столяра так запросто с виконтом, бароном или графом… Правда, когда у обоих доброе сердце…
— Вы правы, наше рукопожатие — это мост над бездной. Дайте вашу руку, друг мой.
Мы крепко и чистосердечно пожали друг другу руку.
— Теперь осталось только письмо, — сказал Грасьен.
— Сейчас вы его получите. Я написал:
«Сударыня!
Вы предоставляете мне возможность снова Вас увидеть и еще раз поблагодарить за то, что Вы помогли мне совершить небольшое доброе дело. Если Вы и впредь будете так меня одаривать, я стану игроком.
Мы вместе поздравим Ваших подопечных и пожелаем им счастья.
С глубоким почтением
Макс де Вилье» .
— Держите, дружище, — сказал я Грасьену, — вот письмо. Передайте его госпоже де Шамбле завтра утром.
— О! Не завтра утром, а сегодня вечером! — вскричал Грасьен.
Я посмотрел на часы: стрелка уже перевалила за девять.
— Но ведь вы будете в Эврё не раньше десяти…
— Это не страшно. Госпожа сказала мне: «Когда бы ты ни вернулся, Грасьен, принеси мне письмо господина де Вилье». Сами понимаете, после такого пожелания она получит его даже в полночь.
Парень ушел, оставив меня совершенно счастливым при мысли о том, что г-жа де Шамбле ждет мой ответ не безучастно и приказала ей вручить мое письмо в любое время.
VII
VIII
— Вы сказали, что это хитрец, ловкач и старый плут, который думает только о земле.
— Истинная правда.
— Очень хорошо, но правда эта на дне колодца: ее еще надо оттуда извлечь.
— О! Я не хочу отзываться о папаше Дюбуа плохо, но такой уж характер у этого человека. Он посылает в армию третьего сына, а первые двое уже отслужили свое: их убили в Африке. Но ему все нипочем, ведь ему за них заплатили.
— Вот как! Да ведь этого малого следовало бы величать не папашей Дюбуа, а папашей Горацием.
— Нет, нет, его зовут Дюбуа.
— Я хочу сказать, что он патриот.
— Патриот, он? Очень его такое волнует! Он печется только о земле.
— О земле отечества?
— Да нет же, о собственной земле. Старик все округляет свои владения. Скоро у него будет целых двенадцать арпанов.
— А! Теперь я понимаю.
— Видите ли, для него земля — все. Жена, дети, семья — что они значат для него? Ровным счетом ничего! Главное — это земля. Каждое утро, с пяти часов, папаша Дюбуа уже копается на своем поле и бросает на участок соседа каждый камень, что попадается ему под руку. В зависимости от времени года он то пашет, то сеет, то собирает урожай. Вот вы встречаете папашу Дюбуа на улице. Он шагает с корзиной в руках и смотрит по сторонам. Вы гадаете: «Что он там такое может искать?» А ему нужен конский навоз, чтобы удобрить землю. От рассвета до заката он работает на своей земле, и завтракает там, и обедает, а скоро, наверное, и спать будет в поле! В воскресенье папаша Дюбуа приводит себя в порядок и отправляется в церковь. И как вы думаете, за кого он там молится Боженьке? За мертвых или живых? Как бы не так! Он молится за свою землю, за то, чтобы не было ни бури, ни града, чтобы не померзли его яблони да не полегли его хлеба. А после службы, когда все отдыхают или веселятся, он снова идет на свое поле.
— Как! Он работает даже в воскресенье?
— Нет, он не работает, а развлекается: выдергивает траву, ловит полевых мышей, уничтожает кротов. Вот и все его утехи, но, похоже, ему больше ничего не надо. Папаша
Дюбуа продал двух своих старших сыновей и купил на эти деньги еще земли. ,
— Разве вы не сказали, что несчастных убили в Африке?
— Это не имеет значения — земля-то все равно осталась. Уже три года он обхаживает Жана Пьера, смотрит, как парень растет, и хвастает перед всеми: «Посмотрите, какого красавца-кирасира получит король Луи Филипп!» Теперь Жана Пьера зовут в Берне не иначе как Кирасир. За месяц до жеребьевки папаша Дюбуа каждое утро ставил свечку иконе Богоматери в церкви Нотр-Дам-де-ла-Кутюр, чтобы она вложила в руку его сына подходящий номер, конечно, не для того чтобы тот остался дома, а для того, чтобы продать его, как и старших. Старому плуту снова повезло! Его первенец вытащил девяносто пятый номер, второй сын — сто седьмой, третий — сто двадцатый. Если бы у него был еще один сын, то ему, наверное, достался бы сто пятидесятый номер.
— Так вы обо всем договорились и уже подписали договор?
— Даже заверили его у нотариуса. Мы сразу отдали тысячу семьсот франков, а остальные деньги Зоя должна вам вернуть.
— А вы, друг мой, так же страстно любите землю, как папаша Дюбуа?
— Нет, я живу, как птицы Божьи, за счет того, что выращивают другие.
— И, как птицы, все время поете?
— Стараюсь как можно чаще, но, должен вам признаться, в последние две недели я не пел, а горевал.
— И все же у вас есть какое-нибудь ремесло?
— Я обихаживаю фуганок, а цветет у меня рубанок: я подмастерье у столяра папаши Гийома. Он платит мне пятьдесят су в день, но я верю, что когда-нибудь получу тысячу экю в наследство от американского или индийского дядюшки, которого у меня нет, и тогда заведу собственное дело.
— Вам бы хватило для этого тысячи экю?
— О да, вполне, а на оставшиеся деньги можно было бы купить супружескую кровать, но у меня нет богатого дядюшки…
— В самом деле, у вас нет богатого дядюшки, но зато есть госпожа де Шамбле. Она очень любит вашу невесту и к тому же богата.
— Вы правы, но только это бедное милое создание не распоряжается деньгами, иначе Жана Пьера купили бы не вы, а она… Поверьте, я очень вам благодарен, ведь тысячу семьсот франков не найдешь в куче стружки. Именно столько это стоило, и Зоя должна вернуть вам триста франков…
— Ладно, ладно, мы потом рассчитаемся. А пока, дружище, я чуть не забыл, что мне следует ответить на письмо госпожи де Шамбле.
