Страница:
— Да, — отвечает он, — я желаю лечь на гильотину навзничь, чтобы увидеть, как упадет нож гильотины.
Вместо того чтобы лечь ничком, он лег на спину и так и был гильотинирован.
Элеонора Пиментель — удивительная женщина, — виновная в том, что во время Республики редактировала «Партенопейский монитёр», была приговорена к повешению. Жестокость, изощренная в своей непристойности: предназначенная ей виселица оказалась вдвое выше других.
Перед казнью, надеясь, что она попросит о помиловании, Спецьяле обращается к ней:
— Говори, мне приказано исполнить любую твою просьбу.
Тогда распорядись дать мне панталоны, — отвечает она.
Забыв, что стыдливость — добродетель христианская, я чуть было не сказал: спартанка времен Леонида, римлянка времен Цинцинната не ответила бы лучше.
Мученики, ведь вы перевернулись в своих могилах, заслышав пушки Франции, правда?
Алекс. Дюма.
I. НА ПЛОЩАДИ САНТА КРОЧЕ
II. СБИР МИКЕЛЕ ТАВОЛАЧЧИНО
Вместо того чтобы лечь ничком, он лег на спину и так и был гильотинирован.
Элеонора Пиментель — удивительная женщина, — виновная в том, что во время Республики редактировала «Партенопейский монитёр», была приговорена к повешению. Жестокость, изощренная в своей непристойности: предназначенная ей виселица оказалась вдвое выше других.
Перед казнью, надеясь, что она попросит о помиловании, Спецьяле обращается к ней:
— Говори, мне приказано исполнить любую твою просьбу.
Тогда распорядись дать мне панталоны, — отвечает она.
Забыв, что стыдливость — добродетель христианская, я чуть было не сказал: спартанка времен Леонида, римлянка времен Цинцинната не ответила бы лучше.
Мученики, ведь вы перевернулись в своих могилах, заслышав пушки Франции, правда?
* * *
А теперь вернемся во Флоренцию, где мы назначили встречу нашим читателям.Алекс. Дюма.
I. НА ПЛОЩАДИ САНТА КРОЧЕ
Если бы воздушный шар был изобретен на третьем году понтификата Алессандро Фарнезе, под именем Павла занесенного в анналы римских первосвятителей между Климентом VII и Юлием III, и читатель вместе с нами мог бы подняться на нем в небеса над Флоренцией часов около одиннадцати в ночь со 2 на 3 января 1537 года, то его взору предстало бы вот какое зрелище.
Внизу, от Санта Мария делла Паче до ворот Сан Галло и от делла Цекка до бульвара делла Серпе разлилось черное пятно густого мрака, а сквозь него только в двух или трех местах пробивается слабый свет редких огней.
В этом бесформенном сгустке тьмы, словно широкой, с серебристым отливом лентой расчлененном на две неравные части водами Арно, взор воздухоплавателя неизбежно наткнулся бы на двух исполинов среди архитектурных сооружений Флоренции, исполинов, выстроенных Арнольфо ди Лапо: собор Санта Мария дель Фьоре и резиденцию Синьории, ныне известную как палаццо Веккио, — на пару левиафанов, плывущих по морю черепичных крыш.
Неподалеку от площади делла Санта Тринита, на углу виа Леньаоли и виа Чиполле, в дворце, подобном громадной усыпальнице и погруженном в беспросветную тьму, он безошибочно признал бы палаццо Строцци по массивной архитектуре здания с его коваными воротами, коваными засовами и укрепленными в стене фасада коваными кольцами для факелов.
Первым из трех островков света была Соборная площадь, где солдаты герцога Алессандро — пестрая смесь сбиров изо всех стран, преимущественно немцев и испанцев, — беспечно кутили на наградные деньги, днем выданные от имени герцога их предводителем Алессандро Вителли, сыном того самого Паоло Вителли, что погиб два года тому назад во время народного мятежа. Усевшись у входа в кабак, как это принято во Флоренции, попивая вино и горланя песни, они задирали редких запоздалых прохожих, которые после наступления темноты выскользнули из дому либо по делам, либо ради увеселения (скорее по делам ибо увеселения были нечасты в ту пору) и путь которых лежал через площадь Санта Мария дель Фьоре.
Вторым островком света была расположенная около церкви Санта Мария Новелла улочка дель Гарофано, где в этот вечер кардинал Чибо давал серенаду Лауре ди Фельтро, небезызвестной куртизанке того времени, которую, затратив уйму золота, он отбил у Франческо Пацци; впрочем, это мотовство никоим образом не отразилось на его состоянии: как поговаривали, денежки выложил сам герцог Алессандро за то, что услужливый кардинал уложил в его постель маркизу Чибо, свою невестку, пока муж был в отъезде.
Наконец, третьим световым пятном среди скопища темных камней стали ворота Сан Амброджо, возле которых какие-то бандиты подожгли, а потом стали грабить дом Руччеллаи, одного из прославленнейших изгнанников эпохи.
Во всем остальном городе царили безмолвие и мрак.
Но если бы в одно из тех кратких мгновений, когда луна прорывалась сквозь сплошную пелену туч, взоры нашего наблюдателя из поднебесья опустились к пьяцца Санта Кроче, то в скользнувшем бледном луче ночного светила он прежде всего разглядел бы широкий параллелограмм монастыря, примыкающего к площади.
Затем на углу виа дель Дилювио он увидел бы колодец с навесом — один из тех великолепных образчиков работы по железу, которая в те времена сплошь и рядом делала обыденнейшие предметы совершенными произведениями искусства. Этот колодец был причудой одного богатого флорентийца по имени Седжо Капорано, велевшего вырыть его перед своим домом с двоякой целью: радовать взоры и служить своему назначению.
И в последнюю очередь он узрел бы человека, сидевшего свесив ноги и держа под рукой веревочную лестницу на зубчатом гребне длинной стены, тянущейся от виа деи Кокки до виа Торта; его укрывала тень раскидистых деревьев, величественно вознесших свои кроны над высокой оградой.
На всей площади единственным заметным огоньком была неугасимая лампадка перед статуей Мадонны в резной нише на углу монастыря, обращенном к виа дель Пепе.
Часы на палаццо Веккио медленно пробили полночь.
Сидевший на верху стены человек внимательно сосчитал гулко вибрирующие удары колокола, что говорило о том, как мало забавного он находит в своем несомненно принудительном пребывании на этом посту; но тут еще один полуночник, подкованными каблуками сапог будя эхо в плитах мостовой и чиркая по ним шпорами, вышел на площадь из виа дель Дилювио и направился к воротам монастыря.