— И на наше приглашение.
— И на ваше приглашение… Вам я скажу коротко и ясно: я приеду.
— Ах, как приятно это слышать! Право, вы славный… Ой, простите, извините! — вскричал Грасьен, отдергивая свою протянутую руку.
— За что простить? За что извинить?.. — сказал я, в свою очередь протягивая ему руку.
— Еще бы! Разве может подмастерье столяра так запросто с виконтом, бароном или графом… Правда, когда у обоих доброе сердце…
— Вы правы, наше рукопожатие — это мост над бездной. Дайте вашу руку, друг мой.
Мы крепко и чистосердечно пожали друг другу руку.
— Теперь осталось только письмо, — сказал Грасьен.
— Сейчас вы его получите. Я написал:
«Сударыня!
Вы предоставляете мне возможность снова Вас увидеть и еще раз поблагодарить за то, что Вы помогли мне совершить небольшое доброе дело. Если Вы и впредь будете так меня одаривать, я стану игроком.
Мы вместе поздравим Ваших подопечных и пожелаем им счастья.
С глубоким почтением
Макс де Вилье» .
— Держите, дружище, — сказал я Грасьену, — вот письмо. Передайте его госпоже де Шамбле завтра утром.
— О! Не завтра утром, а сегодня вечером! — вскричал Грасьен.
Я посмотрел на часы: стрелка уже перевалила за девять.
— Но ведь вы будете в Эврё не раньше десяти…
— Это не страшно. Госпожа сказала мне: «Когда бы ты ни вернулся, Грасьен, принеси мне письмо господина де Вилье». Сами понимаете, после такого пожелания она получит его даже в полночь.
Парень ушел, оставив меня совершенно счастливым при мысли о том, что г-жа де Шамбле ждет мой ответ не безучастно и приказала ей вручить мое письмо в любое время.
VII
В течение трех недель я не получал от г-жи де Шамбле никаких известий, но до меня дошли слухи, что ее муж продал небольшое имение своей жены.
Он так спешил продать поместье, якобы стоившее сто двадцать тысяч франков, что не стал ждать, когда можно будет получить за него настоящую цену, и отдал его за девяносто тысяч франков.
Не знаю отчего, но я почувствовал непреодолимое желание приобрести это владение.
Я навел справки и узнал, что оно расположено в департаменте Орн, в местечке Жювиньи.
У г-жи де Шамбле был небольшой дом на берегу реки Майен; там она родилась и выросла. До замужества ее звали Эдмея де Жювиньи.
Этот дом был недавно продан со всей обстановкой и земельным участком.
Я обратился к нотариусу, оформлявшему сделку. Его звали метр Деброс, и он жил в Алансоне.
К счастью, покупатель приобрел Жювиньи только из-за его дешевизны; он собирался перепродать его, чтобы нажиться на этом.
Нотариус взялся разузнать, каковы его условия.
Два часа спустя он известил меня, что новый владелец хочет получить двадцать тысяч франков чистой прибыли.
Таким образом, цена поместья Жювиньи возросла до ста десяти тысяч франков, не дотянув десяти тысяч до его действительной стоимости.
Но даже если бы за усадьбу просили на десять или двадцать тысяч франков больше реальной цены, я все равно бы ее купил.
Я попросил метра Деброса подготовить договор, чтобы мы могли подписать его в тот же день, и обязался заплатить за покупку в течение пяти дней.
В тот же вечер договор был подписан.
Часом позже я выехал в Париж, чтобы собрать наличными сто десять тысяч франков. Я продал с пятипроцентной прибылью свои акции, пополнив недостающую до ста десяти тысяч сумму, и вернулся в Алансон.
Метр Деброс похвалил меня за расторопность, проявленную в этом деле, рассказав, что на следующий день после моего отъезда к нему приходил какой-то священник, тоже желавший купить Жювиньи.
Отчего-то при слове «священник», упомянутом в связи с Жювиньи, мне вспомнилось, что и Зоя, рассказывая о г-же де Шамбле, говорила о каком-то священнике.
И мне показалось, будто священник, сосватавший г-жу де Шамбле, должен быть тот самый, что явился покупать Жювиньи.
Я спросил нотариуса, как зовут покупателя.
Однако священник не назвал своего имени.
Тогда я осведомился, как выглядел посетитель. Это был мужчина лет пятидесяти пяти-пятидесяти шести, небольшого роста, с маленькими зелеными глазами, острым носом и тонкими губами. Его жидкие прилизанные волосы сохранили свой темный цвет, хотя ему уже перевалило за полвека. Священник хорошо знал здешние места — следовательно, он не мог быть приезжим. Казалось, он был сильно раздосадован тем, что опоздал, и осведомился, как зовут нового владельца Жювиньи. Услышав ответ на свой вопрос, священник дважды повторил: «Макс де Вилье!», словно стараясь запомнить имя, которое ничего ему не говорило, а затем ушел.
Когда я заплатил сто десять тысяч франков и расходы по оформлению сделки, мне вручили ключи от дома.
Я спросил, кто мог бы показать мое новое имение, и мне посоветовали обратиться к пожилой женщине по имени Жозефина Готье, проживавшей в небольшой хижине у ворот парка.
Она была единственным сторожем поместья, с тех пор как четыре года тому назад Эдмея вышла замуж за г-на де Шамбле и уехала.
Я нанял экипаж в Алансоне и велел отвезти меня в деревню Жювиньи.
Поместье было расположено в четверти льё от нее.
Я прибыл туда около трех часов пополудни.
При входе в парк я увидел простую женщину, которая пряла у дверей своей хижины.
— Не вы ли Жозефина Готье? — спросил я. Женщина подняла голову и посмотрела на меня.
— Да, сударь, — ответила она, — к вашим услугам, если смогу вам в чем-то помочь.
— Очень даже можете, голубушка, — сказал я, спрыгнув из коляски на землю, — я новый владелец дома и усадьбы Жювиньи.