Он уже собирался постучаться, когда сидящий на гребне стены дозорный, пристально наблюдавший за ним, но, видимо, окончательно узнавший его лишь по твердой решимости проникнуть в монастырь, предупредил о себе посвистом, переливы которого развеяли бы любые сомнения в том, что это условленный сигнал.
В самом деле, человек на площади обернулся, а после того как тишину прорезал повторный свист с теми же модуляциями, без стука опустил дверной молоток на место и направился туда, откуда до него долетел призыв. На миг выглянула луна, скользившая между тучами, и тут же спряталась снова, однако незнакомец быстрее уяснил, с кем имеет дело, задев в темноте рукой конец веревочной лестницы, нежели пытаясь вглядеться в лицо приятелю.
Сложив ладони рупором у рта, он негромко окликнул:
— Это ты, Венгерец?
— Он самый, — последовал ответ сверху.
— Какого черта ты, будто сова, торчишь на этой верхотуре вместо того, чтоб быть с герцогом в монастыре Санта Кроче?
— А герцог вовсе и не в монастыре Санта Кроче, — отвечал тот, кто отзывался на имя Венгерца. — Он сейчас у маркизы Чибо.
— А что за нелегкая вас понесла к маркизе, когда ему следует быть в монастыре? — спросил подошедший.
— Как же, дожидайся! Стану я рассказывать тебе с высоты пятнадцатифутовой стены о делах монсиньора… Залезай-ка сюда и узнаешь все, что твоей душе угодно.
Не дослушав приглашение до конца, тот, кому оно было сделано, ухватился за веревочную лестницу и со сноровкой, обнаруживающей привычку к подобным упражнениям, взобрался к Венгерцу наверх.
— Так что же тут у вас приключилось? — полюбопытствовал он.
— Да дело-то в общем простое. Смерть одной из монахинь переполошила всю обитель. Заявился фра Леонардо, так что пришлось славной аббатисе, рассыпаясь перед монсиньором в благодарностях за честь, какой он явил намерение ее удостоить, попросить его прийти снова в какой-нибудь другой день, а вернее сказать, другой ночью…
— И его высочество это проглотил?
— Его высочество хотел было приказать вышвырнуть за Дверь и покойницу, и монаха, свершающего над ней бдение. Хорошо еще, что я, будучи добрым католиком, замолвил перед ним словечко: а не лучше ли оставить монахинь с Богом, а самим навестить прекрасную маркизу Чибо. «Слушай, и то правда! — отвечал он мне. — Я совсем ее позабыл, нашу бедняжку маркизу…» А поскольку ему только и надо было, что площадь перейти, он и перешел площадь.
— Навряд ли герцогу улыбалось лезть по твоей лестнице.
— Да нет же, ей-Богу! Маркиза дома нет, так что он, как положено, вошел через дверь. Это Лоренцино, веря, что береженого и Бог бережет, велел ожидать их здесь на случай чего-либо непредвиденного.
— Ну весь он в этом, наш голубчик… осторожен, как всегда!
— Тсс, Джакопо! — остановил приятеля Венгерец.
Действительно, со стороны виа де Мальконтенти послышались приближающиеся шаги.
Джакопо не только умолк, но и надвинул маску на лицо.
Виновниками шума оказались двое закутанных в длинные плащи мужчин: вынырнув из-за угла монастыря, они, не сбавляя шага, миновали виа дель Пепе и виа делла Фонья и срезали угол площади, чтобы скорее попасть на виа Торта.
— Звони потихоньку, чтоб не услышали соседи, — посоветовал один из них другому.
— Это лишнее, — сказал тот, кому был дан совет. — У меня с собой ключ.
— Тогда все в порядке, — успокоился первый. И, не заметив Джакопо с Венгерцем, они скрылись из виду в глубине виа Торта.
— Гм! — хмыкнул Венгерец. — Что бы это значило?
— Сдается мне, — ответил Джакопо, — что перед нами два почтенных обывателя, возвращающиеся домой, и один из них, человек предусмотрительный, захватил ключ dellа саsа note 5 .
— Да, только вот от какого саsа? Слезай-ка да погляди, куда они пойдут. Есть у меня подозрение…
— Какое?
— Сказано тебе, живо спускайся и проследи за ними. Джакопо соскользнул вниз по лестнице, исчез в улочке, но уже через минуту, перепуганный, вернулся назад.
— Эй, Венгерец! — тихо позвал он.
— Ну, что?
— Ты был прав.
— Ты о чем?
— Они вошли в первую дверь слева.
— Вот тебе раз! В палаццо Чибо?
— То-то и оно, что в палаццо Чибо…
— Der Teufel! note 6 — прошептал Венгерец.
— Герцог там один? — спросил Джакопо.
— Э, нет! Я же тебе говорил, что он вместе со своим проклятым кузеном.
— Да я просто так переспросил: без него или с ним — один черт.
— Ошибаешься, с ним намного хуже.
— Может, тебе стоит сбегать его предупредить?
— Ага, и обеспокоить понапрасну, так что ли?.. Только меня там и ждут…
— Он вооружен?
— На нем кольчуга, и в руках шпага.
— Ну что ж! Наш герцог имеет привычку похваляться, что в кольчуге да со шпагой в руках стоит четверых, а если глаза меня не обманули, этих было только двое?
— Всего-навсего.
— Забирайся сюда, я скажу тебе кое-что.
Джакопо вернулся на свое место рядом с Венгерцем.
— Ну и что? — спросил он.
Прежде чем ответить, Венгерец огляделся по сторонам, весь обратившись в слух.
Потом так тихо, что Джакопо с трудом ловил отдельные слова, изрек:
— Эй! А что, если это он нас выдал?
— Лоренцино? — вскрикнул Джакопо.
— Да замолчи ты, недоумок!
— Пожалуй, сам хорош: такое несешь, что…
— Будем считать, что я ничего не говорил.
— Нет уж, будем считать, что сказал, но только поясни свои слова.
— Ну что ж…
Венгерец осекся и вытянул шею в сторону дома, в который только что вошли двое ночных прохожих.
Его пантомима была вполне выразительна, и приятель, не подумав даже допытываться, о чем тот толковал, тоже напрягся.
— Тревога! Тревога! — закричал вдруг Венгерец.
— Что? Что такое?..
— Они дерутся… дерутся…
— Да, слышно, как скрещиваются шпаги…
— Они напали на монсиньора… Ты, Джакопо, отправляйся через дверь с виа Торта… лом найдешь внизу, под лестницей… А я с этой стороны… Держитесь, монсиньор, держитесь… я иду!