— Вы? — вскричала она. — Не может быть!
— Почему же?
— Да ведь хозяин приезжал дней пять-шесть тому назад. Это маленький высохший старичок, показавшийся мне скопидомом, а вот вы…
— Я скорее похож на человека, который швыряет деньги на ветер, а не копит их, не так ли?
— О! Сударь, я имела в виду другое.
— Если бы вы даже произнесли это, матушка, я бы не обиделся, потому что это неправда. Я скажу, чтобы вам было спокойнее на душе, что маленький высохший старичок, похожий на скопидома, действительно купил поместье Жювиньи и приезжал сюда, но я выкупил у него имение, дав двадцать тысяч франков сверху, и теперь тоже приехал взглянуть на свои владения. В любом случае, любезная, если вам неприятно меня сопровождать, я осмотрю все сам, ведь метр Деброс передал мне ключи.
— Неприятно вас сопровождать, сударь? Напротив, я рада, что имение моей бедной крошки досталось вам, а не тому старому скряге.
— Простите, голубушка, кого вы называете бедной крошкой?
— Мою бедную маленькую Эдмею, кого же еще!
— А вы, случайно, не кормилица госпожи де Шамбле?
— Да, сударь, и не только кормилица, но и воспитательница.
— Значит, вы мать Зои?
— Вы сказали «мать Зои»? — удивилась женщина.
— Нет, я ничего не сказал.
— Ну да, сударь… Хотите, я угадаю, кто вы такой?
— О! Я ручаюсь, что вам это не удастся, голубушка.
— Я не угадаю? — воскликнула она, приближаясь ко мне. — Я не угадаю?
— Нет.
— Так вот, вы господин Максимильен де Вилье, слышите?
Признаться, я был просто ошеломлен.
— Право, любезная, — произнес я, — не вижу смысла от вас таиться; к тому же, если я попрошу не говорить об этом никому, вы это сделаете, не так ли?
— О! Все, что вам будет угодно, сударь.
— Вы правы: я Максимильен де Вилье, но откуда вам это известно? Женщина достала из-за своего шейного платка письмо.
— Вам знаком этот почерк? — спросила она.
— Почерк госпожи де Шамбле!
— Да, он самый.
— Ну, и о чем же говорится в этом письме?
— О! Читайте, сударь, читайте! Я развернул письмо и прочел:
«Дорогая Жозефина!
Я хочу сообщить тебе хорошую новость. Грасьену купили замену, и они с Зоей поженятся, как только будут улажены все формальности. Постараюсь прислать за тобой экипаж, чтобы ты могла приехать на свадьбу, — я буду очень рада снова тебя увидеть.
Если ты спросишь, как это получилось, я отвечу: «Чудом» — и добавлю: «Молись за доброго и благородного молодого человека по имени Максимильен де Вилье».
Твоя бедная Э.»
Я посмотрел на старушку.
— Это правда? — сказала она.
— Да, это так, матушка, — ответил я со слезами на глазах.
Затем, после недолгого колебания, я спросил:
— Не могли бы вы продать мне это письмо?
— Нет, ни за какие деньги, — ответила Жозефина, — но я хочу вам его отдать.
— Спасибо, спасибо, матушка! — вскричал я.
Не раздумывая, я живо поднес письмо к своим губам и поцеловал его.
— Ах! — воскликнула Жозефина. — Так вы ее любите!
— Я? Вы с ума сошли, голубушка! Я встречался с госпожой де Шамбле только раз в жизни.
— Эх, сударь, — промолвила старушка, — разве этого недостаточно для человека, у которого есть глаза и сердце?
И она дополнила свои слова жестом, не поддающимся описанию.
Я задумался. Эта простая добрая женщина инстинктивно прочла в моей душе то, о чем я сам еще не подозревал.
— А теперь, — сказал я, — не покажете ли вы мне поместье?
— О! С большим удовольствием, — ответила Жозефина, — пойдемте.
— Сударь, надо ли распрягать лошадей? — спросил кучер, который меня привез.
— Ну, конечно, я даже не уверен, что уеду сегодня вечером.
Затем я обратился к Жозефине:
— Можно ли будет переночевать здесь, если мне захочется остаться?
— Разумеется, сударь, я приготовлю вам постель. О! Вы увидите, что в доме все в полном порядке, в том же виде, как его оставили господин с госпожой.
— Но ведь господа давно покинули имение, не так ли?
— Четыре года тому назад.
— Возвращались ли они сюда с тех пор?
— Госпожа приезжала дважды, а господин — ни разу.
— Госпожа ночевала здесь во время своих приездов?
— Да, она проводила в имении ночь.
— И госпожа не боялась оставаться одна в доме?
— Чего же ей бояться? Бедная крошка! Она никогда никому не желала зла, и Господу не за что ее наказывать.
— И где же она спала?
— В своей девичьей комнате, я вам ее покажу.
— Ну что ж, пойдемте туда. Мы направились к дому.
Это было одно из тех небольших красивых зданий из камня и кирпича, с крышей из кровельного сланца, какие возводили в царствование Людовика XIII.
Лестница из десяти — двенадцати ступеней вела на округлую веранду, огороженную прелестными перилами.
На веранду выходила передняя, из которой можно было попасть в обеденную залу и гостиную.
За гостиной располагалась библиотека.
Большая каменная лестница с железными перилами вела на второй этаж: именно туда мне и не терпелось подняться.
Парадная дверь вела в ухоженную гостиную, украшенную стенными коврами эпохи Людовика XV; ее окна выходили на самую красивую часть парка, через который струилась река Майен; с одного ее берега на другой был перекинут мост.
Затем мы прошли в спальню, стены которой были обиты зеленой камкой.
Здесь Жозефина остановилась и, положив мне руку на плечо, проговорила:
— Смотрите, сударь, в этой комнате бедная малышка появилась на свет. Пятнадцатого сентября будет ровно двадцать два года, как это случилось. Кровать, на которой она родилась, с тех пор стоит на том же самом месте. Роженица протянула мне ребенка со словами: «Жозефина, вот твоя дочь — я боюсь, что мне не доведется быть ее матерью!» И правда, через день эта несчастная, милое и святое создание, преставилась. Два года спустя отец Эдмеи снова женился и затем умер, оставив второй жене пятьсот тысяч франков наличными, а дочери — примерно в три раза больше. Но он завещал Эдмее не деньги, а прекрасные земли и дома вроде этого. Почему только господин де Шамбле их распродает? Я не знаю точно, — продолжала Жозефина, качая головой, — но подозреваю, что он хочет купить на эти деньги другие земли и дома, красивее и лучше прежних. Ах, бедная моя родная малышка! Когда пятнадцать лет спустя Эдмея лежала в первую брачную ночь на этой самой кровати с разбитой окровавленной головой, я вспоминала о ее несчастной матери, доверившей мне свою дочь, и думала, что мое сердце разорвется от горя….
— Простите, — перебил я, — мне не совсем понятно… Вы сказали: «пятнадцать лет спустя, в первую брачную ночь» — а ведь только что сами говорили, что госпоже де Шамбле скоро исполнится двадцать два года и она вышла замуж четыре года тому назад. Когда же она вышла замуж — в пятнадцать или в восемнадцать лет?
— Дело в том, что моя дорогая крошка была замужем дважды, если только ее первое замужество можно назвать браком… Я до сих пор слышу крики Зои! Когда я прибежала, было уже поздно. Сударь, Эдмея лежала здесь, истекая кровью, белая как воск, а на ее голове зияла страшная рана.
— Что же все-таки случилось?
— О! Все это осталось тайной, мы так ничего и не узнали. Только Зоя и сама госпожа могли бы рассказать, как было дело, но ни та ни другая до сих пор не желают говорить на эту тему. Мне-то кажется, что этот изверг, господин де Монтиньи, хотел убить Эдмею.
— Кто такой господин де Монтиньи?
— Ее первый муж: протестант, еретик и безбожник. Мачеха Эдмеи, англичанка, выдала ее за этого негодяя. К счастью, священник…
— О-о! — воскликнул я. — Вот и опять появился священник.
— О да! К счастью, как я говорила… Я снова перебил ее:
— Мужчина небольшого роста, не так ли? Лет пятидесяти пяти-пятидесяти шести, зеленоглазый, остроносый и тонкогубый, с темными редкими волосами, зачесанными на виски?
— А! Так вы знакомы с аббатом Мореном?
— Его зовут аббат Морен?
— Да, это очень порядочный человек, он повел нашу бедную малышку к первому причастию. Аббат подал в суд от имени Эдмеи и добился от присяжных развода и раздела имущества. Это было нетрудно. Сами посудите: муж разбивает голову жене в первую брачную ночь!
— Что стало с господином де Монтиньи?
— Он умер два года спустя, словно в безумии проклиная аббата Морена!
— Значит, Эдмея стала вдовой, хотя даже не была женой?
— О Боже! Это так. Затем она вышла за господина де Шамбле. На сей раз ее сосватал священник, и Господь благословил их союз.
— Стало быть, вы полагаете, что госпожа де Шамбле счастлива? — спросил я старушку.
— Несомненно; в те свои два приезда она говорила мне, что не может нахвалиться своим мужем, и всякий раз, когда малышка мне писала, она непременно упоминала в своем письме, что очень счастлива. К тому же у нее есть добрый аббат Морен, который заботится о бедняжке, а с ним ей обеспечен рай и в этой жизни, и на том свете!
— И когда госпожа де Шамбле приезжала сюда, она, вы сказали, спала в своей девичьей комнате?
— Да.
— Вы обещали мне ее показать.
— Конечно, теперь она принадлежит вам, как и все остальное.
— Хорошо, пойдемте туда.
Женщина открыла небольшую дверь, которая соединяла спальню, украшенную зеленой камкой, с комнатой поменьше, обитой голубым атласом, поверх которого был натянут белый муслин.
У одной из стен стояла узкая кровать воспитанницы пансиона времен Людовика XVI, с двумя спинками, обтянутыми голубым атласом. На камине, покрытом голубым бархатом, виднелись маленькие часы, две вазы севрского фарфора и два изумительной работы канделябра, скорее всего саксонского фарфора, с чудесной росписью в виде цветов.
Небольшой письменный стол розового дерева стоял у окна; кресла и стулья были обиты голубым атласом, вышитым яркими цветами.
Наконец, в углу, в неглубокой нише, находился маленький алтарь или, точнее, налой для моления, на котором возвышалась мраморная Богоматерь. Судя по ее изящным формам и безупречным линиям, она могла принадлежать резцу самого Жана Гужона.
На мраморной Богоматери не было других украшений, кроме легкой золотой нити на краю ее покрова и на голове.
Но особенно меня поразило то, что на шею ей был надет венок, а рядом лежал букет флёрдоранжа.
Видя, что эти два предмета более всего завладели моим вниманием, старушка сказала:
— Милая девочка принесла свой венок и свой букет в дар Богоматери.
Я вздохнул.
Эта комната, хранившая воспоминания о бесхитростных радостях и утехах юной девушки, навевала на меня тихую грусть. Здесь покоились ее девичье платье и ее белый венок, а рядом с ними витали безоблачные мечты и лучезарные грезы юной жизни. Покинув комнату, где она выросла под оком прекрасной Мадонны, девушка попала в жестокий и продажный мир, именуемый обществом. Оказавшись там, она утратила свою ангельскую улыбку и свежесть, поблекла, как осенние цветы, трепещущие от приближения зимних ветров. Ее уделом стали слезы — горькая роса, что выпадает на рассвете перед грозой. Она дважды возвращалась сюда, видимо надеясь почерпнуть в своем незапятнанном прошлом силу духа, чтобы вынести мучительное настоящее и смириться с неведомым будущим.
Не обращая внимания на стоявшую рядом старушку, я упал на колени перед налоем и стал целовать ноги Богоматери, так же как, вероятно, не раз целовала их она…
На следующее утро я уехал, наказав Жозефине Готье никому не рассказывать о моем визите и о том, что я приобрел имение. Я оставил ей все ключи, за исключением ключа от девичьей комнаты г-жи де Шамбле.