И тем временем как, спустившись и вооружась ломом, Джакопо кинулся за угол виа Торта, Венгерец, выдернув шпагу из ножен, спрыгнул в сад.
Едва ли не в тот же самый миг на стене, крадучись в тени зубцов, возник человек в маске; он переждал, пока Венгерец совсем скроется из виду, и тогда, проворно соскользнув по лестнице, подбежал к колодцу Седжо Капорано, бросил в него свернутую кольчугу, достав ее из-под плаща, а затем снова встал под стеной, тревожно прислушиваясь.
Через несколько минут до него донесся крик вроде тех, что вырывается у смертельно раненных; звон сталкивающихся клинков оборвался, и все затихло.
— Один из двоих мертв, — произнес человек в маске, — вот только который?..
Неопределенность не затянулась: он не успел договорить последнее слово, как голова, потом плечи, а потом и весь мужской торс целиком выросли над стеной с другой ее стороны. Мужчина держал в зубах шпагу. Увидев товарища, ожидавшего его на площади, у нижнего конца веревочной лестницы, он остановился, вынул шпагу из зубов, стряхнул с нее кровь, после чего, скрестив на груди руки, заговорил так невозмутимо, будто и не был на волосок от смерти всего несколько минут назад:
— Славный ты друг, Лоренцино, нечего сказать!.. Какого черта! На нас набрасываются двое, и тут оказывается, что я должен не только расправиться с одним, но еще и за тебя поработать!
— О, я полагал, монсиньор, мы с вами раз и навсегда уговорились, что я буду участником ваших попоек, шалостей и любовных похождений… но поединков… засад… резни… нет, нет, увольте! А что вы хотите! Меня следует принимать таким, каков я есть, или предоставить меня другим…
— Трус! — бросил герцог, перекидывая ногу через стену и начиная спускаться по лестнице.
— Да, я трус, — ответил Лоренцино, — жалкий трус, если так угодно вашей милости… Но я имею над подобными себе, по крайней мере, то преимущество, что сам признаюсь в своей трусости. К тому же, — прибавил юноша со смехом, — чтобы храбриться, мне недостает кольчуги, вроде вашей.
Герцог поспешно ощупал обеими руками свою грудь и нахмурил рыжую бровь.
— Хорошо, что ты мне напомнил, — сказал он. — Должно быть, я оставил ее в спальне маркизы.
И с этими словами он полез было обратно наверх, однако Лоренцино удержал его за полу плаща.
— Поистине, в вашем высочестве словно бес сидит!.. — заметил он. — Помилуйте! Из-за какой-то дрянной кольчуги вы станете лишний раз подвергать себя опасности?
— Она того стоит, — возразил герцог, все же уступая Лоренцино и снимая ногу с перекладины, на которую успел подняться. — В жизни не сыскать кольчуги, какая бы пришлась мне так впору, как эта: она настолько пришлась по мне, что стесняет не более шелкового или собольего колета.
— Маркиза вам ее с кем-нибудь пришлет или принесет сама. Знаете, она будет неотразима — я говорю о маркизе, — когда наденет траур… Кого из тех двух вы закололи? От всей души надеюсь, что маркиза.
— По-моему, я уложил на месте обоих.
— И второго тоже?
Герцог посмотрел на свою шпагу: ее клинок наполовину был в крови.
— Или у него душа должна быть не иначе как гвоздями прибита к телу, — счел он нужным добавить. — Но, постой… вон Венгерец, мы все сейчас узнаем от него.
Действительно, Венгерец в свою очередь появился на гребне стены.
— Ну, как там? — осведомился герцог.
— Один уже покойник, монсиньор, да и второй немногим лучше… Ваша светлость желает, чтоб я его добил?
— Отнюдь нет… Мне внушает некоторые подозрения то, что они молча набросились на нас; один из них — маркиз Чибо, это точно, а вот в другом, думается мне, я узнал Сельваджо Альдобрандини, нашим указом изгнанного из Флоренции. Если так оно и есть, их возвращение перестает быть случайностью и вполне может оказаться заговором. Ты известишь о случившемся барджелло и передашь мой приказ арестовать раненого.
— А теперь, монсиньор, — сказал Лоренцино, — по моему разумению, можно возвращаться на виа Ларга. Один убит, другой ранен, и все за одну ночь… По-моему, этого вполне достаточно.
— К тому же незачем нам торчать здесь попусту, — заключил герцог.
Видя его намерение выйти к площади Санта Мария Новелла по виа дель Дилювио, второй сбир, в эту минуту присоединившийся к остальным, удержал его.
— Не сюда, монсиньор, — сказал он. — Я слышу шаги нескольких человек.
— И я, — подтвердил Венгерец.
И он увлек герцога к виа деи Кокки.
— Вот как! — удивился герцог. — Неужели и ты боишься, Венгерец?
— Бывает иногда, — признался сбир. — А вы, монсиньор?
— Я? Никогда! — ответил герцог Алессандро. — А ты, Лоренцино?
— А я — вечно, — отвечал тот.
И четверка, предводительствуемая герцогом Алессандро, нырнула в темную улочку, что вела к площади Великого Герцога.
Внизу, от Санта Мария делла Паче до ворот Сан Галло и от делла Цекка до бульвара делла Серпе разлилось черное пятно густого мрака, а сквозь него только в двух или трех местах пробивается слабый свет редких огней.
В этом бесформенном сгустке тьмы, словно широкой, с серебристым отливом лентой расчлененном на две неравные части водами Арно, взор воздухоплавателя неизбежно наткнулся бы на двух исполинов среди архитектурных сооружений Флоренции, исполинов, выстроенных Арнольфо ди Лапо: собор Санта Мария дель Фьоре и резиденцию Синьории, ныне известную как палаццо Веккио, — на пару левиафанов, плывущих по морю черепичных крыш.
Неподалеку от площади делла Санта Тринита, на углу виа Леньаоли и виа Чиполле, в дворце, подобном громадной усыпальнице и погруженном в беспросветную тьму, он безошибочно признал бы палаццо Строцци по массивной архитектуре здания с его коваными воротами, коваными засовами и укрепленными в стене фасада коваными кольцами для факелов.
Первым из трех островков света была Соборная площадь, где солдаты герцога Алессандро — пестрая смесь сбиров изо всех стран, преимущественно немцев и испанцев, — беспечно кутили на наградные деньги, днем выданные от имени герцога их предводителем Алессандро Вителли, сыном того самого Паоло Вителли, что погиб два года тому назад во время народного мятежа. Усевшись у входа в кабак, как это принято во Флоренции, попивая вино и горланя песни, они задирали редких запоздалых прохожих, которые после наступления темноты выскользнули из дому либо по делам, либо ради увеселения (скорее по делам ибо увеселения были нечасты в ту пору) и путь которых лежал через площадь Санта Мария дель Фьоре.