Его я увез с собой.
Он так спешил продать поместье, якобы стоившее сто двадцать тысяч франков, что не стал ждать, когда можно будет получить за него настоящую цену, и отдал его за девяносто тысяч франков.
Не знаю отчего, но я почувствовал непреодолимое желание приобрести это владение.
Я навел справки и узнал, что оно расположено в департаменте Орн, в местечке Жювиньи.
У г-жи де Шамбле был небольшой дом на берегу реки Майен; там она родилась и выросла. До замужества ее звали Эдмея де Жювиньи.
Этот дом был недавно продан со всей обстановкой и земельным участком.
Я обратился к нотариусу, оформлявшему сделку. Его звали метр Деброс, и он жил в Алансоне.
К счастью, покупатель приобрел Жювиньи только из-за его дешевизны; он собирался перепродать его, чтобы нажиться на этом.
Нотариус взялся разузнать, каковы его условия.
Два часа спустя он известил меня, что новый владелец хочет получить двадцать тысяч франков чистой прибыли.
Таким образом, цена поместья Жювиньи возросла до ста десяти тысяч франков, не дотянув десяти тысяч до его действительной стоимости.
Но даже если бы за усадьбу просили на десять или двадцать тысяч франков больше реальной цены, я все равно бы ее купил.
Я попросил метра Деброса подготовить договор, чтобы мы могли подписать его в тот же день, и обязался заплатить за покупку в течение пяти дней.
В тот же вечер договор был подписан.
Часом позже я выехал в Париж, чтобы собрать наличными сто десять тысяч франков. Я продал с пятипроцентной прибылью свои акции, пополнив недостающую до ста десяти тысяч сумму, и вернулся в Алансон.
Метр Деброс похвалил меня за расторопность, проявленную в этом деле, рассказав, что на следующий день после моего отъезда к нему приходил какой-то священник, тоже желавший купить Жювиньи.
Отчего-то при слове «священник», упомянутом в связи с Жювиньи, мне вспомнилось, что и Зоя, рассказывая о г-же де Шамбле, говорила о каком-то священнике.
И мне показалось, будто священник, сосватавший г-жу де Шамбле, должен быть тот самый, что явился покупать Жювиньи.
Я спросил нотариуса, как зовут покупателя.
Однако священник не назвал своего имени.
Тогда я осведомился, как выглядел посетитель. Это был мужчина лет пятидесяти пяти-пятидесяти шести, небольшого роста, с маленькими зелеными глазами, острым носом и тонкими губами. Его жидкие прилизанные волосы сохранили свой темный цвет, хотя ему уже перевалило за полвека. Священник хорошо знал здешние места — следовательно, он не мог быть приезжим. Казалось, он был сильно раздосадован тем, что опоздал, и осведомился, как зовут нового владельца Жювиньи. Услышав ответ на свой вопрос, священник дважды повторил: «Макс де Вилье!», словно стараясь запомнить имя, которое ничего ему не говорило, а затем ушел.
Когда я заплатил сто десять тысяч франков и расходы по оформлению сделки, мне вручили ключи от дома.
Я спросил, кто мог бы показать мое новое имение, и мне посоветовали обратиться к пожилой женщине по имени Жозефина Готье, проживавшей в небольшой хижине у ворот парка.
Она была единственным сторожем поместья, с тех пор как четыре года тому назад Эдмея вышла замуж за г-на де Шамбле и уехала.
Я нанял экипаж в Алансоне и велел отвезти меня в деревню Жювиньи.
Поместье было расположено в четверти льё от нее.
Я прибыл туда около трех часов пополудни.
При входе в парк я увидел простую женщину, которая пряла у дверей своей хижины.
— Не вы ли Жозефина Готье? — спросил я. Женщина подняла голову и посмотрела на меня.
— Да, сударь, — ответила она, — к вашим услугам, если смогу вам в чем-то помочь.
— Очень даже можете, голубушка, — сказал я, спрыгнув из коляски на землю, — я новый владелец дома и усадьбы Жювиньи.
— Вы? — вскричала она. — Не может быть!
— Почему же?
— Да ведь хозяин приезжал дней пять-шесть тому назад. Это маленький высохший старичок, показавшийся мне скопидомом, а вот вы…
— Я скорее похож на человека, который швыряет деньги на ветер, а не копит их, не так ли?
— О! Сударь, я имела в виду другое.
— Если бы вы даже произнесли это, матушка, я бы не обиделся, потому что это неправда. Я скажу, чтобы вам было спокойнее на душе, что маленький высохший старичок, похожий на скопидома, действительно купил поместье Жювиньи и приезжал сюда, но я выкупил у него имение, дав двадцать тысяч франков сверху, и теперь тоже приехал взглянуть на свои владения. В любом случае, любезная, если вам неприятно меня сопровождать, я осмотрю все сам, ведь метр Деброс передал мне ключи.
— Неприятно вас сопровождать, сударь? Напротив, я рада, что имение моей бедной крошки досталось вам, а не тому старому скряге.
— Простите, голубушка, кого вы называете бедной крошкой?
— Мою бедную маленькую Эдмею, кого же еще!
— А вы, случайно, не кормилица госпожи де Шамбле?
— Да, сударь, и не только кормилица, но и воспитательница.
— Значит, вы мать Зои?
— Вы сказали «мать Зои»? — удивилась женщина.
— Нет, я ничего не сказал.
— Ну да, сударь… Хотите, я угадаю, кто вы такой?
— О! Я ручаюсь, что вам это не удастся, голубушка.
— Я не угадаю? — воскликнула она, приближаясь ко мне. — Я не угадаю?
— Нет.
— Так вот, вы господин Максимильен де Вилье, слышите?
Признаться, я был просто ошеломлен.
— Право, любезная, — произнес я, — не вижу смысла от вас таиться; к тому же, если я попрошу не говорить об этом никому, вы это сделаете, не так ли?
— О! Все, что вам будет угодно, сударь.
— Вы правы: я Максимильен де Вилье, но откуда вам это известно? Женщина достала из-за своего шейного платка письмо.
— Вам знаком этот почерк? — спросила она.
— Почерк госпожи де Шамбле!
— Да, он самый.
— Ну, и о чем же говорится в этом письме?
— О! Читайте, сударь, читайте! Я развернул письмо и прочел:
«Дорогая Жозефина!
Я хочу сообщить тебе хорошую новость. Грасьену купили замену, и они с Зоей поженятся, как только будут улажены все формальности. Постараюсь прислать за тобой экипаж, чтобы ты могла приехать на свадьбу, — я буду очень рада снова тебя увидеть.
Если ты спросишь, как это получилось, я отвечу: «Чудом» — и добавлю: «Молись за доброго и благородного молодого человека по имени Максимильен де Вилье».
Твоя бедная Э.»
Я посмотрел на старушку.
— Это правда? — сказала она.
— Да, это так, матушка, — ответил я со слезами на глазах.
Затем, после недолгого колебания, я спросил:
— Не могли бы вы продать мне это письмо?
— Нет, ни за какие деньги, — ответила Жозефина, — но я хочу вам его отдать.
— Спасибо, спасибо, матушка! — вскричал я.
Не раздумывая, я живо поднес письмо к своим губам и поцеловал его.
— Ах! — воскликнула Жозефина. — Так вы ее любите!
— Я? Вы с ума сошли, голубушка! Я встречался с госпожой де Шамбле только раз в жизни.
— Эх, сударь, — промолвила старушка, — разве этого недостаточно для человека, у которого есть глаза и сердце?
И она дополнила свои слова жестом, не поддающимся описанию.
Я задумался. Эта простая добрая женщина инстинктивно прочла в моей душе то, о чем я сам еще не подозревал.
— А теперь, — сказал я, — не покажете ли вы мне поместье?
— О! С большим удовольствием, — ответила Жозефина, — пойдемте.
— Сударь, надо ли распрягать лошадей? — спросил кучер, который меня привез.
— Ну, конечно, я даже не уверен, что уеду сегодня вечером.
Затем я обратился к Жозефине:
— Можно ли будет переночевать здесь, если мне захочется остаться?
— Разумеется, сударь, я приготовлю вам постель. О! Вы увидите, что в доме все в полном порядке, в том же виде, как его оставили господин с госпожой.
— Но ведь господа давно покинули имение, не так ли?
— Четыре года тому назад.
— Возвращались ли они сюда с тех пор?
— Госпожа приезжала дважды, а господин — ни разу.
— Госпожа ночевала здесь во время своих приездов?
— Да, она проводила в имении ночь.
— И госпожа не боялась оставаться одна в доме?
— Чего же ей бояться? Бедная крошка! Она никогда никому не желала зла, и Господу не за что ее наказывать.
— И где же она спала?
— В своей девичьей комнате, я вам ее покажу.
— Ну что ж, пойдемте туда. Мы направились к дому.
Это было одно из тех небольших красивых зданий из камня и кирпича, с крышей из кровельного сланца, какие возводили в царствование Людовика XIII.
Лестница из десяти — двенадцати ступеней вела на округлую веранду, огороженную прелестными перилами.
На веранду выходила передняя, из которой можно было попасть в обеденную залу и гостиную.
За гостиной располагалась библиотека.
Большая каменная лестница с железными перилами вела на второй этаж: именно туда мне и не терпелось подняться.
Парадная дверь вела в ухоженную гостиную, украшенную стенными коврами эпохи Людовика XV; ее окна выходили на самую красивую часть парка, через который струилась река Майен; с одного ее берега на другой был перекинут мост.
Затем мы прошли в спальню, стены которой были обиты зеленой камкой.
Здесь Жозефина остановилась и, положив мне руку на плечо, проговорила:
— Смотрите, сударь, в этой комнате бедная малышка появилась на свет. Пятнадцатого сентября будет ровно двадцать два года, как это случилось. Кровать, на которой она родилась, с тех пор стоит на том же самом месте. Роженица протянула мне ребенка со словами: «Жозефина, вот твоя дочь — я боюсь, что мне не доведется быть ее матерью!» И правда, через день эта несчастная, милое и святое создание, преставилась. Два года спустя отец Эдмеи снова женился и затем умер, оставив второй жене пятьсот тысяч франков наличными, а дочери — примерно в три раза больше. Но он завещал Эдмее не деньги, а прекрасные земли и дома вроде этого. Почему только господин де Шамбле их распродает? Я не знаю точно, — продолжала Жозефина, качая головой, — но подозреваю, что он хочет купить на эти деньги другие земли и дома, красивее и лучше прежних. Ах, бедная моя родная малышка! Когда пятнадцать лет спустя Эдмея лежала в первую брачную ночь на этой самой кровати с разбитой окровавленной головой, я вспоминала о ее несчастной матери, доверившей мне свою дочь, и думала, что мое сердце разорвется от горя….
— Простите, — перебил я, — мне не совсем понятно… Вы сказали: «пятнадцать лет спустя, в первую брачную ночь» — а ведь только что сами говорили, что госпоже де Шамбле скоро исполнится двадцать два года и она вышла замуж четыре года тому назад. Когда же она вышла замуж — в пятнадцать или в восемнадцать лет?
— Дело в том, что моя дорогая крошка была замужем дважды, если только ее первое замужество можно назвать браком… Я до сих пор слышу крики Зои! Когда я прибежала, было уже поздно. Сударь, Эдмея лежала здесь, истекая кровью, белая как воск, а на ее голове зияла страшная рана.
— Что же все-таки случилось?
— О! Все это осталось тайной, мы так ничего и не узнали. Только Зоя и сама госпожа могли бы рассказать, как было дело, но ни та ни другая до сих пор не желают говорить на эту тему. Мне-то кажется, что этот изверг, господин де Монтиньи, хотел убить Эдмею.
— Кто такой господин де Монтиньи?