Вторым островком света была расположенная около церкви Санта Мария Новелла улочка дель Гарофано, где в этот вечер кардинал Чибо давал серенаду Лауре ди Фельтро, небезызвестной куртизанке того времени, которую, затратив уйму золота, он отбил у Франческо Пацци; впрочем, это мотовство никоим образом не отразилось на его состоянии: как поговаривали, денежки выложил сам герцог Алессандро за то, что услужливый кардинал уложил в его постель маркизу Чибо, свою невестку, пока муж был в отъезде.
Наконец, третьим световым пятном среди скопища темных камней стали ворота Сан Амброджо, возле которых какие-то бандиты подожгли, а потом стали грабить дом Руччеллаи, одного из прославленнейших изгнанников эпохи.
Во всем остальном городе царили безмолвие и мрак.
Но если бы в одно из тех кратких мгновений, когда луна прорывалась сквозь сплошную пелену туч, взоры нашего наблюдателя из поднебесья опустились к пьяцца Санта Кроче, то в скользнувшем бледном луче ночного светила он прежде всего разглядел бы широкий параллелограмм монастыря, примыкающего к площади.
Затем на углу виа дель Дилювио он увидел бы колодец с навесом — один из тех великолепных образчиков работы по железу, которая в те времена сплошь и рядом делала обыденнейшие предметы совершенными произведениями искусства. Этот колодец был причудой одного богатого флорентийца по имени Седжо Капорано, велевшего вырыть его перед своим домом с двоякой целью: радовать взоры и служить своему назначению.
И в последнюю очередь он узрел бы человека, сидевшего свесив ноги и держа под рукой веревочную лестницу на зубчатом гребне длинной стены, тянущейся от виа деи Кокки до виа Торта; его укрывала тень раскидистых деревьев, величественно вознесших свои кроны над высокой оградой.
На всей площади единственным заметным огоньком была неугасимая лампадка перед статуей Мадонны в резной нише на углу монастыря, обращенном к виа дель Пепе.
Часы на палаццо Веккио медленно пробили полночь.
Сидевший на верху стены человек внимательно сосчитал гулко вибрирующие удары колокола, что говорило о том, как мало забавного он находит в своем несомненно принудительном пребывании на этом посту; но тут еще один полуночник, подкованными каблуками сапог будя эхо в плитах мостовой и чиркая по ним шпорами, вышел на площадь из виа дель Дилювио и направился к воротам монастыря.
Он уже собирался постучаться, когда сидящий на гребне стены дозорный, пристально наблюдавший за ним, но, видимо, окончательно узнавший его лишь по твердой решимости проникнуть в монастырь, предупредил о себе посвистом, переливы которого развеяли бы любые сомнения в том, что это условленный сигнал.
В самом деле, человек на площади обернулся, а после того как тишину прорезал повторный свист с теми же модуляциями, без стука опустил дверной молоток на место и направился туда, откуда до него долетел призыв. На миг выглянула луна, скользившая между тучами, и тут же спряталась снова, однако незнакомец быстрее уяснил, с кем имеет дело, задев в темноте рукой конец веревочной лестницы, нежели пытаясь вглядеться в лицо приятелю.
Сложив ладони рупором у рта, он негромко окликнул:
— Это ты, Венгерец?
— Он самый, — последовал ответ сверху.
— Какого черта ты, будто сова, торчишь на этой верхотуре вместо того, чтоб быть с герцогом в монастыре Санта Кроче?
— А герцог вовсе и не в монастыре Санта Кроче, — отвечал тот, кто отзывался на имя Венгерца. — Он сейчас у маркизы Чибо.
— А что за нелегкая вас понесла к маркизе, когда ему следует быть в монастыре? — спросил подошедший.
— Как же, дожидайся! Стану я рассказывать тебе с высоты пятнадцатифутовой стены о делах монсиньора… Залезай-ка сюда и узнаешь все, что твоей душе угодно.
Не дослушав приглашение до конца, тот, кому оно было сделано, ухватился за веревочную лестницу и со сноровкой, обнаруживающей привычку к подобным упражнениям, взобрался к Венгерцу наверх.
— Так что же тут у вас приключилось? — полюбопытствовал он.
— Да дело-то в общем простое. Смерть одной из монахинь переполошила всю обитель. Заявился фра Леонардо, так что пришлось славной аббатисе, рассыпаясь перед монсиньором в благодарностях за честь, какой он явил намерение ее удостоить, попросить его прийти снова в какой-нибудь другой день, а вернее сказать, другой ночью…
— И его высочество это проглотил?
— Его высочество хотел было приказать вышвырнуть за Дверь и покойницу, и монаха, свершающего над ней бдение. Хорошо еще, что я, будучи добрым католиком, замолвил перед ним словечко: а не лучше ли оставить монахинь с Богом, а самим навестить прекрасную маркизу Чибо. «Слушай, и то правда! — отвечал он мне. — Я совсем ее позабыл, нашу бедняжку маркизу…» А поскольку ему только и надо было, что площадь перейти, он и перешел площадь.
— Навряд ли герцогу улыбалось лезть по твоей лестнице.
— Да нет же, ей-Богу! Маркиза дома нет, так что он, как положено, вошел через дверь. Это Лоренцино, веря, что береженого и Бог бережет, велел ожидать их здесь на случай чего-либо непредвиденного.
— Ну весь он в этом, наш голубчик… осторожен, как всегда!
— Тсс, Джакопо! — остановил приятеля Венгерец.
Действительно, со стороны виа де Мальконтенти послышались приближающиеся шаги.
Джакопо не только умолк, но и надвинул маску на лицо.
Виновниками шума оказались двое закутанных в длинные плащи мужчин: вынырнув из-за угла монастыря, они, не сбавляя шага, миновали виа дель Пепе и виа делла Фонья и срезали угол площади, чтобы скорее попасть на виа Торта.
— Звони потихоньку, чтоб не услышали соседи, — посоветовал один из них другому.
— Это лишнее, — сказал тот, кому был дан совет. — У меня с собой ключ.
— Тогда все в порядке, — успокоился первый. И, не заметив Джакопо с Венгерцем, они скрылись из виду в глубине виа Торта.
— Гм! — хмыкнул Венгерец. — Что бы это значило?