— Ее первый муж: протестант, еретик и безбожник. Мачеха Эдмеи, англичанка, выдала ее за этого негодяя. К счастью, священник…
— О-о! — воскликнул я. — Вот и опять появился священник.
— О да! К счастью, как я говорила… Я снова перебил ее:
— Мужчина небольшого роста, не так ли? Лет пятидесяти пяти-пятидесяти шести, зеленоглазый, остроносый и тонкогубый, с темными редкими волосами, зачесанными на виски?
— А! Так вы знакомы с аббатом Мореном?
— Его зовут аббат Морен?
— Да, это очень порядочный человек, он повел нашу бедную малышку к первому причастию. Аббат подал в суд от имени Эдмеи и добился от присяжных развода и раздела имущества. Это было нетрудно. Сами посудите: муж разбивает голову жене в первую брачную ночь!
— Что стало с господином де Монтиньи?
— Он умер два года спустя, словно в безумии проклиная аббата Морена!
— Значит, Эдмея стала вдовой, хотя даже не была женой?
— О Боже! Это так. Затем она вышла за господина де Шамбле. На сей раз ее сосватал священник, и Господь благословил их союз.
— Стало быть, вы полагаете, что госпожа де Шамбле счастлива? — спросил я старушку.
— Несомненно; в те свои два приезда она говорила мне, что не может нахвалиться своим мужем, и всякий раз, когда малышка мне писала, она непременно упоминала в своем письме, что очень счастлива. К тому же у нее есть добрый аббат Морен, который заботится о бедняжке, а с ним ей обеспечен рай и в этой жизни, и на том свете!
— И когда госпожа де Шамбле приезжала сюда, она, вы сказали, спала в своей девичьей комнате?
— Да.
— Вы обещали мне ее показать.
— Конечно, теперь она принадлежит вам, как и все остальное.
— Хорошо, пойдемте туда.
Женщина открыла небольшую дверь, которая соединяла спальню, украшенную зеленой камкой, с комнатой поменьше, обитой голубым атласом, поверх которого был натянут белый муслин.
У одной из стен стояла узкая кровать воспитанницы пансиона времен Людовика XVI, с двумя спинками, обтянутыми голубым атласом. На камине, покрытом голубым бархатом, виднелись маленькие часы, две вазы севрского фарфора и два изумительной работы канделябра, скорее всего саксонского фарфора, с чудесной росписью в виде цветов.
Небольшой письменный стол розового дерева стоял у окна; кресла и стулья были обиты голубым атласом, вышитым яркими цветами.
Наконец, в углу, в неглубокой нише, находился маленький алтарь или, точнее, налой для моления, на котором возвышалась мраморная Богоматерь. Судя по ее изящным формам и безупречным линиям, она могла принадлежать резцу самого Жана Гужона.
На мраморной Богоматери не было других украшений, кроме легкой золотой нити на краю ее покрова и на голове.
Но особенно меня поразило то, что на шею ей был надет венок, а рядом лежал букет флёрдоранжа.
Видя, что эти два предмета более всего завладели моим вниманием, старушка сказала:
— Милая девочка принесла свой венок и свой букет в дар Богоматери.
Я вздохнул.
Эта комната, хранившая воспоминания о бесхитростных радостях и утехах юной девушки, навевала на меня тихую грусть. Здесь покоились ее девичье платье и ее белый венок, а рядом с ними витали безоблачные мечты и лучезарные грезы юной жизни. Покинув комнату, где она выросла под оком прекрасной Мадонны, девушка попала в жестокий и продажный мир, именуемый обществом. Оказавшись там, она утратила свою ангельскую улыбку и свежесть, поблекла, как осенние цветы, трепещущие от приближения зимних ветров. Ее уделом стали слезы — горькая роса, что выпадает на рассвете перед грозой. Она дважды возвращалась сюда, видимо надеясь почерпнуть в своем незапятнанном прошлом силу духа, чтобы вынести мучительное настоящее и смириться с неведомым будущим.
Не обращая внимания на стоявшую рядом старушку, я упал на колени перед налоем и стал целовать ноги Богоматери, так же как, вероятно, не раз целовала их она…
На следующее утро я уехал, наказав Жозефине Готье никому не рассказывать о моем визите и о том, что я приобрел имение. Я оставил ей все ключи, за исключением ключа от девичьей комнаты г-жи де Шамбле.
Его я увез с собой.
VIII
Я вернулся в Эврё, точнее, в усадьбу Рёйи, примерно после недельного отсутствия и столкнулся с Альфредом де Сеноншем, которого я даже не известил о своем отъезде.
На моем лице были написаны такая радость и такой безмятежный покой, что друг взглянул на меня с удивлением, но ни о чем не спросил и только воскликнул:
— Посмотрите на этого счастливца!
Я ничего не ответил, не желая отрицать или признаваться в том, что я счастлив.
— Ручаюсь, — продолжал Альфред, — что сегодня ты не поедешь со мной в Эврё.
— Почему же? — спросил я.
— Потому что ты жаждешь одиночества, дорогой друг, тебе нужны шелест высоких деревьев, журчанье реки, солнечные лучи, проникающие сквозь листву, — все то, до чего мне больше нет дела и что я уступаю тебе с большим сожалением. Витай в облаках, блуждай в своем раю, счастливец! Я же отправлюсь приносить пользу родине, отдавать распоряжения и марать гербовую бумагу, а ты тем временем напиши что-нибудь на бумаге розового цвета.
Я молча обнял друга.
— Ах, — вскричал Альфред, — ты действительно на седьмом небе и даже в большей степени, чем я предполагал! Надо же, ведь и я когда-то не мог удержаться, чтобы не обнять друга в порыве чувств, называл всех людей своими братьями и хотел бросить все райские цветы к ногам любимой женщины! Он рассмеялся.
— К счастью, это время позади, и теперь я образумился, — добавил он. — Что ж, гуляй, мечтай, вздыхай! Я оставляю тебе Рёйи и спешу в префектуру.
С этими словами Альфред де Сенонш вскочил в тильбюри, выхватил поводья из рук слуги и стегнул лошадь хлыстом. Она подскочила, взвилась на дыбы и унесла своего хозяина с быстротой молнии.
Друг сдержал слово: он оставил меня наедине с шелестом деревьев и журчанием реки — подлинными друзьями всякого счастливого или несчастного человека, радующимися его счастью или сочувствующими его горю.
Итак, я поспешил углубиться в парк, отыскал там самый укромный уголок под самым раскидистым деревом и разлегся на траве, как школьник на каникулах.
Сколько времени я предавался мечтам? Трудно сказать; меня вывел из забытья голос Жоржа.
Я оглянулся.
— Простите, сударь, — сказал слуга, — пришел господ дин кюре из Рёйи. Пока графа нет, он желает переговорить с вами.
В самом деле, в нескольких шагах позади слуги скромно; стоял кюре, держа в руке шляпу.
Ничто не трогает меня больше, чем смирение священника, ибо эта добродетель полагается ему по чину, но! встречается крайне редко.
Я живо вскочил на ноги, снял шляпу и подошел к свя4 щеннику, внимательно глядя на него.
Это был мужчина лет сорока с кротким и печальным лицом, большими карими глазами и красивыми белыми зубами. Он выглядел довольно болезненным из-за бледного цвета кожи.
— Сударь, я прошу прощения за то, что не дал вам помечтать, — промолвил священник тихим голосом, — но ваш друг не раз говорил мне, что его можно смело побеспокоить ради доброго дела.
— О, я узнаю своего мизантропа, — ответил я со смехом и показал славному кюре жестом, что он может надеть шляпу.
Однако священник ответил с грустной улыбкой:
— Я пришел от имени бедняков, сударь, и должен быть смиренным, как те, кого я представляю.
И он тоже сделал мне знак, чтобы я надел шляпу.
— Вы пришли от имени Бога, сударь, — ответил я, — поэтому мне следует разговаривать с вами с непокрытой головой.
— Сударь, — продолжал кюре, — в полульё отсюда расположена одна деревушка, такая маленькая и бедная, что у нее даже нет названия. В ней случился пожар из-за детской шалости, и почти вся она сгорела. Мы начали сбор средств в помощь пострадавшим, и каждый жертвует сколько может, сударь, ведь Бог видит только благодеяние и не считает денег.
На моем лице были написаны такая радость и такой безмятежный покой, что друг взглянул на меня с удивлением, но ни о чем не спросил и только воскликнул:
— Посмотрите на этого счастливца!
Я ничего не ответил, не желая отрицать или признаваться в том, что я счастлив.
— Ручаюсь, — продолжал Альфред, — что сегодня ты не поедешь со мной в Эврё.
— Почему же? — спросил я.
— Потому что ты жаждешь одиночества, дорогой друг, тебе нужны шелест высоких деревьев, журчанье реки, солнечные лучи, проникающие сквозь листву, — все то, до чего мне больше нет дела и что я уступаю тебе с большим сожалением. Витай в облаках, блуждай в своем раю, счастливец! Я же отправлюсь приносить пользу родине, отдавать распоряжения и марать гербовую бумагу, а ты тем временем напиши что-нибудь на бумаге розового цвета.
Я молча обнял друга.
— Ах, — вскричал Альфред, — ты действительно на седьмом небе и даже в большей степени, чем я предполагал! Надо же, ведь и я когда-то не мог удержаться, чтобы не обнять друга в порыве чувств, называл всех людей своими братьями и хотел бросить все райские цветы к ногам любимой женщины! Он рассмеялся.
— К счастью, это время позади, и теперь я образумился, — добавил он. — Что ж, гуляй, мечтай, вздыхай! Я оставляю тебе Рёйи и спешу в префектуру.
С этими словами Альфред де Сенонш вскочил в тильбюри, выхватил поводья из рук слуги и стегнул лошадь хлыстом. Она подскочила, взвилась на дыбы и унесла своего хозяина с быстротой молнии.
Друг сдержал слово: он оставил меня наедине с шелестом деревьев и журчанием реки — подлинными друзьями всякого счастливого или несчастного человека, радующимися его счастью или сочувствующими его горю.
Итак, я поспешил углубиться в парк, отыскал там самый укромный уголок под самым раскидистым деревом и разлегся на траве, как школьник на каникулах.
Сколько времени я предавался мечтам? Трудно сказать; меня вывел из забытья голос Жоржа.
Я оглянулся.
— Простите, сударь, — сказал слуга, — пришел господ дин кюре из Рёйи. Пока графа нет, он желает переговорить с вами.
В самом деле, в нескольких шагах позади слуги скромно; стоял кюре, держа в руке шляпу.
Ничто не трогает меня больше, чем смирение священника, ибо эта добродетель полагается ему по чину, но! встречается крайне редко.
Я живо вскочил на ноги, снял шляпу и подошел к свя4 щеннику, внимательно глядя на него.
Это был мужчина лет сорока с кротким и печальным лицом, большими карими глазами и красивыми белыми зубами. Он выглядел довольно болезненным из-за бледного цвета кожи.
— Сударь, я прошу прощения за то, что не дал вам помечтать, — промолвил священник тихим голосом, — но ваш друг не раз говорил мне, что его можно смело побеспокоить ради доброго дела.
— О, я узнаю своего мизантропа, — ответил я со смехом и показал славному кюре жестом, что он может надеть шляпу.
Однако священник ответил с грустной улыбкой:
— Я пришел от имени бедняков, сударь, и должен быть смиренным, как те, кого я представляю.
И он тоже сделал мне знак, чтобы я надел шляпу.
— Вы пришли от имени Бога, сударь, — ответил я, — поэтому мне следует разговаривать с вами с непокрытой головой.
— Сударь, — продолжал кюре, — в полульё отсюда расположена одна деревушка, такая маленькая и бедная, что у нее даже нет названия. В ней случился пожар из-за детской шалости, и почти вся она сгорела. Мы начали сбор средств в помощь пострадавшим, и каждый жертвует сколько может, сударь, ведь Бог видит только благодеяние и не считает денег.