— Сдается мне, — ответил Джакопо, — что перед нами два почтенных обывателя, возвращающиеся домой, и один из них, человек предусмотрительный, захватил ключ dellа саsа note 5 .
— Да, только вот от какого саsа? Слезай-ка да погляди, куда они пойдут. Есть у меня подозрение…
— Какое?
— Сказано тебе, живо спускайся и проследи за ними. Джакопо соскользнул вниз по лестнице, исчез в улочке, но уже через минуту, перепуганный, вернулся назад.
— Эй, Венгерец! — тихо позвал он.
— Ну, что?
— Ты был прав.
— Ты о чем?
— Они вошли в первую дверь слева.
— Вот тебе раз! В палаццо Чибо?
— То-то и оно, что в палаццо Чибо…
— Der Teufel! note 6 — прошептал Венгерец.
— Герцог там один? — спросил Джакопо.
— Э, нет! Я же тебе говорил, что он вместе со своим проклятым кузеном.
— Да я просто так переспросил: без него или с ним — один черт.
— Ошибаешься, с ним намного хуже.
— Может, тебе стоит сбегать его предупредить?
— Ага, и обеспокоить понапрасну, так что ли?.. Только меня там и ждут…
— Он вооружен?
— На нем кольчуга, и в руках шпага.
— Ну что ж! Наш герцог имеет привычку похваляться, что в кольчуге да со шпагой в руках стоит четверых, а если глаза меня не обманули, этих было только двое?
— Всего-навсего.
— Забирайся сюда, я скажу тебе кое-что.
Джакопо вернулся на свое место рядом с Венгерцем.
— Ну и что? — спросил он.
Прежде чем ответить, Венгерец огляделся по сторонам, весь обратившись в слух.
Потом так тихо, что Джакопо с трудом ловил отдельные слова, изрек:
— Эй! А что, если это он нас выдал?
— Лоренцино? — вскрикнул Джакопо.
— Да замолчи ты, недоумок!
— Пожалуй, сам хорош: такое несешь, что…
— Будем считать, что я ничего не говорил.
— Нет уж, будем считать, что сказал, но только поясни свои слова.
— Ну что ж…
Венгерец осекся и вытянул шею в сторону дома, в который только что вошли двое ночных прохожих.
Его пантомима была вполне выразительна, и приятель, не подумав даже допытываться, о чем тот толковал, тоже напрягся.
— Тревога! Тревога! — закричал вдруг Венгерец.
— Что? Что такое?..
— Они дерутся… дерутся…
— Да, слышно, как скрещиваются шпаги…
— Они напали на монсиньора… Ты, Джакопо, отправляйся через дверь с виа Торта… лом найдешь внизу, под лестницей… А я с этой стороны… Держитесь, монсиньор, держитесь… я иду!
И тем временем как, спустившись и вооружась ломом, Джакопо кинулся за угол виа Торта, Венгерец, выдернув шпагу из ножен, спрыгнул в сад.
Едва ли не в тот же самый миг на стене, крадучись в тени зубцов, возник человек в маске; он переждал, пока Венгерец совсем скроется из виду, и тогда, проворно соскользнув по лестнице, подбежал к колодцу Седжо Капорано, бросил в него свернутую кольчугу, достав ее из-под плаща, а затем снова встал под стеной, тревожно прислушиваясь.
Через несколько минут до него донесся крик вроде тех, что вырывается у смертельно раненных; звон сталкивающихся клинков оборвался, и все затихло.
— Один из двоих мертв, — произнес человек в маске, — вот только который?..
Неопределенность не затянулась: он не успел договорить последнее слово, как голова, потом плечи, а потом и весь мужской торс целиком выросли над стеной с другой ее стороны. Мужчина держал в зубах шпагу. Увидев товарища, ожидавшего его на площади, у нижнего конца веревочной лестницы, он остановился, вынул шпагу из зубов, стряхнул с нее кровь, после чего, скрестив на груди руки, заговорил так невозмутимо, будто и не был на волосок от смерти всего несколько минут назад:
— Славный ты друг, Лоренцино, нечего сказать!.. Какого черта! На нас набрасываются двое, и тут оказывается, что я должен не только расправиться с одним, но еще и за тебя поработать!
— О, я полагал, монсиньор, мы с вами раз и навсегда уговорились, что я буду участником ваших попоек, шалостей и любовных похождений… но поединков… засад… резни… нет, нет, увольте! А что вы хотите! Меня следует принимать таким, каков я есть, или предоставить меня другим…
— Трус! — бросил герцог, перекидывая ногу через стену и начиная спускаться по лестнице.
— Да, я трус, — ответил Лоренцино, — жалкий трус, если так угодно вашей милости… Но я имею над подобными себе, по крайней мере, то преимущество, что сам признаюсь в своей трусости. К тому же, — прибавил юноша со смехом, — чтобы храбриться, мне недостает кольчуги, вроде вашей.
Герцог поспешно ощупал обеими руками свою грудь и нахмурил рыжую бровь.
— Хорошо, что ты мне напомнил, — сказал он. — Должно быть, я оставил ее в спальне маркизы.
И с этими словами он полез было обратно наверх, однако Лоренцино удержал его за полу плаща.
— Поистине, в вашем высочестве словно бес сидит!.. — заметил он. — Помилуйте! Из-за какой-то дрянной кольчуги вы станете лишний раз подвергать себя опасности?
— Она того стоит, — возразил герцог, все же уступая Лоренцино и снимая ногу с перекладины, на которую успел подняться. — В жизни не сыскать кольчуги, какая бы пришлась мне так впору, как эта: она настолько пришлась по мне, что стесняет не более шелкового или собольего колета.
— Маркиза вам ее с кем-нибудь пришлет или принесет сама. Знаете, она будет неотразима — я говорю о маркизе, — когда наденет траур… Кого из тех двух вы закололи? От всей души надеюсь, что маркиза.
— По-моему, я уложил на месте обоих.
— И второго тоже?
Герцог посмотрел на свою шпагу: ее клинок наполовину был в крови.
— Или у него душа должна быть не иначе как гвоздями прибита к телу, — счел он нужным добавить. — Но, постой… вон Венгерец, мы все сейчас узнаем от него.
Действительно, Венгерец в свою очередь появился на гребне стены.
— Ну, как там? — осведомился герцог.
— Один уже покойник, монсиньор, да и второй немногим лучше… Ваша светлость желает, чтоб я его добил?
— Отнюдь нет… Мне внушает некоторые подозрения то, что они молча набросились на нас; один из них — маркиз Чибо, это точно, а вот в другом, думается мне, я узнал Сельваджо Альдобрандини, нашим указом изгнанного из Флоренции. Если так оно и есть, их возвращение перестает быть случайностью и вполне может оказаться заговором. Ты известишь о случившемся барджелло и передашь мой приказ арестовать раненого.
— А теперь, монсиньор, — сказал Лоренцино, — по моему разумению, можно возвращаться на виа Ларга. Один убит, другой ранен, и все за одну ночь… По-моему, этого вполне достаточно.
— К тому же незачем нам торчать здесь попусту, — заключил герцог.
Видя его намерение выйти к площади Санта Мария Новелла по виа дель Дилювио, второй сбир, в эту минуту присоединившийся к остальным, удержал его.
— Не сюда, монсиньор, — сказал он. — Я слышу шаги нескольких человек.
— И я, — подтвердил Венгерец.
И он увлек герцога к виа деи Кокки.
— Вот как! — удивился герцог. — Неужели и ты боишься, Венгерец?
— Бывает иногда, — признался сбир. — А вы, монсиньор?
— Я? Никогда! — ответил герцог Алессандро. — А ты, Лоренцино?
— А я — вечно, — отвечал тот.
И четверка, предводительствуемая герцогом Алессандро, нырнула в темную улочку, что вела к площади Великого Герцога.
II. СБИР МИКЕЛЕ ТАВОЛАЧЧИНО
Приспешники герцога Алессандро не обманулись в своих предположениях: действительно, трое мужчин подходили к площади Санта Кроче, только не по виа дель Дилювио, а по параллельной ей виа делла Фонья.
Бесспорно, у этих троих, закутанных в темные широкие плащи, имелись веские причины оставаться неузнанными, если судить по тому, что первый из них, спрятавшись за углом крайнего дома, украдкой высунул голову и, внимательно обозрев открытое пространство, решился выйти на площадь не раньше, чем проверил, пуста ли она.
Это был тот, кто казался старшим; разительно отличаясь от своих провожатых, похоже принадлежавших к прислужникам, он шагал чуть впереди, а когда заговорил с одним из них, неотступно следовавшим за ним по пятам, то высказал свой вопрос непререкаемо властным тоном:
— Мне что, почудилось, Микеле, или на площади были люди?
— А если даже и так — неудивительно, ваша милость, — отозвался тот, к кому он обратился, — ведь, когда мы проходили в ворота Сан Галло, только-только било полночь. Мне кажется, это могли быть голоса тех, с кем у вашей милости назначена здесь встреча.
— Вполне возможно, — согласился старик. — Пройди-ка по виа Торта, а назад возвращайся по виа деи Кокки, чтобы по пути еще взглянуть, не видно ли света во дворце Чибо. Я буду ждать тебя здесь, в тени у стены.
Тот, кому было отдано распоряжение, отделился от группы с молчаливой расторопностью человека, приученного беспрекословно повиноваться, и свернул за угол виа Торта.
Тем временем старик — по облику и осанке незаурядная личность — знаком подозвал второго из сопровождающих его слуг; тот устремился к нему с не меньшей готовностью, чем первый.
— Маттео, — сказал он ему, — а ты ступай на виа дельи Альфани, к моей сестре. Сообщи ей о моем возвращении и узнай, живет ли до сих пор в ее доме моя дочь Луиза. Если по каким-то причинам сестра сочла за лучшее с ней расстаться, пусть скажет тебе, где сейчас ее племянница.
— Сестрица вашей милости — дама осторожная, — заметил слуга, выслушав приказ, который мы привели выше, — навряд ли она захочет мне поверить и станет отвечать на мои расспросы без вашей собственноручной записки.
— Ты прав, — сказал старик, — подожди.
И, подойдя к нише Мадонны, перед которой сияла лампадка, он черкнул карандашом пару строк в записной книжке, потом, вырвав страничку, вручил ее Маттео.
Окажись кто-нибудь поблизости от этого места, он смог бы рассмотреть, что писавший был мужчина лет шестидесяти или шестидесяти пяти, высокий, крепкий, для своего возраста прекрасно сохранившийся, с огненными черными глазами, с легкой проседью в коротко остриженных волосах и пышной бороде, оставленной в полной неприкосновенности.
Маттео ушел по виа дель Пепе, а старик пересек площадь и снова вернулся под защиту густой тени от стены, сплошь затянутой плющом, и темная зелень поглотила его силуэт.
Едва он успел укрыться, как какой-то молодой человек, выйдя на площадь со стороны Борго деи Гречи и тоже перейдя ее поперек быстрыми твердыми шагами, остановился перед одним из домишек, расположенных между виа дель Дилювио и виа делла Фонья, и стукнул в его дверь один за другим три раза; вслед за троекратным ударом он еще трижды хлопнул в ладоши.
На этот двойной сигнал слегка приоткрылось окно; из него выглянула женская головка, затем послышалось несколько тихих слов; ответ на них был дан тоже приглушенным голосом; в следующую минуту с теми же предосторожностями, как перед этим приоткрывалось окно, отворилась дверь. Молодой человек быстро прошел в дом, и дверь за ним захлопнулась.
Взгляд старика, на чьих глазах разыгралась эта любовная сценка, был еще машинально прикован к двери дома, когда голос над самым ухом, шепотом произнесший его имя, заставил его вздрогнуть от неожиданности.
Он резко обернулся: оказалось, от гнетущих дум его оторвал тот самый Микеле, что был отправлен им изучить обстановку.
— Где ты пропадал? — упрекнул он его. — Надеюсь, ты вернулся с новостями?
— С одной, но ужасной!
— Рассказывай! От меня, как тебе известно, можно ничего не утаивать.
— Вернувшись с Сельваджо Альдобрандини к себе домой, маркиз Чибо застал там герцога Алессандро. Герцог уложил на месте маркиза и тяжело ранил Сельваджо.
— Как тебе удалось разузнать такие подробности?
— Неподалеку от дверей маркиза, выше по улице, я увидел мужчину, еле волочившего ноги и хватавшегося за стену; я нагнал его в тот момент, когда он, обессиленный, упал на уличную тумбу со словами: «Если ты враг, так добей меня, а если друг — помоги. Я Сельваджо Альдобрандини».
— И что же ты?
— Сообщил ему, кто я такой и у кого служу, тут же предложив помочь ему. Опершись на мою руку, он попросил проводить его до дома мессера Бернардо Корсики. Впрочем, это не отняло много времени: мессер Корсини проживает на виа дель Паладжо. Уже на пороге раненый наказал мне вам передать, чтобы вы бежали из города.
— А почему, собственно, я должен бежать? — осведомился старик.
— Но ведь теперь он не сможет оказать вам гостеприимство, будучи сам вынужден искать приют у других.
— Пусть так, Микеле. Во Флоренции, не считая меня, тридцать девять Строцци, а следовательно, тридцать девять всегда открытых для меня дверей. В крайнем случае, если уж мне придется запереться в собственном дворце, он достаточно укреплен, чтобы выдержать осаду всего войска герцога Алессандро.
— Чем скромнее будет выбранное вами жилище, тем безопаснее в нем будет для вас, монсиньор. Не забывайте, что ваше имя Филиппо Строцци и что ваша голова оценена в десять тысяч золотых флоринов!
— Правда твоя, Микеле.
— Так ваша милость остается?
— Да. Но ты, не имея на это тех причин, что есть у меня, волен уйти. Вряд ли уже сменился часовой, пропустивший нас в ворота Сан Галло, так что ты без осложнений выберешься из города. Ступай, Микеле, я освобождаю тебя от твоего слова.
Но собеседник Филиппо Строцци хмуро покачал головой в ответ.
— Монсиньор, — сказал он, — я думал, ваша милость знает меня лучше. Если у вас есть причины остаться во Флоренции, то и у меня имеются основания на то, чтоб ее не покидать. Дело, ради которого я приехал, должно быть мною выполнено.
И тут же, говоря будто сам с собою и простирая руку к стенам монастыря Санта Кроче, он глухо прибавил:
— Да и помысли я бежать, вот из этой самой обители вырвется глас и, громко обозвав трусом, остановит меня. Так что благодарю за предложение, монсиньор, но если бы вы сами решили повернуть назад, я попросил бы у вас позволения остаться.
Слышал Филиппо Строцци или нет, но, погруженный в свои размышления, он ничего не ответил на эти слова Микеле.
Действительно, их положение не сулило ничего доброго. Филиппо Строцци, сначала беспрекословно принявший избрание правителем герцога Алессандро, вскоре, ближе узнав ставленника Климента VII и зятя императора Карла V, отдалился от него. Естественно, что, оказавшись за это в ссылке, он по праву своего высокого положения и благодаря своему несметному богатству объединил других изгнанников вокруг себя. Имея определенные обязательства перед республиканской партией, он вернулся в город с маркизом Чибо и Сельваджо Альдобрандини, этими двумя добровольными изгнанниками, дабы исполнить свое обещание поднять на борьбу всех еще оставшихся во Флоренции гвельфов.
И вот только что, на наших глазах, для него оказались закрыты двери обоих домов, где он рассчитывал найти пристанище.
Куда теперь он направится? Вождь партии не принадлежит только одному себе. Республиканцы окажутся обезглавлены, попадись Строцци в руки герцога Алессандро, ибо Строцци не просто их рука здесь, но и голова всему делу.
Он пребывал в задумчивой сосредоточенности, когда ворота монастыря Санта Кроче отворились и пропустили монаха из ордена святого Доминика; держа путь домой, в монастырь Сан Марко, он перешел через площадь и направился прямо к виа Торта, на углу которой стояли Филиппо Строцци и Микеле Таволаччино.
Услышав скрип монастырских ворот и шаги монаха, Филиппо Строцци поднял голову.
— Что это за монах? — спросил он у Микеле.
— Доминиканец, ваша милость.
— Я должен с ним поговорить.
— И я тоже.
Стоявший неподвижно, подобно каменной статуе, Строцци отделился от стены и шагнул навстречу монаху; тот остановился, увидев приближающегося человека.
— Простите, святой отец, — почтительно обратился к нему Филиппо, — но, если не ошибаюсь, вы из обители Сан-Марко?
— Да, сын мой, — отвечал монах.
— Вы, должно быть, знали Савонаролу?
— Я его ученик.
— И чтите его память?
— Почитаю его наравне со святыми мучениками.
— Святой отец, я гоним, а убежище, на которое я понадеялся, не может меня принять; голова моя оценена в десять тысяч флоринов золотом. Мое имя — Филиппо Строцци. Святой отец, именем Савонаролы я прошу вашего гостеприимства.
Бесспорно, у этих троих, закутанных в темные широкие плащи, имелись веские причины оставаться неузнанными, если судить по тому, что первый из них, спрятавшись за углом крайнего дома, украдкой высунул голову и, внимательно обозрев открытое пространство, решился выйти на площадь не раньше, чем проверил, пуста ли она.
Это был тот, кто казался старшим; разительно отличаясь от своих провожатых, похоже принадлежавших к прислужникам, он шагал чуть впереди, а когда заговорил с одним из них, неотступно следовавшим за ним по пятам, то высказал свой вопрос непререкаемо властным тоном:
— Мне что, почудилось, Микеле, или на площади были люди?
— А если даже и так — неудивительно, ваша милость, — отозвался тот, к кому он обратился, — ведь, когда мы проходили в ворота Сан Галло, только-только било полночь. Мне кажется, это могли быть голоса тех, с кем у вашей милости назначена здесь встреча.
— Вполне возможно, — согласился старик. — Пройди-ка по виа Торта, а назад возвращайся по виа деи Кокки, чтобы по пути еще взглянуть, не видно ли света во дворце Чибо. Я буду ждать тебя здесь, в тени у стены.
Тот, кому было отдано распоряжение, отделился от группы с молчаливой расторопностью человека, приученного беспрекословно повиноваться, и свернул за угол виа Торта.
Тем временем старик — по облику и осанке незаурядная личность — знаком подозвал второго из сопровождающих его слуг; тот устремился к нему с не меньшей готовностью, чем первый.
— Маттео, — сказал он ему, — а ты ступай на виа дельи Альфани, к моей сестре. Сообщи ей о моем возвращении и узнай, живет ли до сих пор в ее доме моя дочь Луиза. Если по каким-то причинам сестра сочла за лучшее с ней расстаться, пусть скажет тебе, где сейчас ее племянница.
— Сестрица вашей милости — дама осторожная, — заметил слуга, выслушав приказ, который мы привели выше, — навряд ли она захочет мне поверить и станет отвечать на мои расспросы без вашей собственноручной записки.
— Ты прав, — сказал старик, — подожди.
И, подойдя к нише Мадонны, перед которой сияла лампадка, он черкнул карандашом пару строк в записной книжке, потом, вырвав страничку, вручил ее Маттео.
Окажись кто-нибудь поблизости от этого места, он смог бы рассмотреть, что писавший был мужчина лет шестидесяти или шестидесяти пяти, высокий, крепкий, для своего возраста прекрасно сохранившийся, с огненными черными глазами, с легкой проседью в коротко остриженных волосах и пышной бороде, оставленной в полной неприкосновенности.
Маттео ушел по виа дель Пепе, а старик пересек площадь и снова вернулся под защиту густой тени от стены, сплошь затянутой плющом, и темная зелень поглотила его силуэт.
Едва он успел укрыться, как какой-то молодой человек, выйдя на площадь со стороны Борго деи Гречи и тоже перейдя ее поперек быстрыми твердыми шагами, остановился перед одним из домишек, расположенных между виа дель Дилювио и виа делла Фонья, и стукнул в его дверь один за другим три раза; вслед за троекратным ударом он еще трижды хлопнул в ладоши.
На этот двойной сигнал слегка приоткрылось окно; из него выглянула женская головка, затем послышалось несколько тихих слов; ответ на них был дан тоже приглушенным голосом; в следующую минуту с теми же предосторожностями, как перед этим приоткрывалось окно, отворилась дверь. Молодой человек быстро прошел в дом, и дверь за ним захлопнулась.
Взгляд старика, на чьих глазах разыгралась эта любовная сценка, был еще машинально прикован к двери дома, когда голос над самым ухом, шепотом произнесший его имя, заставил его вздрогнуть от неожиданности.
Он резко обернулся: оказалось, от гнетущих дум его оторвал тот самый Микеле, что был отправлен им изучить обстановку.
— Где ты пропадал? — упрекнул он его. — Надеюсь, ты вернулся с новостями?
— С одной, но ужасной!
— Рассказывай! От меня, как тебе известно, можно ничего не утаивать.
— Вернувшись с Сельваджо Альдобрандини к себе домой, маркиз Чибо застал там герцога Алессандро. Герцог уложил на месте маркиза и тяжело ранил Сельваджо.
— Как тебе удалось разузнать такие подробности?
— Неподалеку от дверей маркиза, выше по улице, я увидел мужчину, еле волочившего ноги и хватавшегося за стену; я нагнал его в тот момент, когда он, обессиленный, упал на уличную тумбу со словами: «Если ты враг, так добей меня, а если друг — помоги. Я Сельваджо Альдобрандини».
— И что же ты?
— Сообщил ему, кто я такой и у кого служу, тут же предложив помочь ему. Опершись на мою руку, он попросил проводить его до дома мессера Бернардо Корсики. Впрочем, это не отняло много времени: мессер Корсини проживает на виа дель Паладжо. Уже на пороге раненый наказал мне вам передать, чтобы вы бежали из города.
— А почему, собственно, я должен бежать? — осведомился старик.
— Но ведь теперь он не сможет оказать вам гостеприимство, будучи сам вынужден искать приют у других.
— Пусть так, Микеле. Во Флоренции, не считая меня, тридцать девять Строцци, а следовательно, тридцать девять всегда открытых для меня дверей. В крайнем случае, если уж мне придется запереться в собственном дворце, он достаточно укреплен, чтобы выдержать осаду всего войска герцога Алессандро.
— Чем скромнее будет выбранное вами жилище, тем безопаснее в нем будет для вас, монсиньор. Не забывайте, что ваше имя Филиппо Строцци и что ваша голова оценена в десять тысяч золотых флоринов!
— Правда твоя, Микеле.
— Так ваша милость остается?
— Да. Но ты, не имея на это тех причин, что есть у меня, волен уйти. Вряд ли уже сменился часовой, пропустивший нас в ворота Сан Галло, так что ты без осложнений выберешься из города. Ступай, Микеле, я освобождаю тебя от твоего слова.
Но собеседник Филиппо Строцци хмуро покачал головой в ответ.
— Монсиньор, — сказал он, — я думал, ваша милость знает меня лучше. Если у вас есть причины остаться во Флоренции, то и у меня имеются основания на то, чтоб ее не покидать. Дело, ради которого я приехал, должно быть мною выполнено.
И тут же, говоря будто сам с собою и простирая руку к стенам монастыря Санта Кроче, он глухо прибавил:
— Да и помысли я бежать, вот из этой самой обители вырвется глас и, громко обозвав трусом, остановит меня. Так что благодарю за предложение, монсиньор, но если бы вы сами решили повернуть назад, я попросил бы у вас позволения остаться.
Слышал Филиппо Строцци или нет, но, погруженный в свои размышления, он ничего не ответил на эти слова Микеле.
Действительно, их положение не сулило ничего доброго. Филиппо Строцци, сначала беспрекословно принявший избрание правителем герцога Алессандро, вскоре, ближе узнав ставленника Климента VII и зятя императора Карла V, отдалился от него. Естественно, что, оказавшись за это в ссылке, он по праву своего высокого положения и благодаря своему несметному богатству объединил других изгнанников вокруг себя. Имея определенные обязательства перед республиканской партией, он вернулся в город с маркизом Чибо и Сельваджо Альдобрандини, этими двумя добровольными изгнанниками, дабы исполнить свое обещание поднять на борьбу всех еще оставшихся во Флоренции гвельфов.
И вот только что, на наших глазах, для него оказались закрыты двери обоих домов, где он рассчитывал найти пристанище.
Куда теперь он направится? Вождь партии не принадлежит только одному себе. Республиканцы окажутся обезглавлены, попадись Строцци в руки герцога Алессандро, ибо Строцци не просто их рука здесь, но и голова всему делу.
Он пребывал в задумчивой сосредоточенности, когда ворота монастыря Санта Кроче отворились и пропустили монаха из ордена святого Доминика; держа путь домой, в монастырь Сан Марко, он перешел через площадь и направился прямо к виа Торта, на углу которой стояли Филиппо Строцци и Микеле Таволаччино.
Услышав скрип монастырских ворот и шаги монаха, Филиппо Строцци поднял голову.
— Что это за монах? — спросил он у Микеле.
— Доминиканец, ваша милость.
— Я должен с ним поговорить.
— И я тоже.
Стоявший неподвижно, подобно каменной статуе, Строцци отделился от стены и шагнул навстречу монаху; тот остановился, увидев приближающегося человека.
— Простите, святой отец, — почтительно обратился к нему Филиппо, — но, если не ошибаюсь, вы из обители Сан-Марко?
— Да, сын мой, — отвечал монах.
— Вы, должно быть, знали Савонаролу?
— Я его ученик.
— И чтите его память?
— Почитаю его наравне со святыми мучениками.
— Святой отец, я гоним, а убежище, на которое я понадеялся, не может меня принять; голова моя оценена в десять тысяч флоринов золотом. Мое имя — Филиппо Строцци. Святой отец, именем Савонаролы я прошу вашего гостеприимства.